Негромко, вполголоса (джен)

Тихий стук в стекло напоминает удары палочки по планкам ксилофона. Можно не зажигать свет, не проверять, кто там, а сразу натягивать кеды и залезать на подоконник.

Так стучать умеет только Тим.

Звук басовой струны — прогнувшийся под ногами металлический лист карниза.

Перкуссия — быстрый перебор ступенек пожарной лестницы подошвами кед (на правой уже чуть-чуть отрывается подмётка, но кеды нельзя менять до конца лета, неделю надо как-то протянуть).

Тоже музыка — был бы желающий слушать.

Здравствуйте, звёзды, здравствуйте, крыши, доброй ночи, город и окна, привет всем, кто не спит, но всё равно не видит дальше собственных занавесок.

— Каждый раз удивляюсь, что никто-никто нас здесь не замечает, — улыбается Марта.

— Люди редко поднимают голову выше номера автобуса, когда становятся взрослыми, — отвечает Тим, устраиваясь по-турецки на разогретой за день крыше.

Тёплый воздух пахнет яблоками и сухой травой. Будто и не в городе. Яблоками пахнут непослушные волосы Марты. И яблоками, наверное, пахнет загорелая кожа Тима, но разве решишься понюхать?

Они столько раз приходили сюда — вечером, в полночь, на рассвете. Наверное, карманы своей куртки Марта знает хуже, чем эту крышу. Но ведь что здорово — сколько раз ни поднимайся сюда, а звёзды всякий раз будут разными.

— Я принёс тебе подарок. У тебя ведь день рождения.

— Он же только завтра, — улыбается Марта.

— Я знаю. Но завтра меня здесь уже не будет, я уйду на рассвете.

Марта молчит очень долго. Может быть, целую минуту. Но будь это даже год, всё равно ведь придётся наконец открыть рот и задать вопрос.

— Насовсем?

Тим улыбается. Может быть, ему тоже хочется плакать, как ей. А может быть, нет — в конце концов, что она знает о мальчишках, даже о нём? Но если и хочется, он не станет. Он никогда-никогда не плакал при ней.

— Насовсем. Ты и сама знаешь.

Тим протягивает ей руку, и Марта трогает его тёплые пальцы. И как всегда, одного прикосновения достаточно, чтобы внутри у неё заработал маленький бесшумный вентилятор, заставляющий слёзы высыхать, улетучиваться, не вставать в горле и не скапливаться в уголках глаз. Тим умеет так делать, и она не будет думать, почему так умеет только он один.

— У тебя завтра день рождения, и ты будешь совсем большая.

— Тринадцать, — она сердито дёргает плечом. — Как и тебе.

— Мне на два дня больше, — улыбается он. — Помнишь? Ты хотела, чтобы я был старше, но не настолько, чтоб задаваться. Поэтому мне на два дня больше, чем тебе.

Марта хмурится.

— Не говори так. Мы договаривались.

— Извини, и правда. Договор. Он ещё действует, — Тим снова улыбается. — Сегодня ещё да. Можешь выдать мне положенный щелбан.

Они договорились очень-очень давно и накрепко: никогда не говорить об этом вслух, не намекать и вообще не думать. И даже если Марта обижалась, например, у неё язык бы не повернулся сказать Тиму, что он... Что она его... Ну, в общем, не сказала бы, и всё. Договор есть договор.

— Ладно уж, прощаю. На второй раз не прощу.

— Ты всегда прощаешь до третьего, — смеётся Тим. — Помнишь, как тогда, когда я тебя пытался разбудить к рассвету, но дважды сам проспал? А на третий мне так от тебя влетело...

— Хотя именно тогда-то ты успел вовремя, — Марта смеётся вместе с ним, чувствуя, как слёзы окончательно улетучиваются куда-то в сторону звёзд.

Тим смотрит вверх, словно провожает их взглядом.

— Я бы хотела, знаешь... — начинает она. — Ну, вот если бы можно было вернуться туда, где мы встретились... И всё это проделать заново. С самого начала.

— Начала уже нет. Это как блинчики кидать — уже не найти точку, где твой плоский камушек коснулся воды в первый раз. Даже если он всё ещё продолжает прыгать, в начало он не вернётся. Начала нет. Да ты его и не вспомнишь, правда же?

Вот уж ерунда, неужели она не помнит, как всё началось? Ей было пять, и она упала со стола.

Разумеется, нельзя было залезать на стол, тем более с ногами. Но очень хотелось проверить, кто всё-таки выше — она или огромная индийская ваза, стоящая точно в его центре. Само собой, вазу она победила, но большой ошибкой было после этого пытаться встать на одну ногу, как нарисованная на вазе девушка, и удержаться в такой позе. Удивительно, что она вазу с собой не прихватила, падая. Так что индийская девушка осталась цела, а вот сама Марта — не очень. Было больно, ой как больно было, и в доме не было никого, кто пожалел бы её, а не начал объяснять, что именно поэтому и нельзя залезать на столы.

И тогда пришёл Тим. Дал ей руку, помог подняться и сказал:

— Бывает, ну чего ты. Сейчас пройдёт.

Не сразу, но прошло, даже синяка не осталось.

А Тим остался.

— Я помню начало.

— Едва ли ты согласилась бы снова грохнуться со стола, — смеётся он. — Да и что толку? Даже если начать сначала, мы в конце концов снова окажемся здесь, потому что завтра тебе исполнится тринадцать.

— Ты как будто даже рад, — опять хмурится она.

— Я не рад, Марта. Просто я всегда помнил, что так будет. А ты старалась забыть, как будто это что-то плохое.

— Да уж чего хорошего.

— Глупенькая, — он улыбается и садится близко-близко. — Так со всеми бывает. Для этого же всё и делается. Давай руки, я подарю тебе уже свой подарок — и ты поймёшь.

Марта протягивает ему обе руки и закрывает глаза.

И видит море.

Очень синее, как на картинках или в кино, а по песчаной полосе берега бегут какие-то ребята. Несколько парней и девушек, старшеклассники, наверное — смеются, стараются обогнать друг друга, оставляют следы на песке.

Марта видит самолёт — сначала снаружи, потом изнутри, она смотрит в иллюминатор на облака и слова не может сказать — они такие, такие красивые.

Марта видит зал, в котором множество людей смотрят на сцену, где девушка за деревянной тумбой читает какой-то текст. Марта понимает не все слова, но чувствует, как у девушки дрожит от волнения голос. Но та справляется, и вот уже люди в зале начинают хлопать, всё громче и громче.

Марта видит стадион, полный народа, играет громкая музыка, и она узнаёт песню — она услышала её буквально позавчера, и ей впервые захотелось записать слова. Она слышит, как весь стадион подпевает.

Марта видит связку ключей в своей руке.

Марта видит маленький дом в лесу и знает, что один из ключей в связке — от него. Даже два, они одинаковые, и она снимает со связки ключ, чтобы протянуть кому-то.

Марта открывает глаза.

— Так много, — говорит она. — Столько не бывает.

— Это только кусочек, — отвечает Тим. — Я же не могу показать тебе всё. Но тебе понравилось?

Она молча кивает. Перед её глазами ключ в руке — и ладонь, протянувшаяся за ним.

Тим садится рядом, чуть касаясь плечом её плеча.

— И ещё много-много-много, — говорит он.

Потом они сидят на краю крыши и болтают ногами над улицей, освещенной фонарем.

— А что будет с тобой? — спрашивает Марта.

— О, я отправлюсь в путешествие, — мечтательно улыбается Тим. — В такое особое место, куда уходят такие, как я. Но прежде, чем попасть туда, я посмотрю мир, разумеется. И только когда голова моя будет набита впечатлениями, как щёки твоего хомяка — тыквенными семечками, я отправлюсь в это особое место.

— А где оно?

— Я бы тебе рассказал, да вот незадача — его забыли нарисовать на глобусе, — смеётся Тим.

— И что, туда уходят все такие, как ты?

— Ну да. Было бы как-то жаль, если бы мы просто таяли в воздухе, не находишь?

Марту аж холодом прошибает от такой мысли. Ну нет уж!

— Не бойся, такого не будет, — утешает Тим. — Мы уходим туда, где можем жить, как нам заблагорассудится. Некоторые из нас там растут, другие остаются такими, какими пришли. Да и не все же из нас дети!

— В самом деле? — удивляется Марта.

— Ну да. Помнишь Герберта с первого этажа? Вот у него долгое время был Саймон — пожарный, высокий и с густыми усами. Саймон умел показывать фокусы и ходил с Гербертом по тёмным улицам, когда тот боялся собак. С Саймоном ему было не так страшно.

— Теперь Герберт летом работает в магазине у папы, — сказала Марта.

— Ага. Саймон ушел восемь лет назад, когда Герберт научился сам ходить по улице мимо больших собак.

— А у мамы и папы кто-нибудь был? — спросила Марта.

Тим улыбнулся.

— У твоей мамы была Сандра, подружка-гимнастка. Ох и умела же она штуки вытворять! То висела на шкафу, зацепившись ногами, и разговаривала с твоей мамой вниз головой. То делала стойку на руках на багажнике её велосипеда, когда они катались по городу! Твоя мама и кататься на велосипеде-то научилась именно потому, что Сандра пообещала так сделать. Иначе её было нипочём не уговорить, так она боялась... А вот у твоего папы вообще был не человек, а пёс. Роро, огромный чёрный терьер, очень-очень добрый.

— Ничего себе, — Марта даже ногами болтать перестала. — Так вот почему он назвал нашего пса Рональдом — чтобы звать его Роро!

— Конечно, — кивает Тим. — Он всю жизнь мечтал о собаке, но смог завести её, только когда обзавёлся собственным домом. А как дела у твоей мамы и велосипеда?

— Она меня в семь лет научила кататься, ты же знаешь, — смеётся Марта. — Говорила, что это совсем не страшно, что велосипед такой надёжный и устойчивый, хоть на багажнике пляши!

— Вот видишь. Нас не забывают, даже если думают, что не помнят, — вздохнул Тим.

— И я не забуду?

Тим осторожно поднялся на ноги и помог Марте сделать то же самое. Молча они вернулись на место у большой трубы, где так удобно сидеть, привалившись спинами к деревянному кожуху, но не стали садиться. Стоя близко-близко, Тим негромко ответил:

— Не забудешь.

— Я очень не хочу забывать, — сказала Марта. — И я буду очень скучать.

— Будешь, — согласился Тим. — Но завтра тебя будут поздравлять весь день, дядя с тётей приедут и привезут Мартина, а в субботу придут одноклассники, и честно тебе скажу, это будет веселье так веселье. Кстати, на всякий случай спрячь подальше от Джо и Лизы те петарды, что остались у вас с 4 июля. Хотя, боюсь, всё равно не поможет.

Марта звонко рассмеялась, вспомнив, что Джо с Лизой успели натворить во время прошлого её дня рождения. Тим тут же приложил палец к губам — они давно уже приняли за правило разговаривать на крыше вполголоса, ведь на верхнем этаже неплохая слышимость.

Глядя на притихшую девочку, он продолжил:

— Я бы не хотел, чтобы ты скучала, но утешаю себя тем, что это всё-таки будет не очень долго. Не спорь, я знаю, что сейчас ты искренне не представляешь, как без меня обойдёшься. Но правда, ты уже завтра, выбирая платье на праздник, будешь вспоминать про меня даже не каждый час. Неделя-другая — и я стану воспоминанием. А потом тебе будет казаться, что ты меня просто придумала. И в конце концов ты признаешь...

— Эй, — громким шёпотом прервала его Марта. — Договор.

— Ой, — таким же шёпотом отозвался Тим, старательно изображая испуг. Это было так забавно, что она не выдержала и снова засмеялась, и Тим вслед за ней.

Отсмеявшись, они вдруг оба посмотрели наверх. Звезды горели, словно свечки на очень-очень большом именинном торте.

— Уже перевалило за полночь, — сказал Тим. — С днём рождения, Марта.

А потом шагнул к ней и крепко обнял.

Обхватив его худые плечи и чувствуя запах яблок от загорелой кожи, Марта тихо спросила:

— А может, мы когда-нибудь снова встретимся? Ну, хоть ненадолго.

Тим прошептал ей в самое ухо:

— Некоторые вещи случаются только однажды, а больше уже никогда. Но в этом их ценность. Сейчас тебе это не понравится, но однажды, Марта, ты поймёшь, что это даже здорово. Только так можно оторваться на всю катушку.

Шаги вниз всегда звучат тише. Но басовая нота карниза всё так же встречает того, кто готов вернуться домой, стянуть кеды (подошву завтра можно посадить на клей — несколько дней продержится, а в субботу всё равно влезать в нарядные туфли) и забраться под одеяло.

Марта закрывает глаза и представляет, как Тим отправляется в путь. Сейчас он собирает вещи, а когда начнёт светать, выйдет из дома в соломенной шляпе и со старым чемоданом на колёсиках.

«А потом тебе будет казаться, что ты меня просто придумала. И в конце концов...»

Когда взойдёт солнце, договор перестанет действовать.

И не сегодня, и не завтра, и даже не через месяц или два, но однажды Марта признается себе, что так оно и было.