Тень моя (гет)

Все мы в руках у молвы и фортуны.

Тень моя, тень на холодной стене.

Лютни уж нет, но звучат ее струны...

Дождик осенний, поплачь обо мне.

Б. Окуджава

Настасья Филипповна медленно поднимает на него глаза. Из-за них-то он и пропал тогда, осенью. Пропал сразу, навсегда. Темные, почти черные, глядящие мрачно и надменно, но вместе с тем — затравленно. Словно она — опасный маленький зверек, попавший в капкан. И снова, в тысячный раз он видит в них свое отражение. Ее лицо мертвенно-бледно, как и его собственное, и в нем угадывается его собственная растерянность, хоть и умело скрытая.

Теперь-то — что?

Парфен, не думая, сует руку в карман сюртука и вдруг нащупывает нож — тот самый, что давеча князю показывал. Хороший нож, острый. Удачно, что с собой — пригодится однажды.

— Пора теперь спать, Парфен? — Настасья Филипповна резко откидывает назад смоляные волосы. Парфен только недавно их касался — точно шелк, что отец продавать любил. — Светает скоро, так до обеда проспим. А ведь в Орел ехать надобно, да пораньше… Ведь явится он, явится!

Парфен усмехается, глядя на нее с восхищением. Дьявольская, дьявольская красота! Неземная, заморская. Аглицкие королевны только такие, наверное. И ведь его боится. Как Дьявол — Бога. Тот-то блаженный ведь точно боженька — и простит, и приголубит, и объяснит все на свете, и благословит. А она от него вся трясется. Вот ведь!

— Меня, значит, не боишься? — Парфен широко расставляет ноги, чтобы крепче стоять на лакированном полу. — Его боишься, а меня — нет? Я ведь волк. А он — агнец.

И этот агнец страшнее волка. Приедет — отберет. Отберет, да еще так кротко и невинно, и будто бы извиняясь, что таким влиянием на людей обладает. И Парфен стискивает зубы: не отдаст. Ни за что не отдаст, как жизнь свою.

Настасья Филипповна, заметив выражение его лица, дергает плечом и как-то странно улыбается. Парфен смотрит на нее выжидающе; он не понимает таких улыбок, они его раздражают. Загадки — неприятны. Ему ответ нужен, сейчас, в это мгновение. Не может он дальше без ответа жить. А она все играет, да наиграться не может.

— Теперь-то что? — повторяет он уже вслух, громко, делая особенное ударение на слове «теперь». — А?

Настасья Филипповна неторопливо подходит к столику и берет из вазы красное яблоко. Хорошее, спелое. Плохих у него дома не водится. Молодец, Пафнутьевна, усердно за домом следит, не подводит.

— Спать ложиться, да и ехать утром, — отвечает Настасья Филипповна глухим голосом. — Далеко ехать, Парфен. Жаль только, от себя не убежишь. Так хоть от него — можно.

Парфен наклоняет голову набок, глядя на нее исподлобья. И тут, в его доме, в его спальне — опять она про князя! Гнев обжигает его огнем и тут же стихает. Вчера ведь княгиней стать могла, да спасти себя умолила. Что она задумала, бесовская душа?

— Хочешь, за рукоделием твоим пошлю? — Парфен переступает с ноги на ногу. — Ты же вышивание свое не окончила.

Настасья Филипповна на мгновение оживает, становясь совершенно другой — не надменной, не властной — и в глазах ее мелькает обыкновенная женщина, которая любит платья, балы и нитки.

— Вот это спасибо, Парфен! — говорит она звонко и снова встряхивает волосами. — Вот это угодишь, коли пошлешь. Ты ведь знаешь, что вышиваю? Сад я вышиваю яблоневый. Да дом свой прежний, тот, где я до Тоцкого жила, тот, что во снах вижу. Только вот лица родных вспомнить не могу, с огнем сгорели, но я люблю те лица и, когда вышиваю, все думаю, как сильно их любила, как была бы счастлива с ними сейчас. Вышиваю, плачу да думаю — уж лучше бы сама в пламени сгинула.

Парфен торопливо тянется к колокольчику, но Настасья Филипповна тут же хватает его за запястье. Рука у нее горячая, что у него самого — словно в лихорадке, и глаза блестят, так блестят, что лихорадка тут же передается ему. И он весь содрогается. Касаться ее, касаться, прижимать к себе — только этим можно жить. От запаха ее духов, терпких и пряных, у него кружится голова.

— Не надо! Узнают ведь, что я тут, — Настасья Филипповна хмурится. — Потом, потом. Из Орла пошлем, с посыльным привезут. Никуда вышивание мое не денется, не золотое же, право слово. Только мне дорого. Есть у тебя что-нибудь такое же дорогое?

Парфен, зажмурившись, раздумывает с мгновение. Дело отца, он, конечно, ведет — но любви в том деле нет, надобность одна, да и память об отце ему скорее неприятна. Когда он продает или выкупает, приумножая богатство, то никакой радости не ощущает. А вот кабы Настасья Филипповна согласилась обвенчаться да жить тут — сколько бы душевных сил он вложил в эти старые комнаты! Он создал бы здесь свой мир, их мир, он любил бы его и лелеял, потому что она была бы здесь.

— Ты, радость.

Она смотрит недоверчиво, потом тихонечко смеется и нюхает яблоко.

Но Парфен все еще смотрит на нее выжидающе:

— А что в Орле делать будем, Настасья Филипповна? Где жить-то будем? Опять по квартирам? Надобно ведь уже свой дом иметь.

— Так ты купи, — отвечает она непринужденно и озорно. — Купи нам, для детей своих будущих. Подальше отсюда только, от этой пыли, от этих разговоров, ужимок, взглядов. От картины этой страшной. Тошно мне от всего, устала я. Выйдешь — пальцем тычут. Спокойствия я хочу, да только нет мне спокойствия, да и не будет никогда. Я все ищу чего-то, а найти не могу.

Парфен подходит к ней совсем близко и обнимает ее за обнаженные плечи. И снова горячи, и снова она трепещет, как птичка в ладонях. Поразительно, какой разной может быть женщина: в одну минуту она ударяет хлыстом, в следующую — к тебе льнет за лаской.

— Да я тебе, королева, что угодно куплю. Весь мир куплю. Все куплю. Да только сбежишь ты от меня скоро, как уже сбегала. А знаешь, почему? Мы с тобой из одного теста слеплены. Про душу родственную слышала? Что в мире нашем такие встречаются? Так вот я — твоя родственная душа-то. И никак иначе! Я только тебя понимаю, я там, в грязи, на тройках, с цыганами — понимаю!

Настасья Филипповна сначала бледнеет, становясь точно на покойницу похожа, потом губы ее, застывшие, начинают вдруг дергаться, кривиться — и вдруг раскрываются, выпуская смех.

— Ты моя родственная душа, Парфен? Вот это новости! Вот это рассмешил!

Парфен с бешенством встряхивает ее изо всех сил — так, что голова ее запрокидывается и трясется — и шепчет исступленно:

— Ты же сама знаешь, что это правда. Я это сразу понял, лишь тебя увидал. Я — твоя тень, а ты — моя. Вон, видишь, камин тени отбрасывает? Это мы с тобой. Слились в одно и пляшем. У судьбы под дудку, у обстоятельств. Коли так тени сливаются, так едины, значит. Мы с тобой вдвоем, если ты пойдешь за меня да поклянешься в верности — горы свернем, море вброд перейдем, всему свету докажем, что мы есть такое…

Настасья Филипповна молча, но яростно высвобождается и отходит к окну. Она уже не смеется, и глаза ее становятся полными тоски, воспоминаний и сожаления. И какой-то необъяснимой обреченности и отчаяния.

Парфен снова переступает с ноги на ногу. Опять — не так! Бесовская натура. Что он не так сказал? И тогда неприятная, отвратительная мысль прорезает всего его изнутри. Везде, везде блаженный этот!

— Думаешь, — говорит он медленно, с расстановкой. — Думаешь, князь, князь-то — твоя душа? Врешь! Ложь это. Выдумки. Невозможно это, Настасья Филипповна, вы с ним разные совершенно, что небо и земля.

Она резко оборачивается — так, что волосы ударяют по лицу — и гневно выплевывает:

— Ты что ли, это решаешь? Кто кому душа родственная? Много на себя берешь, Парфен. Можешь быть, я и тень твоя, может, из того же теста вылеплена, с той же силой создана. Да только душа моя к нему тянется. И обжигается. Руки касаются — и вот, обожжены! Ты да я — мы черти с тобой, Парфен. Ты — черт, а я — чертовка! Но разве не может даже самый ничтожный червяк, самый последний чертик в преисподней чувствовать, что душа-то у него на несколько осколков расколота, и вот этот один, чистый, как слеза, осколочек к большому тянется, как ребенок — к матери?

Парфен зло топает ногой, и гнев на мгновение застилает глаза белой пеленой. Сдержаться! О, как трудно сдержаться.

— Ой, Настасья Филипповна! Так и договоришься ведь, что Дьявол к Богу втайне тянется, да только нет ему спасения, путь-то он свой сам избрал. Ты ведь сама спасти меня умоляла, увезти умоляла. Опять насмехаешься? Что, неужто так сильно жжет?

Она прижимает руки к груди.

— Жжет, Парфен! Гордыня жжет, зависть, непонимание. Не могу за князя пойти, ведь все равно пальцем указывать будут. Мол, падшую взял! И сам он, сам он потом в это и поверит. Думаешь, я благородная такая, что его жалею? Его репутацию, его душу? Нет, Парфен — о себе беспокоюсь. Везде мне насмешки мерещатся. Кабы бы я его тогда, пять лет назад встретила, без камней этих, без денег, без вечеров! А теперь-то гордая слишком, избалованная, нет ни покоя, ни спасения. Хочется в воду, да страшно!

— Жизнь драгоценна, Настасья Филипповна, так в церкви говорят.

— Да выжить непросто, — отражает она дерзко. — И все время думаешь: почему я? Почему со мной? Чем я-то виновата? Барышня эта, будь проклята, Аглая Ивановна, чистенькая ходит и чистенькой замуж выскочит, да в свете будет любима. Чем я-то хуже?

Парфен с трудом сдерживается, глядя на ее слезы. Одно слово ее — он бы этой Аглае шею свернул.

— Что же мы в Орле делать будем? — повторяет он упрямо, загоняя гнев внутрь себя. — Дела у меня тут. Ну, положим, дела перенесть можно. А остальное?

Настасья Филипповна всей грудью вздыхает и слабо улыбается. Напряженная улыбка, натянутая, что струна. Другой он у нее и не видывал.

— В театр ездить будем, гулять будем, шампанское пить да смеяться, да книги читать.

— Театр не люблю — кривляния одни, — Парфен утирает пот со лба. — Жарко тут что-то, душно. Окно открой.

Настасья Филипповна кладет яблоко на широкий подоконник и с силой распахивает створки и упоенно вдыхает предрассветный холодный воздух. Пахнет цветами и неповторимым, неуловимым запахом летнего города, который обыкновенно стоит в августе.

— А там — и осень наступит. Совсем скоро, уж неделя осталась, — Настасья Филипповна задумчиво скрещивает пальцы, потом снова берет яблоко. — Это летом, знаешь, хочется все бежать куда-то да танцевать, да радоваться и безумствовать. А как дождик начнется, заплачет, так и дома хорошо. Сидишь у камина, у огня, на улице зябко, а тебе приятно.

Парфен подходит к ней, дрожа. Вот она, вся перед ним: настоящая, полная огня, страстная, любимая. Он чувствует, как его любовь поднимается куда-то вверх, подступает к самому горлу, блестит в глазах. Он никогда не чувствовал так исступленно, так сильно до того, как встретил эту женщину. Возможно, ничего не чувствовал. А теперь в нем — все перемешалось в один водоворот: и ненависть, и любовь, и голод, и страх потерять, и непонимание. И сильнее всего — ревность. Последняя капля близко. Устал он, вымотан слишком, чтобы еще раз ее отпустить. Не выдержит он этого.

— Только в Москву сперва заедем, мне кружево купить надобно, — Настасья Филипповна тихонечко кашляет. — Чаю бы, Парфен.

И он снова тянется к колокольчику — и она снова хватает его за запястье и подносит палец к губам.

— Тише, тише. Не нужно, чтобы про нас знали. В поезде выпьем, пожалуй, я и расхотела сразу. Так правда, что ли, что дом мне в Орле купишь?

— Куплю, радость.

Настасья Филипповна стискивает руки и принимается расхаживать по комнате. Парфен наблюдает за ней исподлобья, готовый к любой ее выходке. Что еще скажет? И главное — зачем? Все это, побег этот — зачем? Что она ждет от него? Ведь ждет чего-то. Как угадать?

— Вот ты давеча, Парфен, про душу родственную говорил. От князя наслушался? Или говорил с ним об этом? А знаешь, вот нет здесь Льва Николаевича, а голос его словно во мне звучит, со мной говорит. Смешно и странно.

Парфен усмехается, заставляя себя проглотить слова про князя. Эк зацепило-то ее!

— Может, и говорил. Всех-то разговоров с ним и не упомнишь, он ведь философ, а я философствовать не умею, да и не нужно мне это.

Настасья Филипповна бросает на него молниеносный взгляд — и тут же отворачивается. Она одета лишь в исподнее, нижнее белое платье — срамота, да и только, но Парфен не может заставить себя отвести от нее глаз. Помолчав с мгновение, Настасья Филипповна вновь принимается ходить по комнате, нервно поглядывая на картину.

— Знаешь, Парфен, а может быть, и прав ты — не родственные мы души с князем, или родственные не так, чтобы любовно — а по-христиански только. Он ведь меня словно видел где-то, словно послан мне — как исцеление, как спасение, да только горда я да жестока, да молода слишком для спасения такого. Ведь нужно трудиться, чтобы такое спасение пережить. Смириться, обо всех — всех! — забыть, молиться да князя слушать. А вот ты — ты, Рогожин…

Настасья Филипповна подходит совсем близко, шелестя юбкой — этот шелест сводит Парфена с ума, порождая страшную дрожь — и берет горячими пальцами его подбородок, стискивает его изо всех сил. Смотрит — долго, почти бесконечно, пронизывающе, испытующе — и вдруг отталкивает.

— Да. Вижу, что любишь. Больше всего на свете любишь. Если бы я только могла тебя любить тоже, тебя одного любить! Вот спрашивал ты — теперь что? И зачем, наверное, к тебе бросилась? Потому что это правда, Парфен — я тень твоя. Знаю, что ты чуешь меня, как волк волка чует — звериным чутьем. И слов не надо, гляну — а ты уже около меня. Люди слепы, и я — слепа! Все у того, другого, любви искала, а нашла жалость. А любовь ведь у тебя в руках, Парфен. Вот в этих сильных руках, которые мне так нравятся. О, как я слепа…

И Настасья Филипповна обвивает руками его шею и, прижимаясь всем телом, целует его лицо — короткими, страстными поцелуями.

Но Парфен с трудом отодвигается, затаив дыхание, и она смотрит на него с непониманием — и скрытым негодованием.

— И зачем бросилась? — тихо спрашивает он, унимая дрожь в пальцах. Еще бы вчера он жизнь отдал за один такой поцелуй — а сейчас боится.

— За спасением я к тебе пришла, Парфен. За другим спасением. Я уже почти не существую. Хочу тебя полюбить теперь — да сил нет. Ем, пью, а вкуса — нет. Ложусь, а сон не идет. Хочется побежать, подпрыгнуть и полететь — высоко-высоко. А там, подо мной — и Петербург с его князем, и Епанчины, будь они прокляты, и Тоцкий, и все в точки превращаются, а я — в ветер.

И Парфен понимает вдруг. Так молния ударяет в дерево, раскалывая его надвое, так мысль, долгожданная мысль озаряет человека, и тот радуется. Только Парфен стискивает зубы и мотает головой. Как он без нее останется? Кто его к свету выведет? Но и с ней быть, наверное, невозможно. Пока князь-то жив.

— Нет, Настасья Филипповна, не могу я. Не проси.

— Себя жаль, значит? — спрашивает она с затаенной усмешкой.

Он сжимает ладони в кулаки. Кричать нельзя — услышат. Задыхаясь, он поднимает глаза на картину — Мертвый Христос лежит безразлично, но будто бы прислушивается. Как тут разуверуешь? Нет, еще сильнее поверить можно.

— Парфен! Я тебя прощаю, — Настасья Филипповна пытается улыбнуться, но в глазах стоят слезы. — И ты меня прости. Любить тебя хотела, должна была любить, да только мучила. Только ты спаси меня. Всю жизнь не видела, куда шла — тебя теперь вижу. Настоящего, осязаемого, нужного. Жаль, что теперь только. Видишь как, оказывается, прав ты про душу-то эту родственную. Никогда я о ней не задумывалась, а теперь явственно понимаю: есть она! Да, так даже правильней будет. Что родственная душа-то меня… Только родственная-то и может… Спасибо, что рассказал мне о ней, Парфен. Мне теперь совсем спокойно стало, радостно даже, безмятежно.

Парфен отчего-то всем телом — отчетливо — ощущает нож в кармане. Не может он его ощущать, наваждение это. Так вот зачем она здесь. Но это ведь — через эгоизм и страх переступить, это ведь — дыхание отнять. И неважно, что там дальше — каторга или казнь.

— Грех это, Настасья Филипповна, — произносит он шепотом. Пот заливает лоб, и сердце бьется как бешеное. — Мы могли бы спасти друг друга. Вот ты меня уже из темноты вытащила, спасла, значит. Души моей коснулась. Я теперь совсем не тот Парфен, что до тебя существовал да отца больше преисподней страшился.

Настасья Филипповна разжимает сомкнутые губы.

— Я для себя другого спасения не ищу. Что до греха — в людских глазах, может, и грех. В глазах попов этих, толстых да усатых. Только ведь там — видишь небо звездное в окне? — там это примут за самопожертвование любви твоей, Парфен. За то, что душу родственную освободил.

Парфен обхватывает голову руками и закрывает глаза. Ему кажется, будто нож жжет его сквозь ткань сюртука, просится в ладонь. И в висках стучит: «А не то убежит! Убежит к тому, другому — и не вернешь, твоей не будет»..

— А не отпустишь — к князю брошусь снова, да под венец! Платье-то осталось, — Настасья Филипповна показывает ряд жемчужных зубов и вдруг приглушенно смеется. — Клянусь, что брошусь! Да ведь он завтра сам явится да заберет меня. И ничего ты не сделаешь, Парфен! Больного-то не тронешь. Вот как бывает на свете, как подумаешь — с ума сойти можно. Это ты хорошо мне про душу-то рассказал, а то я бы и не знала, что во всех этих обстоятельствах да позоре, да мучениях — светлое пятнышко есть, что зайчик солнечный.

Парфен следит за ней с нарастающей яростью. Продолжает, продолжает стучать в висках. Опять играет с ним, дьявольская душа! Опять насмешничает, словно и не о спасении просила минуту назад, не о любви говорила. Или не просила — а испытывала? Черт, черт…

Мука одна, какая мука!

И Парфен в изнеможении, в бессилии оборачивается к Мертвому Христу.

Христос молчит.

— А что, — Настасья Филипповна тянется к вазе с фруктами, касается кончиками пальцев граната, потом переводит взгляд на яблоко в ладони, подкидывает его и ловко, слегка небрежно, ловит. — Стало быть, мы с тобой любопытнейшую теорию вывели: душа-то родственная не одна у человека бывает. У кого-то, может, и вовсе ее нет, а кому-то повезло: целых две или три подходят, да все разные, для разных целей. Удобно, однако. Тут главное — смотреть зорко, да не промахнуться… Что это?

Парфен смотрит на ее вытянутый палец и переводит взгляд на стену напротив жаркого камина.

— Тень твоя.

Настасья Филипповна странно взмахивает руками, наклоняется и отклоняется — тень в точности повторяет ее движения. Наконец, обе замирают. Настасья Филипповна смеется, глядя на хмурящегося, красного, потного Парфена.

— Мне сказку в детстве читали, что у одного человека тень пыталась украсть и жизнь, и имя, и любовь. Вон там — моя собственная. Кто из нас настоящий? Она, она.

И Настасья Филипповна, выронив яблоко, закрывает лицо руками. Яблоко докатывается до ноги Парфена — и тот, наступив на него, раздавливает его сапогом.

Ночь, должно быть, холодная — прохлада так и льется сквозь распахнутые створки. Парфен делает шаг, чтобы закрыть их — и зачем-то нащупывает в кармане нож сквозь плотную ткань. Дьявол, ну и наваждение! Он не может спасти ее так. Они ведь связаны — навсегда. Без нее он не сможет. Только вот князь… придет — и отнимет. И еще одна волна гнева захлестывает его целиком.

— Ты только не плачь потом, Парфен. Летом — не плачь. А осенью дождик за тебя поплачет, — Настасья Филипповна замечает его движение и расправляет плечи. — Жизнь коротка, Парфен: от весны до погоста — несколько шагов. Ну что, спать будем, верно? Ты в кабинет иди, а я тут лягу. Да что ты смотришь, Парфен! Что ты смотришь! Ты ведь знаешь — всю меня теперь-то знаешь… Придет завтра князь, коли не успеем уехать — к нему брошусь, за иллюзией искупления, а потом к тебе вернусь, за надеждой на спасение. Так и буду между вами метаться, пока не загоню себя, как скаковая лошадь. А потом уж и вам надоест — так на улице останусь. Может, и правда в прачки пойти?

И она, запрокинув голову, заливается своим дьявольски красивым смехом.

— Ну, спокойной ночи, Парфен, — произносит она и передергивает плечами, взглянув на раздавленное яблоко. — Да смотри, не проспи. Нам в Орел ехать пораньше надобно. А успеешь — так и за вышиванием пошли. Я ведь что если и люблю по-настоящему, так вышивание это.

Парфен не отвечает, и тогда Настасья Филипповна, повернувшись к нему спиной, подходит к занавешенной шторой кровати. И замирает в ожидании.

В кармане Парфена нестерпимо жжет нож. И мысль — жуткая, но пробивающая насквозь как пуля — бьется в голове. Отпустить — невозможно. И любить — не выйдет. Спасти, как она просит — и убить. Но отдать...

Не отдать — не отдать — не отдать.

Никому — никому.

Моя.

Тень — моя.

Навсегда тенью останется.

И Парфен шагает — к ней.