Чтобы больше не выбирать (джен)

«Во времена Конхобара Этайн, опустившись на конёк дома, в котором шло пиршество, упала в золотую чашу, из которой выпила жена героя Этара; так Этайн была зачата во второй раз и родилась вновь спустя тысячу двенадцать лет после первого своего рождения».

Из древней ирландской легенды «Сватовство к Этайн».

Сплошные тучи затянули небо, погасили вечернюю зарю, спрятали звезды. Стучит по зеленому сланцу кровли нескончаемый камбрийский дождь, не выпускает Хранительницу Правды из Жилой башни. А ей, и телом, и душой скорее сумеречному существу, нежели дневному, сейчас так хотелось бы выбраться из своего жилища, пройтись по опустевшим улицам, полюбоваться на спящий город, на свое любимое творение! Пройтись, обдумать всё в последний раз — и, наконец, принять решение...

Она, как часто бывает в такое время, сидит за рабочим столом — но на лежащем перед ней листе бумаги на этот раз выведено всего два слова. NEMAIN — округлой ирландской латиницей. ΑΥΓΟΥΣΤΙΝΑ — острыми буквами греческого унциала.

И под ними — большой вопросительный знак. Знак, которого просто не может быть в эти времена, но который услужливо подсказала ей чужая память. Память того, кто дал ей имя — вернее, одно из имен, то, что начертано на листе первым. А другое имя нашло ее само. Ворвалось в жизнь, не спросясь. Заставило надеть на ушастую эльфийскую голову белую диадему базилиссы — и взвалило на плечи неподъемный груз.

«Завтра. Это будет еще только завтра. А сейчас — к маленькому!»

Она бежит вниз по витой лестнице — к чему беспокоить служителя, ведающего лифтом, в ночное время, когда люди так сладко спят?

Спустилась этажом ниже, вошла в детскую — караул расступился, едва она приблизилась к двери. Склонилась над кроваткой. Замерла.

Ее радость. Ее сын, ее Володенька. Не ею рожденный, но ею вскормленный. Спит, подложив кулачок под голову, мирно посапывает, не ведает о маминых бедах — и слава богу! Как же хочется поднять его, прижать к груди, потетешкать — но не будить же ради этого! Тогда — хотя бы просто постоять, полюбоваться...

Почтительно склонилась в углу нянюшка Нарин, тихо, почти беззвучно шевелит губами. Если прислушаться — можно разобрать слова древней языческой молитвы. Для Нарин она по-прежнему древняя богиня-сида, нянюшке и дела нет до того, что на груди у богини всегда висит серебряный крестик, а на голове то и дело красуется белая лента — императорская регалия Восточного Рима. Зато и нежданно обретенной сестре Анастасии, и нашедшему приют в Британии патриарху Пирру, и верному сэру Эмилию, кажется, нет дела до заостренных ушей императрицы, до ее огромных серых глаз, более подобающих ночному зверю, чем человеку...

Но нашлись и другие. Увидевшие сразу две ипостаси Хранительницы Правды. Увидевшие — и не сумевшие совместить их в своем разуме. Аннонские друиды, после ее признания дочерью базилевса Ираклия задумавшие увести свой народ обратно в малярийные болота, прочь от мнимой богини. Иммигранты, прибывшие в ее страну из других осколков Рима, воспитанные в римских традициях и ожидавшие от базилиссы если не полного физического совершенства, то уж, как минимум, человеческого облика. И опять зазвучали по Кер-Сиди, по Глентуи, а потом и по всей Камбрии, казалось, уже навсегда позабытые слова: «ложная богиня» — в устах первых, «кровосмесительное отродье» — в устах вторых, «самозванка» — в устах и тех, и других. Да так часто и громко зазвучали, что встревожился Сенат...

Шаги за стеной — кажется, совсем рядом. Немайн вздрагивает, поворачивает длинное остроконечное ухо к источнику звука. И тут же успокаивается: это же ночная стража обходит городские улицы! Все-таки до чего интересно устроен ее мозг: никак не может приноровиться к не по-человечески острому эльфийскому слуху, нет-нет да и обманется в расстоянии. А ведь она-то другого слуха и помнить не должна! Но помнит же — всё той же чужой памятью.

И вновь вверх по лестнице! Скорее в рабочий кабинет — собраться с силами и подготовить наконец ответ Сенату. Вот бы только знать еще, что в том ответе писать... Она сама сейчас удивляется своей бестолковости. Уж каких только задач не подбрасывала ей уже жизнь — и ведь справлялась до сих пор всегда, когда своими силами, когда с помощью верных соратников. А тут — растерялась.

Увидела на столе чашку дымящегося кофе со сливками. Машинально отхлебнула. Ощутила знакомый привкус меда и ореха — любимый рецепт, ею же и придуманный. И только потом спохватилась: вот кто бы это мог так о ней позаботиться? А следом вдруг пришел страх. Больше даже не за себя — за сына, за город, за страну. И перехватило дыхание, и рука сама собой потянулась к кинжалу — хотя как смог бы клинок защитить от яда?

— Не бойся. Мы пришли вовсе не за тем, чтобы причинить тебе зло, — позади незнакомый густой баритон — спокойный, уверенный и, неожиданно, ласковый.

Обернулась — за спиной высокий старик. Белая борода, белое лейне до пола, золоченый серп на поясе: друид! Рядом — маленькая черноволосая девушка, тоже в белом жреческом облачении. Стоят, переглядываются.

От неожиданности Немайн девушку даже не сразу и узнала.

— Ты, Луковка?

Та кивнула, улыбнулась, смущенно пряча глаза:

— Ты так убеждала меня, что я — это не только ты! Вот я и поверила, наконец! Я даже кофе варить научилась сама — правда же, вкусно? А теперь и ты тоже поверь мне: нас прислали твои друзья, которые хотят тебе добра.

И сразу отлегло от сердца, полегчало в груди. Только одна лишь тревожная мысль и осталась, не ушла вслед за остальными: не втерся ли кто к Нион в доверие, не обманул ли ее? Да, у Нион невероятная интуиция, да, дар логического мышления, но вот как не была сильна в хитрости прежняя Нионин-Луковка, так не преуспела в ней и нынешняя леди Нион Вахан...

Глянула грозно Хранительница на ученицу, спросила нарочито строго:

— И давно ль друиды Аннона стали моими друзьями — не с тех ли пор, как отказали мне в доверии?

— Не все друиды Аннона пока еще тебе друзья, это правда, — ответил вместо Луковки старик и вдруг улыбнулся: — Но я-то пришел к тебе не от них. Подумай сама: разве служители Гвина, растерявшие среди своих болот мудрость древних, умеют говорить по-гаэльски?

А ведь и правда: разговор-то незаметно перешел на ирландский, а она и не заметила!

— Нет, меня прислали к тебе мэтры Университета, — продолжил между тем старик, — те, кому ты дала новый дом и вернула смысл жизни: друиды из Муму и Коннахта, философы из Триполи и Александрии, служители христианского Бога из Константинополя и Рима!

Но хоть и были слова, обращенные к Хранительнице, велеречивы и изысканны, сомнения ее все равно не покинули. Оттого и ответила она друиду вопросом, коротким и прямым:

— И что же вы хотите от меня?

Старик пожевал губами, вновь улыбнулся — теперь уже едва заметно.

— Что мы хотим? Хотим безопасности. Хотим уверенности в будущем. Хотим возможности заниматься любимым делом. Хотим того, что ты нам и так уже дала — впервые за многие годы. И чего мы можем лишиться, если тот совет безумцев, который ты по римскому обычаю зовешь Сенатом, завтра откроет дверь новой смуте.

Сказал — как будто мысли ее прочитал. Только вот толку-то с того никакого! Все равно не удастся ей быть сразу и базилиссой Восточного Рима, и древней сидой в глазах у всех жителей Британии: больно уж разные у Августины и у Немайн и родословные, и судьбы.

Но все-таки решилась, понадеялась на чудо, — попросила совета. Вернее, хотела попросить совета. А получилось какое-то зловещее пророчество древней богини:

— И что же вы мне предло́жите? Разогнать сенат и установить единоличную власть Немайн — или единоличную власть базилиссы Августины? Жить в мирное время как на войне? Да, какое-то время это будет возможно. Но долго ли?

И тогда старый друид покачал головой:

— Нет. Мы хотим предложить тебе кое-что другое, куда более простое: избавиться от необходимости выбирать между судьбой Немайн и судьбой Августины! И я готов дать тебе совет, как это сделать. А для начала спрошу тебя: помнишь ли ты историю Этайн Эхрайде?

* * *

Как все-таки странно и нелепо смотрятся цветные клановые ленточки на римских парадных тогах... Хотя нет, не страннее, чем яркие краски на лицах античных статуй, вовсе не мраморно-белых, как упорно кричит ей чужая память.

Зал Сената полон. Почтенные государственные мужи шумят, как на ипподроме, только партий здесь образовалось не две, а целых три. «Партия сиды» — старейшины равнинных кланов, ветераны Зимней войны. «Партия базилиссы» — почитатели римских традиций: в ней и местные Монтови, и получившие полное гражданство за свои заслуги приезжие из других частей разваливающейся Империи. И «партия самозванки» — только вот можно ли назвать так тех, кто вовсе тебя не поддерживает, а совсем даже наоборот, — хоть ты сама и знаешь лучше всех, что они правы больше других, не считая тебя ни древней богиней, ни дочерью императора Ираклия?

А ей сейчас предстоит держать ответ перед всеми — и перед первыми, и перед вторыми, и перед третьими. Рассказывать о себе якобы самую сокровенную правду — а на самом деле безбожно лгать. А ложь дается ей с каждым разом всё труднее, все мучительнее: должно быть, всё меньше остается в ней от того, кого она зовет теперь своим Учителем, и все больше и больше просыпается в ней истинно сидовского. А сиды — они ведь, как известно, не лгут.

И вот она начинает свое повествование, с трудом преодолевая сопротивление разом онемевшего, едва ворочающегося, ставшего непослушным и тяжелым языка. Сообщает почтенным сенаторам, что истинное имя ее Немайн, «неистовая» на наречии гаэлов Эрина, но что давно откликается она также и на данное ей в Камбрии имя Неметона, «богиня священной рощи». Что рождена она была в незапамятные времена в семье сидов, великого воина и знатока ремесел Ллуда Ллоу Эрейнта, известного у северян Алт Клуита как Ноденс, а у гаэлов как Нуада Среброрукий, и повелительницы морей, рек и озер Дон верх Матонви, почитаемой гаэлами как Праматерь Дану. Рассказывает, слыша недовольное бормотание присутствующего здесь барда — что ж, мудрено ли это, если у нее нечеловечески острый слух? И трудно ли догадаться, чем так недоволен этот бард: он-то считал Дон нерожденной матерью богов, а та оказалась вдруг дочерью какого-то там Матонви, и хорошо еще если того самого, что был отцом Мата, короля Гвинеда!.. Что ж, так оно было и задумано: пересказ редкой, но все-таки известной версии легенды лишь прибавит достоверности истории в глазах знатоков. А еще у Немайн, конечно же, нашлось множество братьев и сестер, разных в разных преданиях — и здесь снова приходится идти по тонкой грани, чтобы ее не посмели уличить в ошибках ни бритты, ни ирландцы. Она называет здешних Гвина, Гвидиона и Аранрод, потом ирландских Бриана, Иухара и Иухарбу — и замечает, что тот самый бард, который так недовольствовал, услышав имя Матонви, теперь благостно улыбается.

Выходит, не зря она готовилась целую ночь. Готовилась в одиночку: не призналась ни Луковке, ни неведомому университетскому друиду в том, что совсем незнакома с историей Этайн. А когда они ушли, сразу же обложилась со всех сторон записями рассказов бардов и филидов — и местных, и ирландских, и даже с Древнего Севера. Извела одну за другой две толстые восковые свечи. Сожгла бы, наверное, их и больше, да только тучи снесло ветром и стало возможно работать при свете звезд. И все равно не справилась бы она с задачей ни за что, если бы не абсолютная память, мучительный, но иногда все-таки оказывающийся бесценным дар Сущностей.

— И когда славный Кинхейддон ап Кадрод, король Кер-Кери, повел свое войско к зеленому полю, что раскинулось возле холмов Дирхама... — кажется, она и сама уже верит в придуманную за ночь легенду: во всяком случае, язык больше не пытается сопротивляться и покорно позволяет произносить слово за словом. — Я простилась с матушкой, поднялась на крыло и, следуя своему древнему обычаю, устремилась вслед за ним — чтобы вселять веру в победу храбрым и лишать силы трусов...

Черной вороной летела она над камбрийским войском, уходящим навстречу решающей битве с саксами — и вослед ей махала рукой вышедшая из своего крошечного тулмена мать. Уж как уговаривала Пресветлая Дон Неметону остаться на земле, не оборачиваться птицей!.. Не послушалась, лишь поклонилась матушке на прощание — и не ведала, что видятся они в последний раз.

Однако до бранного поля, до того, где полегли потом и сам Кинхейддон, и Кинвайл Старый, король Кер-Глоуи, и Фернвайл, король Кер-Ваддона, и бесчисленное множество простых воинов-бриттов, ей долететь так и не довелось. А послушайся она тогда матушку, пойди она с войском в обличье простой бриттки-ополченки — может, и сложилась бы иначе судьба трех королевств, не растоптали бы их саксы Хвикке и Уэссекса, не утопили бы в огне и крови, и не погибла бы вместе с Кер-Кери и сама пресветлая Дон...

Но, увы, не послушалась она тогда, поступила по-своему — и вышло всё хуже некуда. Знали саксонские жрецы, что если черная ворона сопровождает войско, хоть бриттское, хоть гаэльское, и что если не завелись в том войске трусы, способные испугаться собственной боевой песни, то не победить его нипочем. Знали и то, что воины Кинхейддона трусами уж точно не были. Вот и призвали саксы в помощь самого Вотана, а тот выслал навстречу войску двух своих во́ронов, Хугэ и Мюнэ, тех, что обычно собирали ему новости со всего света...

Она делает паузу, бросает взгляд на барда. На лице того — живейшее любопытство, вовсе не сомнение, которого она так опасалась. А ведь как трудно дался ей этот эпизод! Про верования саксов в найденных книгах не нашлось почти ничего, пришлось приспосабливать то, что знала чужая память о легендах другого, хоть и родственного саксам, народа — скандинавов. Но, видимо, угадала она всё и даже имена Хугина и Мунина, воронов Одина, правильно переделала на саксонский лад... Кашлянув — надо же как-то оправдать запинку! — она облегченно продолжает.

Настигли ее Хугэ и Мюнэ в небе над лесной дорогой на полпути между Кер-Кери и Кер-Ваддоном и закружили над ней, и вызвали на бой — двое одну. И опять допустила она роковую ошибку, уже вторую за этот поход. Ей бы предложить им биться по очереди да выбрать оружием против Хугэ — ум, а против Мюнэ — память: и честно бы вышло, и, кто знает, может быть, сумела бы она, бог весть сколько лет проведшая в библиотеках, одержать двойную победу! Но переоценила она в тот раз свои силы и приняла вызов обоих сразу, а оружием выбрала острый клюв да крепкие когти. И заклевали ее два Вотановых во́рона прямо в небе, и упала она бездыханной на старую римскую дорогу. А во́роны опустились рядом и пожрали плоть ее, а кости и перья втоптали в дорожную грязь. Но королевское войско даже не заметило этой потери, так и пошло дальше, к Дирхаму, — навстречу своей гибели.

И только одна черная пушинка из вороньего оперения осталась кружиться в небе. Не заметили той пушинки Хугэ и Мюнэ, умчались к хозяину своему с радостной вестью: не будет у бриттов победы! И была та весть правдивой: чем теперь Неметона, воплощенная лишь в этой пушинке, могла бы помочь бриттам, если даже лететь отныне она могла лишь туда, куда нес ее ветер?

Шли годы, поколение за поколением сменялись у людей, а ветер все носил и носил пушинку-Неметону по разным странам, то крутя в вихрях вместе с опавшими осенними листьями, то волоча по льду замерзших северных рек, то поднимая выше облаков. Довелось повидать ей и вересковые пустоши Пиктавии, и зеленые луга и болота Эрина, и буковые рощи Арморики, и ледники Альп, и покрытые колючими елями склоны Карпат, и бескрайние аварские степи, и даже снежные вершины Кавказа. И лишь за Кавказскими горами удалось ей после многих лет странствий обрести недолгий покой.

Она снова делает паузу. Переводит дух, проводит ладонью по иссиня-белому лбу, поправляет свесившуюся на глаз медную прядь волос. Настало время рассказывать ту самую часть истории, которую так осторожно и так ясно подсказал старый друид. Только бы не получилось чересчур уж похоже на оригинал из старой ирландской легенды!..

Странные места, где зеленые леса, богатые дичью и прорезанные многочисленными быстрыми реками с чистой и прозрачной водой, за день пути могут смениться бесплодной каменистой пустыней. Странная армия, где бок о бок сражаются с общим врагом и христианские народы Восточного Рима, и тюрки, среди которых почти нет христиан, зато множество поклонников Кувак-Тангры, небесного бога степняков. Странный военный лагерь, где в общем гомоне перемешаны мелодичный греческий язык, гортанный армянский и изобилующее шипящими звуками наречие хазар. И странная пара в тюркской походной юрте. Он — немолодой, круглолицый, с большими черными глазами навыкате, с короткой клочковатой темной с проседью бородкой. Она, удивительно похожая на него чертами лица, — на самом деле, средних лет, но на первый, небрежный, взгляд легко может показаться совсем юной. Ираклий, император Восточного Рима, и императрица Мартина Августа, его супруга и одновременно племянница. Презревшие ради своей любви и древние обычаи, и церковные установления. Обвенчанные самим Патриархом, но осужденные молвой. И, видимо, проклятые Богом за запретный брак: уже двое сыновей родились у них калеками.

Опершись на локоть, императрица полулежит на расстеленной на войлочном полу пушистой пятнистой шкуре. Ей явно неможется: правильное округлое лицо посерело, на высоком лбу испарина. Нездоровый климат, непривычная пища, дурная вода — да мало ли источников болезней в военном походе для слабой здоровьем, пусть и сильной духом, женщины? А может быть, всё гораздо проще: Мартина плохо переносит духоту, а сегодня с утра стоит как раз такая погода: жара, безветрие — да к тому же еще и зажжен в юрте коптящий и дурно пахнущий сальный светильник. Оттого и порывается встревоженный Ираклий раздвинуть полог юрты — но только Мартина упорно противится этому, жалуется на чересчур яркий свет снаружи. Пару раз он даже поднимается на ноги, но, повинуясь умоляющему взгляду огромных глаз жены, тотчас же возвращается, наклоняется к ней, шепчет на ухо что-то очень ласковое на родном для них обоих армянском языке.

Наконец, улучив момент, когда Мартина отворачивается лицом к войлочной стене, Ираклий все-таки добирается до полога, чуть отодвигает его... И тут же в открывшуюся щель врывается бешеный вихрь и приносит в юрту целое облако степной пыли. Покрывается серым налетом войлок стен, бурые частички высохших трав оседают на императорском ложе, а в стоящий возле ложа кубок падает маленькая черная пушинка...

Вскоре Мартина вдохнет свежего пахнущего полынью и чабрецом воздуха, отопьет из кубка воды, проглотит вместе с ней, сама того не заметив, эту пушинку — и вдруг, облегченно вздохнув, прикроет глаза: «Слава богу, отпустило!» А еще через девять месяцев у императорской четы родится дочь.

* * *

— Сенат удовлетворен твоим объяснением, Святая и Вечная! — важно кивнул головой нынешний принцепс, сэр Деррин ап Ритерх, ветеран Рождественской битвы, высокий рыжеусый здоровяк. Кивнул — и, спохватившись, тут же склонился перед Императрицей. Перед той, что не забыла ни родины своей, ни языка, ни чести, ни имени даже после своего второго рождения.

А она едва сдержалась, чтобы не захлопать в ладошки от радости. Как же всё славно сложилось! Теперь на ее стороне весь Сенат — ну ладно, пусть даже и не весь, но ведь большинство же! А самое главное: примирились «партия сиды» и «партия базилиссы»! Теперь больше не придется мучительно выбирать себя между Немайн и Августиной — и даже, может быть, чуть менее настырно будет лезть в голову мучительная мысль, не дающая ей покоя с того самого дня, когда она себя осознала: «Кто же я такая на самом деле?»

Она бежит по улицам своего города — маленькая, рыжеволосая, в неизменном белом платье с пелериной. И вид белых домов Кер-Сиди, увенчанных зелеными крышами, и шум городской жизни успокаивают ее своей обыденностью, своей привычностью. А впереди, как всегда, ждет большая рутинная работа — и, может быть, если очень повезет, какое-нибудь по-настоящему большое достижение. Сообщили вчера поутру о скрипе большого ветряка — неужели же нынешняя смотрительница повторяет ошибки своего предшественника? Лежит уже несколько дней неразобранная жалоба одного фермера на другого: не могут поделить участки на месте бывшего болота — вот и делай таким добро, отводи воду из торфяников! А вот весть об изобретении нового типа паруса — это, пожалуй, интересно по-настоящему... Ой, а самое-то главное! Надо ведь непременно отблагодарить Университет за помощь — да так, чтобы никто не посвященный ни о чем не догадался! Но первым делом, конечно же, — проведать маленького!

А историю Этайн Эхрайде она сохранит в своей памяти навсегда.