Юки-онна (джен)

Она закрывает глаза и обнаруживает себя посреди занесённого снегом ночного сада, настолько хрестоматийно-японского, словно в одну из гравюр Хокусая⁽¹⁾ вдохнули жизнь. Голые ветви кустарников так резко очерчены в лунном свете, что кажется, будто бы на них не высохла тушь. Где-то вдали темнеет силуэт внешней стены, а перед ней, погруженный в медитативную зимнюю тишину, дремлет столь же традиционный дом под высокой двускатной крышей.

Вокруг бесшумно падает снег, и она, не отдавая себе отчета, стремится вперёд, к единственному живому источнику света — закрепленному под крышей веранды бумажному фонарю. Словно завороженная, она пробирается через сугробы, по инерции обхватив плечи руками, вот только босые ноги не ощущают холода и не оставляют следов на снегу.

Оказавшись у фонаря, она хочет коснуться его, но рука проходит сквозь матовую бумагу, и огонек внутри с шипением гаснет.

Подчиняясь логике сна, она бредёт по залитой лунным светом веранде, не удивляясь, что не чувствует под ногами холодного гладкого дерева — она не ощущает практически ничего, однако всё равно почему-то дрожит.

Впереди, за раздвижной деревянной перегородкой, тускло мерцает свет и, если прислушаться, можно уловить потрескивание углей и шелест ткани. Наверное, она могла бы пройти насквозь, но отчего-то медлит. Она сама не понимает, как и когда оказывается внутри: в комнате царит полумрак и единственный её обитатель погружён в чтение. Он замирает, потревоженный холодом, который она принесла с собой, и медленно поднимает голову. Мгновение он смотрит будто бы сквозь неё, а затем его усталое немолодое лицо искажается в первобытном глубоком страхе.

Он бросается на неё раньше, чем она успевает его внимательно рассмотреть. И даже раньше, чем успевает понять, что происходит, сталь с коротким свистом стремительно проходит сквозь её тело и застревает в полу. Она пугается едва ли не больше чем он — никогда в жизни её не пытались убить во сне и никогда её сны не были столь реальны.

Ему удаётся выдернуть меч и страх на его лице сменяется чем-то решительным и жестоким — он наносит еще три удара, прежде чем она оказывается на полу, отползая к жаровне. Старик замирает, кажется, осознав тщетность своих попыток, и она в ужасе ждёт, что он закричит, и сюда сбежится весь дом.

Он не кричит — он говорит что-то сквозь зубы угрожающе низким голосом, сбиваясь на хрипотцу, но увы, её активный словарный запас ограничен дюжиной туристических фраз и тем, что удалось почерпнуть из исторических фильмов — всё, что положено образованному человеку, подхваченному модной волной. Продолжая медленно пятиться, она задевает спиной приземистый деревянный столик и что-то с него опрокидывает.

Снежно-белые камни рассыпаются по полу как разбившаяся о берег волна и перемешиваются с галькой угольно-черных.

— Сумимасен⁽²⁾, — шепчет она и зачем-то пытается их собрать, однако каждый раз её пальцы проходят насквозь, не способные чего-либо коснуться.

Ей кажется, она выглядит жалко — старик опускает меч, но не спешит убирать его в ножны.

Снаружи раздаются торопливо приближающиеся шаги, одна из створок сёдзи⁽³⁾ распахивается, и вместе с порывом морозного воздуха в комнату стремительно врывается человек. Луна ярко освещает его со спины, и лица не видно, однако он тоже вооружен и ей остаётся лишь зачарованно наблюдать, как блики играют на лезвии. Вслед за ним появляются слуги с бумажными фонарями, и комнату заливает свет.

— Чичи-уэ!⁽⁴⁾ — восклицает пришелец, но старик лишь отмахивается, указывая в её сторону — однако кроме него её, кажется, больше никто не замечает. Возникает напряженная неловкая пауза. Затем старик вкладывает меч в ножны и ворчливо отправляет домочадцев из комнаты, не желая видеть их тщательно скрытых беспокойства и жалости.

Когда все уходят, он какое-то время просто стоит, словно её здесь нет, а затем всё-таки осторожно, шаг за шагом, подходит. Он опускается на колени, положив меч рядом с собой, и медленно, не отводя от неё раскосых глаз, начинает собирать камни — сначала чёрные. Он крутит каждый в руках, а потом кладёт в одну из их круглых деревянных чаш. В какой-то момент ему попадается белый — он ставит его на разлинованную строгими черными линиями лаковую поверхность стола с удивительно музыкальным стуком. Этот звук раскатывается как эхо в горах, отдаваясь в её призрачном теле лёгкой вибрацией. Сколько раз она слышала его искусственное подобие из недр своего старенького лэптопа, сделав очередной ход — нет хуже наркотика, чем игра, и именно в го⁽⁵⁾ она увлеченно играет часами, забывая об отдыхе и еде.

Подчиняясь внезапному импульсу, она пальцем указывает сначала на один из чёрных камней, а затем на хоси⁽⁶⁾ в правом нижнем углу. Старик внимательно следит за её рукой, и она замечает, как на его лице отражается внутренняя борьба: суеверное опасение явно проигрывает какому-то отчаянному азартному интересу и он принимает вызов. Он ставит камень на выбранное ей место, а затем хмыкает — ей кажется, что он не привык отказывать себе в удовольствии поединка с новым противником, и комнату наполняет размеренный стук камней о дерево кайя.

К рассвету она безнадёжно проигрывает, и когда солнечные лучи начинают проникать в комнату, медленно растворяется в них и открывает глаза, глядя уже в собственный потолок. За окном, перемешивая колёсами бурую грязь, с шумом проносятся автомобили. Она встаёт и обреченно бредёт на кухню, так и не сумев отыскать тапочки.

В свете луны

Расцвёл на доске

Белых камней узор.

Смахнул рукавом

Нежные лепестки сливы.

Проходит почти десять дней, прежде чем она снова оказывается посреди дремлющего под снежным покровом сада. Ноги сами несут её в нужную сторону, и она оставляет позади себя умиротворяющий зимний пейзаж и нечищеные дорожки.

Кажется, старик её ждёт — в этот раз створка сёдзи слегка приоткрыта, и внутри непривычно светло. Когда она входит, пламя свечи начинает трещать и дёргаться; он поднимает голову и жестом приглашает её за гобан⁽⁷⁾.

Прежде чем опуститься, она, преодолевая неловкость, вежливо кланяется, заслужив одобрительную ухмылку. Они начинают игру, и теперь света достаточно, чтобы она могла его рассмотреть.

Его скуластое и худое лицо кажется ей удивительно живым и интересным, отчасти даже красивым, но не экзотичной притягательной красотой популярных азиатских актёров — скорее даже наоборот. Старость уже оставила на нём свой отпечаток, покрыв одряблевшую кожу сетью морщин, но, пожалуй, лишь подчеркнула характер, углубив ироничную складку у губ. Его борода и усы аккуратно подстрижены, а всё ещё темные волосы собраны на затылке в хвост, и лишь на висках выбивается несколько седых прядей. Чуть слезящиеся глаза смотрят из-под широких бровей оценивающее и осторожно, однако в их глубине проглядывает тщательно скрытая за вежливостью насмешка. Он сидит, скрестив ноги перед собой, и во всей его позе присутствуют какая-то располагающая уверенность.

В свою очередь, она замечает, как он разглядывает её в ответ. Она не знает, доводилось ли ему уже встречать южных варваров, но ей представляется, что она выглядит достаточно специфично, чтобы казаться в его глазах существом из легенд, как тэнгу с горы Курама⁽⁸⁾, или прикинувшаяся человеком лиса. Ей любопытно, находит ли старик её облик уродливым или же интересным, однако ему хватает вежливости этого не показывать, а может быть, ему действительно всё равно. Впрочем, её устраивает и то, что они уже не страшатся друг друга, а его меч покоится на подставке из оленьих рогов.

Она зачарована тем, как он двигается — задумчиво прячет ладони в широких рукавах кимоно с летящими по серой ткани гусями, или, зажав двумя пальцами белый камень, уверенно делает ход. Она невольно копирует его жест — и только сейчас осознаёт, что на ней полосатый халат поверх тёплой пижамы, и ногти на ногах стоило бы постричь.

Они снова играют одну партию за другой до рассвета — и она в очередной раз разбита по всем фронтам, однако, кажется, смогла его удивить, заставив пожертвовать целую группу белых. Она растворяется в первых лучах с легким поклоном, и успевает заметить его ответный поклон.

Всю следующую неделю она увлеченно читает методическую литературу и ложится в носках.

На сей раз всё немного иначе — снег валит сплошной стеной, и ей приходится приложить усилия, чтобы добраться до дома. Она входит в комнату, согревая дыханием пальцы, и пытается избавиться от снежинок, которые и не думают таять, запутавшись в её распущенных волосах. Старик, видимо, уже давно ждёт, и теперь скрывает своё нетерпение, демонстративно поправляя складки серого кимоно. Почему-то она чувствует себя виноватой и застывает в поклоне, пока он не удостаивает её снисходительным и немного насмешливым: «О-хисасибури дэс, Юки-химе»⁽⁹⁾, — а затем выставляет для неё на доске фору в четыре камня, и они начинают партию.

Она старается с умом применить все свои заготовки, но раз за разом её войска оказываются окружены и отрезаны, а крепости не выдерживают осад. Он больше не делает ей поблажек и играет так, как будто живёт этой чёрно-белой войной. Но не свирепым неудержимым напором, нет. Ему доставляет бесконечное удовольствие строить сложные комбинации, изучать своего противника и изощрённо провоцировать, подводя его к краху. В какой-то момент ей даже становится интересно, как много врагов пало жертвой его стратегем вне игры. Он тонко наращивает влияние в одной части поля и расставляет хитроумные ловушки в другой. Его камни оказываются внутри её построений, и это неизменно означает начало конца.

В очередной раз она может лишь отчаянно сопротивляться, и так же отчаянно испытывать злость, пока не замечает спасительного для себя хода. Она так сосредоточенно пытается просчитать его возможный ответ, что не сразу осознаёт, что опустила руку в чашу с камнями и зачерпнула целую пригоршню. Она ощущает их прохладу и гладкость, и, насладившись моментом, впервые сама делает ход. Гобан словно поёт, и она торжествует крохотную победу, отвоевав кусочек пространства, который уже нельзя потерять — он станет плацдармом, из которого, наконец, развернётся её наступление. Она зарабатывает благосклонный взгляд и несколько незнакомых слов, произнесённых одобрительным тоном.

Возможность осязать поверхность каждого камня и выставлять их самой наполняет её особой звенящей радостью. Она уже не пытается что-нибудь доказать своему требовательному противнику, и узор из белых и чёрных камней расцветает стремительней трещин на хрупком весеннем льду. Конечно же, она снова проигрывает.

Когда они собирают камни, она случайно касается его рукава, но её пальцы снова оказываются бесплотны. Что, ж, видимо, все дело в том, что в этом иллюзорном мире важно по-настоящему.

Следующие несколько дней она живёт словно бы по инерции — просыпается, ест, едва различая вкус, а затем выходит за дверь своей скромной квартирки и растворяется в мутном потоке дел. Ночной заснеженный сад заставляет её с облегчением замереть и долго наслаждаться чистым морозным воздухом, ощущая, как он наполняет её холодной подлунной жизнью.

Сегодня в его комнате куда теплей — жар исходит сразу от трёх жаровен, но это не доставляет ей дискомфорта, скорее, наоборот. Игра развивается плавно и удивительно гармонично, они никуда не спешат и просто наслаждаются партией. Пожалуй, они могли бы попытаться поговорить, но сама мысль объясняться жестами почему-то кажется ей в этой ситуации стыдной, а заученные слова вылетают из головы. Нарушив все правила этикета, они не назвали друг другу даже имён — она с трудом представляет, как ей стоит представиться, и молчаливо соглашается на предложенное им «Юки-химе». С другой стороны, и он не спешит открывать свои имя и титул призраку, навещающему его по ночам.

Не столько сам дом и его скромная, но изящная обстановка позволяют ей задуматься о высоком статусе своего визави, сколько сама его манера держаться, но всё же какое-то внутреннее чутьё подсказывает, что он находится тут не по своей воле и это место его тяготит. Он словно отгораживается от внешнего мира с помощью привычных вещей, и убивает время, коротая ночи с ёкаем⁽¹⁰⁾. Кто он здесь: вынужденный почётный гость или пленник? Может быть, он в немилости или в ссылке со всей семьёй? Она не может об этом спросить, и ей остаётся лишь строить предположения.

Одна из жаровен с треском выстреливает сноп искр, и она неосторожно смахивает несколько камней на пол.

Они восстанавливают разрушенную часть узора по памяти, но когда белый камень рискует оказаться на третьей линии вместо второй, она, не задумываясь, придерживает его за рукав кимоно.

Плотный шелк ощущается настолько реальным, что она растерянно замирает, сминая ткань, а затем его сухая мозолистая ладонь стискивает её запястье. У него слишком сильная хватка для старика, и слишком горячие пальцы.

Она поднимает голову и видит в его глазах отнюдь не старческий интерес. Она не знает, что делать, и можно ли свести эту партию хотя бы к ничьей. Время до рассвета растягивается как смола и слегка горчит на языке сосновыми иглами. Когда она видит знакомую трещину на потолке, то пристыженно накрывается с головой одеялом и облегченно вздыхает.

В следующую их встречу его черты кажутся ей более резкими, а взгляд лихорадочным и больным. Они снова играют, однако в этот раз в игру вплетается новый подтекст, мешающий им обоим сосредоточиться. Она чувствует жесткость циновки, на которой сидит, и, проводя по ней пальцами, наслаждается новыми ощущениями. Она чувствует жар углей, и только в последний момент отдергивает от них руку.

Он улыбается, лукаво прищуривая глаза, и, придержав рукав, указывает ей на пузатый сосуд, примостившийся на лаковом подносе вместе с двумя пиалами. Она, замирая от собственной смелости, благодарно склоняет голову, и ей почему-то кажется, что её неуклюжие попытки проявить вежливость его забавляют.

Она не знает, нравится ли ей то, что она сейчас пьёт — вкуса она практически не ощущают, лишь снова оттенки горечи на языке — однако в комнате становится немного теплей, а её голова — значительно легче. Этой ночью они почти не играют — теперь уже она наливает ему саке и слушает раскатистые звуки практически непонятной ей речи. Она может лишь примерно, по общим фразам, догадываться, о чем он с ней говорит, но ему это, кажется, совершенно не важно. В его низком голосе можно услышать отголоски былых побед и скребущую изнутри досаду, гордость за своих сыновей и горьковатую скорбь. Когда она слышит тихую обреченность, то вновь позволяет запястью оказаться в его слишком горячей руке, и придвинуться ближе.

Она просыпается с больной головой, и остаток дня проходит под гнётом мигрени. Она словно плывёт в густом киселе, толщу которого иногда пронзают болезненные яркие вспышки. К вечеру она понимает, что начинает заболевать, однако какая-то дрянь со вкусом лимона и яблока гарантирует её иммунитету безоговорочную победу.

Следов не отыщешь.

Искрит на заре белый снег.

Вернётся ль с луной

В заброшенный сад

Возлюбленная?

Она вновь оказывается в саду, стоя по колено в сугробе. Раньше ей это никогда не мешало, а теперь она с трудом пробирается по снегу в носках, однако следов за собой по-прежнему не оставляет.

Этой ночью дом почему-то не спит — горят фонари, и она с каким-то нехорошим предчувствием спешит к его комнате, стараясь слиться с тенями. Сегодня её не ждут, и всё, что ей остаётся — подглядывать в щель приоткрытой сёдзи.

Старик лежит, укрытый тёплым кимоно, и вокруг него собрались домочадцы. На лицах озабоченное и тревожное выражение. Мужчина, которого ей уже доводилось видеть, кажется, сын, помогает отцу напиться, а затем внимательно слушает. Внуки сидят растерянные и тихие. Какая-то женщина с подвязанными рукавами тайком утирает слёзы.

Она чувствует себя лишней, возвращается в сад и бродит среди заиндевелого сухостоя. В какой-то момент огни на веранде гаснут, и она снова спешит к нему. В комнате никого не осталось, и она позволяет себе войти.

Старик беспокойно спит, и его волосы разметались по узкой подушке — она замечает, что в них добавилось серебра. Она опускается рядом с ним и проводит по его лбу ладонью. Он словно раскалён изнутри, однако её зимнее прикосновение приносит с собой прохладу, и он успокаивается.

Разочарование последних часов сменяется поначалу растерянностью, а затем перерастает в сильное беспокойство. Там, в реальности за пределами сна, существуют таблетки практически от всего, но она с трудом представляет, чем люди спасаются здесь. Травами? Акупункунктурой?

Она уже не впервые задумывается над этим абстрактным «здесь», и закономерно вытекающим из него неопределённым «когда». Её знаний вполне хватает, чтобы осознавать, насколько неспешно менялся уклад в японской глубинке, и она может сделать лишь самые общие выводы. Но будь это героическое средневековье или бурный девятнадцатый век — для того, кто горит в лихорадке, это практически ничего не меняет — на много миль окрест нет больших городов, и вряд ли хоть кто-нибудь здесь слышал о медицинской страховке.

Через какое-то время жар, наконец, спадает, и старик открывает глаза. Она помогает ему сесть и подносит воды. Даже это усилие даётся ему с трудом, но он всё равно отказывается снова лечь, и всё, что ей остаётся — накинуть на его плечи тёплое кимоно, которым он укрывался. Ей кажется, он держится исключительно на упрямстве — но за ним красноречиво читаются отчаяние, крепко смешанное с обидой, как будто он окончательно проиграл нечестному на руку типу всю свою жизнь, но даже сейчас не желает признавать поражения.

Она ощущает беспомощность и полную бесполезность — наверно, ей стоит позвать кого-нибудь из его родных, или хотя бы попытаться привлечь их внимание. Он привычным движением перехватывает её запястье, легко прочитав намерение по глазам, и ей снова становится стыдно.

Он вымученно улыбается и указывает на гобан — она придвигает его, а затем приносит чаши с камнями. В этот раз они играют медленно и тягуче: она сосредоточенно просчитывает ходы, пытаясь нарастить влияние по краям и в то же время удержать центр, а он, задумчиво поглаживая подбородок, погружается глубоко в себя. Партия даётся ему нелегко, и под конец он несколько раз ошибается, что для неё оборачивается практически триумфом — с форой в четыре камня она умудряется переиграть его на два, вот только этот триумф кажется ей солоновато-горьким, словно морская вода. Они собирают камни, касаясь друг друга пальцами, а затем она помогает ему снова лечь и остаётся рядом. Когда приходит рассвет, он спит спокойно и крепко, лихорадка больше не возвращается, но ей всё равно тревожно.

Время до вечера растягивается на целую вечность, и неизвестность точит её изнутри. Готовясь ко сну, она набивает карманы халата антибиотиками и той лимонно-яблочной дрянью с гарантией, однако всё, что приносит ей ночь — впившийся в бок блистер с таблетками. Она крутится под одеялом и никак не может уснуть.

Весь день она практически засыпает и не способна, кажется, ни на что. Дремлет по пути на работу и еще час в обеденный перерыв. К вечеру нездоровое возбуждение вновь оборачивается бессонницей, и она понимает, что угодила в замкнутый круг. Днем на работе она глотает кружка за кружкой кофе, но это лишь помогает не заснуть на ходу. За окном мелькают видения занесённого снегом сада, разлетаясь вдребезги под колёсами пролетающих по дороге фур.

Этот бессонный ад длится почти две недели, и когда она проваливается по пояс в сугроб, то не может до конца осознать, что именно в привычном безмолвном саду не так. Может быть, снега выпало больше, чем ей доводилось помнить, или сегодня на небе не видно луны?

Однако сад хранит привычную безмятежность, застывшую под морозным пологом тишины. Тишина — вот оно! Тишина сегодня другая — будто бы из неё выпал важный ключевой элемент. Кажется, её сердце пропускает пару ударов, и она рвётся вперёд, разметая снег — он набивается ей в носки и противно холодит ноги.

В его комнате сегодня непривычно темно и тихо. Всё практически так же, как и всегда, разве что исчезли жаровни, а на подставке больше не лежит меч, однако в стылых вечерних сумерках сама комната почему-то кажется ей покинутой и нежилой.

Она ощущает в воздухе аромат недавно курившихся благовоний, и осознание накрывает её холодной и липкой волной. Она задыхается и оседает на пол, не чувствуя ни отмороженных пальцев, ни мокрых от растаявшего снега носков. Тишина в ушах начинает звенеть набатом, и она, обнимая колени, трясёт головой, отказываясь верить в несправедливость сна — в этом нет никакого смысла, быть здесь одной.

Когда паника отступает, она с тоской оглядывается на гобан, и только сейчас замечает послание — вместо четырёх черных камней, иллюзии равных возможностей на победу, которую он вряд ли кому-нибудь отдавал легко, её ожидает плата за каждую из ночей. Шесть медных потёртых монет⁽¹¹⁾. — так мало для обычного человека и слишком много для призрака. Она сжимает их в кулаке, и они проваливаются сквозь её бесплотную руку.

Она открывает глаза в серых рассветных сумерках и поражается тишине. За окном мягкими хлопьями валит снег, погребая под собой грязь и заметая дороги. Он погружает мир в сонное оцепенение, и она отчаянно не желает оставлять на нём следов до весны.

Этой зимой

В доме моём одиноко.

Где ты мой друг?

Встретимся ли с тобой,

Когда вскроются реки?

1) Кацусика Хокусай (1760 — 1849) — широко известный японский художник укиё-э, иллюстратор, гравёр периода Эдо.

Вернуться к тексту

2) Сумимасэн (яп.) — «Прошу прощения». Вежливая форма. Выражает извинение, связанное с совершением существенного проступка.

Вернуться к тексту

3) Сёдзи — в традиционной японской архитектуре раздвижная внешняя перегородка, оклеенная белой васи (традиционной японской бумагой, которая производится из коры и обладает высокой прочностью). В холодную и дождливую погоду на ночь перед сёдзи так же устанавливается ряд деревянных щитов амадо, и они плотно примыкают друг к другу.

Вернуться к тексту

4) Чичи (яп.) — «Отец». Используется по отношению к своему родителю.

Суффикс «уэ» («выше») выражает высокий уровень почтения к собеседнику. Считается устаревшим, и используется в обычной речи редко, но входит в устоявшиеся выражения: чичи-уэ и хаха-уэ — почтительное упоминание родителей, в том числе своих.

Вернуться к тексту

5) Го (вейци, облавные шашки) — логическая настольная игра с глубоким стратегическим содержанием, возникшая в Древнем Китае, по разным оценкам, от 2 до 5 тысяч лет назад, являющаяся метафорой сражения. До XIX века культивировалась исключительно в Восточной Азии, в XX веке распространилась по всему миру. Для игры используются фишки белого и чёрного цветов и доска 18 x 18 клеток.

Вернуться к тексту

6) Хоси (яп.) — «Звезда». Пункт, расположенный на пересечении четвёртых линий доски, считая от любого края. Также этим термином называют пункты на пересечениях средней и четвёртой линий, а также центральный пункт доски. Смысл их нахождения на доске — указать восемь направлений от центра неба (тэнгена), т.е. хоси в центре. Так же это связь с даосской системой девяти дворцов, а также, согласно китайской астрономии, число звезд в созвездии Большой Медведицы, что символизирует сущность вселенной.

Вернуться к тексту

7) Гобан — игровое поле для игры в го, выполненное в виде толстого цельнодеревянного столика на невысоких ножках. Но вообще в Японии словом «гобан» именуют любую доску для го.

Вернуться к тексту

8) Тэнгу (яп. буквально «Небесная собака») — существо из японских поверий. Представляется в облике мужчины огромного роста с красным лицом, длинным носом, иногда с крыльями. Их образ часто использовали в карикатурном изображение европейцев. Гора Курама, которая расположена к северу от Киото, считалась священным местом и их обителью.

Вернуться к тексту

9) О-хисасибури дэс, Юки-химе (яп.) — «Давно не виделись, снежная принцесса». Стандартный вежливый вариант приветствия. В данном контексте он звучит не слишком-то формально по отношению к даме, но по отношению к призраку более чем. Суффикс «химе» — указание не на титул, а формальное обращение к девицам благородного происхождения.

Вернуться к тексту

10) Ёкай — сверхъестественное существо японской мифологии. В японском языке слово «ёкай» имеет очень широкое значение и может обозначать практически любое сверхъестественное существо японской мифологии, или даже заимствованное из европейской культуры.

Вернуться к тексту

11) Рокусенмон (яп.) — или шесть монет достоинством в 1 мон. По буддийской традиции в гроб покойника помещают шесть монет, чтобы он мог оплатить переправу через реку Сандзу, чтобы попасть в загробный мир.

Вернуться к тексту