Ветром по воде (джен)

Как долго может жить мир, если ему дать право ошибаться, но не учиться?

Все знают фразу — на ошибках учатся. Самые умные предлагают учиться сразу, без ошибок. Быть эталоном. Прожить идеальную жизнь. Вы усмехнетесь и скажете — невозможно. Что ж, вы правы. И вы счастливы.

В моем мире ошибка — не досадное упущение, которое стоит принять, понять и вынести урок. Это повод начать все сначала. «Умри — и переродись». Новый лозунг нашего мира свел с ума человечество. Озадачены? Слушайте дальше.

Выяснилась и подтвердилась безумная теория. Умирая, ты возвращаешься в один из самых ярких моментов в твоей жизни. Какой — неизвестно. Но от младенчества до старости их всего пять. Не много и не мало. Но ровно столько, чтобы люди перестали думать. Ведь после пяти возвращений человек исчезал вовсе.

Что это — уловка Вселенной, безумства мага, виток в развитии — интересовало только ученых. А люди… Кто постарше — рванул в детство. Кто помладше — прыгал вниз из-за двойки на экзамене.

Зачем пытаться исправить сейчас, если можно начать заново?

Старшее поколение махнуло назад — к молодости, а остальное не сумело сдержать волну самоубийств. Задумайтесь, ведь у каждого из вас в жизни есть момент, которой вы бы хотели исправить?

Только ведь тот выбор, каким бы он не был — определял вас. И ваши ошибки ковали из вас личность. Где гарантия, что, откатав все назад, вы будете тем же человеком?

Так как долго может жить мир, который не учится?

Мой не прожил и пятидесяти.

И в этом есть и моя вина. Ведь я один из тех, кто нашел подтверждение гипотезе.

Мне страшно, потому что я в больнице. Еще никогда не умирал, но с каждым часом дышать становится все сложнее. Как знать, может это мой шанс все исправить?

Я сделаю все, чтоб это открытие не было опубликовано.

— Вот смотри! Острые серые пики нашей крепости, зеленое небо над головой. Это наш мир! — девочка довольно обводит одной рукой владения.

— Ага, хи-хи-хи. А почему наши подданные ходят по потолку? — прищуривается её подруга.

— Потому, что только мы удостоились великой чести держаться ровно, — важно отвечает Алиса и надувает щеки. — Видишь, как они спешат? А у нас с тобой весь день, чтобы разглядеть наше королевство.

— Да-а-а, — мечтательно тянет Аня и скашивает глаза вниз. — А еще у нас самый необычный пол.

— Ты что! — шепчет Алиса, забавно округляя глаза. — Это море! Смотри, какое оно голубое! Хочешь, искупаемся?

— Хочу! Поплыли до того острова, он похож на барашка! — Аня торопливо гребёт руками и счастливо улыбается.

— А я к зайчику.

— Ой, смотри! Тут ещё лев, дракон и даже зебра!

— Ага, — Алиса трет лоб и предлагает: — Отдохнём?

Кивок, миг, и мир меняется местами, вновь становясь серым и скучным. Пыльная зелёная трава под ногами, спешащие куда-то даже летом взрослые, и лишь голубое небо с островками облаков остаётся тем же.

Девочки опираются спиной на вторую перекладину, отдыхают, с хитрыми улыбками переглядываются. Ведь у них есть целый свой мир!

— Ну что, обратно? — Алиса хитро улыбается и покрепче хватается за турник, готовясь вновь повиснуть вниз головой. — Раз, два, три!

Полукругом взметнулись волосы, теряясь в зелёном небе. Мир перевернулся, вновь становясь ярким и понятным.

«Мир следует воспринимать наоборот. Тогда все станет ясно»

Тебя тошнит твоей собственной пустотой. Выворачивает наизнанку в попытке выдать хоть что-то осмысленное.

И ошметки слов плавают в лужицах бреда.

Это происходит не часто, лишь когда ты переполнен от постоянного обжорства. Тут фразу, тут пяток, а может, и целый паблик по психологии. И вроде за умного сходишь, лишь успевай вставлять глубокомысленные фразы.

И только наедине, когда нет нужды притворяться. И ты роешься в себе, пытаясь найти себя. Свою мелодию.

А в ответ слышишь гомон фраз-нахалок, фраз-однодневок, оседающих внутри тебя мертвым грузом.

И — два пальца в рот, чтобы ощутить хоть толику свободы. Тебя тошнит твоей собственной пустотой. И ты рад, ощущая на несколько мгновений собственный голос.

Так что? Ты потянешься дальше, раз за разом попадая в порочный круг, или шагнешь вперёд?

Начнёшь говорить сам, слушать фразы, искать отклик в душе, не набирая ненужного, а зачерпывая лишь по минимуму. И поймешь, как пустота внутри заполняется твоим голосом, твоим звучанием, твоими фразами.

А пока… Пустота рвется наружу, освобождая место чему-то новому.

Слышишь? Натянутой струной дрожит воздух. Мы здесь с тобой так долго, что звон слышен все отчётливее. Ну же. Не слышишь? Жаль…

Ты знаешь, а я безумно хочу. Видеть близких. Хочу любить и быть любимой. Хочу быть спокойной, знать, что с моей семьей все в порядке, и не плакать понапрасну. Разве что только от счастья.

А ты? Хочешь касаться рукой воды, петь в полный голос и улыбаться до боли в щеках? Хочешь?

Слышишь звон? Он набатом бьется. Я вот твой слышу. Сегодня он прерывистый, тихий. Он вот здесь, из груди рвётся дикой птицей. Но если она сгорит… Пепел не возродится новым фениксом. Зачем же ты так яро поджигаешь ей крылья?

Слышишь звон? Это нить твоя дрожит в руках. Тянется от самой твоей сердцевины и дрожит.

Слышишь? Это хорошо. Не теряй её.

Пойдем. Я научу тебя видеть звёзды.

Тебя кроет, накрывает черной волной, перемалывает и выбрасывает крошевом костей на задворки жизни. Знакомо? О, да.

И ты вновь собираешь себя по крошкам, частям, вылавливая осколки души из водоворота событий. Ищешь, склеиваешь, трепетно клянешься себе, что все, последний раз, больше не сунешься туда никогда.

Да… Кто сколько времени держался? Я вот — недолго.

И из раза в раз тебя отшвыривает все дальше, если не научишься держаться. Руками, зубами, ноющими пальцами или плачущим сердцем. Мне плевать, чем. Но держаться!

Поймать ритм, принять бесконечные правила волны — то вверх, то вниз, и оседлать её. Ты, чёрт возьми, король этой жизни или кто?

Иначе однажды собрать себя будет сложно. Нет, не невозможно, пока есть ориентиры. Пока друзья, семья и люди вместе с тобой лелеют и берегут твою хрупкую душу.

Надо только не забывать о них. Видеть те красные нити, что тянутся от нашего сердца через города, страны, годы и десятки лет — к ним.

Привязывая к этой земле и к этим людям.

А пока смотри. Нити вибрируют, зовут и тянут ввысь. Пора возвращаться.

Имя ей…

Маленькая девочка дрожит, но тащит собаку из воды залива. Как, зачем и почему она туда попала — не важно. Главное — вытащить. Наверху охает и ахает толпа, наставница стремительно несется вниз — лишь бы вытащить эту глупую, отважную и безумно храбрую девчонку.

Маленькая девочка прячет собаку вместе с другими приютскими девочками. Наставница чихает, пытается сдержать приступ аллергии и выставить собаку, ведь храм не будет им оплачивать еще и ее содержание. Но все-таки сдается под детским напором.

Маленькая девочка лежит с аппендицитом, не признаваясь до последнего, а уже в больнице весело хохочет. Она смогла. Ничего страшного — она не боится и мышей, ни нового соседского мальчика и вообще самая непоседливая. У нее все впереди.

Маленькая девочка не дает свой приют в обиду. Это ее дом и ее семья! Нет, она так просто не сдастся! И даже похищение не страшно, ведь хитрость и ловкость с подмогой могут все. И она мчится с соседским мальчиком на мотоцикле, до последнего шепча: «Я все смогу, я все смогу!» И она может.

А значит, и я могу.

…Мадлен.

Это я. Я захожу в дом, держа спину до последнего, зная, что водитель обеспокоен моим состоянием. Держу, хотя внутри все заледенело. Моей жизни больше нет.

Это я забиваюсь в самую маленькую каморку, больше похожую на шкаф, и гипнотизирую бутылку бренди и дедовский кинжал. Не в силах ни напиться, ни закончить существование.

Слезы высохли, тело закаменело, а мысли в голове замедлились. Все, чего я достиг, полетело коту под хвост. Я-больше-ничего-не-могу.

Это в моей голове мелькает трусливая мысль: бросить все и рвануть к своему флоту. Мелькает и пропадает. Таким я тоже им не нужен.

Окончательно сломавшимся.

Не на что ни годным.

Жизнь замедляется, внутри лишь разорванные клочья, как на моих плечах после содранных нашивок. Это "я-не я" все больше деревенеет. Не я…

Держись, мой маленький лорд. Ты выдюжишь, сможешь, я знаю. А я вновь научусь у тебя преодолевать все трудности.

Держись. Форы не сдаются.

Не сдамся и я.

Талант — тоже патология.

Он выкручивает руки от желания писать. Мутит голову ворохом образов и преследует голосами ненаписанных историй.

Он заставляет проваливаться в слова, как Алиса в кроличью нору, так же стремительно и глубоко. И ты вязнешь, не в силах проснуться ночью.

Талант — тоже патология.

Он оседает запахом, окутывает в нежные объятья и льется из тебя в попытке отразить миры.

Щекочет изнутри, подкидывая повод для улыбок.

Доводит до слез. Отбирает свободное время, утягивая в свое безумие.

Расцвечивает жизнь новыми красками в радости и горит вместе с тобой, оседая внутри пеплом боли.

Талант — тоже патология.

Но кто сказал, что она плохая?

Серая тень. Ни дать ни взять — очередной пропойца. Мужчина, молодой, а уже морщинка посреди лба. Походка медленная, тяжелая.

А что если…

Звонит телефон, и серая тень внезапно улыбается. Я киваю и всматриваюсь ещё раз.

Тяжёлый рабочий день, но звонок жены поднимает настроение. И ничего, что устал, главное, что они почти накопили на поездку, а маленький сын уже споро ходит по квартире.

Тень разгорается изнутри, обретая краски. Вот так. Молодец.

Сгусток черной боли, девушка плачет, прижимая ладони к лицу. Худенькие плечи вздрагивают. Громкие всхлипы, разносятся по пустой квартире.

Ну-ну, нельзя же так. А что если…

Сердце рвется от невыносимой боли, но где-то в глубине души стучит — правильно. Она снова сможет гулять с друзьями, не спрашивая разрешения на каждый шаг. И вообще, значит он не ее человек!

Она вытирает слезы и вскидывает вверх подбородок. Я наблюдаю, как чернота исчезает, сменяясь смешением красного и голубого. Вот и умничка, все будет хорошо.

Маленькая фигурка. Цвета гневные, колючие. Он колотит лопаткой девочку и тут же дергает за косички. Та обижается, плачет, не замечая в его оттенках самого главного — нежно-нежно розового внутри, ведь она ему очень нравится.

А что, если… Я качаю головой и касаюсь мальчугана напротив сердца. Розовый бутон расцветает внутри него, и он протягивает девочке одуванчик.

Их много. Плачущих, смеющихся, уставших и бодрых. Повисших над пропастью и упрямо карабкающихся из нее. Их много. И для каждого у меня найдется свое «если».

Ведь мир следует воспринимать наоборот. Тогда все станет ясно.

Что было до?..

Космос. Бескрайний, ласковый и безумно холодный.

Он баюкал в себе мёртвые камни планет, плача в темноте. Ведь не каждый из нас любит её.

Он искал выход, свет, надежду. Хоть что-то, помимо всепоглощающей темноты. Искал, переворачивая могучей рукой свой мир, годы и столетия, искажая время и пространство. Искал и не находил.

Пока в нем самом не загорелся свет. Тепло, искра жизни. Жизни, которую он мог даровать другим.

Крохотной маленькой искоркой она зародилась в нем, чуть подмигивая и неуверенно освещая пространство вокруг. Ей тоже было одиноко одной.

В её свете космос заиграл первыми, несмелыми красками. Озарил нежным розовым светом ближайшую звезду. Она замерла, впитывая в себя новый смысл. Вспыхнула впервые. Встряхнулась и засияла, уже сама освещая пространство вокруг. Становясь новой точкой отсчёта.

Искра внутри отзывалась, пульсируя в такт пробуждающейся жизни и отпуская все новые волны света.

Бережно взяв ее в ладони, космос впервые улыбнулся, рождая рой новых звезд. Звезд с маленькой искрой внутри.

Жизнь все сильнее разгоралась, согревая его своим пламенем. Тлели мертвые звёзды, оживая и обнажая свою суть.

Наполнялось красками пространство, тихо пела жизнь. Космос улыбался.

Дороги не ведут более из места в место. Дороги стали испытанием, проклятьем и шансом. Теперь они стали проводниками и исполнителями наших желаний. Вроде хорошо? Да только искренние желания редко совпадали с намерениями.

Я не мог попасть домой уже трое суток. Ступал на дорогу, сосредотачивался на том, как соскучился по жене и детям, и упорно выходил к заброшенной сторожке. Я безумно хотел домой и в первые сутки вымотал себя донельзя, выходя на дорогу снова и снова.

Транспорт, кстати, исчез. Толку в нем не было никакого, ибо ехать на нем можно было до бесконечности. Дороге требовался контакт с человеком. Вот и сейчас я бессильно сидел на прогретом за день асфальте и бездумно проводил по нему ладонью.

Да, мне уже случалось застревать на дорогах, когда я четко не мог сформулировать желание или же оно шло в разрез с действительным желанием. Например, будь я голодным, дорога выводила меня к закусочной. Приходилось соединять желание быть дома и быть накормленным, представляя светлую гостиную и семью, ожидавшую меня к ужину.

Мы быстро приспособились. Человек вообще существо быстро адаптируемое. Дорогам нельзя было соврать. Мелкие бытовые дороги не подвергали людей испытаниям. Ты же не боишься тысячу раз исхоженной тропинки от сада до дома? Вот и я нет. А более глубинные желания, в независимости от их полярности, становились испытанием. И многих выкидывало обратно.

Но я отвлекся. Знаешь ли, можно, когда соскучился по семье и сходишь с ума от беспокойства. Три дня… Да Алина убьет меня, когда я вернусь! Я. Хочу. Домой! Зажмурившись, я вновь шагнул вперед, поправляя на плече сумку со сменной одеждой. И я доберусь!

Чертова сторожка стала моим приютом еще на пять дней. Минимальный запас необходимого был. Звонить в пути было бесполезно — сети не было, пока не доходил до конца. Кажется, дорога становилась моим личным проклятьем. Боже, как я хочу домой. Мне даже на работу вернуться не удавалось, потому что это противоречило моему желанию.

Хочу домой? Хочу прийти домой? Хочу оказаться дома? Хочу домой к семье? Сколько еще формулировок мне перебирать, чтобы наконец увидеть свою семью?

Асфальт под ногами неуловимо дрогнул, сменяясь заросшей тропинкой. Что-то изменилось. Торопливо делаю первые шаги, пока вновь не вернулся на потрескавшееся от жары шоссе. Пыльная, узкая дорожка ведет меня через лес, заставляя недоумевать. Около дома леса не было, так что оставалось гадать, где же сейчас мои родные. Постепенно деревья начали расступаться, впереди показался просвет…

Кладбище. Покосившиеся кресты и три свежих могилки, засыпанные цветами. Алина, Егорка и совсем маленькая Света. Ноги подкосились, и я рухнул на колени. Что случилось? Когда? Когда я был на работе или же шатался по дороге? И почему? Я…

Слева хрустнула ветка, и со мной рядом опустилась сестра жены.

— Я знала, что рано или поздно ты придешь сюда. Дороги милосердны. Твой дом и они сгорели, пока ты был на работе, — взрыв газа. Приди ты туда с работы, нашел бы трупы и сожженный остов.

Вот почему… Дома нет, вот и вели меня дороги к сторожке… Болело сердце. Тряслись руки от осознания. Множество "если" крутилось в моей голове. Дорога под ногами вновь дрогнула, меняя мир вокруг.

Запрокинув голову вверх, я попытался успокоиться. Я хочу вернуться домой и походить по пепелищу, прощаясь. Хотя бы так.

Дороги, отведите меня к смерти.

Песня льется из меня, растворяясь под высоким сводом. Здесь мой дом, моя тюрьма, моя золотая клетка. И жить мне осталось немного — затихнут песни, рвущиеся без моей воли, умру и я.

И я пою, обреченно понимаю, что в этой глуши меня никто не услышат. Что ты, мой милый, и не видишь, что я — не я. Что демоница разумно молчит, и пока она молчит, умираю я. Милый мой, услышь меня.

Послушай, похоже, опять нашла меня беда,

Я ее отвести не сумела.

Ты знаешь — меня заливает песня, как вода,

Сквозь перила ажурные тела.

Неважно — крыло ли из арфы, арфа из крыла,

Песня тянет ночами суставы.

Она солона, точно кровь, и так тепла,

И в покое меня не оставит.

День сменяется ночью, ночь крайне неохотно уступает место рассвету. Я все одна. Все хуже помню, кто я и как здесь оказалась. Знаю лишь, что ошиблась сама, лишившись крови не с тем и не в том месте. Милый, где ты был в это время? Или она уже тогда заменила меня?

Она просыпается в объятиях чужих,

Без стыда притворяется мною;

Она оторвется и взлетит, но, чтобы жить,

Заберет мою душу с собою.

Мой голос ручьем звенит по камням, птицей бьется в распахнутое окно, но ты не слышишь. Лишь менестрель подхватывает мою песню. Пой, пой. Может, так я останусь в твоей памяти.

Я распадаюсь, теряюсь, рвусь на части. Из моей крови прорастают цветы, а сама я все чаще выплевываю цветы из легких. Милый мой, услышь меня…

Нет покоя днем, не уснуть мне ночью, я

Превращаюсь в дикий сад,

Где по венам да по позвоночнику

Вьется песня-виноград,

Зелены мои дни, белы мои ночи, и

Пахнет травами сладкий яд,

И по венам да по позвоночнику

Вьется песня-виноград,

Пряжу тянет шелкопряд.

Свод темницы манит, но я давно уже не могу подняться с места. Мои песни напоминают плач, а горло болит все сильнее. Пой, маленькая воровка. Теперь моя жизнь стала твоей. Какое ему дело до различий, если он зачарован твоим взглядом? Пой. Он все равно меня не найдет. А я устала.

Тяжело вздымается грудь, тело опутывают корни, и бабочки шелкопряда плотнее облегают меня.

Послушай, похоже, опять нашла меня беда,

Я ее отвести не сумела.

Последний отзвук песни затихает под сводом, и глаза мои закрываются навсегда.

Меня выкрутило, выжало на влажных простынях постели. Выбросило в реальность, как рыбу на берег, оставляя лишь возможность бессильно хватать ртом воздух. Выбросило и благородно оставило.

Я в кровати. Своей. Дыхание частое, поверхностное, я с трудом сажусь и прячу лицо в ладонях. Что же такое мне снилось?

Меня отпускает, медленно убаюкивает, и я уже готова лечь обратно, когда цепляюсь взглядом за что-то блестящее на столе.

И это заставляет меня вздрогнуть. Вещица была в моём сне. Даже щурясь, я не вижу, но знаю, что это продолговатый футляр. В нем ни много ни мало, лежит право на изменение себя. Я помню, как мне его отдавали. Именно это мне сегодня снилось.

Маленькое помещение, человек напротив и монолог, вызывающий изумление и трепет.

«Все вы — набор характеристик. Нулей и единичек. Простейшие организмы с рандомным набором способностей, зачастую не сочетающимися между собой. Вас было интересно изучать. Но, как любому наблюдателю, нам хочется экспериментировать.

У тебя будет возможность подкорректировать свои характеристики так, как ты захочешь. Добавить ума или красоты. Может, здоровья, раз ваш век так недолог. Решать тебе».

Пока сомнения ещё не взяли верх, я тянусь вперёд, хватая футляр. Возьму и пойму, что все лишь глупый сон. Очередной выверт сознания. Или нет.

Очки. Простенькие очки чуть с желтоватым стеклом. Вот только мир в них меняется, заполняя стекло непонятными характеристиками. Мигает, режет яркими изображениями по глазам. Пока в середине комнаты не возникает моя фигура. Как в игре — одинокий персонаж и баллы характеристик сбоку. И нераспределенные единицы сверху. Тот самый шанс все исправить.

Я торопливо срываю очки и сажусь обратно на кровать. Не шутка. Не шутка ведь?

Решить судьбу, движением пальцев поменять заложенные способности. Кем я там хотела быть? Хирургом — поправлю зрение, ум, обучаемость и вперед.

Хорошо бы. А может, стоит распределить с умом? Вложиться в уже имеющиеся. А может… Нет-нет! Я же могу теперь почти все!

Мысли захватили меня с головой. Разбередили душу. Хотелось всего и ничего. Что делать?

Первый поток мыслей схлынул. А с чего я решила, что будет лучше? Что я имею право на исправление в момент, пропустив все стадии. Ведь стоит пожелать — и оно будет. Но кто сказал, что это будет правильно?

Я ведь изменю себя. Уже существующего человека. Сведу на нет или приумножу все приложенные старания. Лишусь той личности, которой являюсь. Да, глупо. Это ведь легальный шанс сделать жизнь лучше.

Но ведь я не сама. Не моим опытом, работой это будет достигнуто. По воле экспериментатора. Если я выберу менять.

А хочу ли? Да, человек самосовершенствуется. Но САМОсовершенсвуется. Работает над собой. Довольна ли я тем, что имею? Да. Мне есть над чем поработать, но я довольна. И я хочу работать, а не получать голый результат.

Хотя, наверное, это мечта каждого человека: ни фига не делать и получать за это деньги. Но ведь речь не о них? Обо мне самой. О самом ценном, что у меня есть. И вмешивать что-то постороннее…

За окном все еще было раннее утро. Я водрузила очки на нос и еще раз осмотрела саму себя. Махнула рукой, смещая фигуру вбок, и вышла в коридор.

Ну что, они мне идут. Зрение в них явно лучше, если не единичка. Не буду выкидывать.

Я даже не знаю, как начать. Сижу, а в голове пусто и такое, знаете, смешное перекати-поле. Пустыня выжженная. Ни одной мысли или эмоции, лишь усталость давит на плечи, все сильнее прижимая к земле.

А час назад плакала, да. Все пыталась понять, в какой момент все пошло наперекосяк. Нашла какую-то мелочь, но ведь так не бывает. Чтобы вся жизнь рухнула из-за чего-то одного.

Я нервно смеюсь, хотя хочется плакать. Но со мной же случилось! Одно гребаное кольцо. Ну и что, что обручальное. Оно слетело с пальца, золотым росчерком убив мою жизнь.

Хотя... Что это я? Далеко не маленькая девочка, и прекрасно понимаю, что это лишь маленький камешек. Который, впрочем, повел за собой лавину.

Тогда я спокойно подняла его с пола, посетовав на то, что никак не схожу убавить размер, и упорхнула на работу. Еще не зная ни о крупной сорванной сделке, ни об измене мужа. Святая простота.

Лавина — опасная штука. Осыпает тебя мелким крошевом камушков — сломанный каблук, уехавшая маршрутка, пролитый кофе. Они так и кричат — берегись, уходи с дороги! А ты стоишь. Потому что оглохла от всей этой суеты и не слышишь надвигающегося грохота. А потом тебя настигает ОНА — накрывает водопадом камней, глыб, с каждой все сильнее втаптывая в пыль. Выговор, крик, увольнение. Тихие стоны из родной спальни, муж и собранные вещи. И ты летишь с этой лавиной, неумолимо приближаясь к пропасти.

Что мешало мне раньше увидеть предвестники? Быть более внимательной и собранной на работе, чуткой и ласковой дома? А, что теперь… Теперь я на дне бездны, щурюсь, вглядываясь в далекое небо над головой, и совершенно не знаю, что делать дальше.

Я потянулась утереть вновь побежавшие по щекам слезы, когда что-то с тихим звоном упало, тускло блеснув в полумраке. Кольцо. Ну да, с него все началось, им все и закончилось.

У меня нет дома, работы, семьи, а обручальное кольцо лежит около ноги, издевательски поблескивая. Что, совершило свое дело? Запустило маятник моей жизни? Молчишь.

С тебя я и начну новую. В ломбарде за тебя неплохо заплатят.

«Не все, что в надзеркалье выглядит достойно, выдерживает испытание отражением»

Я курю. Высунувшись наполовину из окна, сижу на подоконнике и опираюсь левым плечом на хрупкую створку. Рука с сигаретой отведена далеко вперед, чтобы дым не просочился за плотно задернутые шторы за моей спиной. Прищурившись, я слежу, как сизый дымок сносит ветром, не давая ему свить свои кольца. Жаль.

Подо мной три этажа, и я наклоняюсь вперед еще сильнее, балансирую на самой грани, когда за неловким движением последует короткий полет. Мне определенно нравится. Прохожие нервно косятся наверх, мою белую рубашку полощет на ветру, как флаг капитуляции, а сама я пытаюсь поймать резкие порывы лицом.

Сигаретный дым горчит на губах, никотин кружит голову, а мое отражение в стекле напротив хмурится. Да и плевать. Я затягиваюсь последний раз и щелчком отправляю окурок вниз. Вторая я из-за стекла качает головой, но молчит. Вот и правильно.

За отдернутой шторой захламленная комнатенка, в которой легко можно выделить лишь кровать и стол. Остальное требует более тщательных поисков. Я лавирую между кучами одежды и останавливаюсь напротив большого зеркала. Отражение трет грудь напротив сердца и отворачивается. Пф-ф, опять. И чего не так? Хотя ему вообще ничего не нравится. Не нравится натягивать маску на работе, вместе со мной приторно улыбаясь, жить от зарплаты до зарплаты и экономить на продуктах. Сбиваясь с ног, разносить письма, а потом вновь бежать на подработку. На встречи выпускников надевать шикарное платье и врать про богатого жениха. Менять маску за маской, забывая, какие мы с ней на самом деле. Но больше всего ему не нравится, когда я курю. Девушка за стеклом — и так бледная и худая, начинает хмуриться еще сильнее, пронзая меня тяжелым взглядом.

Это интересно — наблюдать за отражением. Своим или чужим. Видеть, как слетают лживые приторные улыбки и пробивается усталость. Ловить момент срыва масок и наблюдать реальные лица людей. Следить, как меняется твое отражение изо дня в день. Как часто, наедине с собой, мы забываем о зеркалах, позволяя истинным чувствам вылезти наружу? Я — часто. Мне вообще по барабану, каким видит меня зеркало. А ему нет. Вот и сейчас мое отражение грустно улыбается мне в ответ. Что, тебе тоже меня жалко? Дожили… Я выбиваю из пачки новую сигарету. Щелчок. Сизый дым вьется под потолком, складываясь в нереальные фигуры. Они медленно растворяются, оставляя лишь молочную дымку в воздухе. Я кошусь на зеркало и подмигиваю — что, съела? Отражение качает головой и тушит сигарету. Встает и начинает убираться.

Кажется, мое отражение честнее, чем я. Что же, пора действовать.

Вдох хриплый, надсадный, казалось, разносится эхом по всей подворотне. Тише, тише, девочка. Ты же не хочешь, чтобы тебя услышали?

Зажимай рот рукой, прикрывай глаза, дыши. Тебе же все еще нужен кислород, деточка? Давай, ещё чуть-чуть. Слушай тишину, слушай, как она разбивается на осколки под тяжелыми сапогами твоих преследователей. Слушай и беги. Перебирай маленькими ножками, беги что есть мочи. К свету фонарей, к людскому гомону. Прочь, прочь, прочь! Подальше от вязкой темноты, что опутывает хуже смолы, оставляя черный налет на руках.

Беги, девочка. От мыслей, слов, рук. Беги! Темнота воронкой кружит над тобой, псом стелется по следу. Беги. У тебя есть то, что нужно ей, и ты все еще сладкая добыча. Ведь ты боишься, а значит, чувствуешь. Ох, как желанны твои эмоции. Беги, беги, беги! Беги, маленькая. Я все равно буду рядом.

Я отступлю, пропаду, стоит вырваться к людям, позволить им говорить за тебя. Но я терпелива. Я жду, когда ты оступишься. А пока — беги!

— Здравствуйте, святой отец.

— Присаживайтесь.

Девушка за резной решеткой присела на край деревянной скамьи. Овал лица, светлый ореол волос и отблеск мягкой улыбки на лице.

— Сегодня я хочу поговорить с вами о девочке. Вы же не против? — она на несколько минут замолчала, а потом начала говорить — негромко, чуть напевно: — Маленькая, смешливая, она не совсем умела дружить с девочками и боялась оставаться одна. Любила пазлы и назло маме читала книжки. Коварный план по приучению ее к книгам она разгадала чуть позже. А пока именно там она обрела первых друзей.

В школе она подружилась с мальчиками. Это оказалось просто — стукнуть по голове стулом одного, укусить второго, и ее авторитет признали. Да, долго же она еще слыла драчуньей, хотя жутко этого стеснялась, — судя по голосу, она усмехнулась. Чуть тряхнула головой и продолжила: — А в лагерях казалась сама себе чужой. Слишком взрослая для отряда помладше и слишком мелкая для своего. Не понимала девичьих переглядываний и внимания к мальчикам. Все больше интересовалась книжками и не понимала, о чем перешептываются девчонки между собой. Наивная, маленькая еще душой была.

Уже подростком, нескладная, но сформировавшаяся раньше всех, она стеснялась себя. В школе впервые нашла подруг. Мальчиков все так же обходила стороной, искренне не понимая, что с ними делать. Это уже позже, с книгами и алеющими щеками, пришла часть понимания.

А потом начались первые робкие шаги в этой непростой области. Только поздновато. Ближе к шестнадцати-восемнадцати, когда все остальные сверстники методом проб и ошибок боле-менее научились общаться с противоположным полом. И от этого ей было еще страшнее.

Тогда и началось это. Не умея выражать чувства и не сильно уверенная в том, что испытывает, она была… — девушка замялась и начертила пальцами в воздухе что-то такое. — Была слишком... Точнее, ее было слишком много. Компенсируя то, что не испытывала, она окружала парней заботой и старалась соответствовать ожиданиям. Впрочем, это тоже не помогало.

И ее оставляли. Иногда тихо, не задевая ее чувств, иногда доводя до слез. Из раза в раз не объясняя ничего. И ей оставалось лишь метаться, заниматься самокопанием и все больше убеждаться в своей неспособности любить. Потом верить снова и вновь слышать, что она слишком идеальная, слишком правильная, слишком серьезная.

Девушка умолкла, отпуская голову. Замерла, словно собираясь с силами. Вскинула взгляд и продолжила:

— Вот уже молодая девушка. Влюбилась. Укуталась в любовь с головой, вновь пыталась соответствовать, прощая и срывы, и выматывающие нервы разговоры, и не замечая вновь звучащие слова. Слишком серьезная. Слишком. Правильная. Не пила, не курила. Скучная. Слишком. Идеальная. Хотя ей так и хотелось кричать, что кого же вы ищете, парни? Если стараешься быть хорошей — пугаешь, пытаешься показать, что ты обычная — не верят. Девушка плакала, терпела и в конце концов переступила через принципы, чтоб оказаться оплёванной. Простите ее за это, отец. Мне действительно жаль.

Череда повторений, наконец, смогла донести до нее урок. Выплаканная, выстраданная правда больно резалась, но прочно укоренялась в сердце. Она научилась любить себя, ценить то, что имела и, к сожалению, дуть на воду, вновь боясь обжечься.

Солнечный свет падал на ее лицо, девушка резко вскинула голову, смаргивая подступившие слезы. Несколько минут прошло в тишине, нарушаемой лишь частыми вздохами. Наконец, она успокоилась и расправила платье на коленях.

— Жизнь раз за разом преподносила простые, но нужные уроки. Это стоило ценить, а не добывать кровью. Теперь… — голос потеплел, она крутанула обручальное кольцо на пальце. — Теперь на душе светло, отец. Как тебя может любить кто-то, если ты сама себя не любишь? Это пришлось понять. Я пришла сказать спасибо, отче. Что научилась, и что обрела надежду. Спасибо.

Она вскинула голову, внезапно оказавшись близко к решетке, и я увидел ее глаза. Светло-голубые, они светились изнутри каким-то своим светом. Она улыбнулась.

— Спасибо, за чудесную беседу, святой отец. Спасибо и простите мои грехи.

Она поднялась; тихо зашелестело платье, и легкие шаги оповестили об ее уходе.

— Я прощаю, дитя мое.

Мои дети не разговаривают. С самых малых лет больше всего я боюсь услышать «мама», ведь это означало бы, что у них стало на одно слово меньше. Когда их всего сто. На всю жизнь. Закончатся они, оборвется и жизнь человека. Сто слов. А сколько говорит нормальный ребенок, когда только учится словам? А период почемучек? Просто с ума сойти можно.

Это случилось, когда мне было шестнадцать. Вирус ли, новый выверт природы — не знаю, ученые до сих пор бьются над ответом. А мы живем. Трудно привыкнуть молчать, когда язык — твое главное оружие. Всегда гордилась тем, что парой слов могла поставить обидчика на место. А сейчас слова — непозволительная роскошь.

Первые года ознаменовались большой смертностью. Детской смертностью. Как уговорить ребенка молчать? Это взрослому, подростку можно объяснить, доказать, и они будут следить за своей речью. А детям? Бесполезно. Они не понимают, что такое смерть, и не боятся ее в принципе. Воспринимают это игрой. Да что дети, многие подростки не понимают, что такое смерть. И это страшно. Страшно, когда видишь, как весело разговаривающий малыш вдруг замирает и падает. И сколько не тормоши его — не отзывается, не возвращается из-за грани, оставляя дикую боль внутри.

Мои дети не разговаривают. Старшему скоро восемнадцать, и он вполне обходится письменной речью. А вот младшей три. В это время обычные дети как раз начинали разговаривать, что нервирует меня до чертиков, и я строго слежу, чтобы она молчала. Благо хоть крик и плач не считаются. И смех. Иначе бы все ходили угрюмые.

Я еще помню, как это — разговаривать. Муж тоже. Берегу запас слов, их осталось всего двадцать, а мне так многое хотелось бы сказать. При детях не разговариваем, обходимся «домашними» жестами или текстом. А вот наедине, очень редко, можем обмолвиться парой слов. Но они даже звучат теперь как-то неправильно — настолько прочно поселилась в домах тишина. Человек привыкает ко всему. Ищет выход из ситуации и ограждает себя от новой боли.

Мои дети не разговаривают. С малых лет я учу их писать и читать. Но говорить я их не научу никогда.

За окном завывала вьюга. Я поежилась, понимая, что сегодня вновь не смогу сделать то, за чем пришла. В холле поместья было холодно, ветер зашвыривал внутрь горсти снега сквозь разбитые окна. Идти дальше куда-то не хотелось — разбитый и захламленный вид комнат убивал во мне что-то, еще теплившееся внутри. Наверное, надежду?

После войны я летела домой окрыленная — скоро увижу дом, семью, весь ужас закончился. Что что-то не так, поняла еще на подходах к поместью: заросший сад — матушка никогда бы не допустила такого, покосившийся забор и тишина. Никто не вышел встречать меня — вернувшуюся ученицу и медсестру, не раздался лай Джека, ти-ши-на. Естественно, я знала, что война не пощадила никого, но маленькая девочка во мне отказывалась верить, что это коснулось и моего дома. Не хотела верить до последнего.

На фронте не была — не пустили. Подрабатывала санитаркой в госпитале и слала письма домой. Их я нашла на пороге дома. Почему пожелтевшие конверты не тронули, так и осталось загадкой, все остальное мало-мальски ценное вынесли. Оставив мне пустой дом с вырванным сердцем.

Я проверила все — от кухни и подвала до покоев отца. Ничего. Были содраны даже деревянные панели и занавески. Чистенькой, наивной, не увидевшей горестей войны, мне было жутко ходить по пустым комнатам, касаться руками голых стен. Видеть изнанку Дома и помнить его другим. Вот здесь была детская — мама ждала еще одного братика, и мы сами красили стены, долго выбирали кроватку. А вот здесь комната старшей сестры, всегда чистая и опрятная, сейчас она представляла собой ужасное зрелище.

И что хуже всего — везде было пусто; нигде я не находила ни записки, ни метки, ни подсказки, куда подевались мои родные. Недели ушли у меня на проверку всего. Я излазила весь дом, заглянула в каждый угол. Нашла пару нетронутых тайников, но деньги не радовали. Сейчас меня не волновали ни моя дальнейшая судьба, ни подступающая зима, ни общее плачевное состояние. Я хотела найти свою семью. Они же не могли умереть? Ведь не могли, правда?!

Отчаяние захватило меня с головой. Я не хотела оставаться одна, тем более, когда поиски были закончено. Тихие всхлипывания переросли в полноценные рыдания, я ежилась на пронизывающем ветру в холле, куда стаскивала весь ненужный хлам, и жалела себя. Было плохо, больно, страшно. Я вновь чувствовала себя маленькой девочкой, только сейчас некому было подойти и утешить. Спотыкаясь и давя рыдания, вернулась к приютившему меня старосте. Возвращаться больше не хотелось.

Тот день для меня стал переломным. Проплакав всю ночь, я смирилась с потерей родных. Из оставшихся жителей никто ничего не знал, а цепляться за пустой дом было бесполезно. И я попыталась жить дальше: помогала деревенским, устроилась в больницу санитаркой по вечерам и уже начала отпускать ужас потери, когда вспомнила про оранжерею. Она находилась далеко за домом, и там была еще одна небольшая комнатенка. Вряд ли ее нашли быстро, да и хранились там лишь мои старые игрушки и садовые принадлежности.

Идти туда было страшно. Погасшая было надежда вновь затрепетала, подгоняя меня к дому. Вдруг там я найду весточку? Однако, стоило мне переступить порог дома и приблизиться к узкому коридорчику, ведущему к заветной цели, как ноги отказывались идти дальше. Обретя надежду, я не хотела терять ее вновь. Ветер все так же завывал за окном, я закрыла глаза, решаясь. Приходить изо дня в день бессмысленно. Надо идти. Последняя не открытая дверь в поместье и последняя надежда. Шаг, еще один, ручка двери легко провернулась. Здесь темно и сыро. И пусто. Вот и все. Я опустила фонарь, покачала головой. Чего, собственно, ждала? В груди тревожно сжалось, я почувствовала, что снова вот-вот расплачусь.

Неверный блик фонаря выхватил плюшевого зайчонка, забытого здесь уже давно. Надо забрать… Бережно подхватив на руки, я прижала его к груди и замерла, услышав хруст бумаги. Из шва на спине игрушки торчал угол письма, подписанного знакомым почерком.

В палате так тихо, что я слышу, как капает раствор в капельнице. Писка приборов давно не слышно, я перестала их замечать, наверное, год назад. Только отслеживаю кривую пульса и сжимаю твою руку. Год… Прошло уже два. Два года… Два года я сижу здесь, а твои глаза все еще закрыты, словно ты спишь. Какие сны тебе снятся?

А я все жду. Жду, когда ты откроешь глаза и улыбнешься. Боже, как я хочу увидеть твою улыбку, услышать родное: «все хорошо, все теперь хорошо». Но ты спишь. Спишь.

Ты знаешь, милый мой, я снова такая же. Мое нелепое каре отросло до лопаток, а от ран не осталось даже шрамов. Я снова такая же, как ты любил. Лю… Любишь. Да, прости, я оговариваюсь… Ты знаешь, уже все перестали верить. Ведь, как мне сказали, единственно верное решение — не верить и не надеяться, тогда будет легче. Какое легче? Что за чушь? Как я могу не надеяться, что ты очнешься? После той аварии… Когда ты вывернул руль и увел меня из-под столкновения, сам ринувшись почти под верную смерть. Я выжила. Ты вроде тоже.

Я прихожу, рассказываю события дня, а ты все так же молчишь. Я очень соскучилась. Мне так не хватает твоего тепла и твоих рук, объятий. Милый… Мне так тяжело, вернись, пожалуйста. Второй год я прихожу сюда уже почти без надежды. Нет, она все еще теплится во мне такой маленькой искрой, что только моя любовь поддерживает её. Прости…

Ты знаешь, одна из медсестер часто заходит ко мне. Мы даже подружились. Это было очень необычно. Она, знаешь — маленького роста, стрижка короткая, при встрече и не взглянешь, но стоит ей начать говорить — не оторвешься. И я ее слушала. Слушала, потому что иначе сходила с ума.

Теперь мне не дает покоя мысль. Знаешь, что она мне сказала? Она рассказала мне столько историй о смерти. Я их слышать не хотела, нет! Даже мысли не допускала о том, что ты тоже можешь умереть. Но всего одна фраза, сказанная напоследок, изменила меня. Может, оно действительно нужно?

Послушай. Каждому человеку нужно разрешение умереть. Того, кого он любит больше всего. Так может, это я держу тебя здесь? Может, это я держу и не отпускаю тебя здесь уже два года, когда ты должен был уже уйти. Мне больно, больно от этой мысли. Но… Господи, если она права? Если она права, и ты здесь только из-за меня? Что, если ты видишь все это и не можешь ничего изменить и вернуться. И тебе больно, точно так же, как и мне. Милый… Я долго думала, размышляла, но…. Ты знаешь… Боже, как же тяжело… Я разрешаю. Если есть шанс, хоть малейший шанс, что ты очнешься — возвращайся. Но, если тебе нужно было мое разрешение, ты его получил. Я не хочу, чтоб ты страдал вместе со мной. Как бы больно мне не было, я тебя отпускаю. Может, мы еще встретимся.

Разрешаю. И люблю.

Пронзительный писк разорвал тишину.

Время смерти — 18:45.

Что, если наша душа страдает так же, как и тело? Воет, корчится от боли вместе с нами, зажимая пульсирующую рану. Вновь. Тихо плачет, пока мы усиленно делаем вид, что ничего не произошло, и баюкает шрамы. Иногда мне кажется, что их тысячи, и людские души не выдержат их напора. Как можно терпеть столько боли?

Самые большие рубцы всегда у сердца. Страшные, багровые, не заживающие порой несколько десятилетий. Я все еще удивляюсь, как можно было не очерстветь после стольких предательств. Впрочем, люди всегда меня удивляли, поэтому я и выбрала эту работу.

Я прихожу к отчаявшимся. К тем, чья душа тихо плачет в потемках, не смолкая ни на минуту. К тем, чья боль настолько велика, что грозит гибелью. К тем, что думают, что они живы, а на самом деле лишь существуют.

Ведь пока вы не слышите и заталкиваете свою боль глубже и глубже, вам будет плохо. Она будет выматывать вас исподволь, незаметно, не давая шраму затянуться.

Я прихожу тихо. Касаюсь пальцами обнаженной души, принося временное облегчение. Я увлекаю вас разговором и ничего не прошу взамен. Я вижу, как вы скользите по грани сумасшествия, и молчу. Лишь слушаю, наблюдая, как шрам под моими руками розовеет и теряет глубину.

Я стираю боль, оставляя лишь память ошибок. Я протягиваю руки, испещренные шрамами, вытягивая вас наружу, и вы благодарно смеетесь и идете вперед, пока я неслышно отступаю в тень.

Так и должно быть. Я любуюсь сиянием души и улыбаюсь. Сколько бы боли они не переносили, сколько шрамов бы их не "украшало", люди идут дальше, продолжая сиять. И этот свет — достаточная плата за мою работу.

У меня множество обличий. Ребенок, мужчина, вовремя подвернувшийся кот или ваш воображаемый друг. Я всегда рядом.

Я сижу напротив в поезде, пишу с незнакомого номера. Я та улыбнувшаяся просто так вам девушка, разговорчивый дедушка в маршрутке и случайный знакомый в баре.

Давайте познакомимся, наконец, вживую. Меня зовут Алина, и я Ангел.

Когда хочу плакать — не плачу. Наощупь подъезжаю к окну, забираюсь на подоконник и распахиваю ставни настежь. Подтянувшись на руках, свешиваюсь вниз. Ветер бьет в лицо, треплет волосы и заталкивает назад. Второй этаж и козырек подъезда. Даже если вывалюсь — выживу.

Но если закрыть глаза — закрыть, отрезая себя от бликов света — можно представить себя на краю. На грани смерти. Хочу ли я умереть? Нет. Хотела ли я? Да. Когда к практически слепоте прибавился еще и паралич ног. Чертова авария.

Казалось, мир, и так не открывшийся до конца, навсегда закрыл предо мной свои двери. Все, баста. Не пройдусь больше по асфальту, квартира станет тюрьмой. Да и как ориентироваться, когда ты оторвана от земли? Сущий ад.

Ветер бьет в лицо, вышибая слезы. С улицы доносится негромкая музыка и смех детей. Мне помогает один-единственный совет «обостряй ситуацию. Хочешь жить, или закончишь все сейчас? Нет неразрешимых ситуаций».

И я обостряю. Представляю, что могу исчезнуть, умереть и все закончить. Что-то внутри сжимается, бунтует, отгоняя черную хмарь. Действительно, нет безвыходных ситуаций. Я свешиваюсь из окна, с упоением вдыхая свежий воздух, и улыбаюсь. Я хочу жить. Мир прекрасен, и он все еще ждет меня. Так не опускать руки и не плакать. Я все смогу.

Смогу, и запишу свой мир в музыку. Расскажу о нем всем. Мой мир — звуки и запахи. Мой мир — детский смех и шум дорог. Мой мир — ветер в лицо. Я не сдамся.

На талию ложатся знакомые мужские руки.

— Не плачешь?

— Не плачу. Я вдыхаю запах жизни.

— И как он тебе?

— Отлично.

Я родилась в поезде. Первый мой крик совпал с гудком состава, приближающегося к станции. Словно тот оповещал: «Возрадуйтесь, люди, во мне родилась жизнь!». Позже мама шутила, что этот гудок оставил во мне свой отголосок, зачаровал, оглушил собой и отпустил, дав время подрасти и вернуться.

Тудум-тудум. Тудум-тудум. Что могло привлекать маленького ребенка в жизни поездов? Отчего тот шел через все поле, чтобы усесться недалеко от рельсов, терпеливо ожидая вечернего поезда? Меня очаровывал ритм. Четкий, звонкий, он проносился сквозь меня, заставляя радостно смеяться и хлопать в ладоши.

Этого «грохота» я не боялась, наоборот — любила. А еще запах. Боже, какая была невероятная смесь — масло, нагретый от жары металл и травы, травы, травы! Поезд проносился мимо меня, напоминая о себе, кружил голову и обрывался маминым гневным криком. Еще бы! Ребенок около железнодорожных путей! А если задавит?

Это сейчас, взрослая, я понимаю мамины опасения. А тогда… Сколько слез было пролито, сколько было смертельных обид… Впрочем, даже мама смирилась с моей страстью к поездам и под присмотром старшего брата разрешала ходить к ним. Чудное было время.

Потом я подросла; работа в поле, помощь матери по хозяйству и дому стали отнимать много времени, но я все так же вскидывала голову и улыбалась, слыша знакомый гудок поезда. Потом я поступила в техникум. На железнодорожника, естественно. Мама хотела видеть меня медиком, но я в тайне от нее подала документы, а когда поступила, было уже поздно менять что-то. Как же мне влетело тогда…

Первая поездка в Москву, где мне предстояло обучаться, и счастье от того, что я ехала на поезде. Не представляю, сколько труда ушло у родителей на мое проживание в столице. Чудо, не иначе. А тогда я просто верила, что судьба складывалась как надо. Наивная, счастливая девочка, следующая за мечтой. И ведь удалось же!

Вы знаете, какова протяженность железнодорожных путей в России? Восемьдесят пять тысяч пятьсот километров! Уму непостижимо. Иногда мне кажется, что и жизни не хватит объездить их все. Мне, наверное, удалось осилить хорошо если половину.

Студенчество. Летом первым делом нас устроили проводниками, и счастью моему не было предела. Начались рабочие будни. Посадка и высадка людей, бессонные ночи и шутки напарника. Питер, Москва, Волгоград, Пермь. Крупные города и мелкие поселки. Передо мной были распахнуты все дороги, а города шептались со мной шумом ветра и перекличкой автомобильных сигналов.

Утренний туман и влажный от росы перрон. Невозможные закаты и рассветы, встречавшие меня в абсолютной тишине. Чай в подстаканнике. Мелькание пейзажей за окном. И километры, километры железнодорожных путей, пленивших мою душу.

Я узнала поезд с изнанки. Заглянула в серверную, сроднилась, вжилась в комнатенку проводника и растворилась в ней. Заглянула в душу и поразилась ее тихому говору. Я все еще помню, как в день моего выпуска услышала торжествующий гудок на площади трех вокзалов. Поезд ждал меня. Я вернулась туда, где родилась. Все было верно.

— А сейчас куда вы, бабушка? — спросил с верхней полки вихрастый мальчишка, весь рассказ с горящими глазами наблюдавший за немолодой женщиной. — Вы больше не работаете в поездах?

— Домой я, к внукам, — женщина улыбнулась. — И к мужу. Соскучилась, сил нет. Возвращаюсь вот от младшего сына, в Москве он живет. Прогулялась по местам своей молодости. А работаю теперь на станции в родном поселке. Не смогла от поездов уйти, да и не захотела. Люблю я их. А хочешь, еще историю расскажу?

— Конечно, бабушка!

«Ангел мой, слышишь ли ты меня… Не для себя прошу, а для дочери. Выслушай меня. Я так хочу, чтобы она нашла настоящего друга».

Молодая женщина стояла у окна, сжав цепочку с крестом в пальцах. Бледные губы слегка шевелились, проговаривая слова молитвы.

«Пожалуйста, помоги моей доченьке… Аминь».

* * *

В их хлипком доме поселились сквозняки. Обои на стыках расходились, обвисая унылыми лохмотьями под потолком, куда женщина не доставала. Старенький холодильник фырчал, но все еще работал.

А вот кроватка дочери была почти как новая — ей отдали совсем недавно знакомые, чей ребенок из нее уже вырос. И ничего, что мальчик! Она почти всю ночь расписывала боковушку кровати, закрашивая машины.

Теперь там расцвели цветы и поселились волшебные птицы. Она ведь когда-то хотела быть художником. Куда уж теперь…

С мужем развелись, а денег для дочери он не давал. Сказал — не нужна. Что вообще не уверен, что его дочь. Нагуляла, мол. Да и вообще много чего неприятного наговорил. А ведь она любила его когда-то.

А сейчас… Сейчас не осталось ничего, кроме семилетней Настеньки и двух работ, чтобы платить за квартиру и школу. Школа… Опять деньги в фонд класса нужны. Где им взяться, лишним деньгам, когда она только недавно купила новую форму, учебники и все, что нужно для первоклашки?

— Мам? Мам, а что у нас сегодня на ужин? — Настя неслышно зашла на кухню, прижимая к груди куклу. Она хмурилась, а на щеках блестели дорожки невысохших слез.

— Я приготовила твою любимую кашу, солнышко, — Ольга присела на корточки, чтобы обнять дочь. — Ты чего такая грустная? Опять Лариса обижала? — Настя опустила голову. — Что случилось, маленькая моя?

— Почему они говорят, что я неправильная? Что я «нищенка и побирушка»? Мама, скажи, я плохая? — Настя расплакалась, бросаясь в объятья матери.

— Что ты, — ошеломленно выдохнула Ольга. — Ты у меня самая хорошая. Самая замечательная, Настюш. Не слушай их. Ну, чш-ш-ш, — она подхватила дочь на руки и села с ней на стул. Прижала ближе, покачивая в объятьях. — Ты ведь такая умничка у меня. И ты знаешь, что ничем не хуже их. Ты самая-самая хорошая.

Внутри черной змеей шевелилась злость. Нет, не на детей, что с них взять — они лишь повторяют слова родителей. Хотя Лариса — еще та избалованная девица. Даже классный руководитель не знала, что с ней делать. Настёна на руках подуспокоилась, доверчиво прижимаясь к маме.

— А расскажешь мне сегодня сказку?

— Обязательно, маленькая моя.

— Я не маленькая! — Настя слезла с колен и утерла щечки. — Я уже в школу хожу! И сама нам кашу погрею!

— Ну давай.

Ольга порадовалась, что дочь отвлеклась. Надо бы поговорить с этими родителями, да вот что им сказать , не знала. Воспитание либо есть, либо нет.

А Настенька у нее всегда в аккуратной, чистой одежде, с убранной головкой. А то, что нет у нее игрушек дорогих да телефона, так это и не повод называть их семью бедными.

— Мам, а ты чем сегодня занималась?

— А я сегодня ходила к волшебнице, — подмигнула Ольга.

В голове стремительно зрел план, как помочь дочери. Ольга выскочила в коридор и вытащила из пальто брошь в виде пластиковой розочки. Купила ее совсем недавно и хотела подарить в конце недели, чтоб порадовать.

— И она просила передать тебе вот эту брошку. Она не простая, а волшебная. Будет защищать тебя от всего-всего на свете!

— Правда? — доверчиво переспросила Настя, сжимая подарок в ладошке.

— Только если ты ей будешь помогать и сама будешь сильной. Ты можешь, я знаю, — Ольга тронула пальцем носик Насти и улыбнулась. — Приколем тебе завтра на водолазку?

— Да-а! Спасибо, мама!

— А теперь давай быстренько кушать, чистить зубки и слушать сказку. Уроки ты ведь все доделала?

— Да, мамочка.

Настя давно спала, заслушавшись историй о волшебных птицах, что поселились на ее кровати. Все так же прижимала во сне куклу и улыбалась. «Маленькая моя. Как же мне тебе помочь?» Дети в школе держались группками и почти не брали Настю в свои игры, если в классе была Лариса.

Ольга как-то наблюдала за ними на прогулке после продленки, так эта несносная девчонка кидалась в Настю песком, пока учитель не видела, и не давала той играть с другими детьми. Тяжело… Может «брошь волшебницы» поможет?

Настя ходила окрыленная. Стала держаться чуть увереннее, а рассказ про волшебную брошку помог подружиться с одной из одноклассниц, несмотря на бойкот Ларисы. Ольга радовалась, глядя, как дочь захлебываясь, рассказывает о девочке Даше и что они договорились погулять вместе в четверг на площадке.

А в пятницу Лариса сорвала с Насти брошь и растоптала, крича, что та украла её. Что она воровка, и что никаких волшебниц не бывает. А последней каплей для девочки стал отказ Даши с ней разговаривать.

Настя долго плакала в своей комнате, отказываясь выходить. Сердце Ольги разрывалось, слыша громкий плач дочери, но та не хотела даже разговаривать.

Прижавшись лбом к холодному стеклу на кухне, Ольга сжала в руках крестик и шептала: «Пожалуйста, пусть у нее появится настоящий друг. Ангел мой, пожалуйста. Она ведь еще маленькая».

Новенького перевели к ним через неделю, что было само по себе удивительно в середине учебного года. Настя не обращала ни на что внимания и ходила как в воду опущенная. Ольга не знала, что придумать, чтоб развеселить дочь.

Однако мальчик справился лучше. Один изгой потянулся к другому, а на выкрик Ларисы — «Будешь дружить с ней, мы и тебя обижать будем!», ответил: «А я и не хочу с тобой дружить». Оказалось, что родители его переехали из другого района города и перевели в эту школу.

Они крепко подружились, и Настя снова улыбалась. Ольга тихо радовалась, что Ангел услышал ее молитвы, и улыбалась. Жизнь налаживалась. Однако оставался один нерешенный вопрос.

— Настюш, — Ольга присела около кровати дочери. — Я хотела с тобой поговорить о бедности и о вере в лучшее.

— Ну, давай, — Настя чуть нахмурилась.

— Вот Лариса говорит, что мы бедные. Разве это так? Она смотрит на внешнее и совсем не заглядывает внутрь. У нас с тобой добрые сердца, полные любви, мы радуемся каждому дню и умеем ценить то, что есть сейчас. У нас есть крыша над головой и мы друг у друга. Разве этого мало?

— Нет, мамочка. А еще у меня теперь есть Дима. Мы с ним дружим. Он такой классный!

— И это тоже хорошо, — Ольга улыбнулась. — И эту дружбу надо ценить. А впереди у нас все будет хорошо, надо только в это верить. У нас и сейчас все хорошо, а будет еще лучше, правда, солнышко?

— Да, — Настя улыбнулась и зевнула. — А мне Ангел снился… Он сказал, что ты теперь тоже сможешь отдохнуть и рисовать.

— Вот как, — Ольга погладила дочь по голове. — Хорошо. Спи, моя хорошая.

Вот как. Ольга прикрыла дверь в детскую и улыбнулась. Ее собирались повысить, а это значило, что она могла уволиться из больницы, где работала санитаркой по вечерам. Проводить больше времени с дочерью. И рисовать. Кажется, ей весьма непрозрачно об этом намекнули. Она поднесла крестик к губам, на миг прикрывая глаза. «Спасибо».

Смерть уже полчаса шла за девушкой.

«Ишь, упорная. Все пытается добраться до предавшего ее селения. Жаль, не знает, что все равно окажется в ее объятьях».

Ветер завыл сильнее, заставив хрупкую фигурку вздрогнуть, а затем и вовсе рухнуть в снег. Смерть недовольно цыкнула, присаживаясь рядом.

«Сколько крови пролила зря, глупая. Сколько мучений перенесла. И все для чего? Замерзнуть в двадцати метрах. Ну-с, посмотрим, что случилось».

Костлявая рука бережно провела сначала по волосам девушки, затем по лицу, закрывая глаза.

«Ну, же, покажи, что с тобой случилось, милая».

* * *

Ей уже неделю снились кошмары. Выспаться не удавалось, а в голове раскаленным сверлом поселилась боль. На фоне всего этого новогоднее настроение, и так не слишком радужное, совсем исчезло, оставив облезлую ель и куцые гирлянды в гостиной.

Безумно хотелось вырваться из этого города. Из шумной толпы, поселившейся в магазинах, из людского гомона, так раздражавшего человека, которого веселье покинуло.

И она решилась. Легко и просто. Отзвонилась друзьям, что не придет, родителям и уехала в деревушку, в домик, оставшийся от бабушки. Казалось, что в уютной тишине леса она найдет покой.

В поселке ей обрадовались. Встретили, как почетного гостя, и помогли обустроиться. Не приставали, не навязывались. Дали отдохнуть, чем обрадовали до глубины души.

Пару раз она заходила за солью или еще чем-то мелким, что в спешке забыла. Оставленные одни в этой деревне бабушки с удовольствием привечали ее, рассказывали забавные истории и приглашали еще. Было удивительно тепло и уютно. Почти как когда-то дома. Поэтому и не удивительно было получить приглашение на общее празднование Нового года. Она даже пожалела, что редко ездила к бабушке при жизни.

И тем страннее было очнуться в лесу. Реальность плыла перед глазами, и девушка с трудом села. Что случилось? Опять кошмар? Нет, она же только избавилась… Да и в Новогоднюю ночь… Холод тонкими иглами прошелся по обнаженной коже, и она пожалела, что это не сон.

— Черт… — холод пробирался в самое нутро. Все выше и выше скользил по ногам, трогал холодными пальцами, заставлял морщиться от ледяных поцелуев.

«Покоя хотела? Получай. Ты замёрзнешь в этих снегах, отданная мне на расправу. Я не черт, милочка, не-ет, все намного хуже».

Она вздрогнула, торопливо оглядываясь по сторонам. Показалось? Небольшой промежуток между деревьями пуст, лишь следы машины, на которой ее привезли.

«Не кажется, нет. А глаза врут. Ну-ка, взгляни выше…»

Напротив двумя ледяными огоньками светились глаза. С криком отшатнувшись, девушка рухнула в снег. Тот, словно только и ждал этого, взметнулся, оплел коконом, забиваясь в рот и нос. Тихий, трескучий смех прокатился по поляне, снег отхлынул, давая вздохнуть и открывая взору высокую фигуру.

Худая, нескладная, она тянулась к ней, пугая торжествующим оскалом.

«Моё-ё-ё».

— Что? Нет! — девушка взвизгнула, пятясь спиной назад, с ужасом взирая на поблескивающие голубоватым длинные когти на руках.

«А я и не спрашивал, — неуловимый шаг, и он уже склонился над ней, обдавая холодом и позволяя рассмотреть красное одеяние. — Моё-ё-ё».

Она попыталась дернуться, но уперлась спиной в дерево. Левой рукой монстр пригвоздил ее к месту, а правой с размаху распорол живот. Боль затопила с головой, девушка захрипела от ужаса, попыталась дернуться, пока чудовище, прищурившись, слизывало кровь с пальцев.

— Пусти! Пусти!

«Ну, иди…»

Оно пропало в миг, одарив напоследок безумной улыбкой.

«Все равно моё».

Встать получилось не с первого раза. Да и то шатнуло, заставив вновь рухнуть в снег. Сжав зубы до скрипа и опираясь рукой на дерево, она поднялась и медленно зашагала вперед. Она. Должна. Дойти.

Перед глазами темнело, кровь текла по пальцам, унося с собой тепло и жизнь. Шаг, другой. Холод пробирал до костей, от чего кровь казалась просто обжигающей. За спиной скрипел снег, но оборачиваться до ужаса не хотелось. Это оно идет за ней? Или уже галлюцинации?

Боже, за что все это? Она ведь просто хотела встретить Новый год, отдохнуть. А встретила его… Зимний, беспощадный дух. А она — плата. Жертвенная овца.

Бессильные слезы замерзли льдинками на ресницах, она давно уже ничего не видела, но шла вперед на одном лишь упрямстве.

«Моё».

Ветер хлестнул сильнее, забирая последние крохи тепла и сил. Она рухнула в снег, закрывая глаза. Вот и все. Последним, что она услышала, было:

— А, это ты, Карачун. Неплохое подношение у тебя.

— Да. С Новым Годом, мам.

Руки тянутся к костру, пламя лижет кончики пальцев, ласковым псом подставляясь под рассеянные поглаживания. Мыслями не здесь и не там, глушишь непонятную тоску на сердце.

Словно из привычного и родного дома выставили на улицу в дождь. И ты стоишь, подставив лицо дождю, посматриваешь на светящиеся окна и не заходишь обратно.

Уже не хочется. Сколько раз зарекалась лезть куда-либо, помогать, когда не просили. К черту.

Огонь кусается, поднимается по пальцам выше, и ты отдергиваешь руку. Снова. Вроде и не виновата, но чужая злость жжется хуже крапивы, разъедая радость.

Отпусти. Не с тобой, не ты и не так. Подумаешь, снова щелчок по носу. Не впервой.

Ты настороженно смотришь на костер. То ластится, то ли вновь к прыжку готовится. Время уже давно на исходе, тлеет на углях, и ты тянешься за водой.

Надо тушить пожар, пока не стало поздно. Даже если этот пожар в душе.

Ласковым порывом ветра я прошлась над лесом, нагибая низко верхушки деревьев. Сегодня братец ветерок опять попал в передрягу, застряв в расщелине гор. Пришлось выручать непутевого.

Природа готовилась ко сну. Тише пели птицы, приветствуя меня. Ласково взъерошив им перышки, я отпустила их — завтра принесут вести.

Внутри трепетала маленькая дочка-вихрь — сегодня был ее день, но я не успела отнести ее долину. Потерпи, маленькая, поспи, еще успеешь разогнать тучи и принести живительной влаги людям. Она послушно свернулась в клубок — еще маленькая, но уже такая храбрая. Ей предстоит отвечать за целую долину. А я присмотрю.

Сил на осмотр владений почти не осталось, мне тоже хотелось свернуться в клубок на лесной полянке и уснуть, набираясь сил до следующего дня. Я уже опустилась, укрываясь одеялом мха, когда тихие звуки музыки потянули меня к себе. Легкими каплями коснулись меня, поманили ароматами цветов.

Что это? Как музыка может передать такое? Взбудораженное любопытство потянуло вверх. Где же это? Молчали горы. Молчали леса, готовившиеся ко сну. Я кружила над ними, прислушиваясь.

Источник нашелся чуть дальше, на границе со степью. Вода озера разлилась от края леса до подножия гор, застилая все вокруг. Озеро жизни. Здесь всегда было тепло, а вода не замерзала даже зимой.

Две хрупкие фигурки и пианино. Так, кажется, назывался этот предмет. Люди часто играли на нем, а я любила окунуться в музыку. Но так у них не получалось никогда. Как хорошо и светло…

Расслабленная, сонная нега охватывала меня. Я закружилась вокруг, вглядываясь в лица и тихонько напевая сама. Взметнулись светлячки, вспугнутые моим присутствием. Заметались, ластясь к моим порывам, опустились на руки девушки. Та улыбнулась, подкидывая их вверх, окруженная их сияющим роем, и вновь откинулась назад, прижимаясь спиной к играющему и закрывая глаза.

Казалось, они не замечали ничего. Ни багрового заката, расцветившего небо алой краской, ни диска солнца, ни тонких нитей облаков. Мелодия лилась, резонировала с их сердцами и уходила ввысь, чтобы быть подхваченной вестниками-ветрами. Они разнесут ее по всем лесу, убаюкивая жителей.

Мать и отец природы. Их лики всегда разные, но они всегда приходят вместе. Вот и теперь лес затихал, уходило на покой солнце и мелодия умолкала, унося с собой тревоги и печали.

«Закат раскинулся крестом поверх долин вершины грёз,

Ты травы завязал узлом и вплёл в них прядь моих волос.

Ты слал в чужие сны то сумасшедшее видение страны,

Где дни светлы от света звёзд…»

Подняв глаза, Отец проводил последний луч уходящего солнца и подул на ладони, окутывая мир бархатом ночи. Тот взметнулся, зажигая искры звезд в небе и унося с собой жару дня и даря взамен долгожданную прохладу. Тихо засмеялась Мать, улыбнулась и протянула руки, подзывая меня и принимая в объятья.

Дочка во мне шевельнулась, одаривая меня своим спокойствием. Спи, спи, маленькая. Все мы с тобой успеем.

Пора было спать, уступая место старшим братцам ветрам, берегущих ночной покой, и я свернулась на коленях Матери, чувствуя ее успокаивающую ладонь.

Пианино вновь ожило, тихо напевая мелодию ночи.

Кап-кап. Шаг, шаг. Стук в дверь. Открой!

Кап-кап.

Это наши мокрые следы ты найдешь у себя на пороге. Мы простояли там долго, ведь нам нечего больше терять. Ну же, не крести зря воздух, это не поможет, ведь нас уже здесь нет. Только ты и твой дурманящий страх, который мы чуем за километр.

Как жаль, что днем нам тебя не достать.

Шаг, шаг.

Мы упрямо разбредаемся по округе в темноте. Наши тела отяжелели от воды. Мы идем медленно, но верно. Еще никогда мы не уходили без добычи.

Наши глаза давно ослепли и глядят на тебя белыми глазницами из твоего окна.

Это мы скребемся по ту сторону стекла и завываем в камин. Пусти нас, пусти! Дай добраться до желанной плоти!

Стук в дверь.

Это мы кричим на разные голоса каждую ночь и просим помощи. Это наш плач ты слышишь у порога. Мы готовы быть даже портовой шлюхой и подарить наслаждение, прежде чем убить.

Это мы звеним ключами и шебуршимся в замочной скважине. На дне озера полно ключей, может, один из них подойдет?

Это мы пугаем твою кошку до вздыбившийся шерсти. Наши пальцы скребут по обшивке двери. Эти следы от наших ногтей ты найдешь на ней с утра.

Мы будем настойчивы, ведь голод сжирает нас изнутри, а ты так просто попался на наш крючок. Ведь ты нас слышишь. Ты нас боишься. Ты нас видишь.

И мы будем приходить вновь и вновь, ведь ты — единственный пока еще живой человек в округе. Наша желанная добыча.

Кап-кап. Шаг, шаг. Стук в дверь. Откроешь!

Внутри кота были теплота и парочка Вселенных. Все то, что мне нужно. Осталось только придумать, как достать их оттуда. Интересно, какую наживку любят Вселенные?

Я попытался приманить их на свет карманных звезд. Ну, знаете, таких, что светятся недолго, но ярко. Штучный товар, если попадется что-то годное. А так — одна дешевка.

Кот из угла чихнул на меня космической пылью и отвернулся. Ничего, все мы начинали с простого!

В ход пошли нити незавершенных нот и перья степного ветра. Все хотела сплести из них ловец снов, да руки не доходили. Кот предсказуемо заигрался с клубком и съел парочку нот. Теперь Вселенные забавно перекликались между собой, пугая кота до икоты.

Так ему и надо.

На мое злобное хихиканье он спрятался под диван и вылез лишь на солнечный свет. Вот они — лунные коты, истинные гурманы! Чего только не сделаешь ради новой Вселенной!

Мышь рассвета была отвергнута вместе с криком кометы. Согласна — кричит она ужасно, но интереса ради мог бы и половить ее за хвост. Мышь обнаружила позже, погрызенную. Хм, его заинтересовала мышь или рассвет?

Радужные травы заставили кота полдня летать под потолком, а звон ручья сердито шипеть на мое фальшивое пение. Слезы дракона — кидаться молниями, смех ветра — раздуться как шар. Кажется, меня возненавидят.

У меня стремительно кончались материалы и идеи. Муза подло свалила к полудню, признав мои попытки выудить из кота Вселенную бесполезными. Кот тоже рад бы был уйти, но я не позволила.

На тривиальную валерьянку он чихнул и, кажется, обматерил по-кошачьи. Зато вышла теплота и заобнимала. Н-да, не такого эффекта я ждала. Зато согрелась.

Уже поздней ночью, когда я обессилев, свалилась на кровать, кот устроился на моей груди и заурчал. Я по привычке запустила руки в мягкую шерсть, как поступила бы с обычной кошкой. Вселенные внутри отозвались мирным рокотом и засверкали ярче.

Я замерла, настигнутая пониманием. Лучшая наживка для Вселенной — любовь и свет мечты. Она ведь мерзнет без теплоты и тоже хочет погреться. А что согревает лучше, чем огонь искреннего мечтания, ярко полыхающий у меня в груди?

Теплота обнимала меня со всех сторон, лунный кот урчал на груди, а из глаз его смотрела на меня целая Вселенная.

Глупый кролик. Ты ведь совсем не знал мира. Не видел поющей травы и никогда не пил воду из радужного источника. Говорят, они там, за холмом. Мы ведь хотели с тобой сходить.

Ты не знал, что колокольчик в её волосах звучал ля-бемолем, а потому так доверчиво пошел к ней на руки. Но ведь все знали, что колокольчик звенит не просто так! Но она гладила твою шерстку и называла Билли, как я. Тебе нравилось.

Ты перебирал лапками и слушал ее заливистый смех. Все, кто слышал его, говорят, что он очень красив. Это так, Билли? Что же ты молчишь?

Она показала тебе луга, полные клевера, сводила на Луну, а ты дал ей потрогать свои мягкие ушки. Ты мне не давал их трогать, Билли! А я ведь тоже умею кое-что, хотя до прогулок на Луну мне далеко.

Глупый кролик. Зачем ты сбежал от меня тогда? Зачем поддался на ее зов? Я ведь так много не успела тебе рассказать...

Она говорила, что тебе понравилось у нее дома. И что ты, оказывается, тот еще шутник, хотя я это и без нее знала. Помнишь, как ты опрокинул миску с салатом прямо на миссис Гарош? То-то смеху было!

Билли, Билли... Твоя мягкая шерстка больше не блестит и носик больше не шевелится в попытке выманить у меня что-нибудь, какое бы лакомство я не предлагала.

Она принесла тебя вечером. Тогда я уже сбилась с ног и горько плакала у порога. Колокольчик в ее волосах грустно звенел, когда она отдавала мне тебя. Ей тоже не хотелось с тобой расставаться.

Глупый кролик, ты разве не знал, что с друзьями надо прощаться?

Мне так жаль, что твои ушки больше не шевелятся, а носик совсем холодный. Я никак не могу согреть тебя, Билли. Мама сказала, что она заберет тебя в свой мир, а для этого надо положить тебя в картонную коробку и спрятать в саду.

По-моему, это дурацкая идея, но с мамой не спорят, а колокольчик был согласен с ней. Он все звенел и звенел, пока папа рыл норку для тебя. Ты знаешь, я положила тебе морковку, чтоб ты мог покушать. И одеяльце, которое ты так любил. Может, ты, наконец, согреешься и снова будешь со мной играть?

А потом ты исчез. Я дважды проверила норку, но тебя в ней не нашла. Она все-таки забрала тебя к себе? Тебе хорошо там?

Где ты, Билли? Я скучаю.

Мой мир всегда погружен в темноту. Я не могу встать, я не могу сесть. Весь мой мир — запахи, теплая ладонь на макушке и хриплый голос отца.

Он работает на улице, часто болеет. А я лежу. Приходит соседка, но мне на нее плевать. Она на редкость бесчувственная женщина. Даже книгу мне ни разу не почитала, хотя папа оставлял.

От окна тянет холодом, а если открыть форточку, то свежестью. Зима на улице. Она уже почти кончается. Не люблю её: нельзя открывать окна, а одевают меня еще теплее, да так, что я совсем перестаю чувствовать тело.

У нас есть время. Еще немного времени. Отцу нужно устроиться на работу, и тогда он сможет оплатить мои лекарства. И времени станет чуточку больше. Я ведь когда-то ходила, играла. А потом обнаружили какую-то непроизносимую болезнь. И я начала слабеть. Гаснуть с каждым днем, как сказал папа.

Денег на лекарств почти нет. Они дорогие, а папе столько не платили. Однако сейчас у нас есть надежда. Его обещали взять на работу, он ходил на собеседования.

Сегодня его долго нет. Он должен был вернуться еще час назад, я точно знаю.

Отец не вернулся ни позже, не на следующий день. Появился только через три дня. От него пахло алкоголем, перебивая запах тающей воды и первых цветов.

— Чем пахнет, пап? — спросила я, слыша, как дрожит мой голос. Слыша еще теплившуюся надежду.

Он помолчал, гладя меня по голове.

— Пахнет весной, мое солнышко. Счастья не будет. Ничего больше не будет.

— На небе нет нуждающихся. Там хорошо. Не надо будет больше думать и беспокоиться. Иди сюда, — под ногами хрустели битые стекла, а край крыши неумолимо приближался. Очарованный голосом, я сделал еще шаг вперед.

Не будет больше боли и сумасшедшего количества подработок. Не будет бессонных ночей у кровати матери и сухих слов врача, что без лекарств она умрет. Больше ничего не будет. Я так устал. Будет только покой.

— Только тишина и покой. Иди... Иди сюда, — этот тихий, вкрадчивый голос появился внезапно. Порывом ветра коснулся ушей, нужным обещанием выманил меня наружу. — Все сразу станет просто. Ты отдохнешь. Иди, иди сюда. Вот так, молодец.

Я перелез через ограждение и прикрыл глаза от слепящего света. Солнце уходило, скрывая свой лик за горизонтом. На небе нет нуждающихся. Разве плохо, что я хочу, чтобы все у меня было хорошо?

— Ты оставишь мать одну? Вот так просто шагнешь вниз, оборвав собственную жизнь. Думаешь, есть покой в смерти? — резкий, громкий голос вывел меня из оцепенения. — Стой! Нет там покоя, лишь мучения. И нет неба после самоубийства. Я знаю.

Пальцы, державшиеся за ограждение, потихоньку сводило, но голова становилась ясной. Я вздрогнул, увидев двадцать этажей под ногами. Закружилась голова, а голос, уговаривающий меня прыгнуть, злобно расхохотался.

— Ты не успел! Он мой и не слышит тебя! Опозда-а-ал, ты опозда-а-ал! — крикнул он и снова заворковал: — Иди ко мне, всего шаг... Маленький шаг, и я подарю тебе покой.

Реальность плыла перед глазами, я слишком близко подошел к краю. И я почти отпустил руки, когда меня накрыло чье-то крыло. Белые, махровые перья щекотно касались кожи, и я улыбнулся, сбрасывая наваждение.

— Ты слышишь меня? — все тот же резкий голос, никак не вязавшийся с поступками и белыми крыльями.

— Да, я слышу.

— Ты хочешь умереть?

— Я... Не... Нет... Не знаю, я устал.

— В смерти ты не отдохнешь. И уже ничего не исправишь. Хочешь?

— Нет, — я покачал головой. — А почему на небе нет нуждающихся?

— Потому что все мы здесь и помогаем вам.

Я улыбнулся.

— Я могу все исправить?

— Ты можешь все, пока ты жив. Потом будет поздно.

— Хорошо, — я кивнул. — Все хорошо, только у меня пальцы свело. Сними меня отсюда, а?

Детское счастье и велико, и мало одновременно. Я бегу, бегу, зная, что скоро надо будет домой, но это потом. А пока у меня есть время, личный кусочек счастья и полет.

Качели ржавые, чуть поскрипывают, но для меня лучше них нет ничего. Я сажусь на нагретую солнцем деревянную сидушку, крепко сжимаю в руках раму, тянусь вниз носочками и отталкиваюсь ногами от земли.

С каждым разом все выше и выше. Качели набирают ход, и я почти что лечу. Ветер бьет в лицо, а наружу рвется заливистый смех. Мне хорошо. Я жмурюсь, представляя, как отрываюсь от земли. Ветер трепещет платьишко, а впереди бескрайнее небо. И я лечу, лечу, лечу...

Ржавые качели скрипят, я улыбаюсь во весь рот. Волосы растрепаны, платье перекосилось, но нет на свете человека счастливей меня.

До сих пор люблю качели. Кусочек счастья из детства.

*по песне "Крылатые качели"

Ко мне приплывали стеклянные рыбы, цветные стеклянные рыбы. Они бились в окно, а за ним шел снег. Он проходил сквозь рыб, заставляя их светиться изнутри и раздраженно дергать хвостом.

Им тоже не нравился снег. Потому что снег — это холод, вновь мерзнущие ноги и простуда. Интересно, а рыбы мерзнут?

Их плоские силуэты все еще ждали меня за окном. Они доверчиво касались стекла, пытались заплыть внутрь, а я все разглядывал их.

Вот у одной все плавники рыжие, а всполохи внутри желтые, розовые, теплые. Я бы назвал ее Солнышком. А вторая темнее, радует глаз синим, фиолетовым. Рыба спокойствия, ей бы подошло имя бы Тучка. Ведь у каждого человека должны быть свои Солнышко и Тучка.

Какие интересные у меня галлюцинации...

Рыбы бились в стекло автомобиля, заглядывали на работу. Распахивали свои рты и шевелили плавниками. Снег валил все гуще, заставляя их сверкать, а меня щуриться от их яркого света. Но они ни на минуту не оставляли меня.

"Рыбы, рыбы, вы тоже хотите в тепло? Вы такие яркие, что и жизнь моя словно окрашивается вашим светом. Что будет, если я впущу вас?"

Стеклянные цветные рыбы заплывали в комнату, принося с собой счастье, радость и хлопья снега.

Заслышав его мягкую поступь, вздрагивали все. Разлетались птицы, молодняк прятался по подвалам, а не успевший уйти с дороги отделывался шрамами, если вообще выживал.

От его воинственного клича пригибались бравые воины, а враги сбегали, лишь завидев его тень. Его бритвенно-острые когти не знали пощады, а скорость реакции была запредельной.

Все красавицы мечтали заполучить его себе, и стоило ему появиться, как они устраивали бои за его благосклонность. Его все устраивало. Он Дракон, ему можно.

Вот и сейчас он лизнул выигравшую бой самку и громко заурчал. Черный кот Дракон выбрал себе спутницу на вечер.

Он Дракон. Мощный хищник и гроза этого двора. Он может зваться как хочет. И не было никого, кто бы это опроверг.

Блики пляшут на лице женщины, высвечивая то горящие глаза, то резкие, заострившиеся скулы, то непрерывно шепчущие губы. Он сидит, низко наклонившись над костром, безбоязненно касаясь руками пламени.

Брошу кровь свою да кленовый лист,

Будет путь твой отныне тернист,

Слезы матери да рубахи кусок,

Будешь по жизни ты одинок.

Лицо женщины освещает безумная улыбка, а от рук начинают исходить красные нити.

Не будет дома, не будет крова,

Пока не услышишь моего слова.

Повяжу судьбу твою накрепко,

Все дороги к тебе будут заперты.

Она торопливо рвет их, не слыша чужих стонов и плача. И плетет, плетет новую нить, свивая ту из искр пламени, пепла и своей крови.

И придешь ко мне, не подняв глаза.

Пусть земля тебе будет легка.

Не получишь воли своей,

Коль не скажешь нужных речей.

Нить дрожит, рвется из чужих рук, но покорно замирает, окрашиваясь в черный цвет. Нет больше выбора и другой судьбы.

Где-то далеко мужчина выходит из избы, оставляя свою семью и не слыша окликов. Ему больше ничего не нужно. Нить в руках ведьмы вспыхивает нестерпимым пламенем и оседает пеплом.

Стану сердцу твоим и женой.

Все равно теперь мой!

Сложив ладони лодочкой, она нежно дует, дав ветру разнести пепел по свету. Теперь невозможно обратить обряд вспять. Остается только ждать. Он придет.

— С-соедините меня с номером шестьсот восемьдесят — двадцать пять.

Голос девушки дрожит от страха, и я медлю пару мгновений, прежде чем ответить. Даю время на звучание фальшивой записи соединения и негромко произношу:

— А я ведь предупреждал, Джейми, — она всхлипывает, мгновенно узнавая меня. — Ай-яй-яй, какая непослушная девочка… Ты ведь знала, чем это закончатся.

— Нет! Нет! Не мучайте мою маму! — я слышу, как она плачет, и с удовольствием вместе с ней слушаю крики боли. — Я все сделаю, все! Я больше не буду убегать! Пожалуйста, прекратите!

— Ты знаешь, куда звонить, когда вернешься, — я бросаю трубку и откидываюсь в кресле. Попалась.

«Новости за четырнадцатое декабря… Вновь найден труп молодой женщины. Напоминаем вам, что череда убийств продолжается с осени этого года, а зацепок по делу серийного убийцы крайне мало. Однако сегодня у нас в гостях сотрудник полиции Кларк Пристон. Кларк, здравствуйте. Появилось ли что-то новое в деле «Телефонного убийцы?»

— К сожалению, нет, все то же. Его никто не видел, а только слышал. Нет никого, кто бы мог его опознать, а о звонках мы узнаем от родственников. Не знаем, за что зацепиться, — Пристон вздыхает. — И поэтому я очень прошу, если вам начнут звонить с угрозами, обратитесь по горячей линии, которую вы видите на экране. Мы обеспечим вам и вашим близким полную безопасность».

Как же, обеспечат. Нет ничего лучше старого доброго страха, а он проникает везде, как и мой голос, я точно знаю. Последняя девочка была непослушной, а оттого умирала долго. Я успел написать множество номеров ее кровью, рассказывая ей о себе. Почему, если я вынужден постоянно слушать голоса, то она имеет право отмахиваться от моего? Я записал все номера, на которые она звонила, а их было сотни… Может, не будь она такой болтушкой, она бы так меня не раздражала?

Впрочем, не важно. Чей-то тонкий, визгливый голос уже третий час жалуется на учебу. Господи, нельзя же быть таким нытиком! Что ж, милая, за это ты и поплатишься. Я долго за тобой наблюдал, слушал. Мерзкая, противная, самоуверенная девчонка, упивающаяся слабостью других. Что ж, теперь ты будешь слабой…

«Тело растерзанной школьницы нашли спустя два дня после ее смерти в одной из заброшенных квартир на Парк-авеню. Это уже пятнадцатая жертва «Телефонного убийцы». Новых фактов полиция не сообщает».

Идиоты. И девочка эта идиотка. Ее визгливый голос действовал мне на нервы, и я с удовольствием задушил ее. Хрипела она лучше. Наконец я от нее отдохну… Хоть чуть-чуть.

Их всегда так легко запугать. Понизить голос, рассказать, что будет, если она хоть кому-то расскажет обо мне. И дать ей послушать запись воплей прошлой жертвы. Это всегда пугает их до дрожащего голоса. У меня целая коллекция записей. Вопли жертв, просьбы о помощи, крики детей. Весь арсенал для запугивания — я и крики боли. Разве не чудесно?

Я не оставляю следов, а мой голос знают только жертвы. И ни одна не расскажет о нем из могилы.

* * *

— Что еще он вам говорил? — офицер полиции внимательно записывает каждое слово за дрожащей девушкой. Та сидит, завернувшись в плед, а в руках у нее чашка горячего чая. И ее все еще трясет.

— Он... он пытал прошлых девушек. Я слышала их крики и просьбы о помощи. Он сказал, что если я обращусь в полицию, то следующими будут мои родные. Я не могла больше это слышать, — она всхлипывает, закрывая глаза. — А потом он сказал мне, что будет ждать меня. В нижнем белье и на все готовой. Он называл м-меня падшей женщиной и говорил, что мне ничего не стоит раздвинуть ноги еще раз. Я-я… Я согласилась… Но в последний момент передумала. А на следующий день убили мою лучшую подругу Кони. Её мама сказала, что позвонила какая-то девочка и сказала, что мне нужна помощь.

Я... я боялась подойти к телефону, но он не звонил, и тогда я начала беспокоиться. А потом он зазвонил. И тот голос сказал лишь адрес. Я пришла к вам… Пожалуйста! Защитите моих родных! Я все вам расскажу, пожалуйста!

* * *

Спустя пять дней худощавого мужчину выводили в наручниках из заброшенного дома. Он рвался из рук и кричал, что невиновен. Но у него нашли все — записи с криками жертв, телефонный аппарат и книгу с телефонными номерами. Все было решено.

Дома Алика торопливо заперла дверь и выдохнула. Все закончено. Она молодец. Скоро приедут родные, и все забудется. Телефонный звонок разбил тишину.

— Алика, милая, — мужской, низкий голос мягко пожурил ее. — Ты умная девочка. Но не умнее меня. Твоя семья мертва. Из-за тебя я лишился своей коллекции, и ты порядком мне надоела. Что же ты будешь делать, ведь я совсем недалеко от тебя?

Вытерев нож чистой тряпицей, мужчина присел около трупа девушки.

— Я спрячу тебя глубоко под землей, а полиции оставлю письмо, что вы с семьей переехали. Пришлось раскошелиться на билеты, чтобы сбить их со следа хоть ненадолго. И мне придется переехать. Твои вопли для коллекции не годятся. Но зато я уже нашел новое место работы. В Огайо нужен новый диспетчер. Так что аривидерчи, милая!

Заплаканная девочка влетела в комнату, бросилась на колени и уткнулась лицом в живот пожилой женщины. Худенькие плечи содрогались от рыданий, малышка пыталась что-то сказать, но выходили лишь громкие всхлипы.

— Чш-ш-ш, милая, — узловатая ладонь бабушки прошлась по растрепавшимся косичкам. — Что случилось?

— Они со мной дружи-и-ить не хотят! И Вася за косички дергает!

— Хм, тут все серьёзно, — задумчиво произнесла бабушка. — И подойти к этому надо серьезно.

Она задумалась. В школе у внучки отношения не складывались, но видеть ее расстроенной совсем не хотелось.

— Давай сплетем с тобой браслет, — предложила она. — Но не обычный, а волшебный.

— А он мне поможет? — подняла заплаканное личико девочка.

— Поможет. Только надо будет придумать желание. А желание придумать не просто. Чш, — бабушка повелительно вскинула руку, не давая девочке заговорить. — Думай пока. А я за нитками схожу. И поди умойся, нитки не любят сырость.

Пока девочка умывалась, бабушка достала из шифоньера металлический сундучок с нитками. Любовно стерла с него пыль. "Да, давно в тебе не было надобности, приятель. Ну что ж, поможешь моей внучке?"

— Я все, бабушка!

— И желание придумала? — прищурилась та.

— Да. Хочу быть смелой, чтобы уметь постоять за себя, и хочу завести друзей.

— Большие желания, деточка, — бабушка опустилась в кресло и поманила девочку к себе. — Справишься?

— Да, — серьезно кивнула та.

— Ну, тогда выбирай нитки. С умом выбирай, — она приоткрыла сундук, давая посмотреть на клубки.

Девочка замерла, прикусив губу. Синие? А может, зеленые? Нет, желтые! Или красные? Наконец, она прикрыла глаза, выдохнула и уверенно взяла три цвета — красный, желтый и голубой.

— Эти.

— Хорошо. Садись рядом, я объясню, как плести. А пока будешь плести — будешь думать о друзьях да о своей смелости, — бабушка чуть подвинулась, давая больше свободного места. — Смотри, эту нитку заводишь сюда...

Света молчала. Лишь теребила браслет на запястье и не отвечала на шутки мальчишек.

"Чтобы браслет заработал, надо пройти испытание. Первое — молчанием".

А мальчики, как назло, сегодня обзывались больше обычного, да так и норовили за косичку дернуть. Так и хотелось дать сдачи, да пока рано. Так бабушка сказала.

К концу дня задиры поутихли, а затем и вовсе отстали. Браслет начинал работать!

"Второе — речью. Какая же храбрость, если ты разговаривать громко не умеешь и к доске никогда не выходишь?"

Девочка действительно боялась. Отпускала голову пониже, когда учитель обводил класс строгим взглядом. Но сегодня... Сегодня она сама потянула руку вверх.

— Я хочу!

Она оттарабанила правило и правильно написала предложение. Учительница поставила пять и похвалила за инициативу. А ей больше не было страшно. Значит, и второе испытание она прошла!

"И третье, самое сложное — добротой. Тебе нужно будет помогать тем, кому действительно нужна помощь. И делать это искренне".

И она помогала. Девочкам — накрывать стол, троечнику — решить пример. Кому-то донести, а кого-то просто успокоить.

В конце продленки к ней подошла одна из одноклассниц. Она неловко теребила в руках краешек юбки и боялась поднять глаза.

— Давай с тобой дружить? — тихо произнесла она. — Меня Катя зовут.

— Давай! — улыбнулась девочка. — А меня Света.

— Очень приятно, — вежливо отозвалась Катя и опустила взгляд вниз, на Светины руки. — Ой, какой у тебя красивый орнамент на браслете! Ты его купила?

— Нет, сама с бабушкой плела.

— А меня научишь? — с восхищением спросила Катя.

— Научу, — пообещала Света и погладила браслет пальцами. Её желания сбылись. Так почему бы теперь не помочь другому. — Только надо плести вместе с бабушкой, только она знает, как сделать из него не простой браслет, а волшебный!

— Ух ты...

Она была в неподходящем наряде. Рыжая юбка, синие чулки и ярко-розовая кофта. У нее были самое дурацкое имя и отражение. И поэтому она была прекрасна.

Она приходила в это кафе по четвергам. Заказывала кофе, доставала чупа-чупс и ноутбук, поправляла хвостики и принималась печатать.

Впервые я увидел ее из парка. Яркое пятно привлекло мое внимание, так что я вгляделся получше и обомлел. Розовые волосы, россыпь веснушек, яркий маникюр и зеленое платье с красным пиджаком. Я не мог отвести взгляда. Мой унылый вечер заиграл новыми красками.

С тех пор я постоянно приходил в этот парк и наблюдал за ней. Выучил ее привычки. Узнал ее имя — Клариса, и любимое кофе — латте с карамелью. Мне безумно хотелось познакомиться, но мой серый костюм никак не вписывался в ее яркий образ. С этим что-то надо было делать.

И вот день настал. Я сидел в красных штанах и синем свитере. Чувствовал себя идиотом, но сидел. Ждал. На сиденье рядом лежал букет радужных роз. Поражать — так наповал!

Наконец сзади раздался цокот каблучков. Она присела напротив меня и улыбнулась.

— Какой у вас необычный вид...

— Как и у вас, милая леди, — я протянул ей цветы. — Позвольте пригласить вас на свидание?

По парку шли двое. Нелепые, слишком яркие, слишком непривычные для взгляда, но оттого счастливые. Ведь только мы сами делаем наш мир ярче.

Я меняла повязки, смачивала тряпицы и стирала ему пот со лба. А он все говорил, говорил, говорил. О детях и жене, которых оставил там, далеко, а теперь и не знает, когда вернется.

О потраченном детстве, когда ели все, что придется, а девочек на свидание водили в яблоневый сад. Считалось самым важным — подарить своими руками добытое яблоко.

О юности, когда кровь бурлила в жилах, а первый поцелуй был так сладок, что лучше него, казалось, ничего нет.

Он шептал, метался на постели, хватал меня за руки и смеялся. Перед его глазами вставала вся его жизнь. И я была его невольным слушателем.

Он говорил, что всегда возвращался. Куда бы его не закидывало — всегда. А потом снова рвался в бой. Война стала неотъемлемой частью его жизни, и он ходил туда, как на работу. Тяжелую, опасную, но любимую.

Он смеялся, говоря, что искал подвиги, чтобы потом рассказывать их своей Жоззи. Ему казалось, что без этого никак. Ведь таков был замкнутый круг. Дом-работа-подвиг-дом... А ведь ей было нужно совсем не это...

Он плакал, когда говорил, что ненавидит эту чертову войну. Что она испортила, исковеркала его жизнь, походя сломав, как еще одну игрушку. Что он устал вытаскивать товарищей из-под пуль, видеть во снах кровь и остекленевшие глаза. Он хотел домой — к Жоззи и детям, и лишь сейчас понимал, что ему и не надо было никуда уходить, чтобы обрести счастье.

Но война не оставляла выбора.

Он показывал фотографии. Любовно вёл пальцами по родным чертам, кусал губы и запрокидывал голову, пытаясь удержать снова рвущиеся слезы. Он все прекрасно понимал.

Он говорил, говорил, говорил, и речь его сбивалась в бессвязный шепот, то затухающий, то вновь набирающий силу. Я меняла повязки и слушала.

Ведь это единственное, что я могла для него делать.

Нет, это не вальс. Это танец жизни, где мы танцуем по кругу, едва успевая перебирать ногами.

Нет, это не дом. Это набор досок и бревен. Дом там, где твоя семья, и тогда домом станет все, что угодно — от хибары до замка.

Нет, это не счастье. Не бывает у счастья разбитых рук и слез из глаз. Счастье — это улыбка. Найди того, кто подарит тебе её.

Нет, это не сокровище. Да брось ты эти монеты, камни и бумажки. Что они, греют тебя в непогоду или дарят радость? Настоящее сокровище — семья. Не забывай об этом.

Нет, это не слезы. Это капельки моей души рвутся наружу. Ну же, иди сюда. Я ужасно по тебе соскучилась.

— Хочешь, я подарю тебе маленькое солнышко? — забавная девочка лет пять-шести подходит ко мне и протягивает на ладошке спелый апельсин. — Ты такой грустный, что тебе точно нужно свое солнышко.

— Спасибо, — я ошеломлен, растерян, ведь мы с ней совершенно незнакомы. Но апельсин беру.

— Не грусти больше, — девочка серьезно кивает и возвращается обратно к родителям.

Апельсин приятно оттягивает карман и кажется, что даже греет, словно не зря был назван солнышком. Я пытаюсь вернуться обратно в свои мысли, но они уже разбежались, спугнутые необычной девочкой и не менее необычным подарком.

Не выдерживаю и вновь беру апельсин в руки. Вовремя, весьма вовремя он появился. Мне как раз не хватало яркого пятна в жизни. С работы уволили, за квартиру платить нечем, а девушка обиделась на какую-то мелочь. И вот я здесь — в городском парке, среди тысяч звонких детских голосов — думаю и пытаюсь вытравить тоску из души.

Ведь по факту у меня есть четыре способа начать жить заново и один все испортить — опустить руки. Я достаю телефон из кармана брюк и набираю знакомый номер.

— Любимая, хочешь, я подарю тебе маленькое солнышко? — в трубке на мгновение возникает молчание, а потом я слышу заинтересованное "Да" и улыбаюсь.

Все у меня будет хорошо. Новую работу всегда можно найти, а отношения наладить. Главное — не сдаваться.

Мой брат всю жизнь бредил космосом. Знал наизусть название всех звёзд, созвездий, планет. Яро изучал физику и тягал гантели. Он очень хотел полететь в космос.

Часто я находил его сидящим на веранде, смотрящим вдаль на звездное небо. Его губы шевелились, а он сам изредка улыбался. Когда я спрашивал, чему он радуется — он говорил, что обязательно откроет новую звезду и найдет парочку новых созвездий. Я улыбался в ответ.

Мы вместе придумывали им названия. Брат говорил, что у него будет собственный "улов" — коллекция звезд, которых он откроет. В такие моменты улыбка так и норовила сползти с моего лица, но я держался.

Мы сидели долго, пока не начинали замерзать. Тогда я вставал, брался за ручки его коляски и вез его в дом. Он рассказывал мне о созвездиях и мечтал о телескопе на день рождения.

Мой брат всю жизнь мечтал стать космонавтом, а я мечтал стать доктором, чтобы вылечить его.

Игрушек у меня, как и у любой маленькой девочки, было много. Перед сном я тщательно расставляла их всех на краю кровати. И не дай бог было не найти какого любимца. Были дрожащие губы, слезы и ночные поиски потеряшки.

Но игрушки неизменно находились, и начиналось волшебство. Гас свет, и они потихоньку оживали. Каждый готовился охранять мой сон. Одни показывали яркие сказки. Вторые отгоняли кошмары. А третьи... Любили. Просто любили. Прижимались всем телом. Под их мурлыканье засыпала. И снились мне прекрасные сны.

Утром я лицезрела поле страшного боя. Мои верные бойцы были разбросаны по кровати. Кого-то находила на полу, кого-то рядом с собой. Их я всегда благодарила — обнимала и целовала в лоб. Я знала, что они мои волшебные и самые настоящие друзья. И я берегла их как могла — зашивала прорехи, шила одежду, баловала.

К сожалению, сейчас их осталось намного меньше — не все выдержали неравный бой. Кто-то нашел новую хозяйку, а кто-то подмигивает из ящика с игрушками. А я, как взрослая девочка, сплю только с одной игрушкой.

А вы помните, какой была ваша первая любимая игрушка?

Я стою на краю крыши. Надо мной вечернее, алое небо, подо мной пропасть. Напрягаюсь, готовлюсь. В этот раз я доведу все до конца. Раз, два...

* * *

Небо надо мной темно-синее, с едва разгорающимся рассветом где-то внизу. Голубая, нежная каемка еще безумно мала, но потихоньку завоёвывает все оставшееся пространство. Я прижимаюсь к прохладному окну и, прищурившись, наблюдаю за медленно разгорающейся искрой солнца. Что ж, и бессонница бывает полезна.

День, собственно, идет насмарку, я уставшая и невыспавшаяся, но баюкаю внутри видение зарождающегося дня. Зевок. Кажется, оно того стоило. Тема пар проходит мимо меня, лишь автоматически фиксирую что-то в тетради. Ну и плевать, экзамены лишь в конце года.

Обратный путь под светлым с едва заметными облачками небом несколько бодрит меня. Я задираю голову вверх и щурюсь от яркого солнца. Как жаль, что я не могу взмыть в эту великолепную голубую высь...

Я уже говорила, что влюблена в небо? Тонкий луч солнца скользит по моему лицу. Кажется, это взаимно.

Когда это случилось — не помню. Знаю лишь, что замерла тогда посреди улицы, углядев в просвет между зданиями кусочек догорающего заката. Розовый свет затапливал небосклон, а фиолетовые облака острыми стрелами неслись куда-то за горизонт. Само же солнце, желтое, в багряно-рыжем ореоле, ослепило меня, пронзив в самое сердце. С этого момента я всегда поднимаю глаза вверх.

Чтобы посмотреть. Убедиться, что оно рядом. Чтобы ощутить поддержку и ухватить кусочек личного счастья. Причудливые фигуры облаков, мягкие краски дня и насыщенная палитра закатов. Небо завораживало, пленило и звало к себе.

Только вообрази себе, каково это падать — вверх. Проваливаться в этот омут. В это бескрайнее небо. Тянуться к искрам звезд, желая убаюкать их в ладонях. Страстно желать полета и все чаще искать выход на крышу.

Замок на старом чердаке поддался не сразу. Поскрипел для солидности, осыпал мне руки ржавчиной и, смилостивившись, пропустил. В первые мои вылазки мне хватало и неба — я расстилала плед, куталась во второй и опрокидывалась на спину. Небо надо мной теряло свои границы, вырываясь из клеток домов и высоток. Здесь небо было совсем рядом.

Я тянула руки вверх, и мне казалось, что мои ладони впитывают все краски дня. Я разглядывала облака и давала им имена. Я смотрела, смотрела и смотрела. В любое свободное время я ускользала из квартиры и уходила к небу. Я запускала самолетики, никогда не зная, куда они приземлятся. Я страстно хотела сама стать самолетиком, чтоб ощутить эти волшебные мгновения полета.

И вот я стою. Ветер трепещет волосы, на губах играет улыбка, а все тело поет в предвкушении движения. Надо мной вечернее, алое небо, подо мной пропасть. Я стою на краю крыши и готовлюсь сделать шаг.

Раз...

Два...

Три.

Я отталкиваюсь от привычного края и лечу. Короткое мгновение лечу, пока вновь не ощущаю твердую поверхность под ногами. И тогда я вновь разбегаются и прыгаю. С крыши на крышу, навстречу небу и полету. Ветер свистит в ушах, в ноги отдает болью, а я счастлива. Свобода.

Мой заливистый звонкий смех несется позади меня, заставляя людей поднимать головы вверх. Как знает, может, и они влюбятся в небо? А пока я бегу, перелетая с крыши на крышу, и впереди меня бескрайнее небо, в которое я влюблена.

Бом-м-м. Бом-м-м. Бом-м.

Я запрокидываю голову вверх и улыбаюсь. Бом-м. Обожаю колокольный звон. Он вестник радости, вестник счастья, вестник сытного обеда.

Бом-м.

Тяжелые, мерные удары сменяются легким перезвоном. Ах, красота. Я готов слушать это вечно!

Каждый голос, каждый звук уникален. Он зависит от характера человека, от его смелости, от силы руки, готовящейся к очередному удару. Бом-м. Как же прекрасно.

Я несусь от одного колокола к другому, собирая свежую жатву. Ах, этот уникальный перезвон серийных убийств. Четкий, звонкий, отчаянно жаждущий привлечь внимание. Мерный рокот намеренных, но защищающих свою жизнь колоколов. Ничего, и вы когда-то сорветесь в тонкий звон-плач, когда останется последний шанс. А гул случайных убийств? Он так похож на вой, что некоторые люди слышат его.

А некоторые даже видят меня. Пугаются, глупышки, конечно же. Хотя сами виноваты в моем появлении.

Я всегда упивался вкусом крови, а уж когда мне дали доступ на эту симпатичную планетку, то и вовсе ликовал. Сколько жизни, сколько силы, сколько уникального звука! Я убивал, иногда заставляя мучиться, иногда быстро. Я создавал свою мелодию.

Однако, оказалось, что можно сделать звук еще интереснее, а убивать, почти не скрываясь. Демон я или где? Шепнул одному экстрасенсу, намекнул другому, создал шумиху в правительстве и теперь пожинаю плоды, а они думают, что контролируют меня.

Теперь я даю выбор. Кто сколько убьет и что ему за это будет. А точнее, не будет. Ведь они могут выбрать число от нуля до пятидесяти совершено безнаказанно. А могут не ограничивать себя и стать моей добычей в тридцать пять лет. К этому времени они успевают превратиться в поистине удивительное лакомство.

Люди как-то даже объяснили это, не затронув меня. Мол, демократия. Ха, демо, как раз про меня... Мол, сможете защитить свою жизнь, да и бороться с перенаселением как-то нужно. Политики всегда все объяснят, на них можно положиться.

Я напоминаю о себе за пару дней. Тихо звеню колокольчиком над ухом. Люди так забавно пугаются! Вздрагивают. Особо несогласных я свожу с ума голосами, звоном и своим видом на периферии. Обычно им хватает, и они судорожно подписывают себе приговор под видом выбора числа.

Самых непослушных я убиваю с особой жестокостью. Это так весело, когда игра идет по твоим правилам.

Особенно я люблю нулевиков. Самая сладкая и невинная добыча. Их проще всего подвести под удар, ведь убить их проще простого, а если убьют они — то им тем более дорога в мою пасть.

Жаль, что с каждым поколением их становится меньше.

Бом-м.

Колокола звенят в моей голове, сообщая о каждом новом убийстве и создавая новую мелодию. Я счастлив.

Бом-м. Скоро и твой день выбора.

Не играйтесь, детишки, с призывами демонов. Иначе и вам придется выбирать.

— У лукоморья дуб зелёный;

Златая цепь на дубе том:

И днём и ночью кот учёный

Всё ходит по цепи кругом;

Идёт направо — песнь заводит,

Налево — сказку говорит.

— Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит, — скучающе продолжила я. — Послушай, баюн, ну пусти ты меня уже. Я про Лукоморье от тебя уже двадцатый раз слушаю. Пластинка, что ли, заела?

Черный как смоль кот гневно фыркнул и поправил очки лапой.

— Ишь ты, невежа. Сама-то мне не рассказала ничего. Вот пока не вспомнишь что-нибудь великое, дальше не пойдешь!

Я замерла, припоминая школьную программу. Однако досадить коту, пусть и волшебному, хотелось. Я вытащила блокнот из сумки и принялась быстро набрасывать строчки.

— Ты что, с листка читать собралась? Позорище, — кот отвернулся от меня, и оттого не заметил, что я показала ему язык.

Впрочем, неважно; быстро дописав, я закинула сумку на плечо и приготовилась. Проскочить будет только один шанс. Ну, поехали.

— А молви, тятя, а не просто

Наш град, овеянный огнем,

Французу отдан в бое том?

Но бой был храбрый,

Да какой!

Ведь помнят люди всей страной,

О схватке под Москвой!

— Согласен, внуче.

На век мой вышел люд по боле

Не то что нынешнее «поле»,

Лишь глупость, да язык.

Тяжелой им казалась ноша,

И многие остались в душах,

Да памяти родных.

И молви царь, посланник божий,

Что отступать мы будем должны,

Оставив рядовых.

И брат наш шел, глотая слезы,

Лелея лишь внутри он грезы,

О стычках боевых.

А старший люд роптал о бое:

«Что, брат, отступим мы на поле?

Не знаю, что ли, на престоле,

Как бьет внутри родное горе,

Да рвутся в бой штыки?

Кот кивал с умным видом на протяжении всего моего чтения.

— Ну вот, можешь же, когда захочешь.

— Так я могу идти? — сжав в руках блокнот, я мило улыбнулась.

— Да, конечно.

Прошмыгнув мимо расслабившегося кота, я торопливо забежала в лес, но гневный вопль: "Постой, в оригинале не так было!" все же услышала.

Они шли, едва касаясь замёрзшей поверхности озера. Сердце сжималось, глядя на них. Тонкий лед расползался трещинами. Они начинали светиться изнутри, а по воздуху плыл тихий звон.

Я стоял на берегу, затаив дыхание. Руки тряслись от осознания того, что у меня получилось. Я сбежал из дома. Вернулся сюда, лишь бы увидеть их. И вот они. И это не чья-то выдумка.

Они появлялись только с первыми заморозками, словно были предвестниками зимы. Многие так и считали. Однако, я знал, что это не так.

Их видели в разных местах. От крупных рек до мелких прудов и озёр. Высокие, сотканные из света фигуры вышагивали тонкими ногами по поверхности воды, собирая вокруг себя потусторонние огоньки.

Моя сестра утонула на этом озере год назад. Провалилась под тонкий лед, а я не смог ее вытащить. Лишь вымок в ледяной воде и чуть не умер в больнице от пневмонии.

Жить я тогда не хотел. Моя сестренка... Маленькая, солнечная сестренка, которая доверилась мне и пошла на это чертово озеро. До сих пор помню ужас в родных глазах.

Единственное, что сводило меня с ума, — разливающееся сияние, которое я успел увидеть тогда до того, как потерял сознание.

Порыв ледяного ветра заставил вздрогнуть и отвлечься от мыслей. Вовремя. Существа остановились. Одно из них — самое большое — опустило голову и скользнуло тонким щупом под лед. Там, где с самого их появления разливался тот самый свет. Мигая, он начал приближаться к поверхности, пока не заполыхал так ярко, что я был вынужден прикрыть глаза.

Они не забрали ее тогда. Это было не их время. Но сейчас...

Когда я, наконец, проморгался, на озере появилась еще одна фигурка. Маленькое, тонконогое существо подняло вверх хобот и радостно затрубило. Остальные, подхватив его "песню", тоже задрали вверх морды, затрубили и начали светиться, постепенно исчезая. Исчезая...

— Нет! Постой, Деми! — я яростно замахал руками, пытаясь привлечь внимание. — Пожалуйста! Деми!

Она не слышала. Моя маленькая сестренка, ставшая чем-то новым, не слышала меня. По лицу потекли горячие слезы, я закричал, срывая голос:

— Д-е-ем-и-и! По-о-о-ст-о-ой! — что, что сделать, чтобы она меня услышала?! Я должен попросить прощения, я должен сделать хоть что-то!

Лед под ногами казался ужасно тонким и ненадежным. Я шагнул вперед, с ужасом слыша тихий треск. Мне пару шагов, всего пару, лишь бы Деми меня увидела! Лед затрещал сильнее, и я закричал громче:

— Д-е-ем-и-и! Пожа-алуйста!

Шаг, еще шаг. Лед под ногами треснул, и я с громким криком рухнул в воду. Испуганно замолотил руками, вновь чувствуя, как меня охватывает паника. И лишь поэтому не понял, что меня обнял тонкий щуп большого существа, выдергивая из воды и ставя на безопасный берег.

Из-за его ноги робко выглядывала моя сестренка. Существо подтолкнуло ее ко мне, и она, расплакавшись, упала в мои объятья.

— Деми, прости меня, маленькая, прости. Я не хотел, я не знал... Прости меня... — она обняла меня крепче и, отстранившись, закрыла мне рот ладошкой.

— Все х-хорошо... — она всхлипнула и улыбнулась. — Ты не виноват... Я так р-рада тебя в-видеть.

Я не заметил, как опустился на землю, сжимая Деми в объятьях. По щекам текли слезы, я вновь проживал те моменты, когда видел ее маленькое, хрупкое тельце в гробу. Но сейчас я чувствовал её тепло, как она дышит. Она была живой, и я чувствовал это.

Сколько мы так просидели — не знаю. Только в какой-то момент Деми отстранилась. Ей было пора уходить. Я и так задержал ее здесь слишком долго.

— Мне пора... Спасибо, что пришел. Обними за меня родителей.

Тонконогие, сотканные из света существа шли по тонкому льду. Самый маленький из них прощался — трубил, запрокинув голову вверх. Я махал им с берега и знал: однажды мы встретимся снова.

Я сижу на влажной скамейке и сжимаю в своей ладони твою безучастную руку. Небо над нами багровое, тревожное. Мне кажется, что с каждой минутой оно опускается все ниже и ниже.

На тебя, меня, нас и всю планету в целом. Я задыхаюсь, паника поднимается все выше, перехватывая горло и не давая нормально вдохнуть.

— Ты видишь? Видишь? — шепчу я. — Ответь мне, наконец, я не могу бороться одна!

Небо спускается ниже, грозит черными облаками, которые вот-вот прольются моими слезами. Ты молчишь, а я все жмусь к тебя, целую твои скулы, лоб, губы. Ты молчишь, но на миг мне кажется, что твои губы дрогнули. Я все еще тешу себя надеждой.

— Видишь? — мой голос взмывает ввысь, и я жмурюсь, не в силах видеть подступающую темноту.

Она везде. На небе, во мне, в тебе, поглотив все капли света и, кажется, даже любви.

— Нет. Я ничего не вижу, — ты отстраняешься, и я вижу, как сжимаются твои губы. — И никогда больше не увижу.

— Это ведь не страшно, — шепот тихий, но я знаю, что ты слышишь.

— Самое страшное, — грубо обрываешь, — знать, что может быть лучше, чем есть.

— Что может быть лучше, чем жизнь?

В небе над нами сверкает молния, и я встаю. Ты не слышишь меня, не борешься, словно, потеряв зрение, потерял и все человечное, что в тебе было.

— Я люблю тебя, слышишь? Любого люблю, понимаешь? — ты молчишь. Что ж. Ты сделал свой выбор, когда не пустил к себе в палату. Когда накричал на меня, что нет жизни без зрения. Когда не захотел учиться жить так. Когда замолчал.

Я не могу достучаться до тебя, не могу жить без тебя, не могу вытащить тебя из бездны, если ты не берешь протянутую руку.

Первые, тяжелые капли падают мне на плечи, на запрокинутое лицо, смешиваясь со слезами. Прости. Мне больно, безумно больно.

И я боец, который сдался. Небо надо мной плачет, я наклоняюсь, бережно целуя тебя в висок. Ты хмуришься и просишь отвести обратно в больницу.

Я молчу. Я помню, как заливалась соловьем, а небо темнело. И вот она — развязка. Я не в силах ничего изменить.

Сдаю тебя на руки обеспокоенной медсестре.

— Самое главное, что ты жив. Помни это.

Ливень лишь усиливается, но я отмахиваюсь от предложения остаться. Не люблю плакать при свидетелях.

Я ухожу, в надежде, что поступаю правильно, и в надежде, что небо посветлеет.

Малышку разбудили тихие всхлипы. Она нахмурилась, спросонок пытаясь понять, кто мог плакать. Это ведь не она... Распахнула в удивлении глаза, торопливо села в кроватке. Мама плачет.

Линолеум холодил босые ножки, но её это сейчас не волновало. Мамы не должны плакать! От прикосновения маленькой ладошки к щеке мама вздрогнула, но тут же успокоилась, увидев дочь.

— Солнышко, ну ты чего не спишь? — она подхватила девочку на руки и усадила себе на колени.

— Мамочка, почему ты плачешь? — спросила та, прижимаясь ближе к материнской груди. — Тебя снова папа обижал?

— Что ты, милая, мне просто кошмар приснился, — неуверенно соврала та. — Ты ведь тоже боишься плохих снов.

— Мамочка, давай уйдем, пожалуйста... — девочка тихонько всхлипнула. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

— Куда мы уйдем, милая? — дрожащей рукой та погладила ее по голове, пытаясь снова не расплакаться. — Папа нас любит...

Болели ушибленные ребра, болела рука, которой она прикрывала голову, но больше всего болело сердце. Ведь он обещал, извинялся, что больше никогда...

— Когда любят — не бьют, — отозвалась девочка. Заплакала тихо, утыкаясь носиком в мамину шею. — Мама, я его боюсь! Мамочка, пожалуйста, давай уедем к бабушке? Мамочка, мне страшно...

Маленькая дочка так доверчиво прижималась, так просила уйти, так плакала, что материнское сердце не выдержало. Ладно, она, но если в следующий раз он поднимет руку на нее?

— Пошли, — кивнула мама, утирая слезы. — Только очень тихо.

Пьяный муж спал в соседней комнате, и разбудить его не могла даже артиллерия. Но было страшно. Она аккуратно достала паспорт, захватила деньги, одежду со стула и торопливо выскочила из спальни.

В коридоре малышка уже сама одевала сапожки. Увидев маму, она попыталась улыбнуться, но снова начала всхлипывать.

— Мы больше его не увидим? Да, мамочка? Я не хочу больше к нему возвращаться... Он сильно ругается и страшный... — шепотом произнесла она, протягивая к маме ручки.

— Нет, маленькая, — мама прикрыла глаза, удерживая вновь выступившие слезы. Развод. Точно развод. — Он больше не будет нас обижать.

* * *

Мальчик стянул с себя сапоги и выкинул шапку куда подальше. Она очень удачно упала за тумбочку.

— Я не хочу в садик! Не хочу! — он уже начал стягивать куртку, когда отец вышел из комнаты, держа в руках свой портфель.

Увидев сына, он покачал головой и поднял сапоги и попытался натянуть их обратно на уворачивающегося мальчика.

— Ну ты же уже ходил в садик. Тебя там что, обижают? Я ведь так на работу опоздаю! — он застегнул куртку обратно и легонько щелкнул по курносому носику ребенка. Тот поморщился. — Хочешь, заберу тебя пораньше?

— Ты только обещаешь... — буркнул тот. — А потом опять придешь поздно. А ты мне обещал со мной паровоз построить!

— Да-да... — рассеянно отозвался отец. — Ты куда шапку дел?

— Не скажу, — отвернулся к стенке мальчик. — Ты опять слово не сдержишь.

Выудив шапку из-за тумбочки, отец семейства присел на около сына на корточки.

— Я обещаю забрать тебя сегодня пораньше. А вечером мы все вместе соберем паровоз, хорошо?

— И мама снова будет улыбаться? — тихо спросил мальчик. — И мы будем все вместе? Мы так давно вместе не играли...

— Да, я обещаю, — мужчина привлек сына к себе.

А ведь он прав. Он так закопался в работу, что стал меньше времени проводить дома, а если и успевал вовремя, то сил ни на что не было. Он совсем забыл свою семью... Надо исправляться.

— Точно-точно? — прищурился мальчишка.

— Точно. А теперь давай бегом, иначе с работы мне придется уйти позже, а это нарушение обещания.

— Хорошо. Спасибо, пап. Я тебя люблю.

* * *

— Папа, ты чего грустный? — девочка подошла ближе и уселась рядом, прижав к груди куклу.

Мужчина окинул дочь взглядом и, вздохнув, признался:

— С мамой поругались. Теперь думаю, как мириться — то ли на глаза не попадаться, то ли цветы дарить. Или конфеты ее любимые. Не знаю, в общем.

— Пап, а ты попросил прощения? — девочка склонила голову набок. — Я всегда извиняюсь, если я кого-то в садике обидела.

— Ты гений, солнышко, — отец улыбнулся. — Пойду так и сделаю. Милая? — крикнул он, выходя из комнаты...

— И почему взрослые иногда не замечают простых вещей? — обратилась девочка к кукле. — Но для этого у них есть мы, правда? Ведь, как говорит воспитательница — устами младенца глаголет истина. Как думаешь, что такое глаголет?

Маленькие дети удивительны. Они смотрят на мир другими глазами, видя то, чего не замечают взрослые. Их мир безграничен, светлее, а слова лишены лукавства и лжи. И именно в их словах скрывается истина, которой нельзя пренебрегать. Своего рода маленькие пророки. Как жаль, что их умение видеть истину исчезает под грузом взрослой жизни.

Сегодня какой-то ужасный день. Все валится из рук, а работа не приносит никакого удовольствия. На душе погано и мерзко. Может, я устала? Или у меня депрессия?

Боже, что за бред... Я просто хочу отдохнуть, ничего не делать весь день или даже парочку. Мне станет легче, и я вернусь на работу.

Да, так и сделаю. Возьму пару дней отпуска за свой счет.

* * *

Это прекрасно. Утром не надо было никуда торопиться, и я валялась в постели до обеда. Позалипала в интернете на картинки, а потом приготовила несложный ужин. Даже это простое действие отняло кучу сил. М-да, накопилась усталость. Но я знаю, дальше будет лучше.

* * *

Не помню, как прошел день. Кажется, спала без продыху. Ха-ха. Зреет ощущение того, что нужно просто выспаться всласть и тогда все наладится.

Это просто усталость накопилась.

А, еще Настя звонила сегодня. Не взяла трубку. Опять что-нибудь по работе надо. Потом перезвоню.

* * *

Сегодня мне приснился чудесный сон. Ко мне пришел мой давний друг и рассказал тайну. Я не поверила, конечно... Но он говорил так убедительно, что эти мысли остались в моем мозгу.

Мой друг умер пару лет назад. Но вдруг он пришел, чтоб предупредить меня? Надо быть осторожней. Впрочем, в своих друзьях я уверена.

* * *

О, Господи! Я... Я слышала их! Я выходила в магазин и слышала, как мой сосед — шипел (!!!) что-то своему другу. А потом они посмотрели на меня и погрозили пальцем! А-а-а! Господи, они реально существуют!

Звонила Настя. Из трубки доносилось шипение. Бросила сразу. На работу не вернусь. Кто знает, как много их там?

* * *

Они меня нашли. Нашли! Я слышу их в темноте. Они хотят моей смерти! За то, что мне, простому человеку, доверили их секрет. Ничего, я найду, как с ними бороться! Я найду, как у̶б̶и̶т̶ь̶ ̶и̶х̶ избавиться от них.

* * *

Эти голоса сводят меня с ума. Я боюсь ложиться спать, а интернет совсем не помогает в поиске решений. И это великий Гугл!

Вздрагиваю от каждого шороха и боюсь выходить на улицу. Что делать? Что мне теперь делать?!

* * *

Сегодня стучались соседи. Говорят, что я их затапливаю. А я не могу их затапливать, ведь в ванной голоса слышатся громче всего и я туда не заходила! Лишь заглушила водой!

А значит, они мне врали! Мерзкие уроды, которые пришли меня убить... Но ничего, я дала им отпор! Я взяла нож и встретила их по достоинству... Странно, а кровь у них тоже красная...

* * *

Надо бежать... Бежать без оглядки, лишь бы выжить. Эти твари пытались проникнуть в квартиру, всю ночь царапали мою дверь. Но не добрались до меня, ведь я знаю, как в ними бороться.

Надо позвонить в министерство и все рассказать! А потом я пропаду, и пусть страна разбирается с этим сама. Да, так и сделаю...

* * *

Молодую девушку выводили из подъезда. Сурового вида мужчины крепко держали ее, пока она вырывалась и отказывалась садиться в полицейскую машину.

Она кричала, говорила что-то о рептилоидах среди нас и требовала отвезти ее к министру или президенту, иначе все мы умрем.

Говорят, она убила двух соседей — старика и бабку, живущих под ней.

Вот так живешь в одном доме, а ничего про людей не знаешь, прости, господи!

Я баюкаю в ладошках огонек. Он маленький, почти крохотный. Она была такой же... Маленькой... Моя маленькая сестренка...

Я баюкаю в ладошках огонек, а он чуть подмигивает мне и рвется вверх. Слегка дую на него и отпускаю в небо. Справа и слева от меня сотни таких же огоньков поднимаются вверх. Так мы прощаемся с умершими — зажигаем новые огоньки. Говорят, потом они становятся звездами. Почему небо не падает под их тяжестью? Или от нашей боли?

Слезы текут по щекам, а я все смотрю на небо, безмолвно ища ответ. Оно всегда помогало, поддерживало меня в трудную минуту. А теперь оно молчит...

Мор выкосил всех детей. Всех! Страшно было смотреть, как маленькие тельца укладывают в гробы, а затем в могилы. Страшно и нереально. Все это это казалось ужасным сном.

Я всхлипываю. Боль внутри меня трогает сердце холодными пальцами, пробирается в душу. Хочется выть, рыдать, сделать все, лишь бы стереть знание о смерти. Лишь бы вернуть сестрёнку.

Сотни огоньков перемигиваются между собой, и мне кажется, что это дети устроили догонялки... Господи, почему так больно?!

Тянет сыростью, ветер швыряет мне в лицо ворох опавших листьев, а затем небо разваливается. Наискось разламывается молнией и плачем падает на землю.

Тяжелые его капли барабанят по плечам, лицу, смешиваясь с моими слезами. Небо не падает, потому что тоже плачет... Потому что тоже живое и потому что возвращает души вместе со слезами. Одни уходят, другие возвращаются...

Вереница огоньков уходит куда-то за небо, чуть мерцая на прощанье. Прощайте, и до встречи.

Я чуть касаюсь кончиков твоих пальцев своими. Едва-едва, но этого хватает, чтобы почувствовать исходящее от них тепло. Мгновение, и мы вновь расходимся в разные стороны. Никто не должен знать.

Следующая встреча происходит нескоро. И вновь едва мимолетна. Я толкаю тебя плечом в толпе и на мгновение вижу твои изумленные голубые глаза, в которых испуг мгновенно сменяется нежностью. Я тоже скучал.

Митинг. Мы вновь в толпе, и я стою рядом, плечом к плечу. От твоего ко мне бежит ровная волна тепла, и я тихо млею. Но толпа жестока. Как только я решаюсь притянуть тебя ближе, как нас растаскивает в разные стороны. Но мы еще увидимся.

Поцелуй украдкой, краткое объятие, когда хочется сжать и не отпускать целую вечность. Я вновь отступаю назад и провожаю взглядом в спину.

Спину с парой белоснежные крыльев. И, усмехнувшись, я оборачиваюсь и кричу вслед:

— Эй, красотка, сколько берешь за ночь?

Ты морщишься и показываешь фак через плечо. Я смеюсь и унизительно свищу. Ведь я демон. У нас обоюдная "ненависть". Игра двух актеров. И это единственный известный нам способ законно любить друг друга.

Холодно. В старых домах всегда холодно, но сегодня — в канун Нового года — было особенно морозно.

Закутавшись в плед, девушка сидела на диване и, не отрываясь, смотрела в темноту за окном. Точнее, на само стекло, которое запотевало от чужого дыхания с той стороны.

Странности начались еще днем. Мороз пробирался в квартиру, несмотря на горячие батареи и поставленную печку. Затем поползла по стеклам изморозь. Тонкая, можно было бы сказать, изящная, не расти она острыми пиками в сторону девушки.

Затем во всем доме вырубило свет. Махом. Словно кто-то опустил рубильник. Без искусственного, но света, темнота за окном стала ближе. Ближе и еще страшнее.

Словно там, за окном, кто-то был.

Махнув рукой, девушка засела за телефон, привычно отвлекаясь. Мало ли что покажется в пустой квартире?

Затем завыл кот. Глухо, отчаянно, он не отрывал взгляда от окна и хлестал себя хвостом по бокам. Именно тогда-то она и увидела, как под чьим-то дыханием тает изморозь. На восьмом этаже. Кто-то смотрел на нее с той стороны.

Схватив кота, она попыталась успокоить его, но тот лишь шипел и вырывался. Маленькое тельце дрожало, уши были прижаты к голове. Он дернулся и ужом выскользнул из рук, прячась под диван.

Плюнув на кота, девушка ушла в другую комнату, но ощущение чужого взгляда не пропало, лишь усилилось.

Пиликнув, разрядился телефон. Слишком быстро, но на морозе вся техника ведь разряжается быстрее.

Быстро подхватив с кухни чайник с горячей водой и иконы из красного уголка, девушка вновь вернулась в зал. Тут хотя бы был кот.

Было тихо. Настолько тихо, что она слышала хриплые выдохи за окном. Ужас потихоньку накрывал с головой, заставляя сердце биться чаще, а саму девушку вздрагивать от любого шороха.

— Котя, иди ко мне, пожалуйста, — выдохнула она, пытаясь выудить кота из-под дивана. Тот, шипел, но потом сдался, наверное понимая, что бояться проще вместе.

Цепляясь пальцами за густую шерсть, девушка читала молитву, прижав крестик к губам:

Отче наш, иже если на небесех!

Да святится имя твое,

Да приидет царствие твое,

Да будет воля твоя,

Яко на небеси и на земли,

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

и остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим;

и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукаваго.

Ибо Твое есть Царство и сила, и слава во веки.

Аминь

Это была единственная молитва, что она помнила, и она раз за разом повторяла ее. Тишина за окном сменилась неистовой вьюгой, она то билась в окна, хлестала по стеклам ветвями деревьев, то проникала в жилище волнами холода и голосами.

"Глупая, все равно ничего не выйдет..."

"Жертва, нам нужна жертва... Только свежая, горячая кровь..."

"Иди к нам... У нас хорошо..."

"Не бойся... "

Голоса дурманили, звали наружу, просили открыть дверь, окно. Хоть что-нибудь, лишь бы пустить внутрь. Они плакали, кричали, пугали, умоляли.

"Ты всё равно умрешь"

Вскочив и не переставая читать молитву, девушка, прижимая к себя мелко дрожащего кота, добежала до кухни. Где-то здесь были свечи. Церковные свечи...

Огонек никак не хотел зажигаться, кот боялся огня, вцепился когтями в футболку и кожу, а вьюга за окном бушевала все яростней.

Наконец теплый, мягкий огонек заплясал на тонком фитиле, и девушка чуть не расплакалась от облегчения. Мороз за окном взвыл еще пронзительней, понимая, что не имеет над ней власти, и отступил, затаившись.

Всю ночь до рассвета девушка просидела на диване под пледом, читая молитву и держа в руках свечу. И лишь когда первый луч солнца коснулся ее окна, она почувствовала, как чужой взгляд исчез.

Все еще опасаясь, она подошла чуть ближе к окну, выглядывая. Ледяная ладонь стукнула по стеклу со всей силы. Вскрикнув, девушка отшатнулась назад, обжигая руки и не сводя взгляда со скребущей по стеклу руки. Вслед за ней проявился и сам ее обладатель.

Синий, с белыми, слепыми глазами, дед. Он скалился, пытаясь разбить стекло, но стоило девушке вновь зашептать молитву, как отпрянул, недовольно взвыв.

"Не в этот, так в следующий раз", — прошептал ветер, и старик растворился в лучах солнца, напоследок махнув рукой во двор.

Не выпуская из рук свечи, девушка вновь выглянула. Снег вокруг новогодней ели был пропитан кровью. А на ней самой, словно игрушки, висели ее соседи.

Девушку вырвало на пол. Тихонько скуля, она вернулась в комнату и вновь вцепились в свечу, шепча молитву. Она понимала, что лишь свеча спасла ее в эту ночь. Карачун собрал свою жатву. И лишь чудом она осталась жива.

Я помню самое первое её письмо. На тетрадном листке. Буковки прыгали, но это ничуть не мешало мне прочесть содержание. Я привыкла к детскому почерку.

Маленькая девочка просила друга. Самого настоящего! Чтобы поддерживал ее в трудную минуту, потому что другие ребята с ней не дружат. Я помню, что мы тогда отослали ей медвеженка, как самого ответственного и доброго.

Второе и третье письмо были такими же яркими. Добрыми-добрыми, хотя такими же мило-неряшливыми. Она благодарила за друга и говорила, что он самый замечательный. И зовут его Потапыч. Интересно, Мишка сам проболтался?

А вот следующее письмо было странным. На ровной, белой бумаге. С аккуратным почерком и следами слез. Из всей семьи остался у нее только Потапыч, и она очень-очень просила, чтобы мама забрала её домой. Или папа. Хоть кто-нибудь. Это желание мы не могли выполнить, и оттого на сердце было тяжело.

С каждым письмом девочка верила в чудеса все меньше. Ведь мама не возвращалась, а из подарков сыпались бесполезные конфеты. Словно могли заменить ей родных. Мне было так больно, так хотелось согреть эту маленькую девочку, что я нашла минутку времени и смастерила небольшой кулончик — ключик. Может, когда-нибудь она поймет, что им можно открыть.

Став чуть постарше, она просила о хорошей семье и скрипке. Хотела играть. Последнее меня радовало, и я сделала все возможное, чтобы скрипка действительно оказалась у нее. Все-таки дорогостоящий предмет.

А после она пропала. Резко, махом, словно и не писала никогда. Я перебрала сотни писем, чтобы убедиться: нет, не пропустила, и отложила ее прошлые в отдельный ящик. Иногда перебирала. Первые, самые детские — полные радости, забав и веселых историй. Затем те самые — написанные слезами и болью. И последнее — со скрипкой.

Интересно, научилась ли она играть? Пришлась ли ей скрипка по душе? Какая семья теперь у нее, и как ей там живется?

Сотни вопросов крутится в моей голове, пока я перебираю письма. Иногда отвлекаюсь на другие истории, но всегда помню о ней. О девочке с ключиком.

Попрошу Дедушку поискать, если будет время, но знаю, что ему и так не легко разнести все подарки за одну ночь. Но надежды не теряю.

А потом приходит оно. Пухлое, подписанное уверенным взрослым почерком. Нам вообще взрослые пишут не часто, да и то просьбы своих детей передают больше. А тут целый большой конверт...

Его я открываю сразу. Сердце стучит в предвкушении, я бережно достаю листы из конверта и ловлю выпавшую фотографию.

Первым узнаю Потапыча. Он немного потрепался, потерял свой бант, но с задачей справился. Ведь женщина на фотографии крепко прижимает его к себе и ярко улыбается в камеру. Это она? Моя девочка с ключиком? Она не потеряла его?

"Здравствуй, мой друг, — с этих слов начинается ее письмо. — Я не знаю, кто ты точно, но ты есть. И именно ты выбрал для меня моего верного друга и подарил мой талисман — ключик.

Он грел меня в трудные времена, я представляла, что открою им все-все двери. Я берегла его. Он был моей надеждой. Спасибо тебе за это и за маленькие записочки под ёлкой каждый раз.

Я не скажу Дедушке Морозу, честно-честно. Сначала я думала, что это воспитатели. Но уж они точно не могли знать о Потапыче и моей разбитой коленке. Я ведь только Дедушке об этом писала. А ты, видимо, читал. Это я уже потом, став взрослой, поняла.

Но что-то я расписалась. Как восторженная школьница, хотя именно ей я себя сейчас и ощущаю.

Я пишу сказать тебе спасибо и извиниться, что так долго не писала. Я ведь перестала верить в чудеса тогда. Совсем-совсем отчаялась и обиделась на весь мир. Глупая была.

И только дочка, моя маленькая дочка напомнила мне о волшебстве. Заставила задуматься и вспомнить о ключике.

Знаешь, наверное, мой друг, этот ключик нашел свою дверь только сейчас. Он открыл мое сердце. Открыл его для радости, веры в чудо и волшебство.

Ведь я боялась. После того, как потеряла родителей в аварии, очень боялась снова любить и закрыла свое сердце. И даже полюбив своего мужа, все так же боялась окружающего мира.

А теперь я не боюсь. Ни капельки. Ведь моя дочь и твой ключик совершили чудо. Спасибо тебе за это.

И вот я снова пишу. И даже вложила несколько фотографий, со мной, Потапычем и всей нашей семьей, чтоб ты меня узнал.

Передаю большой привет от моей Анютки. Она очень хочет настоящего друга. Думаю, мы с ней обратились по адресу?

А еще передаю небольшой подарок тебе. Долго не знала, что сделать, но надеюсь, ты оценишь.

С любовью,

Твоя Оля.

P. S. Обещаю больше не исчезать!"

По щекам текут слезы, а я счастливо улыбаюсь. Все у нее хорошо. Все получилось. Из конверта мне в руки падают еще несколько фотографий и кулончик в виде сердечка. С трепетом внутри я открываю его и вижу детскую фотографию Оли с Потапычем. Как же здорово... Кулончик тут же занимает свое место на шее, а фотографии я бережно кладу вместе с письмом в ящик и пишу ответную записку.

"Надеюсь, больше не потеряю. С Наступающим, Оленька! А у Анечки будет самый настоящий друг!"

Зайка давно хотел к своему давнему другу.

За окном метель, Дедушка вновь собирает мешок с подарками, а вокруг меня ворох писем. Сотни историй, которые уже рассказаны и которые ждут своего часа.

Но все они живут в моем сердце.

Будучи маленькой, я часто смотрела, как празднуют Новый год другие дети. У них была большая ёлка, куча подарков и шикарный праздничный ужин. Большая семья и яркие фейверки. У них было чудо.

А у меня — нет. Не было ни папы, ни елки, ни шикарного праздничного ужина. Мама приходила с работы поздно, уставшая обнимала меня, и мы вместе шли спать. А наутро в изголовье кровати я обязательно находила какой-нибудь подарок. Конечно, не такой роскошный, как у других детей, но дорогой сердцу. Вязаный своими руками шарф, рукавички, красивую брошку или куклу.

Это позже я поняла, как мама старалась подарить мне тот самый праздник. Как тяжело ей было одной, без мужа, растить меня, покупать быстро растущему ребенку одежду, да и находить деньги на маленькие радости. А тогда... Тогда я тоже хотела большого праздника.

И я про него написала. Решила — создам свой Новый год. Он будет только у нас с мамой и больше ни у кого. Достала новую тетрадочку и села писать "наш" Новый год.

Елку предполагалось выкладывать из обуви. Её у нас было больше всего — старой, ношеной, но отчего-то не выкинутой. На праздничный ужин — желе. Обязательно апельсиновое! Его я любила больше всего, а мама готовила его редко-редко.

Деду Морозу полагалось быть в модных джинсах и шелковой рубашке. А еще без бороды и с волшебными усами. Уже и не помню, почему так.

А подарки следовало оставлять в изголовье. Как всегда делала мама. Это же наш Новый год!

Когда я показала записи маме, та отчего-то заохала и прижала меня к себе. И предложила в этом году провести все так, как я написала. А еще я решила, что раз мама охала, то нашего Деда Мороза будет звать Охохо.

Тот Новый год я запомнила надолго. Самые светлые моменты уходят так быстро и безвозвратно. Больше у нас так праздновать не приходилось. Мама устроилась на другую работу, все наладилось, а про тот праздник мы и забыли. Но я сохранила свои записи, написанные детским кривым почерком.

И вот. Новогоднего настроения не было, ёлка не радовала, а от запаха мандаринов кружилась голова. Я вынула тетрадку со "своим" Новым годом и улыбнулась. Эх, сейчас бы вернуться и отпраздновать, как тогда...

Звонок в дверь. Я нахмурилась и пошла открывать. На пороге стоял мужчина в "модных" джинсах, шелковой рубашке. В руках у него была вазочка с моим любимым апельсиновым желе. Под роскошными усами таилась улыбка.

— Ну, что, в этом году Дед Мороз — я! Ваш Дед Мороз устал, да здравствует Дед Охохо! Ты рада? — он подмигнул. — Заскочил к тебе первой, как к своей создательнице. С Наступающим и украшай дом, как положено! — он сунул мне в руки вазочку с желе и исчез.

Я потерла глаза. Вроде не сон... В груди стремительно разгорались радость и какое-то предвкушение чуда.

— Доча, дочь... — послышался топоток маленьких ног. — А давай встретим Новый год, как в моем детстве?

А наутро в изголовье кровати обнаружился целый ворох подарков.

Я обнимаю тебя, вожу ладонями по спине, чувствуя, как она содрогается от беззвучных рыданий. Ч-ш-ш, ч-ш-ш, мой хороший. Я рядом, я тут, я знаю, как тебе плохо.

Это продолжается уже больше года. Не становится ни лучше, ни хуже. В твоих глазах погас блеск, ты часами можешь смотреть в стену, не отвечая на мои вопросы. Ты можешь накричать, сорваться, а потом целовать руки и просить прощения.

И я все готова простить за минутные объятья, за крепкие, нежные объятья, в которых я снова чувствую себя маленькой девочкой под защитой любимого человека.

Я знаю, что это ненормально. Что нужно лечиться или хотя бы посетить врача. Я знаю, знаю и уговариваю тебя каждый день. Пока безрезультатно.

Ты видишь, как мне страшно. Видишь и тоже пытаешься бороться. Все говорят, что я умру вслед за тобой. Что меня в могилу сведешь. Глупые. Разве любовь может убить? Разве может погубить искренняя забота?

Я рядом, мой милый. Мы справимся вместе. Я знаю, что рано или поздно уговорю сходить тебя к врачу или же мы справимся своими силами. Выход есть всегда.

А пока я обнимаю тебя, сцеловываю слезы с твоих щек и жмусь ближе, даря драгоценное тепло. Все будет хорошо. Только обними меня крепче.

Люблю кладбища. У спящих статуй так бледны и стёрты лица, что в темноте кажутся лишь светлыми пятнами. Здесь тихо, особенно ночью. Да и бываю я здесь только в темное время суток, иначе рискую загреметь в психиатрическую больницу. Случалось, да. Мне не понравилось.

Я бреду по заросшим дорожкам, касаюсь пальцами надгробий, ожидая отклика. Некоторые могилы молчат — их обитатели нашли покой. А вот некоторые одаривают ворохом мыслей, воспоминаний и желаний. Я запоминаю и иду дальше. Таких кладбищ по всему миру у меня сотни.

Кто же я? Узнаете, когда я расскажу историю полностью. А пока слушайте и знайте, что каждое существо достойно праздника, особенно такого.

Эта ночь всегда светлая. То ли звездами, то самим ощущения чуда. Они подходят осторожно. Медленно. Боязливо заглядывают в глаза и косятся на ножны с клинком. Да, меры предосторожности. Но мой наряд — красный тулуп, меховая шапка и, конечно же, огромный мешок у ног успокаивают их.

Кому-то нужна фотография, а кому-то материальная вещь. Статуэтка, брошь, кольцо. Что-то простое, что поможет им убедиться, что их семья в безопасности. Что даст им возможность просто увидеть их. На самом деле как мало надо для успокоения души. Получив желанное, они возвращаются в свои могилы, где засыпают навсегда.

Самым тяжелым подарком была колыбельная. Я не мог исполнить это желание почти три года, пока мне не удалось записать её на диктофон. Женщина пела её для второго своего ребенка. Маленький мальчик несколько ночей слушал запись, пока наконец не уснул счастливый.

Кто-то просит справедливости. Тем я показываю события или же отдаю копии полицейских отчетов.

Кто-то хочет тепла и объятий. Мне несложно, и даже их отталкивающий запах меня не пугает.

Мешок полон эмоций, открыток, фотографий и голосов. Здесь есть все, что нужно, и даже чуточку больше. Наконец, поток моих подопечных заканчивается. Лишь один последний, кажется, подросток, щурится и улыбается мне беззубым ртом.

— Мозги?

— Да, да, я помню! — киваю я и вытаскиваю пирожное в виде мозгов. — Как и заказывал, абрикосовые.

— Благодарю, — кивает он. — Мама делала их только для меня.

— И тебе счастливого Нового года! — добродушно улыбаюсь я. — Надеюсь, мы больше не встретимся.

Так кто же я? Да-да, я Дед Мороз для зомби. Ведь каждый достоин чуда. А вы как считаете?

М-м-м, Ад, милый Ад. Канаты, витые из криков, кипящие котлы с грешниками и бьющий в нос запах серы. Я даже соскучилась по тебе, родимый.

Не люблю, знаете ли, когда меня тянут в Рай без моего согласия.

Ах, да, я не представилась. Я внучатая племянница по отцовской линии через прапра... В общем, неважно, вам и короткого хватит. Ася. Смотритель восьмого круга Ада. Ваша неверная и непокорная слуга.

В узких кругах числюсь самой жестокой, изворотливой и эгоистичной смотрительницей. У меня ужасная текучка и постоянный приток новых душ.

Гроза Ангелов и заклятый их враг. Недаром я постоянно хожу с потрепанными крыльями и хвастаюсь свежими трофеями в виде беленьких перьев.

Меня боятся. Меня уважают. Ко мне приходят на поклон. Меня пророчат во властительницы! А эти крылатые мне всю систему чуть не порушили!

Им видите ли, пришлась по нраву моя работа! И совсем было не обязательно акцентировать внимание, что именно с моей вотчины души выходят быстрее и меньше делают ошибок в дальнейшем — еще бы, я с ними столько воспитательных бесед провожу, столько уроков, жестоких, но нужных устраиваю, что попробовали бы они у меня ошибиться!

И это из-за них у меня начали перья цвет менять! Они, оказывается, хотели, чтобы я сама к ним пришла — ну да, ну да, к демону на поклон не подобает первым идти. А я им все планы поломала, когда перья выдирать начала. Это больно, между прочим! Зато весьма способствует упрочнению авторитета.

В общем, вытащили меня "на ковер", поставили перед фактом, быстро перекрасили перья в белый и нимб над головой водрузили. Стою я, значит, такая, в черных коротеньких шортах, маечке — а в Аду жарко, на высоких шпильках — в кровь наступать не хочется, а уж во все остальное тем более, со своими загнутыми назад рогами — спилить не дала. Ну святая же! Свя-та-я!

Меня переодели, уложили спать, а на следующий день решили представить остальным. Попросили вести себя прилично. Ага, щаз! К народу я вышла, позвякивая цепями, в своем любимом черном мини, рассылая поцелуйчики во все стороны.

Пока народ офигевал, потом роптал, я тихонечко свой морок сотворила и свалила. Не, ну а что я здесь забыла? У меня там мои родные грешники, бесы тоже прикормленные. А здесь все заново налаживать, да еще и морду высоконравственную делать. Тьфу!

Так что содрала я быстро нимб, перышки пообщипала да перекрасила. И пошла рассказывать историю, как в плен меня захватили, а не то засмеют, коль правду узнают!

Ад, милый Ад... У меня здесь работы немерено, куда мне на Небо?

Жизнь неумолимо налаживается. Взять хотя бы то, что наконец начал находить "их". Бальзам на мою уставшую душу.

Я столько времени потратил на поиски, что меня даже потряхивает от предвкушения.

Первая. Тёмная. Темные волосы, которые растрепал ветер, сумерки, но глаза. Черт возьми, глаза. Меняют все. И я знаю, что она изумительно подойдет для меня. А эти волосы наверняка окажутся шелковистыми.

Щелк.

Вторая. Моя тайная страсть. Люблю рыжих. А у этой еще и волосы вьются... И сама она такая нежная-нежная, что хочется остановить мгновение, запечатлеть её только такой.

Щелк.

Еще один рыжик. Брови страдальчески заломлены, кажется, что она даже смотрит прямо на меня. Но я знаю, что это не так. Очаровательная хмурость и бледность, перечеркнутая румянцем щек. Она станет достойным экспонатом коллекции.

Щелк.

А вот и противоположность. Серая, невыразительная, а оттого не менее прекрасная. Они, наверное бы, подружились... Назову их Огонек и Сумрак.

У Сумрака фарфоровая кожа и губы, яркие коралловые губы. Как же она прекрасна...

Щелк.

А это... Она словно Богиня солнца. И эта очаровательная улыбка. Ты будешь достойной личного Храма.

Щелк.

И последний. Неожиданно — парень. За ним наблюдаю давно. Светлые волосы, изящные руки. А еще это увлечение ролевками. Вот и здесь: плащ с капюшоном и этакая хитрость, довольство на лице. И меч. Верный рыцарь своей Богини.

Щелк.

Я с удовольствием оглядывал свою коллекцию. Они всегда будут только со мной...

Ведь не зря я столько сидел в интернете, собирая образы моих будущих персонажей!

А да, забыл представиться — начинающий писатель. И жизнь моя определенно налаживается, ведь, кажется, я уже придумал новую историю.

Я помню тот день. Он был совсем обычный. Большинство мужчин уже ушли на охоту, женщины возились с бельем, а нас, подростков — уже не мальчишек, но еще не охотников — оставили здесь. Помогать.

Я бросил еще пару поленьев в костер и прижал сестрёнку поближе. В тот день я стал трусом.

Они появились внезапно. Выскочили из лесу, со стороны Большой дороги. Она вела от нас к соседям.

Повисла оглушительная тишина. Мы видели, что пришедшие злы, а одежда в крови. Что лошади взмылены, а на их боках висят окровавленные мешки.

Мы видели, что здесь не будет разговоров.

Их было много. Так много, что даже если бы все наше племя было здесь, мы бы не справились... А, может, страх затуманил мой разум? Одно мне казалось точно — все стоящие рядом со мной — "живые мертвецы". И быть таковыми нам осталось недолго.

Мысли пронеслись за секунду. Сбоку раздался воинственный клич. Все смешалось. Белые люди бросились вперед, в воздухе запахло порохом, и раздались первые стоны. Свои и чужие.

А я стоял. Стоял, не сводя глаз с самого главного — он так и не слез с лошади. И я видел — он тоже смотрел на меня. В этот долгий миг я увидел, как по лицу его скользнула мерзкая ухмылка, а затем он поднял своё ружье, прицеливаясь....

И я побежал. Пригнулся, позорно скуля, и побежал домой. От страха сводило живот. Я понимал, что дом, родной дом, не спасет меня. Но страх был сильнее разума.

Кимэ. Вот что меня остановило. Маленькая сестрёнка, которая не понимала, что происходит. Она была дома. Мать впихнула мне её в руки и выставила вон.

Оглушенный криками, выстрелами, ничего не соображающий, я вновь побежал. В лес, далеко-далеко, где нас не найдут. Так я думал...

Сестренка захныкала во сне, и я поднялся. Ни припасов, ни фляги, ни ножа.

Третьи сутки мы питались подножным кормом. Третьи сутки мы шли к племени Орлов.

Но я не был готов встретить на его месте пепелище.

Не мы выбираем, когда уходить. Но жизнь откалывает от нас кусочки в течение жизни.

Щелк, и маленькая девочка умирает, уступая место женщине. Теперь, даже если ты бросишь все и вернешься домой, детства уже не вернуть. Как ты не бейся.

Женщина в тебе смотрит на мир большими глазами, учится, растет. И точно так же боится смерти.

И она умирает в свой день и свой час, становясь мамой. Отдавая часть себя своему ребенку.

Кажется, на этом все. Череда смертей закончена, а осколки души в детях — твои и мужа — мирно шебуршатся рядом, и душа вновь почти целая.

А потом оп, и бабушка. И вот уже кусочек души под названием дочь далеко. До него не достать, протянув руку. У нее теперь своя жизнь. А кусочки души перетекают во внуков, принося с собой новую смерть.

Смерть ли?

Уходить последней страшнее всего. Дети уже совсем взрослые, а внуки торопятся скорее перешагнуть первый порог смерти. Молодые еще.

С каждым днем в глазах темнеет все чаще, а дыхание вырывается неровное, тяжелое. Муж там, за чертой, а ты сама на грани. Осколочек души мерцает, дрожит внутри, готовясь к последней смерти. Кажется, окончательной...

Но кто знает, что будет дальше? Ведь наша душа огромна, а смерть — лишь еще одно перерождение.

Девушка сбежала вниз по лестнице и заглянула на кухню.

— Марта, — зашептала она, привлекая внимание. — Марта! Ну же!

Та вскинулась, стряхнула крошки с юбки и выбежала к ней.

— Ты принесла? — нетерпеливо спросила Анастасия, теребя подол.

— Да, сударыня, — служанка вытащила из передника долгожданное письмо и протянула ей.

— Спасибо! — та радостно улыбнулась и, помахав письмом, побежала к себе. — Маман не слова!

"Мa chérie, Анастасия.

Смею сообщить вам, что война — это ужасно. И я не понимаю, как мог уехать от вас.

Мне не хватает вас. Ваших нежных рук, чудесных глаз и бархатистого смеха. Надеюсь, вы тоже по мне скучаете.

Вы писали, что вам грустно. Что здесь, в Петербурге, ничего не происходит, а постоянные балы вам наскучили.

Что ж, смею вас обрадовать, что в скором времени надеюсь увидеться с вами.

Amoureux de toi,

Дмитрий"

"Ах, каков, — Настя откинулась на кровать и прижала письмо к груди. — Но мы увидимся... Увидимся!"

Счастливая улыбка осветила её лицо, она закрыла лицо руками и тихонько повизжала от избытка эмоций. Он пишет, что скучает, пишет, что любит, что они скоро встретятся! Что еще нужно для счастья?

* * *

Письма то пропадали, то вновь появлялись. А затем и вовсе исчезли почти на два месяца. Настя переживала, металась по дому, заламывая руки от беспокойства.

Ранен? Попал в плен? Умер? Что-что-что?!

"Лишь бы все было хорошо... Господи, где же он?"

В один из таких дней ее аккуратно позвала Марта. Выглянула из комнаты, где убиралась, и сунула в руки записку: "В саду в 18:00", написанную родным почерком.

Время до встречи пролетело быстро. Сердце билось чаще. "Господи, все ли у него хорошо? Почему так долго?" Наконец, сад. С книгой в руках, неспешно шагом, когда хочется сорваться на бег.

Он вышел из кустов, неожиданно ухватив за руку. Анастасия дернулась, а затем радостно бросилась Дмитрию на шею.

— Вы в порядке, что случилось, я соскучилась! — затараторила она.

— Все хорошо, mon cherie, — улыбнулся он, доставая из-за спины букет. — Это вам...

Вспомнив о манерах, она смутилась и отошла от Дмитрия, впрочем, приняв букет.

— Спасибо... Но все же, почему не было так долго писем?

Они двинулись по дорожке вглубь, Анастасия прижимала к груди букет и осторожно поглядывала на спутника из-под полуопущенных век.

— Я был в госпитале, — наконец ответил он. — Был ранен сюда, в плечо, и совершенно не мог вам писать. Меня хотели вернуть обратно на фронт, но я упросил свиданья с вами.

— Как это мило... — хихикнула она, прикрываясь цветами. — Но с вами же все хорошо?

— Да, и даже лучше. Я к вам с предложением, — он наклонился ниже к заалевшему ушку. — Вы хотите увидеть Париж?

— Ах, конечно! — воскликнула Анастасия, но тут же нахмурилась. — Но у нас война с Францией, туда нельзя!

— Это бесполезная война, — отрывисто бросил Дмитрий. — У меня было много времени подумать там, в госпитале. Наполеон захватил уже множество стран, исход очевиден. Россия проиграет. Но мы.. Мы... — горячо зашептал он. — Мы можем выиграть билет в лучшую жизнь! Жить там, во Франции, процветающей Франции! Я скопил небольшое состояние, и у нас будут деньги на первое время! И там нас встретят с распростёртыми объятьями! У нас будет все — свобода, деньги, власть! — он замолчал, глядя на нее лихорадочно поблескивающими в полумраке сада глазами. — Я все решил. Я уезжаю туда. И я пришел забрать тебя с собой. Что ты ответишь, любовь моя?

— Я... — растерянно ответила она. — Я не знаю...

— Я люблю тебя, — Дмитрий улыбнулся, и, приподняв ее руку, поцеловал кисть. — А ты? Ты меня любишь?

— Да, конечно, — робко улыбнулась Анастасия.

— Я обещаю сделать тебя счастливой. Мы поженимся и будем жить без надзора родителей. У тебя будет все богатства Франции. Не об этом ли ты мечтала?

— Я... Об этом...

— Едем. Мечты сами собой явью не станут.

— Настасья! — раздалось громкое с другого конца сада. — Где ты, мы ждем тебя к ужину!

— Это маман, — испуганно зашептала Анастасия. — Я... я... Мне надо идти... — она вскочила, прижимая букет и подхватывая забытую книгу со скамьи. Растерянная и оглушенная.

— Я буду ждать тебя завтра, — Дмитрий на мгновенье прижался к её губам. — На главной площади. В шесть! — добавил он вслед торопливо уходящей Насте.

— Настасья, — окликнула её женщина у порога. — Ну сколько можно тебя ждать? И откуда букет?

— Я... Зачиталась, мама, извините. А букет слуга передал, от поклонника.

— Все хорошо? У тебя голос глухой, каким бывает только когда...

— Я не очень хорошо себя чувствую, — Анастасия бледно улыбнулась. "Хорошо. Так хорошо, что аж плохо". — Я не буду ужинать.

— Отдыхай, — смягчилась мать. — Еще будет время поговорить.

Ночь прошла без сна. Мысли, сотни тысяч мыслей крутились в голове. Одни — о том, что её любят, что любовь взаимна — грели её изнутри. И обещание счастья манило согласиться. Но вот... Противное, мерзкое чувство, что её счастье вывернули, использовали...

Был ли Дмитрий вообще в госпитале? Почему он решился вот так сбежать? Ведь сейчас, не ослепленной счастьем признания, ей он виделся трусом. Как можно вот так просто признать поражение? Отступить? Неужели он просто испугался? Или он хочет счастья с ней и ради нее готов на такой поступок?

И что, что, черт возьми, ей выбрать?!

* * *

Отъезд был назначен на 18:30. Время поджимало, а снующие туда-обратно люди раздражали. Да где же она?!

Букет полетел на мостовую, а Дмитрий шагнул в карету. Один.

А свет льется из распахнутой груди. Пульсирует толчками, словно кровь в венах. И льется-льется-льется, отчего кажется бесконечной рекой.

А внутри канаты, витые из криков. Дрожат, стонут на разные лады, но держат. Не дают распахнуться, вывернуться до конца, до хруста в сломанных ребрах. Пока еще держат.

А внутри пустота. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Ни-че-го.

На небе нет нуждающихся. Они все здесь, со светом, льющимся из груди, поникшими крыльями и масками-улыбками. Кто заглядывает за них?

Кто знает, что там за маской — слезы, что вместо улыбки — зубы, стиснутые от боли? Что вместо крови свет, а сердце давно не ноет, лишь стонет в унисон канатам, все надеется, глупое, на какое-то чудо.

А свет все льется. Интересно, когда он закончится, закончусь и я?

Космос падает на нас. Осыпается миллиардом осколков, оставаясь на лицах россыпью блесток.

Космос падает на нас. С каждым мгновением надвигается все ближе, грозят заполнить собой все пространство. И я задыхаюсь, чувствуя, как весь доступный воздух засасывает в вакуум.

Космос падает на нас. Сыпется, сыпется со всех сторон, заполняя мир всевозможными красками. Зажигая новые звёзды вокруг. Создавая созвездия и пути.

Космос падает на нас. И я стою под этими осколками, собираю их в ладони и разбрасываю по сторонам. С моих рук срываются все новые и новые звёзды.

Как жаль, что этого никто не видит.

"Космос беспечен, бесконечен и вечен. Он завораживает своим сиянием, манит блеском звёзд и зовет за собой. И для каждого из нас в нем есть свой проводник".

* * *

Я однажды увидела падающую звезду. Она пролетела близко-близко, да так, что ее свет осветил все уголки моей детской. В тот день я не смогла выйти на улицу, потому что с утра нам надо было в больницу. Но я помахала ей из окна. Мне показалось, что она мигнула в ответ.

Два года все было хорошо... Моя звезда мигала мне из окна, а я была счастлива. И мама радостно улыбалась вместе со мной. Мы веселись, играли, ходили в школу... И я почти забыла о своей звезде.

* * *

Память с любовью, родная, живут всегда,

Пусть ты на небе, но не забывай об этом.

Образ твой рядом со мною пройдёт года,

Нежным и тёплым, чудесным и ярким светом.

Немолодая женщина ласково провела ладонью по спутанным кудрям девочки. Голос дрожал, но колыбельная... Последняя колыбельная все так же лилась из её уст.

Там, вечерами, ты так же ложишься спать.

Ангелы тихо споют тебе нашу песню

И время тут же легко повернётся вспять,

Снова обратно, где были с тобой мы вместе.

Слезы крупными каплями скатывались по её щекам, когда она вновь и вновь наклонялась, чтобы поцеловать дочь в холодный лоб.

Ты улыбнёшься, и я улыбнусь в ответ,

Словно мы рядом и больше не будет боли.

Словно ни страха, ни чувства потери нет,

Есть только двое. Всего лишь, родная, двое.⁽¹⁾

— Всегда только двое, маленькая моя, — женщина спрятала лицо в ладонях, не в силах сдержать всхлипы. — Люблю-люблю тебя.

* * *

Она появилась внезапно. В тот же вечер, что вернулся и кашель. Яркой полосой звезда мелькнула за окном и спряталась где-то в лесу. Я не могла усидеть на месте.

Тихо-тихо одела сапожки, курточку и шарф. Мама будет беспокоиться, если я заболею.

Мягкий свет вёл меня вглубь, подсвечивал дорожку, не давая заблудится. Мелькал то тут, то там за поворотом. Мелькал, сиял, чтобы вывести внезапно на полянку с солнечной девочкой посередине. Она протянула мне руку и улыбнулась.

"Так вот какими бывают звёзды".

Мне не было страшно. Только немного холодно. Но когда мы побежали вперед, холод куда-то испарился. Мы бежали долго-долго, и мне было впервые легко так бежать. Но даже так я быстро устала.

Но потом... Потом мы оказались на горке. Весь город был как на ладони и сверкал яркими огоньками, как новогодняя игрушка. Словно кто-то посыпал его блестками.

У меня перехватило дыхание. Здесь было так красиво... Почему раньше я не смотрела по сторонам? Интересно, можно будет привести сюда маму?

Я почувствовала ладошку на плече. Грустно улыбнувшись, солнечная девочка взяла меня за руки и потянула вверх.

Нам было пора.

— Можно попрощаться? — тихо спросила я.

Она кивнула, останавливая наш полет. Крепко зажмурившись, я торопливо зашептала:

— Мамочка, не грусти, пожалуйста. Мамочка, мне не страшно и не больно. Я тебя люблю-люблю... Пока-пока? — я подняла глаза на мою звёздочку. — Мы еще увидимся?

— Обязательно, милая, — она светло улыбнулась. — А теперь пойдем. Нас заждались. Ты была храброй.

* * *

"Космос беспечен, бесконечен и вечен. Тысячи звёзд освещают его, мягко мерцая во тьме. Каждая звезда — душа, каждая звезда, проводник. И каждая из них ждет своей очереди вновь вернуться, обратно на Землю.

Поэтому они мерцают, поэтому падают, не в силах сдержать желание вновь обнять родных.

И каждая из них дождется. И в этом одна из главных тайн Вселенной. Главное только: верить и ждать".

* * *

Женщина опустила руку на живот и улыбнулась, почувствовав толчок маленькой ножки.

"Я ведь говорила, что вы встретитесь".

Чудеса случаются. Надо только верить и ждать. И не было никого, кто бы это опроверг.

1) Автор колыбельной @famaclam0sa Павел Смирнов

Вернуться к тексту

— Хей, Джон, где ты витаешь? — Мишель толкнула меня в плечо. — По-моему, у нас свидание, — игриво продолжила она. — Или тебе не интересно?

— Прости, — я поцеловал её в щеку и галантно улыбнулся. — Как мне загладить свою вину?

— Хочу мороженое! — заявила она и потянула со скамейки. — Пошли гулять, что ты сидишь чернее тучи? Мы и так редко видимся из-за твоей работы. Когда мы, кстати, "увидимся"?

— Скорее всего, когда я закончу проект, — я отвел локон от её лица и заправил за ухо. Какая она все же красивая... — Иди сюда, я хочу посидеть с тобой рядом, а не шататься по парку.

— Ну-у-у, — она сморщила прелестный носик. — Ты каждый раз говоришь про проект, а потом опять берёшься за новый!

Она села обратно и прижалась к моему боку. Вся напускная веселость мигом слетела с неё.

— Иногда мне кажется, что ты меня избегаешь. И совсем не любишь, — вздохнула Мишель.

— Ну как я могу избегать такую красавицу? — мир странно запульсировал, но я не обратил внимания. Сейчас важно было, чтобы Мишель не расплакалась. Я уже видел, как слезы набухают в её глазах. — Как я могу променять тебя на кого-то другого? — по вискам ударила боль. — Я только тебя л...

"Соединение прервано, — женский металлический голос прервал сеанс связи. — Ваша система была отключена от виртуальной реальности в связи с неуплатой месячного взноса".

Вот же черт! Я саданул ладонью о стену и выругался. Неужели нельзя было дать мне еще немного времени! Знают же, что я оплачу!

Где-то зазвонил телефон. Стянув с себя виртуальные очки, я на ощупь поднялся и шагнул в сторону звука. Шаг, другой. Под ногой что-то хрустнуло. Телефон. Просто прекрасно... Когда-нибудь я научусь класть его на место.

Чертова реальность. Ненавижу, ненавижу её! Будь моя воля, переселился бы туда. Работа там, Мишель там, все там! А самое главное, я там вижу! Все вижу, и нет нужды больше чувствовать себя жалким и ущербным!

Да к черту эти мысли. Каждый раз одно и то же. Наклонившись, я подобрал остатки телефона. В салоне разберутся, главное, чтобы симка была цела. А сейчас надо одеться, собраться и идти платить за Сеть вручную. Отстоять очередь, выдать деньги в окошечко, потому что у Сети нет банкоматов, и снова идти домой.

И я не соврал, нет. У меня есть стабильная работа, я выучился на инженера — там же, в виртуальном мире — и работаю на большом предприятии. У меня есть друзья, коллеги, любимый человек — все то, что не доступно мне реальному.

Мишель раз за разом настаивает на встрече вживую. И что она увидит? Калеку? Слепого, с постоянными синяками и ожогами? Обшарпанные стены квартиры, ведь мне плевать, как она выглядит, да и на гостей рассчитывать не стоит. Да и зачем? Мы ведь прекрасно счастливы и там. Я покупаю ей всё, что она захочет, путешествую по миру и люблю её. Что ей еще надо?

Правда, номер телефона она все же у меня выпросила. Пару раз мы даже разговаривали, и голос у нее точь-в-точь как там. Наверное, она и звонила, переживает, что я так внезапно пропал.

Черт, надо быстрее оплатить Сеть и все объяснить. А то знаю я этих женщин, напридумывает себе всякого...

* * *

— Ну и куда ты пропал? — Мишель открыла мне дверь только после третьего звонка. В Сети мы знали, кто где живет. Признаться, я порядком нервничал и даже позвонил ей с нового телефона, но трубку она не взяла.

— Прости, я банально забыл оплатить Сеть, — покаянно произнес я и протянул букет её любимых тюльпанов. — Я тебя очень люблю.

— А вот если бы мы были знакомы в реальности, я бы меньше волновалась, — проворчала она, впрочем, принимая цветы. — Я тебе звонила.

— Я на него наступил, — неловко признался я.

— Опять? — ужаснулась Мишель, пропуская меня в квартиру. — Сколько можно?

— Я был не рад прерванному сеансу и не смотрел, куда иду. Я тебе тоже звонил, между прочим, — перевел тему я.

— Ой, — она забавно приподняла брови. — Я не слышала. Прости-прости-прости.

— Вот видишь, всякое в жизни случается, — я мягко улыбнулся и поцеловал её в кончик носа, отчего та мило смутилась.

— Ладно, так и быть, я тебя прощаю, — Мишель обняла меня за шею и солнечно улыбнулась. Обожаю, когда она улыбается. — Так когда мы увидимся? Не хочу тебя терять!

— Я... — я замялся, думая, не сказать ли правду. Этот обрыв сеанса и меня порядком заставил понервничать. А что, если бы мы сейчас разругались?

— Все хорошо? — проницательно спросила она. — Я могу чем-то помочь?

"Ничем. Здесь мне никто не поможет".

— Все хорошо. Я же сказал, после проекта, милая, — я подхватил её на руки и утащил в зал. — А теперь замри, женщина, и дай мне тобой полюбоваться! Я не видел тебя два часа!

— Ты мне обещаешь? — серьезно спросила Мишель, нахмурив бровки.

— Обещаю.

"Никогда".

— Ань, ну чешется! Сил нет, понимаешь? А сама никак не достаю. Будь другом — почеши? Там сто процентов прыщ очередной лезет.

— Да у тебя там не прыщ, а целый нарыв! — я присвистнула. — С двух сторон. А головки нет. Но я вижу что-то беленькое. Сильно мешается?

— Еще спрашиваешь!

— Могу иголочкой проткнуть и выдавить.

— Давай! Что хошь делай! — заныла подруга.

Я быстренько проткнула и замерла.

— У тебя тут перо.

— Какое, к черту, перо? — она раздраженно мотнула головой. — Хватит шутить!

Я потянула за маленькое, несуразно торчащее из спины перышко, и Саша передернула плечами.

— Что ты там делаешь, дави давай до конца, и все! А перо убери, откуда оно только взялось?

— Не могу.

— Что не можешь? — недовольно спросила Саша.

— Перо убрать. Оно из спины растет.

— Да ты сбрендила. Ты еще пошути, мол, под лопатками чешется — крылья растут!

Я окинула взглядом худую девичью спину и два трогательных перышка, торчащих из-под лопаток.

— А я не шучу.

Крылья росли. Мучили по ночам, мешались одеваться. Чернели и иногда выпадали, если Сашка ругалась. Мне же выпала роль немного восхитительницы и чесателя лопаток. Ибо чесалось сильно. Скоро стало невозможно выходить из дома и прятать их. Сашка взяла работу домой и еще больше ушла в свое творчество. Мне оставалось лишь собирать перья по квартире и улыбаться маленьким пока крылышкам.

Наконец, скрывать их стало бесполезно. Да и все чаще взгляд Саши поднимался к небу. В такие моменты на её лице появлялась мечтательная улыбка.

Мы выехали за город. Всю дорогу подруга ворчала, что не может устроиться на заднем сиденье и что ей совсем не надо никуда ехать.

Скалистый обрыв встретил нас свежим порывом ветра и солёным запахом моря. В свое время — моё любимое место. Я помогла Саше выбраться из машины и подтолкнула вперед.

— Ну, лети!

— Куда? — растерянно переспросила она. В глазах её одновременно боролись страх и безумная надежда.

— За своей мечтой, куда же еще, — я улыбнулась и сунула руки в карманы.

— Ань, а ты?

— Лети. Мечты сами собой явью не станут, — я крепко обняла Сашу и отступила на шаг.

— А ты? — настойчиво спросила она.

— А у меня тоже лопатки чешутся.

Она чуть касается груди напротив, ловит тонкими бледными пальцами что-то невидимое для меня и поощрительно кивает. Мол, выложи мне всю свою душу, разложи ее на части, а там я дальше разберусь, подчищу. Ну же, говори.

И я говорю, говорю, то шепотом, то срываясь на крик. Периодически замолкаю, пугаясь распахнутости своей души, вывернутой наизнанку перед чужим человеком. Но вновь продолжаю, когда она легонько дергает тянущуюся из моей груди нить. Вываливаю ворох мелких проблем, постепенно переходя к серьезным, чувствую, как исчезают связывающие мою душу путы. А нить все тянется, тянется, и я не замечаю, как по моему лицу начинаю течь слезы. Клубок в её руках все растет, переливаясь всеми оттенками боли, тоски и одиночества.

Когда я встаю, на душе пусто, легко и светло. Домик ведьмы полон клубков, спрятан в ворохе ниток, и я только сейчас понимаю, откуда они берутся. Мне одновременно хочется сбежать, и обнять человека, который освободил меня. Я торопливо запахиваю душу обратно, прячу доверчиво открытое сердце и улыбаюсь. Даже улыбка поменялась — не болезненная, а светло-усталая. Еще бы столько времени прошло. Уже на пороге я мнусь, но спрашиваю:

— Что вы делаете с ними потом? Сжигаете?

— Зачем же? Я плету из них счастье и надежды. Хочешь потом заглянуть за своими?

Я качаю головой. Смотрю на теплую шаль на плечах ведьмы. Нитки знакомо поблескивают.

— Нет, спасибо.

* * *

Домик ведьмы полон клубков, а черные коты любят играть с нитями чужой боли. И лишь в тонких пальцах, что так осторожно касаются души, они превращаются в счастье, надежду и удачу. Ведьма развешивает их по городу темной ночью, а потом с удовольствием наблюдает, как жители путаются в них. Ведьма улыбается, а привыкшие к работе пальцы все так же лечат чужие души и плетут свою историю.

Я рассыпаюсь пеплом. Распадаюсь на тысячи мельчайших частиц, чтобы раз за разом в осточертевшей темноте слышать твой голос. Твою мольбу.

"Не мешай мне тебя любить".

Да как не мешать, когда жизнь песком скользит меж пальцев, исчезает, унося с собой драгоценное время. Твоё время. Я ведь не старею.

Время приходит из смерти. Эту простую истину я понял, когда сумел снова вырваться к тебе, коснуться лица. Разгладить пальцами первые морщинки, прижаться лбом к твоему лбу и расплакаться. Ты была совсем юной, когда я уходил последний раз.

Я рассыпаюсь пеплом каждый чертов раз, чтобы возродится вновь по чьей-то чужой прихоти. Чтобы убить очередную жертву. То, чем раньше занимался я сам, стало моим проклятьем. И лишь ты, тогда еще маленькая девочка, не испугалась меня, застав у окровавленного тела. Что еще хуже — влюбилась.

И теперь твое лицо покрыто морщинами, а ты всё так же целуешь мои покрытые кровью руки. Я не знаю, как можно любить того, кто раз за разом умирает у тебя на руках в агонии. Кто убивает других людей. Точно ли ты нормальная, милая? Я — нет.

Но мне плевать, на все плевать, пока ты просишь не мешать тебе любить меня. И я тяну, тяну время из человеческих жизней, чувствуя, как умирают один за другим жители этого маленького городка. Я готов на все, лишь бы остаться с тобой подольше, ведь в следующий раз мы не увидимся. Ты слишком стара, а я все еще проклят.

И как знать, сможет ли в следующий раз остановить меня кто-нибудь, кроме тебя. А пока я рассыпаюсь в твоих руках пеплом, засыпаю под шепот о любви, чтобы вновь провалиться в мертвую темноту. В ней больше нет твоего шепота. И я проваливаюсь все глубже...

Чтобы в следующий раз утопить город в крови и окончательно сойти с ума, прежде чем последовать за тобой. Чтобы рассыпаться пеплом окончательно.

Не подходить близко, руки не распускать, обнять можно будет только без четверти пять. Ты улыбаешься в точности, как тогда, но я точно знаю, что за улыбчивыми глазами снова лишь пустота. Шапку на полку, обувь линейкой в ряд. А когда-то с тобой мечтали о дружной ватаге ребят.

А сейчас я едва обнимаю тебя, вижу морщинок тревожную сеть и никогда не посмею снова вслед тебе посмотреть. Дом не дом, а четких правил тюрьма. И я задыхаюсь, дрожу, но боюсь пропустить момент — когда мы вдвоем останемся без этих проблем. Но вновь идет за годом год, и все плотнее смыкается этот круговорот.

И мне остается руки отпустить, забыть, в памяти похоронить ту смешливую девочку, что встречала меня у ворот. Плакала на плече и хотела жить. Теперь же чайник, пожар плиты, рядом ты дрожишь, и мы оба устали.

Рухнув в обломках, жизнь превратилась в ритуалы. И нет больше ни нежности, ни любви, есть только четкий распорядок правил. Как жаль, что в моей груди больше огонь ничего не оставил.

Но я все так же, как заводной, хожу улыбаюсь, возможно, брежу. Хоть кажется мне порой, что ноги я с крыши свешу. И что остались чувства и кусочки правил, поглядев на нас с тобой, нашу жизнь перестанут править.

А пока… Не подходить близко, руки не распускать, обнять можно будет только без четверти пять. Кажется, в этой жизни уже ничего не поменять.

Ты умеешь быть другим. Касаться ласково золота волос, накручивать на палец тугую прядь и целовать-целовать-целовать.

Ты умеешь быть другим. Улыбаться так, что на душе мгновенно светло, а вся хмурая грязь прячется за спиной и пятится куда-то вдаль. И мне так хорошо, что я готова глаз от тебя не отрывать.

Ты умеешь быть другим. Серьезным, даже хмурым. Не поднимать головы от работы, жевать кончик карандаша и, кажется, даже кричать. И я не знаю, хочется ли мне это знать.

Ты умеешь быть другим. Увлекать, зажигать, тянуть за собой и вертеть моей душой, как в голову взбредет. Я лишь покорно следую след в след и, кажется, больше не дышу.

Ты умеешь быть другим. Стоять на коленях, прощенье вымаливать, но я знаю, что не доверю больше тебе свою светлую прядь. И уж точно больше не позволю вновь себя целовать.

Ты умеешь быть другим. Ласковым, лживым и страшным. Как прекрасно, что я больше не хочу этого знать.

Люди вокруг. Кажется, много. О чем-то переговариваются, шепчутся. Но не подходят, боятся. Или подходят, но я не слышу их слов. Они гулко падают на дно моей души, пробивая в нем новые дыры. Еще чуть-чуть, и моя душа тоже кончится. Хватит камней.

Перед глазами серая пелена. И мир сам серый-серый-серый! Мажет меня этой мерзкой краской, закрашивает родные лица и пририсовывает черные ленточки на фотографии, как очередную издевку над моей жизнью.

Я устала. Устала играть в салки с жизнью, с чудом, разрывать душу, чтобы из кусочков смешать новую краску. Все равно она потом обращается серой, словно пепел. Сколько там от души осталось?

Бум. Треск, новый камень оставляет зияющую прореху. Кажется, через нее я вижу трепещущее сердце. Толпа сзади шумит, на меня сыпятся обрывки фраз:

— ...Нельзя...

— ...Не решение...

— ...Мир прекрасен...

— ...Все образуется...

Бум.

Бум.

Бум.

Бум.

Не образуется, не вернется, не прекрасен, пока он серый, а вновь искать краски я не хочу. Надоело, устала.

В руку ложится детская ладошка. Как? Здесь? Почему за ограждением?! Кто пустил?! Я хватаю ртом воздух и смотрю в невозможно голубые глаза маленькой девочки.

— Мам, пойдем домой?

— Маленькая... — голос дрожит. — Я не твоя мама.

— Моя. Я тебя выбрала.

Толпа сзади хранит молчание, боится шевелиться; молча сетуют, что ребенок здесь. Рядом со мной. Или у меня уже галлюцинации? Я касаюсь мягкой детской щечки, толпа сзади охает. Не кажется.

— Иди домой, маленькая, — шепчу я. — Где твоя мама?

— Я без тебя не пойду. Будешь моей мамой.

— Детдомовская она, — раздается мужской голос позади. Я вздрагиваю и чуть не падаю. Маленькая ладошка вцепляется в меня сильные. Детдомовская? А что, если…

Голубые глаза смотрят на меня с надеждой, девочка крепко держит меня за руку и совсем-совсем не собирается никуда от меня уходить. Она так похожа на мою дочку…

— А я могу… Могу ее удочерить? — я оборачиваюсь, нахожу ответившего мне мужчину взглядом и замираю.

— Это будет сложно, — он качает головой и тянет к девочке руку. Та мотает головой и вцепляется в меня еще сильнее.

Маленький ребенок, который отчего-то выбрал меня. Знает ли он, что за мгновенье перевернул мой мир? Напомнил, что у меня есть дом, что я могу быть нужной. И если уж не себе, то вот этому маленькому чуду.

— Мам, пойдем?

— Я попробую.

Прожорливая бездна неосуществлённых намерений сжирает все мое время. Я учусь-учусь-учусь, сижу за компом, работаю и совсем-совсем не живу. От этой мысли, настигающей меня в час, в два, а то и в три ночи делается не по себе. И вырваться из этого порочного круга не могу. Всё валится со всех сторон: долги, обязанности, незавершенные дела. Ком из них растет, пухнет, закрывает своей чернотой небо и утягивает вниз.

Шаг, шаг, топ-топ. Механически передвигая ноги, я несусь, тороплюсь, бегу куда-то, совершенно не понимая куда. Знаю одно — что надо и что я опаздываю. Как всегда. В какой-то момент тело начинает жить само, независимо от разума. Я словно проваливаюсь в пустоту, на миг закрыв глаза, чтобы затем очнуться в совершенно незнакомом месте, не помня ни себя, ни людей вокруг. Страшно, когда таких «провалов» становится больше.

Но я то ли не могу, то ли не хочу ничего с этим делать. Я уже привыкла, свыклась и сжилась с ролью постоянно бегущего человека. Мне удобно так жить и лишь поэтому, очнувшись вновь после такого «провала» вечером на пристани, я ничему не удивляюсь. Лишь вздыхаю устало и подставляю лицо лучам уходящего солнца.

Небо, моё любимое небо… Как давно я смотрела на тебя? Как давно ты стало для меня недосягаемой высотой, мечтой, что с каждым мигом все больше отдаляется от меня? Мысли, столь успешно отгоняемые за чередой работы и беготни, нахлынули на меня, заставив усесться на деревянный настил.

А я ведь мечтала рисовать. Купила даже мольберт, кисти и краски. Пылятся, наверное, в чулане. А ведь я любила выходить вечерами на балкон, ставить мольберт и пытаться перенести яркие краски неба на холст. Да вот только не получилось. Ласковый лучик солнца ткнулся в сложенные на коленях руки. Небо так близко и так далеко одновременно… Я так устала, так свыклась, что теперь не знаю, чего хочу на самом деле. Наверное, на небо. На мое личное вдохновение. На небе нет нуждающихся, может, и я там наконец буду счастлива? Мигнув на прощанье, солнце скрылось за горизонтом. Кажется, и небу я не нужна.

Вечером я устроила себе маленькую передышку и вышла на балкон. Подышать. Среди кучи хлама стоял забытый мольберт. Надо же, не в чулане. Ждешь еще меня, забытый друг? Прости, милый мой, нет у меня на тебя времени. Мне еще ворох всего переделать надо. А потом и сил на тебя не останется. Мигнув, словно ушедшее недавно солнце, включился на улице чужой, искусственный свет. В холодном свете фонаря мольберт совсем потускнел, превратился в еще одну абсолютно ненужную вещь, как и все оставленное на балконе.

Мне стало невыносимо грустно, я опустилась возле него на колени, безмолвно жалея себя. Все ни к черту, ни сил, ни времени, ни жизни. Ни неба, пусть и нарисованного. Лишь дно абсолютно бесконечной бездны, в которой я оказалась. Слезы потекли по щекам неожиданно, судорожные рыдания стиснули грудь, я свернулась клубочком, оплакивая свою бесхребетность и усталость. Так и уснула на холодном полу балкона, под памятником умершей мечте.

Утро встретило меня затекшей спиной, гудящей головой и болью во всем теле. Слабо застонав, я прикрыла от яркого света глаза. И так жизнь не сахар, так еще и это все. Солнце не отставало, настырно скользило лучами по лицу и всячески привлекало внимание. Открыв глаза, я хотела было уже сбежать в комнату, но замерла ошеломленная. Теплый свет заливал белый лист холста, ласкал неровные линии нарисованных облаков и напитывал почти умершую ночью картину жизнью. Показывал мне, каким может быть мое небо, что я всего в шаге от него, что мне нужно лишь встать и взять в руки кисти.

В смятении я замерла, не в силах оторвать взгляда от оживающей на моих глазах картины. Солнечный луч снова скользнул по моему лицу, привлекая мое внимание. Я перевела взгляд на небо и задохнулась от восторга. Светло-голубое, расцвеченное нежным кружевом облаков, оно дышало счастьем и жизнью. Оно улыбалось мне и звало за собой. Такое красивое, такое высокое, такое недостижимое…

К черту эти навязанные долги, к черту эту нелюбимую работу, к черту все. Я хочу рисовать, хочу встречать утро улыбкой, а на работу спешить в предвкушении. Я хочу жить и быть счастливой. Я вновь хочу осуществить свою мечту и знаю, где лежит растворитель для засохших красок.

Мое небо теперь дышало с холстов, давало мне силы жить и просто дарило улыбку. И однажды настоящее небо стало чуточку ближе. Или мне показалось? По крайней мере, оно точно улыбнулось мне в ответ.

Подвалы — преддверие ада. Чердаки — это сильно недоделанный рай.

А мы мечемся между ними, не рискнув ни зайти, ни выйти в одну из дверей. Лишь хлопаем дверьми чужих квартир, искренне надеясь найти выход где-то в середине дома.

Дверь номер двадцать три. За ней стоны, плач и крики. Когда-то здесь заперли любовь. Ключ по недомыслию выкинули, и пленница уже почти не просится наружу, ей плевать. А хозяйка квартиры никогда не поднимется на чердак за новым ключом. Ей хорошо и без любви.

Дверь номер двадцать пять. Не квартира, а проходной двор, пол которой засыпан стеклом. Проходи, ложись, смейся и плачь. Не задерживай очередь и вытирай за собой кровь. Бинты в квартире напротив, как и крепкий чай с примесью алкоголя.

Дверь номер тридцать держится на соплях. Её выбили ногой и долго пытались приладить на место. Не срослось, как и у её жителей. В квартиру не заходить, сладковатый запах умерших надежды, мечты и счастья чувствуется даже на лестничной клетке.

Как жаль, что эта дверь посередине. Ни Рай и ни Ад. Так, что-то между.

Дверь номер пятьдесят. Там пыльно и никогда не бывает тихо. Шепот звучит из стен, проникает в душу и сводит с ума. Ты так близко к раю, что это кажется невозможным. Мало кто знает, что за стенкой этой маленькой квартирки кроется путь прямо в ад. Оступись, открой неприметную дверцу в самом углу и камнем рухни вниз. В подвале всегда много людей.

Дверь номер девяносто давно никто не открывал. Говорят, там тишина, но кому она нужна? Так, развлечение или мука. Ты ведь там один со своими мыслями. Пусть остается закрытой.

Самые счастливые в доме двери номер один и номер сто. Как прозаично. Почти Рай и почти Ад. Из подвала ночью доносятся крики, а чердак и вовсе живет своей жизнью, пугая завываниями ветра и маня запахом ладана.

Ни от той, ни от другой двери нет ключей. Правда, об этом знаем только я и моя душа, что каждый раз стучится во все двери и упорно идет вверх.

Глупая. Я бы выбрала дверь номер двадцать пять. Там всегда много народу, и ты никогда не будешь одна.

Подвалы — преддверие ада. Чердаки — это сильно недоделанный рай. А мы мечемся между ними, не рискнув ни зайти, ни выйти в одну из дверей. А всего-то надо выйти в окно и строить свой дом самому.

В детстве я смотрел в небо и видел будущее. Оно принадлежало мне. Сейчас же оно раскинулось под ногами голубой бездной. Ветер бьет в лицо. Деревянный помост вибрирует под ногами от потоков тугого воздуха, расходящегося от разрывающего облака величественного фрегата. Я счастлив. До мечты остается один шаг.

* * *

Корабль — это дом. Каждый закуток, каждый миллиметр изученных вдоль и поперек досок палубы дышит домом. Я чувствую, как корабль кренится, встречая бортом воздушный поток, и, хохоча, скольжу по палубе босыми пятками. Папина рука перехватывает меня у самого края, вздергивает вверх и крепко прижимает к отцовской груди.

— Аккуратней, гимнастенок, — другая рука ерошит мне волосы. Сбежал от мамы?

— Нет, — я задираю вверх лицо и улыбаюсь. Мама бы ругалась, а папа знает, что я не упаду. Ну, и что корабль не даст мне упасть. — Она отпустила меня погулять.

— Да ты счастливец, — отец улыбается, опускает меня на пол и слегка щурится. — Спорим, я буду наверху первым?

— Нет, я первей! — я бегу вперед, вцепляюсь в крепкие канаты и рывками лезу к вершине.

Мне двенадцать, я угловатый подросток, влюбленный в небо, корабли и совершенно не боящийся высоты. С отцом мы устраиваемся на вантах, щурясь, смотрим в закатное небо и высматриваем в бескрайней глади очередной летающий город. В нашем распоряжении целый корабль, дружная семья матросов и любимая работа «рассекателей неба». И когда я вырасту, я обязательно продолжу папино дело.

— Хей, гимнастенок, земли не видать?

От громкого голоса отца я вздрагиваю, но упорно не смотрю вниз. Сегодня мой шестнадцатый день рождения, и мы опять в небе. Я рад, я очень рад, но хотел пригласить домой своих друзей из города Лайс, где ютится наш земной дом. Мы бы сели за большим столом, разрезали самый настоящий торт, а потом отправились бы гулять… Но срочный заказ, не терпящий отлагательств, извинения родителей — и мы снова в небе. Все я понимаю, просто расстроен.

— А твои друзья передали тебе подарок. Не хочешь взглянуть? — отец стоит внизу, щурится от яркого солнца и придерживает рукой край куртки.

Зрения у меня как у сокола — без этого в небе никак, так что я мгновенно замечаю, что под ней кто-то копошится. Неужели?.. От быстрого спуска горят руки, но я уже на палубе и приплясываю от нетерпения.

— Что там, что там? Пап!

— Твои друзья заглянули перед самым отплытием. Хотели тебя увидеть, но ты уже убежал, так что они передали тебе презент, — полы куртки раздвигает чей-то черный нос. Отец смеется и выуживает белого, с маленьким черным пятнышком на боку, щенка. — С днем рождения!

— Папа, это же… — дрожащими руками я принимаю малыша, прижимаю к себе и счастливо улыбаюсь. Я всегда хотел собаку, но животное на корабле — это большая ответственность. — Спасибо, па!

— Друзьям скажешь спасибо, — отец прячет улыбку, но я знаю, что без его разрешения мне никогда бы не подарили щенка.

— Назову его Майки, — я глажу малыша по спинке.

— Ну, что, полезешь с Майки обратно наверх или пойдем в каюту? Мама успела захватить торт, да и команда хочет поздравить тебя с праздником.

— Пойдем, — я улыбаюсь. Ну и что, что день рождения снова в небе. Со мной семья, и Майки. А с друзьями мы еще успеем погулять.

Мне восемнадцать, и сегодня День выбора. День, когда я стану совсем взрослым, если корабль примет меня. В мире, где существуют летающие города и дрейфующие между ними корабли, существует непреложное правило. Если хочешь быть «рассекающим небо», не ошибись в выборе корабля. Он должен принять тебя, подхватить в свои объятья и стать твоей частью.

Деревянный помост вибрирует под ногами, рядом заходится лаем Майки, и я раскидываю руки навстречу небу. Сейчас решится все. Мне нужно сделать шаг и довериться кораблю. Вот и проверим, смог ли я услышать свой корабль. Смог ли я сделать верный выбор.

Короткий полет, стон натягивающихся канатов, и я оказываюсь в гамаке из паруса. Корабль ласково скрипит, приветствуя меня и мягко покачивая в импровизированной колыбели. Я смеюсь, чувствуя, как меня отпускает скопившееся за день напряжения.

— И я рад видеть тебя, дружище! — я глажу парус и едва хлопаю по ткани, безмолвно прося опустить меня вниз. — Будем давать тебе имя?

Корабль гудит, опускает меня на палубу, и я чувствую, как в груди вибрирует зарождающаяся связь. Корабль принял меня. Я прислушиваюсь к поскрипыванию досок, провожу рукой по уходящей вверх грот-мачте и улыбаюсь.

— Айши, — выдыхаю я. — Теперь тебя зовут Айши.

Корабль вздрагивает, приосанивается, и я чувствую, что улыбается. Ему по душе имя. Я не спеша поднимаюсь наверх, касаюсь штурвала и плавно направляюсь корабль к помосту.

— Ну, что, Айши, принимай первого пассажира? — Майки запрыгивает на борт, бежит ко мне и громко лает. — Знакомься, Айши, это мой друг, Майки. Ты ведь не дашь ему упасть?

Очередная теплая волна проходит сквозь меня. Не даст. Я счастливо смеюсь и направляю корабль в небо. Рядом разрезает облака величественный фрегат, а с его носа мне машут родители. Моя мечта сбылась. Впереди теперь только бескрайнее небо.

Руки мои прозрачны. Я вижу твою грустную улыбку, свое фото в рамке с черной лентой, и понимаю, что меня больше нет. Немного кружится голова, во всем теле непривычная легкость, но мне не до этого. Я всматриваюсь в твое лицо. Милый мой, почему ты так бледен? Почему ты больше не улыбаешься? Отпусти, отпусти меня и живи дальше, пожалуйста. Я молю тебя.

Дни бегут своим чередом, а я все так же рядом. Не уйти, не стать ближе. Это мое проклятье и мое счастье. Видеть тебя и знать, что ты пройдешь мимо, если окликну тебя. Невесомым призраком я кружу рядом, шепчу о счастье, жизни впереди, прошу улыбнуться. Прошу отпустить меня. Но вижу, что тебе не нужно этого.

Слишком часто ты держишь в руках мое фото, кончиками пальцев водишь по нему, а после прикрываешь глаза в попытке сдержать слезы. Слишком часто я греюсь в твоем сердце, когда призрачное тело начинает колотить от холода. Знаешь ли ты, что здесь вечная зима, потому что тебя нет рядом?

Но с каждым днем все труднее уговаривать тебя жить дальше. Все труднее просить отпустить. Я ведь тоже люблю тебя. Вот и разрываюсь между тем, чтобы уйти, оставить тебя, оборвать ту призрачную связь, что все еще связывает нас взамен красной нити судьбы, и тем, чтобы остаться. Видеть твое лицо, слышать стук твоего сердца, что стал моим костром в этом пронзительном холоде. Мне хочется всегда быть рядом, раз этого желаем мы оба. Или, может, даже больше, чем просто быть рядом?..

Я не решаюсь позвать тебя за собой. Не могу лишить тебя надежды на счастливое будущее, пусть и без меня. И поэтому иду за тобой след в след, смотря, как ты угасаешь. Ничего не может тебе помочь: ни тысячи историй, ни советы, ни пустые утешения. Кажется, наша связь оказалась прочнее, чем мы думали.

Ночь опускается тихо. Обнимает тебя за плечи вместо меня, укладывает в кровать и навевает тяжелые сны. Ты хмуришься, стонешь сквозь сон мое имя, шаришь руками по кровати, и сердце мое сжимается. Если ты там, а я здесь, то может ли получиться из этого хоть что-то?

Все мои сомнения разбиваются о новый стон, полный боли, а затем отчаянный шепот. Я откликаюсь на твой зов, скольжу холодными руками по щеке и совсем не удивляюсь тому, что ты вздрагиваешь от прикосновения. В твоих распахнутых глазах я вижу свое отражение и знаю, что ты тоже меня видишь.

Мир переворачивается с ног на голову, закручивается водоворотом вьюги, но мне нет ничего важнее твоей робкой улыбки. Прости, милый мой, я не отпущу тебя обратно, не смогу. Обниму, отогрею тебя, встану рядом. Как ты не смог отпустить меня, так и я не могу отпустить тебя обратно.

Что мы говорили у алтаря? И в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас? Кажется, ей не удалось. Я крепко обнимаю тебя, и мне больше не холодно. На твоих губах счастливая улыбка, а красная нить снова связывает нас воедино.

Я с тобой, мой любимый. Даже после.

Я открываю глаза, глубоко вздыхаю, чувствуя, как поднимается грудная клетка на вдохе. Солнечный свет заполняет комнату, высвечивает пылинки, скользит по лицу, согревая ласковыми прикосновениями-поцелуями. Я замираю на полувздохе, подскакиваю в постели, судорожно шарю по прикроватной тумбочке, пытаюсь найти непослушными со сна пальцами неизменные блокнот и карандаш. Надо успеть, записать, поймать мгновенье, запечатлеть его в бумаге…

— Ну, не-е-ет, — слышится горестный вздох, меня целуют в макушку и мягко тянут прочь из спальни.

Прочь из наваждения, сотканного из солнечного света и пыли. Лучики скачут, рисуя передо мной невероятные картины.

— Мы же договорились, сначала ты пьешь кофе, а уже потом сходишь с ума! Ну, Русенок, давай, кофе, завтрак…

Я хныкаю, за что получаю мягкий нежный поцелуй прямо в губы, что делает мир чуточку прекрасней, а потерю профессионально вынутого из рук блокнота — не такой трагичной.

— Вот, умничка, — мой парень одной рукой пододвигает ко мне тарелку с жизнерадостной яичницей, а второй лохматит свои короткие вьющиеся волосы. Я вновь залипаю на этом движении, и он торопливо придвигает мне чашку. — Кофе, завтрак, давай!

Сонная, я ворчу, но послушно ковыряюсь в тарелке, насаживая на вилку кусочки помидорки. Рядом раздается довольный вздох, Алекс плюхается справа и приобнимает меня за плечи. Краем глаза я вижу, как его глаза вспыхивают ярче под лучами солнца, а затем и вовсе начинают разбрасывать вокруг маленькие желтые искры. Мне безумно хочется коснуться руками его лица, очертить линию скул и, возможно, даже покрыть россыпь веснушек поцелуями. Нет, влюбленность — определенно прекрасное чувство…

Парень щелкает перед моим носом пальцами, смеется, видя, что вырвал меня из очередного видения, и вновь подталкивает ко мне кружку кофе. Это да, это правильно. Без нее я буду крайне ворчливой весь день.

Полторы ложки сахара, немного молока, лишь для цвета, и зефирка у края кружки. Прекрасное начало утра… Допив кофе, я вновь подскакиваю, едва ли не приплясывая, целую Алекса, ерошу ему волосы на затылке и сбегаю к своей мечте. В комнату, наполненную солнечным светом, ярким, пронзительным утром и нашим личным семейным теплом. И я нежусь в этих лучах, собираю по крупицам увиденный мной образ, перенося мягкие изгибы на картину. Изредка поглядываю на блокнот — там самый сок, самая суть, хвост ускользающей идеи на кончике карандаша.

Я пишу свою картину, проживая ее историю. Теплые ладони скользят по изгибам тела, чувство всепоглощающего счастья видится в улыбке. Любовь — в лучиках-морщинках вокруг глаз, в чуть припухших от поцелуев губах, в бережных объятьях. Легкие черточки карандаша сменяют уверенные линии, а затем и вовсе густые маслянистые краски. Не удержавшись, я откладываю кисти, веду пальцами, нанося последние штрихи.

На картине счастье, на картине пара, на картине солнечные лучи — мое личное утреннее наваждение, отчего веснушки на лице Алекса проступают сильнее. Я отступаю прочь, любуясь завершенной картиной. Сегодня вышло быстрее. То ли от силы утреннего безумия, то ли от того, что на картине изображены мы сами. Пару минут ласкаю картину взглядом, чувствуя на себе эти прекрасные солнечные лучи, нежась в ласковых объятьях.

А за окном ночь. Давно уже зажглись фонари, и лишь включенный заботливым парнем свет в мастерской отгораживает меня от ночной мглы. Я осторожно ступаю по квартире, приближаясь к залу, в которой единственной горит свет. Понурив взгляд, иду по мягком ковру и опускаюсь на колени напротив Алекса, умостив голову у него на бедре. Тяжело вздыхаю и прячу за спиной измазанные в краске руки. Свидетелей моего творчества.

Я опять провела весь день за картиной. Забыла про всё и вся и не уделила внимания любимому человеку. От этого нестерпимо стыдно, и я вновь опускаю взгляд. Надо было поставить будильник, сделать перерыв, да хоть вместе пообедать! А я опять…

— Хей, милая, — Алекс откладывает книгу и распускает мои собранные в небрежную шишку волосы. — Я совершенно не злюсь. Мне нравится, что ты рисуешь. И я знаю, что ты меня любишь, — я согласно угукаю. — Вот и ты не мешай мне тебя любить. А люблю я тебя такой, какая ты есть.

Он осторожно выуживает мои перепачканные кисти из-за спины и целует кончики пальцев.

— Покажешь, что у тебя вышло?

Я киваю, торопливо встаю, тяну вновь улыбающегося парня за собой. Картина стоит посреди мастерской, так что первой притягивает взгляд. Алекс пораженно выдыхает, рассматривая наши счастливые лица, переплетенные руки. Удивленно хмыкает, замечая солнечные лучи в волосах, и понимая, что послужило вдохновением для картины.

Я обнимаю его со спины, устроив подбородок на плече. Он переплетает наши пальцы на животе и тепло улыбается.

— Потрясающе вышло, Русенок. Ты мое солнышко, мой творческий человечек. Сколько тебя знаю и сколько вижу, как ты рисуешь, а все равно не перестаю удивляться.

— Спасибо, — я тоже улыбаюсь.

Мне приятно, безумно приятно от того, что ему понравился наш портрет, но еще приятнее от того, что он принимает меня и мое творчество. Не ругает, не журит, а ищет компромиссы. Помогает, когда я не могу поймать идею, отвлекает от тяжёлых мыслей, и самое главное — безоговорочно верит в меня.

— Повесим на кухне? — я трусь носиком о его щеку. — А завтра пойдем в парк, ты хотел попробовать тот веревочный городок.

— Ага, — Алекс откидывает голову мне на плечо. Ему тоже приятно, что я помню. Компромисс. Сегодня я весь день рисовала, значит, завтрашний день посвящен ему. — Попробуешь тоже?

Я морщу нос:

— Только если малый круг. А потом я порисую. Тебя!

— Кто бы сомневался, — меня подхватывают на руки. — А теперь в душ, моя любимая художница, и спать! Завтра рано вставать, потом весь день в парке, тебе нужно много сил.

— Нам! — поправляю я, счастливо улыбаясь.

Уже засыпая, я чувствую, как меня крепко обнимают, и точно знаю, что завтрашний день будет прекрасен.

Небо над крышами голубое-голубое от конца до края. Ни единого облачка, лишь первозданная голубизна. Маленькая я, помню, спрашивала у матери, а почему небо голубое? Мама не стала грузить ребенка длиной импульсов и просто ответила: «Так выглядит нежность создавшего нас. Так выглядит его покой».

Мамы уже давно не было со мной, а я все так же приходила за нежностью и покоем к небу. На крыши. Усаживалась на куртку, устраивалась поудобнее и смотрела, прищурившись, на небосклон. Чувствовала, как отпускают навалившиеся проблемы.

«Что проблемы? Их всегда много, а небо вот оно — одно. Оно столько всего видело, что обязательно поможет», — всегда говорила мне мама и вытаскивала меня на улицу, когда я выла от количества уроков, экзаменов, не складывающихся отношений. Кажется, моя мама была влюблена в небо и искренне считала, что оно может спасти от всего.

Мы выходили и в дождь, и в снег и ветер. Усаживались на скамеечку в парке и рассматривали облака. Они были похожи на котят, утят и даже чьи-то забытые сапоги. На свежем воздухе в компании мамы-оптимистки мне становилось легче. Мы выпивали по пачке грушевого сока из ближайшей «Пятерочки» и шли домой. Там проблемы отчего-то решались сами собой, и я от души благодарила маму и небо.

После ее ухода небо плакало вместе со мной. Целую неделю были жуткие ливни, а я отказывалась выходить на улицу. Друзья вытащили, усадили на ту же скамеечку, велели попрощаться и подумать, что мама ушла туда, куда мечтала. На Небо.

Тогда я чуть не прокляла его. Чертово Небо. За то, что забрало, лишило единственного родного человека. Много времени мне понадобилось на то, чтобы вновь поднимать голову к нему, улыбаться лучикам солнца и рассматривать облака.

Однако жизнь идет по кругу. Полет, краткий миг успеха, когда ветер бьет в лицо, а призрачные крылья мечты трепещут от наполняющего их ветра счастья. И ты можешь все — лететь все выше, пронзать стрелой облака, купаться в лучах своего личного солнца-счастья…

Что делать, если под ногами рушится земля? Когда в одно мгновение лишаешься всего — семьи, работы, друзей, счастья? Когда остается лишь одно бескрайнее небо над головой? Я слабая-слабая-слабая! Я не могу больше, не хочу, я устала. И даже небо, моё любимое небо, уже не в силах мне помочь.

Я снова на крыше. Ветер трепещет обрывки моих крыльев, утирает слезы, обещает, что больше не будет больно. В темном небе собираются тучи, а я отчаянно ловлю лучик солнца. На что гневается сейчас создавший нас? Отчего небо темное? Отчего на душе так тяжело?

Говорят, полет — это падение вверх. Как романтично звучит — «только вообрази себе, каково это — падать вверх…» Только падение — это всегда вниз. Ветер точно так же шумит в ушах, обнимает, а небо, мое любимое небо все дальше.

Прости, мама. В этот раз оно меня не спасет. Мне не на чем лететь к нему.

Бывает, дни мелькают, как кадры в черно-белом в кино. Щëлк, щëлк, щëлк. Быстро, четко, так, что иногда и не уследишь. Да только ты не зритель в кинотеатре, а полноценный участник. И на экране твоя жизнь.

Не все могут встать с кресла и поменять что-то на кривом экране. Мы слишком привыкли ездить по накатанным рельсам. Дом-работа-дом. Шаг вправо, шаг влево, и поезд гудит надсадно, потому что рельсов нет. Ты их не проложил. И снова накатанная колея. Так же проще?

Возможно, ты решишься. Отмахнешься от чужих советов, остановишь кино, тормознешь поезд и примешься прокладывать новую жизнь. Твою. Поначалу страшно, я знаю.

Но в один прекрасный день ты снова начинаешь жить. А назавтра все разрушится.

И это нормально. Потому что старая колея проще, потому что путь в темноте страшен, потому что рельсы ты кладешь из огня своей души.

Будут взлеты, будут падения. Твоя дорога обзаведется тысячью ответвлений, превратится в раскидистое древо, которое будет питать тебя.

Но только если ты решишь и не испугаешься темноты. Потому что иногда рельсы ведут в никуда, из темноты слышится вой, а поезд тормозит. Но пока ты борешься, кадры на экране меняются по твоему желанию. Пока ты пробуешь, ты живешь.

И, как мне кажется, это стоит падения и взлета. Ну что, друг мой, сворачиваем с рельсов? Пора строить путь самим.

Я сижу в нише. Экранированная ото всех магией, наблюдаю, как мой любимый ищет меня же. Ну, скорее, мое альтер эго, что сути не меняло.

Девушка-герой, девушка-патрульный, чье лицо прячется под маской; девушка — талантливый маг и величайшая дура, влюбившаяся не в того.

И я впервые благодарна скрывающим меня чарам, потому что, кажется, на этот раз они уберегут меня от ошибки по имени Дарен.

От того, кто так упорно заигрывал со мной, после того, как я единожды спасла его.

Я не единственная девушка в отряде, но лишь мне достается район, где он появляется чаще всего. И я единственная страдаю от его внимания. Как ни была бы прекрасна магия, ссадины, раны и ушибы весьма реальны. И вместо того, чтобы отлеживаться дома, я сижу в узкой нише, баюкаю сломанную руку и с отчаяньем наблюдаю за моими поисками.

Когда флирт превратился в погоню, а я успела стать жертвой? Я не знаю, но мне очень больно от того, что Дарену нужна только маска. Не я.

Это не женские домыслы, нет. Я пыталась общаться с ним в своем гражданском обличье. Но если бы я хоть чуть-чуть нравилась ему, то магия не стирала бы мой образ из его памяти каждый раз.

Обратная сторона геройства — ты становишься невидимкой в обычной жизни. А команда становится семьей, полицейское отделение домом. И лишь для любимых магия делает исключение. А мне осточертело каждый раз представляться Дарену заново.

Не раз и не два. Я знаю о нем почти все и когда-то верила, что у нас все получится. Не получится.

Я вижу, как он нервно вышагивает по помещению, с кем-то разговаривает, принимает доклады и ждет, ждет, когда добыча попадется в его сети. Он загнал меня, уставшую и обессиленную, в это здание. А теперь ждет, когда же мои силы кончатся и я предстану перед ним.

А я жду, когда моя команда вытащит меня отсюда. И прощаюсь. Потому что больше никогда я не подойду к нему в обычной жизни. Потому что я поменяю район патрулирования и сменю личину. Я не могу больше надеяться.

Но мне больно. Мне очень больно. От того, что выбрали не меня. Предпочли более яркую личность, хотя я практически не менялась. Это чертово "не меня, не меня, не меня" заевшей пластинкой крутится в голове. На глаза наворачиваются слезы, кружится голова. Я не свожу взгляда с любимого, хотя знаю, что нельзя, потому что заметят и потому что сама делала себе больно. Но я смотрю и понимаю, как сильно ошиблась. Дура.

Текут минуты, в комнате собралась целая команда, приносят технику, начинают вычислять координаты команды и отслеживать мой путь, а точнее, хаотичные перемещения по зданию.

Не хочу. Не хочу! Не ищи, не жди, оставь меня в покое! Моя стихия — вода, но мало кто помнит, что я могу нагнать тучи и вызвать грозу. Вот и сейчас, отзываясь на мою боль, на мое отчаяние, над заброшенным домом сгущаются тучи.

К черту всю технику, к черту Дарена. Почему он не может меня отпустить? Зачем загонять? И почему, черт возьми, так больно?

Тихонько пищит коммуникатор. Моя команда готова меня вытаскивать. Вот и все. Глубоко вздохнув, я готовлюсь к рывку.

Миг и я снимаю защиту, буквально вываливаясь из ниши под ноги Дарену. Что же ты, надо было ловить.

Миг, и окно разбивается на множество осколков, а я несусь по склону вниз, к озеру, к своей стихии. Справа и слева скользят сестры Оса и Буря, прикрывая.

Небо надо мной грохочет, разрывается вспышками молний, словно отзываясь на боль, которая режет мое сердце.

Сзади меня шум, грохот и крики. Я оборачиваюсь лишь на миг. Молнии лупят в несчастное здание, маги в панике закрывают себя щитами, а Дарен упорно пытается прорваться ко мне сквозь щиты моих братьев.

И я замираю. Ловлю его темный взгляд и провожу перед лицом рукой, на миг снимая маску. Все равно не запомнишь.

— Прощай.

Ливень обрушивается на наши головы, отрезая меня от Дарена. И я мчусь по озеру, бегу изо всех сил, кричу и, кажется, плачу. Мне так плохо, так холодно и так больно, что я соскальзываю в спасительную тьму беспамятства почти с удовольствием.

* * *

Гроза бушует над городом еще три дня. Я отлеживаюсь в больнице с воспалением легких и магическим истощением — мне здорово влетело от моей команды, они здорово перепугались и хотели даже намять Дарену бока.

Все три дня, пока я металась в горячке, они были здесь, а сейчас, когда я, наконец, очнулась, ненадолго оставили меня в покое. Поэтому, когда скрипит открываемая дверь палаты, я оборачиваюсь и готовлюсь послать надоедливых братиков обратно.

В дверях стоит Дарен. Смотрит на меня нечитаемым взглядом и молчит. Я тоже молчу. Ошибся палатой? Искал меня? Он проходит внутрь, садится на краешек кровати. Интересно, кто его пустил? Хотя нет, мне совершенно не интересно, я хочу, чтобы он ушел отсюда.

— Прости, — его голос звучит хрипло.

Уйди, пожалуйста, уйди. Не хочу ни видеть тебя, ни слышать твой голос. Забудь меня, как делал до этого.

— Я не должен был... Преследовать тебя. Не должен был вынуждать тебя выкладываться вот так... Ты пострадала из-за меня и моего упорства. Прости. Я вспомнил. Вспомнил, как ты знакомилась со мной, разговаривала со мной. Я все вспомнил. Пожалуйста, дай мне шанс.

— Иногда мне кажется, что мы — черти, которые штурмуют небеса. И это бес-по-лез-но. Разве что мы не черти, а герои. А боремся мы за счастье. Я в этом бою проиграла. Уходи.

— Но ведь я вспомнил, — на него страшно смотреть. Бледный, дрожащий. Отчаянный, как совсем недавно я.

— Я не знаю, что за сбой был в магии, но уверена, что ты снова меня забудешь, как только выйдешь отсюда. Я больше не хочу. Ни давать шанс, ни пробовать снова. Ты выбрал не меня. Ты выбрал маску. Мы оба ошиблись.

Я отворачиваюсь, смотрю в окно, за которым снова начинает накрапывать дождик. Мне больно, мне снова больно, и я очень хочу, чтобы он ушел.

— Но что, если я забывал, потому что ты не давала мне шанса? Ведь сейчас я тебя помню. Я помню и совсем не хочу забывать!

Я качаю головой, кусаю губы и указываю рукой на дверь. Я не давала шанса? Я столько раз пробовала, столько раз приходила?

Дариен встает, видимо, не в силах смотреть, как я снова плачу. Магия внутри меня рвется, снова колет прямо в сердце. Но, может, я действительно ошиблась?

Уже у двери Дарена догоняет мой чуть слышный шепот:

— Меня зовут Миланна. Если ты снова не забудешь меня... Можешь прийти.

Кап. Кап. В подземелье всегда сыро, так что грудь постоянно сдавливает от влажного кашля. Но жить человечество теперь может только под землей. Что практически приговор для такого астматика, как я. Слишком влажно, слишком страшно, да и просто слишком.

Мне бы свыкнуться, сжиться, скоротать свой век под сводами метро, а то и ниже, куда, словно крысы, забились выжившие. Но я не могу. А потому, рискуя жизнью, ищу что-нибудь недалеко от поверхности с не слишком высоким уровнем радиации. Хотя смерть от радиации ничем не лучше перспективы задохнуться. Даже страшнее. Но задохнусь я явно быстрее.

Ушла я от поселений далеко. Практически вышла к поверхности, так, чтобы хоть изредка видеть лучи солнца. И нашла самое настоящее чудо — остов поезда метро, практически весь заросший зеленью. Живой зеленью! В общем, несмотря на все доводы разума, что это опасно, я решила остаться в нем.

Это было прекрасно. Просыпаться в месте, где светло. Чувствовать дуновение ветра, гладить зелень листьев кончиками пальцев. Интересно, когда планета очистится настолько, чтобы остатки человечества смогли вновь выйти на поверхность? Сколько поколений сменится, и будут ли они еще помнить, каково это — жить над землей? Да и захотят ли они? Много вопросов, мало ответов. А у меня не так времени, чтобы философствовать, потому что рано или поздно радиация меня убьет.

Но я ведь знала, что иду сюда умирать?

Состав был прекрасен. В нем сохранились сиденья, даже кое-где поручни. Я пробралась в кабину машиниста и вдоволь потыкала на все кнопочки, представляя себя здесь самой главной. Как я лечу по рельсам в темноте, лишь изредка вылетая на освещенные станции. А затем опять в тьму. Свет-тьма-свет-тьма, и я одна в этой кабине несусь вперед, не зная, что ожидает меня впереди. А в вагонах тысячи людей, которые не имеют ко мне никакого отношения. И лишь один из всей сотни заглянет в кабину.

Ха, да это практически человеческая жизнь. Так мы и бредем сами, изредка вылетая на светлые островки-станции, а после вновь с головой в тьму, рутину дней, в водоворот черноты и работы. Вжу-у-ух. Включай фонарь да беги на свет. И помни, что в кабине ты всегда один.

Н-да. Хотела бы я умереть здесь. Закрывшись в кабине и представив, что все по-прежнему, а мне вновь предстоит нырнуть в туннель, чтобы идти на свет.

Я вставала рано утром, гуляла по станции, делала нехитрую зарядку, а если кончались запасы, шла до ближайшего поселения — это почти большее время суток. Меняла на срезанные сиденья, на найденные вещи, на книги, которые я тогда унесла с собой, меняла все, что могла, на еду и воду.

Многие считали меня за сумасшедшую. Я не показывала лица, почти не говорила и всегда уходила, как только происходил обмен.

Вскоре я начала кашлять кровью. Радиация быстро и верно забирала последние деньки моей жизни. Увидев первый раз алые брызги на своей ладони, я лишь пожала плечами. Закономерный исход, как и все здесь происходящее.

Затем мне стало тяжело вставать, ходить, дышать. Хотя дышать так и так было тяжело, хоть что-то привычное. Я совсем перебралась в кабину машиниста. Обложилась остатками воды, своими книгами, которые не успела еще обменять, и приготовилась умирать. Хотела дождаться, когда станет совсем невмоготу, и выпить яду, что хранился у меня в маленькой коробочке из-под спичек. Выменяла его в самом начале этого ужаса и с тех пор носила с собой. Кажется, вот-вот наступит его час.

Таблетку я разгрызла на третьи сутки. Перед глазами плыло, в груди жгло, как будто меня пытали, а во рту ощущался проклятый вкус пустырника… Как я, дипломированный химик, могла так ошибиться и не проверить яд? Впрочем, сейчас мне уже было все равно, потому что скоро я просто-напросто выплюну свои легкие.

Но, может, так и должно быть? Ведь это я изобрела ту ядерную бомбу. По заказу, не сразу определив, что у меня получилось в итоге. Дура. Вот и умирала теперь от своего самого главного кошмара — я задыхаюсь. И мне лишь оставалось надеяться, что мои книги хоть как-то помогут. Если не вернуть все на круги своя, то хоть не повторять моих ошибок.

Я лишила человечества шанса на спокойную жизнь не по своей воле. Зато смерть свою нашла и приняла сама. От рук своего детища.

— Лер! Ну, Лер, сколько можно? Мы уже опаздываем! — я прислонился плечом к косяку и выразительно постучал по часам.

Без пяти минут три. Мы собирались выйти в два, успеть к четырем, а потом вовсю оторваться на концерте, который позднее, возможно, перетек бы в романтический ужин.

— Лерочка, солнышко, нам на другой конец города! — попытался воззвать к разуму я.

— Да иду я, иду!

Она выскочила в коридор, продолжая одной рукой надевать сережку, а другой поправляя задравшийся подол платья. Естественно, ни то, ни то у нее не получалось. Я шагнул ближе, отведя волосы от симпатичного ушка, помог с сережкой, параллельно покрывая поцелуями тонкую шейку. Я-то мог заниматься двумя делами одновременно… Возвращение подола на место сопровождалось мягкими поглаживаниями по талии и чуть ниже. Лера в руках млела и, кажется, уже совсем никуда не собиралась ехать.

Чудесный момент нарушил телефонный звонок. Громкая трель ворвалась в нашу идиллию, Лера разочарованно хныкнула, но уперлась ладошками мне в плечи.

— Но мы опаздываем!

— Кто бы говорил, — вздохнул я, но послушно отстранился.

Она торопливо ответила на звонок, нахмурилась, но споро принялась одеваться. Аллилуйя.

— Аня сказала, что в центре пробки, — Лера бросила еще один взгляд на зеркало и наконец направилась к выходу. — Мы ведь все равно успеем, да?

Я бы мог сказать, что еще час назад никаких пробок не было и в помине. Я бы мог напомнить, что мы хотели выйти пораньше и заранее договаривались об этом. Я много бы чего мог, но я любил эту невозможную женщину, так что просто кивнул и улыбнулся:

— Обязательно успеем.

Просияв улыбкой в ответ, Лера чмокнула меня в щеку и пошла вызывать лифт. Да ради этих счастливых глазок я просто обязан не то что успеть, а приехать даже чуточку раньше, чтобы это чудо успело пофоткаться в холле.

Объездная дорога изобиловала ямами и ухабами, но зато мы успевали. Да и движение тут не такое оживленное. Я повернулся подмигнуть Лере, безмолвно говоря, мол, смотри, успеваем! Грузовик выскочил словно из ниоткуда, засигналил громко, отчаянно не успевая затормозить. Как и я. Не затормозить, не проскочить на мигающий светофор. Черт! Если бы я ехал чуть медленнее…

Очнулся я в скорой, над головой мигала лампочка, пищали приборы, а Леры... Леры нигде не было!

— Где… Где моя жена? — я закашлялся, пытаясь приподняться. — Где Лера?!

— Лежите, — чья-то твердая ладонь опустила меня обратно. — Она в соседней машине. Жива.

Я зажмурился, пережидая приступ головокружения.

— Что с ней?

— Она жива, это уже хорошо.

— Что с ней?! — потребовал я ответа, снова приподнимаясь. Наконец увидел врача. Немолодая женщина отвела взгляд.

— Разрыв селезенки. Срочно нужна операция.

— Она может умереть? — неверяще переспросил я.

— Мы сделаем все возможное, чтобы этого не произошло. А теперь, бога ради, лежите!

У меня было только сотрясение. Мне посветили фонариком в глаза, задали кучу вопросов. Мелкие царапины обработали, заклеили. Все это проходило мимо меня. Как очутился в комнате ожидания — не помню. Невозможно болела голова, но еще больше болело где-то в груди. Ведь это из-за меня Лера в операционной. А я тут — с парой царапин и сотрясением. Один. В тишине и неведении.

Тишина была длиной в час ходьбы и шириной в два. Маленькая комнатка от постоянного кружения по ней казалась еще меньше, сжимаясь от каждого нового шага. Кружилась голова, меня немного тошнило, но сидеть я не мог. Казалось, остановись я, и все рухнет. И я вновь и вновь наматывал круги по комнате. Лишь бы все было хорошо.

Почему она, а не я? Ведь это я водитель, мне должно было достаться больше! Откуда вообще взялся этот грузовик? Почему он несся, словно опаздывал? Да и мы хороши, тоже летели… Да к черту этот концерт, опоздали бы! Лишь бы Лерочка была жива!

Кажется, я задремал. Присел на пару минуточек на стул, а очнулся от осторожного прикосновения медсестры.

— Ларинов? Вашу жену перевели в реанимацию, но поводов для беспокойства нет. Операция прошла успешно.

— Все хорошо? Я могу увидеть её?

— Завтра-послезавтра её переведут в палату, и можно будет навесить. Езжайте домой.

— Я, да… Можно я оставлю вам свой номер? Пожалуйста!

— Давайте, — медсестра чуть улыбнулась. — Все уже хорошо.

Я кивнул, торопливо продиктовал телефон, а затем, зажмурившись, решил понаглеть еще чуть-чуть:

— А можно одним глазком глянуть? Я обещаю быть тихим. Пожалуйста, — девушка покачала головой. — Я вас очень прошу!

— Только одним глазком, — сдалась она.

Лера спала. Грудная клетка ее мерно вздымалась, и это было самое лучшее зрелище на Земле. Какой концерт, зачем? Я готов был вечно смотреть, как она дышит. Потому что это значило, что она жива. Господи, спасибо! Я обнял тихонько вскрикнувшую от неожиданности медсестру.

— Спасибо!

— Да не за что, — улыбнулась она в ответ. — Приходите завтра к трем, ее должны будут уже перевести.

— Спасибо еще раз. Теперь я смогу уснуть.

К трем я снова опаздывал. Сердце рвалось вперед, хотело быстрее оказаться там, вместе с Лерой, но я не торопился. И таксиста попросил ехать аккуратнее. Кажется, он все понял и так, глядя на моё поцарапанное лицо.

В палате Лера уже не спала, была бледна, но улыбчива. По крайней мере, она снова улыбнулась так же ярко, только завидев меня. А я опустился на колени около ее кровати и повинно прошептал:

— Прости. Если бы я ехал медленнее, ты бы не оказалась здесь. Прости, моя милая. Прости…

— Главное, что мы живы, — Лера аккуратно погладила меня по волосам. — Главное, что жив ты. Только давай оба пообещаем не торопиться?

Я кивнул и осторожно поцеловал ее в уголок губ:

— Обещаю. Опаздывать — так опаздывать. Нам некуда торопиться — у нас вся жизнь впереди, правда?

И ее нежная улыбка была самым лучшим ответом на этот вопрос.

Каждый раз, когда я ловлю взгляд "Прекращай ерепениться", я тут же отворачиваюсь и принимаюсь щебетать вдвое активнее. И прекрасно делаю вид, что не слышу чуть усталого выдоха. Нет, не слышу, ну совсем. Все в порядке.

Так легко натягивать маску-улыбку, прятать неуверенность в предложении чая, обязательно самого необычного, мол, видишь, ничего для тебя не жалко. Только да, поговорить совсем не о чем. И проще отвернуться, поправить что-то на столе и краем уха ловить звучание родного голоса.

Проще поздравлять, ехидно подтрунивать, усиленно серьезно возносить собеседника на пьедестал, то ли дистанцируясь, то ли наоборот задабривая. И с горечью замечать, как схлопывается розовое, нежное нутро, которое раньше было дозволено видеть только тебе.

А после смотреть на закрытую дверь, ощущать фантомное тепло от неловких объятий на прощанье и совсем не знать, что в мыслях ушедшего лишь усталость, досада вперемешку с нежностью.

"Не мешай мне тебя любить", "Не вороши прошлое, не дави на раны", "Иди вперед и, возможно, мы снова пересечемся", "Прошу, не стой на месте, не замирай в том безумии", "Я беспокоюсь".

Не слышать, не знать этих мыслей, натянуто улыбаться и пожимать плечами. Мол, дело наживное. Все уходят, пора привыкнуть.

Когда я ловлю взгляд, говорящий: "Прекращай ерепениться", отворачиваюсь и принимаюсь щебетать вдвое активнее. И совсем не вижу второй части: "Просто позволь мне быть рядом".

Как жаль, что для неё, кажется, слишком поздно.