Шелест (джен)

Дождь стучал по оконному стеклу, но я его не слышал. Голый бетон холодил мои ноги и спину. Я сидел, прислонившись к стене, и смотрел невидящим взглядом прямо перед собой. В какой момент еще можно было остановиться? Когда деньги начали таять с устрашающей быстротой? Или когда я увидел эту чертову вывеску? У меня не было ответа.

Надо было молчать. Какая, к черту, разница, откуда я брал деньги? Главное, что я мог купить ей и детям все, что они пожелают. Я ведь помню, что она улыбалась. А я... Я врал, скрывал, откуда достал деньги, и говорил, что получил премию. Хотя с работы я к тому времени ушел. К чему работа, если на ставках я выигрывал намного больше?

Алкоголь обжигающей волной скользнул внутрь. Хорошее время было. Пока она не узнала. Нет, она не кричала, не била посуду, не требовала прекратить. Она просто смотрела мне прямо в душу, а в ее глазах цвета неба плескалась грусть. Они вмиг посерели, как будто тучи набежали и закрыли солнце. Она просто тихо спросила:

— Ты понимаешь, чем все закончится?

Я горячо уверял ее, что все будет прекрасно, что мы наконец-то сможем позволить себе все. Но она лишь покачала головой и тихо вышла из комнаты.

Я, конечно же, вернул ее. Всю ночь уговаривал, ласкал, целовал упрямо сжатые губы и шептал, шептал, шептал. Что все будет хорошо, что я вовремя смогу остановиться, что мы будем откладывать деньги на обучение детей, я ведь все это делал для семьи и ее счастья... Она, кажется, даже отвечала. Я знал, что она меня простила. Что же иначе мог значить тот поцелуй с привкусом слез? Успокоенный, я уснул, крепко прижимая ее к себе.

А наутро она ушла. Забрав с собой детей, не тронув ни копейки из выигранных денег. Я бросился ее искать, но так и не смог найти. Родственники и знакомые упрямо повторяли: "Не ищи ее, им будет лучше без тебя". Да кто дал им право так говорить?! Это моя семья!

Тогда я как с цепи сорвался. Думал, выиграю много денег, так чтобы до старости хватило, и перестану. Она мечтала о доме с небольшим садом. Я даже нашел его и внес задаток. Мечта была так близка. Уже можно было остановиться. Но тут все пошло не так.

Я начал проигрывать. Раз за разом. Госпожа Удача покинула меня, не оставив мне ни единого шанса. Но я не мог остановиться. Только не сейчас. Я закрывал глаза и видел, как любимая ждет меня на крыльце нашего дома, а в саду играют дети. Я был готов на все, чтобы эта картинка стала реальностью.

Сначала закончились все выигранные деньги. Дом я потерял, но был уверен, что смогу отыграться. Влез в долги. В какой момент я начал продавать вещи? Не знаю. Не заметил.

Я ничего не заметил. Ни как перестали отвечать на мои звонки родственники, ни как проиграл все. До последней рубашки. Я так хотел отыграться и вернуть все назад, чтобы было как прежде. Я, любимая и наши дети. Я ведь мог сделать их счастливыми...

Вокруг меня были лишь голые стены. Ни жены, ни детей. Я сидел на безнадежно холодном полу. Таком же стылом и мертвым, как мое сердце. Мне было безумно больно, тоскливо, и только водка огненным комом опаляла горло. Как же мне плохо без тебя, родная.

Сизый дым курился под потолком, окутывая меня дымкой видений. Твое белое платье, такое же воздушное, как и ты сама, наши дети. Я видел вас в дыме сигарет. В моих ушах звенел дочкин смех, такой чистый, как вода в горном ручье. И так похожий на твой.

Я не заметил, как ты вошла и села рядом со мной на грязный бетон. Я снова вдохнул аромат твоих волос, ощутил прикосновение нежных рук. Ты снова была рядом, мне хотелось обнять и не отпускать тебя больше никогда.

Руки схватили лишь воздух. Снова. Всю ночь ты приходила ко мне, то плакала, то ругала, то бросалась с поцелуями и говорила, что простила.

И каждый раз растворялась, как только я пытался тебя обнять. Водка не спасала, сигаретный дым кружил в воздухе, но такого нужного облегчения не наступало.

Ты снова пришла. Не знаю, в который раз. Улыбнулась, взяла меня за руку и потянула за собой. Я чувствовал твои руки в своих, ты больше не таяла. Где-то в дальних уголках сознания шевельнулась мысль, что ты, моя любимая, призрак и что, видимо, так и сходят с ума. Но я отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

— Иди на свет, — как же прекрасен был твой голос.

В груди разливалось тепло, я держал тебя в объятьях, видел нежную улыбку и был счастлив. За тобой я был готов идти куда угодно. Золотое сияние впереди манило. Мы шагнули в него вместе. Только за чертой остался я один.

"Прости. Я все испортил".

В доме, где под самой крышей зажигается свет, всегда тепло. Он загорается там каждый вечер, и я подолгу смотрю на яркие окна, краем уха ловя оживленные разговоры. От них на душе становится тепло, и я улыбаюсь.

В доме, где под самой крышей зажигается свет, всегда светло. Даже когда свет не горит. Тогда они распахивают окна нараспашку, ставят маленькие штучки, и самый маленький из них торжественно кричит: "Мам, неси мне свет!"

Я не знаю, откуда она его берет, каждый раз тысячи огоньков разгораются у неë под руками. Свет гаснет в этом доме каждый шестой день недели. Но в нëм все равно светло, и не только из-за тех огоньков.

В доме, где под самой крышей зажигается свет, есть место для всех. Я с удивлением наблюдаю, как мордашек в окнах становится больше. Громче звучат разговоры, и слышится смех маленьких ребятишек. Вот бы и мне туда...

Эта идея захватывает меня на весь день, но я держусь. Все, что я могу, — только наблюдать и греться в лучиках света, падающего из снова открытого окна. В доме и так много людей, куда меня еще? Снова слышится громкий смех, и я вздыхаю. Может, стоит попробовать?

Приподнявшись на задние лапы, я заглядываю в окно и негромко лаю. Пустите меня к вам? Разговоры затихают. Я привычно жду грубого оклика, может, даже удара, и жмурюсь, когда мне на голову опускается маленькая ладошка.

— Мама, папа, смотрите, кто к нам пришел! — меня чешут за ушами, и я снова жмурюсь, но уже от неприхотливой ласки. — Давайте его оставим?

Я замираю в ожидании ответа.

— Так это же наш знакомый, он уже давно под нашими окнами сидит. Ну что, Барбос, — слышится мужской голос. — Пойдешь к нам, или так и будешь смотреть в окно?

Я не знаю, какого точно ответа ждет от меня человек, но громко лаю и виляю хвостом. Конечно, я хочу к вам, но и в окно посмотреть не против!

В доме, где под самой крышей зажигается свет, живет счастье. Это я понимаю, только оказавшись внутри. И я греюсь в его лучах, понимаю теперь, откуда они берут тот самый свет, который привел меня к ним.

Этот свет разгорается у них в груди, и они щедро делятся им друг с другом. И теперь этот свет есть и у меня. Он появляется под ласковыми почесываниями, горит все ярче во время семейных посиделок. И я счастлив. А что еще нужно, чтобы достойно провести вечность?

Я влюблен. Сердце бьется чаще при мысли о ней. Я практически счастлив, только не могу выбрать, кого из двух девушек люблю больше?

У нее темные непослушные волосы, которые она собирает в строгую высокую прическу. Взгляд ореховых глаз строг, и лишь на самом дне изредка пробегают искорки смешинок. Она элегантна, прекрасна и невообразимо умна. Мы бессчётное количество часов провели за чашкой чая и приятной беседой. Я вижу ее за работой — решения Судьи всегда справедливы и верны. Я восхищаюсь ей.

Я долго хожу вокруг да около, приглашаю на свидания, но все никак не могу решить, лучше ли она той? И потому прошу еще одного личного разговора. Но госпожа Судья умна. Она видит и мои чемоданы, и дорожную одежду, а потому лишь качает головой и тихо спрашивает:

— Вы уезжаете, о чем тут говорить?

Я киваю, целую на прощанье руку, затянутую в перчатку, и с сожалением прощаюсь. Мой путь лежит к той деревушке на берегу реки. К Лесной девочке.

У нее непослушные темные локоны, которые спадают каскадом на спину, противясь желанию хозяйки заколоть их хоть как-то. Ореховые глаза улыбаются, а с губ не сходит лукавая улыбка. Она смешна, растрепана и весела. Встречает меня кружкой молока, как и в нашу первую случайную встречу, и счастливо жмурится на солнце. Мы болтаем всю ночь о всякой ерунде, делимся смешными историями и пьем чай, который заварили сами. Рядом с ней мне тепло.

Но и она умна. Смотрит прямо в душу, подливает чай, задает вопросы о столичной жизни, спрашивает о новой моде и, шутя, просит в следующий раз привезти платочек. Отвлекает меня, а потом щурится и бросает вскользь:

— Ну а теперь взаправду: почто приехал?

Я замираю на полуслове, смотрю прямо и заправляю выбившийся локон за ушко.

— Чтобы убедиться в правильности выбора, — шепчу я, отмечая, как пропадают смешинки из знакомых до последней крапинки глаз. — Госпожа Судья. Моя Лесная девочка.

Теперь наступает ее черед замирать, отводить взгляд и теребить несчастную прядь волос.

— Неужто ты думаешь, я не узнал бы тебя без строгой прически и нарядного платья? Я и экипаж твой видел и даже вперед пропустил.

Нельзя любить какую-то одну из сторон человека. И я безумно рад, что мне посчастливилось познакомиться с обеими сторонами моей любимой. О чем я и шепчу в заалевшее ушко, и смущенная улыбка вкупе с разгорающимися искорками в родных глазах подтверждают правильность моего выбора.

Перед невысоким и, честно говоря, символическим забором я останавливаюсь. Теплый летний ветер вдруг обдает холодом, и я поплотнее кутаюсь в вязаную кофту. Я мерзну даже летом, уже... Уже и не помню сколько. Наверное, столько же, сколько прихожу сюда. И столько же, сколько не решаюсь зайти дальше забора.

Каждый раз твержу себе, что надо. Здесь нет ничего страшного, и что мне самой легче станет. Но стоит увидеть темный забор, а за ним ровные ряды надгробных плит, как сердце сжимается, а ноги отказываются идти дальше.

Вот и в этот раз я все так же стою перед забором, зная, что нужно пройти лишь с сотню шагов, и я окажусь на месте. Третий ряд слева, шестое надгробие справа. Отсюда видно его макушку, так что мне хватает с лихвой.

— На кладбище обитают те, кого уже нет. Так что заходите, — чужой голос звучит совсем рядом, я вздрагиваю и резко поворачиваюсь в сторону говорившего.

Им оказывается высокий старик, в темной куртке с нашивкой "охрана". Странно, раньше я его не видела. Но, может, и он ко мне раньше не подходил?

— Извините, — я с трудом разжимаю пальцы, до белых костяшек сжимавшие забор, и отступаю на шаг.

— Вам не за что извиняться, — он качает головой. — А сюда все же стоит зайти. Здесь, кроме нас с вами, никого нет, но я могу сопроводить вас к тому, кто был вам когда-то дорог.

Мне совершенно не хочется пересекать даже черту забора. До боли, до крика, до черноты перед глазами. Мне страшно. Я с трудом сглатываю. Сейчас я вольна развернуться и уйти, как делала сотни раз до этого, и никто не осудит меня за это. Но я устала приходить сюда из раза в раз и стоять в этом поистине мрачном месте. Может, в этот раз, чтобы решиться, мне хватит чужой компании?

Словно почувствовав мои сомнения, охранник протягивает мне руку, молча предлагая свою помощь и поддержку. И, поколебавшись пару секунд, я вкладываю в нее свою.

Ровные, словно по линейке вымеренные, ряды могил. Первый, второй, третий. Мой нежданный спутник не говорит ни слова, хотя я стараюсь идти как можно медленнее, буквально продираясь через ставший вязким от моего страха воздух.

Мы идем мимо черных, безликих камней чужих, уже давно оставленных пристанищ, и подходим к нужному. Кому нужному, не понятно, потому что я на последних метрах закрываю глаза, отдавая себя на поруки моего провожатого.

Тихо поют птицы, легкий, снова теплый ветерок играется с подолом моего платья. Я жмурюсь, чувствуя, как из-под крепко зажмуренных век текут слезы. Нет, я не готова, я не хочу видеть... Можно мне, пожалуйста, обратно? Я очень прошу!

— Прошу вас, не плачьте, — охранник на удивление вежлив. — Вы не одна. Мы с вами вдвоем здесь. И вы сильная, я знаю. Вы сможете открыть глаза и принять. Ваше время пришло, — он легко гладит меня по руке в попытке успокоить. — Давайте, я рядом.

Поймав минутный порыв, почувствовав поддержку, я распахиваю глаза. И тут же зажимаю рот свободной рукой, пытаясь сдержать стон боли. Нет, этого не может быть.

Перед глазами снова темнеет, сторож придерживает меня за плечи, но перед глазами отчетливо стоит картинка надгробия.

"Васнецова Алина 25.03.1989-13.11.2017."

Моего надгробия. Я умерла холодной ноябрьской ночью. Замерзла, отчаявшаяся, в парке, от того, что родные выгнали меня из дома, убив не только меня, но и только зародившуюся жизнь под сердцем.

Я всхлипываю и опускаюсь на колени перед собственной могилой. Мне не сколько жаль себя, сколько того ребенка, что мог бы стать моим. От потери невыносимо больно, но в то же время мне необычно легко от того, что я наконец дошла сюда. Что я, наверное, свободна?

На плечи опускаются теплые руки.

— Долго же вы шли, Алина. Позволите проводить вас и дальше?

— Только если вы пообещаете, что у меня будет шанс все исправить, — шепчу я.

— Обязательно.

Через несколько мгновений на маленьком кладбище становится пусто. Лишь быстро тающий снег на могиле Алины напоминает о том, что здесь кто-то был, но и он скоро исчезнет.

Картина не жила. Ложились темно-синие мазки волн, белела пена с вкраплением нежно-голубого. Яков делал все, чтобы море дышало, жило и гнало вперед маленькие ореховые скорлупки-лодчонки с миниатюрными фигурками людей. Но море молчало.

Не помогали ни точки звёзд над морем, ни прорисованные до мельчайших деталей волны, ни-че-го. Море оставалось лишь набором мазков на полотне. И это убивало.

Яков любил море. Всей душой, всем сердцем. Побывав на нем раз, он не смог не приехать во второй, третий и четвертый. Была бы его воля — он бы вообще поселился на берегу и писал картины ночами напролет. Но увы, ему оставалось лишь лелеять в памяти воспоминания и переносить их на холст. Стоит признать, что обычно ему удавалось это превосходно. Но, видимо, не в этот раз.

Хотелось бросить кисть, краски, закрыть мольберт тканью или вообще выкинуть вон. Это должна была быть удивительная картинка. Люди в маленьких скорлупках плыли, а точнее, как бы сказал какой-нибудь моряк, шли по морю. Уставшие, готовящиеся к очередной буре и почти потерявшиеся среди темных вод. Каждый элемент по отдельности был красив, все было прорисовано, но вот вместе оно не собиралось. Не складывалось. Не хватало чего-то, что могло бы объединить все это вместе. Как чертова потерявшаяся деталь пазла.

Яков, преодолевая раздражение, аккуратно вернул краски по местам, промыл кисти. Совсем ненадолго замер с палитрой в руках, представляя, какие красивые брызги будут на стенах, если он швырнет ее через всю комнату. Вздохнув, сполоснул и вновь перевел взгляд на картину. Она ему не нравилось, и это, кажется, было взаимно.

Надо было прогуляться и дать мыслям течь спокойно, а не кружить вновь и вновь около незаконченной картины. Иначе он, ей-богу, выкинет ее в окно.

Яков был вспыльчивой натурой и, если ему что-то не удавалось, мог руководствоваться эмоциями — обычно это сказывалось на картинах лишь положительно.

"Но не сегодня", — в который раз подумал он.

Парк встретил его хмурым небом, тенями на парковых дорожках и поднимающимся ветром. Не самое лучшее время, чтобы погулять, но прекрасное, чтобы подумать и отвлечься. Благодаря прохладной погоде свободных скамеек было предостаточно. Яков сел на одну из них, тут же запустил пальцы в свою непокорную кудрявую шевелюру.

"Думай, парень, думай, — мысленно ругал он сам себя. — Смотри по сторонам, слушай и запоминай. Нельзя зацикливаться на чем-то одном. А лучшее вообще отдохни".

Взъерошив пряди еще раз, он откинулся на спинку скамейки и уставился в темное небо. Такое же темное, как и море на его картине.

"Да что такое! Думай о чем-нибудь другом!"

На его счастье, рядом кто-то сел и задорным знакомым голосом спросил:

— Привет, Яков! Как твои дела?

— Софи! Какими судьбами? У меня все хорошо, а у тебя как? — он был действительно рад видеть подругу по колледжу.

— Да гуляю просто.

— Не самая удачная погода, — усмехнулся Яков.

— Ты прав, но она мне все равно нравится. Ты все еще рисуешь?

— Да, — вздохнул Яков. — Но последняя картина не выходит.

Софи склонила голову к плечу:

— Я уверена, что у тебя все получится.

Яков залюбовался ее милой улыбкой, чуть вздернутым носиком и тоже улыбнулся в ответ. С Софи всегда было хорошо. Как маленькое солнышко, она удивляла и отвлекала людей от проблем. Софи нравилась ему, но в колледже он так и не решился подойти с предложением встречаться, а после они учились в разных местах, впрочем, поддерживая связь. Завязался разговор, и скоро Яков уже смеялся во весь голос над приключениями Софи.

Ливень обрушился на них, заставив подскочить на скамейке. За беседой они не заметили потихоньку накрапывающий дождик и теперь мгновенно вымокли до нитки.

— Давай ко мне! — Яков бросил взгляд на Софи, которая запрокинула лицо вверх и просто стояла. — Пошли, а не то оба заболеем!

— Ты все там же живешь? — уточнила та.

В колледже частенько группа заваливалась к художнику в гости, благо он жил один. Яков кивнул.

— Тогда наперегонки!

Смеясь и оскальзываясь на мокром асфальте, они добрались до дома. Первой прибежала Софи, и она великодушно сделала вид, что совсем не виновата в том, что Яков угодил в лужу, уходя от столкновения с ней.

Уже в квартире, отсмеявшись, он отправил Софи в душ, а сам поставил чайник и пошел готовить сменную одежду для обоих. За вещами надо было идти через мастерскую, и Яков снова замер около картины.

"Что в ней не так?

Может, добавить еще звёзд или теней под водой?"

— Ты знаешь, очень мрачная картина, — вернул его в реальный мир голос Софи. Та стояла, завернувшись в его халат, и была невероятно милой. — Красивая, но мрачная, тёмная. От нее веет холодом и безнадежностью. Не думаешь, что в каждом мире должна быть Надежда?

— Надежда... — повторил Яков.

В голове вспыхнула картинка, он торопливо подхватил кисть, обмакнул прямо в банку с краской, не утруждая себя переливанием в палитру. Замер на секунду, словно в нерешительности, и положил первый яркий мазок на холст. Затем второй, третий.

Из-под руки выходили маленькие робкие огоньки. Лодчонки превращались в свечи с живительным огнем, способным согреть своего спутника. И люди жались к ним, отогреваясь и готовясь к новой битве.

Одна краска сменяла другую, на море ложились блики от огня, теплыми желтыми мазками разбивая темноту вод. Звездное холодное небо уходило ввысь, уступая место розовому рассвету.

Все так же поднимались волны, темнело море, грозясь поглотить кораблики, но было видно, что буря уже прошла, а впереди разгорается свет. И свет огоньков — ровный и спокойный, умиротворял, мерцал в темноте и звал за собой. Туда, где впереди была Надежда.

Яков отложил кисти и отошёл на два шага, чтобы получше разглядеть картину. Море играло с суденышками, ловило блики огня и несло людей вперед. А люди, замерзшие, уставшие и пережившие бурю, тянулись к огню и, кажется, улыбались. Картина жила.

— Спасибо, Софи, ты мне очень помогла! — на радостях Яков подхватил ее и принялся кружить по комнате.

— Всегда пожалуйста. Надежда меняет многое, не так ли? — Софи улыбнулась. — Надежда дарит жизнь. А теперь марш в душ!

— Да, мэм! — не удержавшись, Яков чмокнул ее в щеку. — А у нас с тобой есть надежда? — вдруг серьезно уточнил он.

— Надежда есть всегда, — лукаво улыбнулась Софи.

— Они падали, падали, как камни падают в колодец, — Мирика перевернула страницу книги и заправила за ухо непослушную светлую прядь. — Мимо проносились облака, разноцветные искры, чьи-то забытые игрушки... Но ни за что не получалось зацепиться у братьев, и они падали все глубже и глубже.

— Куда? — поинтересовался Тин, выглядывая из-под одеяла.

Он уже прослушал, как братья Рин и Лен прятались от злобных монстров таинственного леса, как сражались с водяным чертом и как уже почти попали в Страну Мечтаний, но провалились в какую-то дыру в земле.

— Наконец дети упали в большой ворох листьев, — продолжила старшая сестра.

— Где это мы, Рин? — спросил младший Лен, оглядываясь по сторонам.

— Не знаю, братец. Но наверх нам точно не забраться, — ответил тот. — Пошли вперед, там и узнаем.

Взявшись за руки, они храбро пошли по дорожке, стараясь особо не смотреть по сторонам. Но это было сложно. Вокруг росли удивительные деревья: с ярко-рыжими листьями, с плодами в виде разных игрушек. Те смеялись, тянули к детям руки и звали играть.

Очень хотелось братьям поиграть, но сворачивать с дороги было страшно. Да и хотелось быстрее добраться до заветной страны. Не поддавались они на провокации, потому что знали, что только тот, кто пройдет все испытания, сможет исполнить свою мечту.

Наконец между деревьев показался просвет. Обрадованные Рин и Лен побежали к нему, но уперлись в преграду. Перед ними лежала огромная куча самых разных игрушек. Ни обойти, ни перелезть через нее не получалось.

После долгих попыток братья заметили рядом три больших ящика. На одном были нарисованы машинки, на другом куклы, а на третьем мячики, скакалки и кегли. Тут братьям-то и стало все ясно! Надо было убраться, и проход откроется!

Они принялись раскладывать игрушки по своим местам. Долго они занимались делом, устали, присели отдохнуть.

Вдруг откуда-то сверху горы съехала синяя машинка.

— Это же моя любимая! — воскликнул Рин. — Я думал, что потерял ее!

— Ух ты! — восхитился Лен. — Может, мы и мой мячик найдем?

И они принялись разбирать гору в два раза быстрее. Когда закончили, то не могли нарадоваться — они нашли свои любимые игрушки! Крепко обнявшись, они пообещали, что когда вернутся, то обязательно будут убираться дома, чтобы больше их не терять.

— А я тоже найду свой кораблик? — сонно спросил Тин.

— Обязательно, — улыбнулась сестра.

— Тогда завтра я тоже буду убираться, — твердо пообещал Тин. — А что дальше?

— Дальше Рин и Лен вышли из леса Разбросанных игрушек и оказались перед морем сладостей. Их ждали новые приключения, а тебя уже заждался твой сон.

— Ну, Мири-и-и, — заканючил Тин. — Давай еще чуть-чуть!

— Все завтра. Братьям тоже нужно отдохнуть перед дорогой. Так что спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Посидишь со мной?

— Посижу.

Убедившись, что брат уснул, Мирика улыбнулась. Сегодняшний урок усвоен, надо будет закрепить его завтра и убрать игрушки по своим местам. А завтра они будут слушать про полезных рыб-овощей, которые будут спасать братьев из липких оков конфеты-осьминога.

А там что-нибудь еще придумает. И Тину совсем не обязательно знать, что в руках у нее тривиальный учебник.

Я сняла с головы шлем и растерла ноющую шею. Записывать свои сны оказалось очень популярным, модным, очень нужным и востребованным, а еще жутко неудобным занятием Устройство на тумбочке пронзительно пискнуло, лампочка на нем мигнула зеленым светом, и флакон начал заполняться серебристым туманом.

Такого еще не было.

Впервые столкнувшись с возможностью записывать сны и задумавшись о том, чтобы продавать свои, я загорелась попробовать. Почему нет? Первая колбочка — первая проба — была грустно полупрозрачной. Сон от волнений получился слабенький, дерганный и мутный. Ну, по крайней мере, именно так объясняли такой цвет на форумах.

Сон вообще был довольно обсуждаемой вещью. Счастливчиков, которые видели сны, было мало. Люди, живущие в постоянном бешеном ритме, не успевали мечтать, фантазировать, а значит, и снов толком не видели — так объясняли снижение количества людей, видящих сны, ученые. Но ведь сон — это важно. Именно во сне мозг получал долгожданный отдых и устраивал перезагрузку.

В общем, если кратко — народ захотел видеть сны хоть как-нибудь, а люди, не потерявшие сей ценный дар, получили шанс подзаработать. Я долго не решалась, но, эй, скажите-ка, кто не согласен просто спать и зарабатывать на этом? То-то же.

Почему сон собирался в колбу, как преобразовывался туман, меня не сильно интересовало. Знала лишь, что флакон настоятельно рекомендовалось не ронять, не встряхивать, а коль появится трещина — смело выкидывать.

Но вернемся к серебристому туману.

Все было довольно просто. Разбивка по цветам предполагала облегчение ориентировки покупателей.

Ярко-желтые, рыжие или зеленые обычно покупали для детей. Эти сны были залиты солнцем, полны безграничного счастья и часто искрили красными искорками радости и веселья. За последними всегда выстраивалась очередь, да и вообще редко когда детские сны оставались невостребованными.

Красные, томно-розовые были снами восемнадцать плюс. Влажные подростковые отливали слегка голубоватым смущением, а тяжелые, полные страсти взрослые пестрели бордовыми всполохами и черными искрами. Конечно больше было просто розовых, для которых было несложно настроить себя на нужный лад.

Пользовались популярностью и всевозможные приключения. К ним относили смеси контрастных цветов: красно-синие, желто-фиолетовые, зелено-рыжие.

Любили и чистые цвета. Сфера неба, безграничного полета и счастья свободы была под эгидой всех оттенков голубого. Я посматривала иногда на безумно дорогие флаконы и мечтала тоже полетать во сне.

Цветов было много, люди приписывали им значения и вовсю обсуждали различные смешения. Вот только ни на одном из сайтов не упоминался серебристый цвет. Я постаралась припомнить, что же мне снилось. Кажется, родной дом, лужайка перед окнами…. Нет, это было вчера. Может, море? Тогда бы завихрения сна напоминали волны. Не помню, блин.

С хрустом потянувшись, я поднялась с постели и потянулась к флакону, бережно вынимая его из креплений. О чем же ты, сон мой?

Спрашивать у людей в инете не хотелось. Если уж нигде не мелькала информация, значит, это что-то редкое. Покрутив колбочку в руках, я вышла на балкон — освежиться, проснуться и подумать. Солнце жарило нещадно, кажется, я проспала практически до двенадцати. Волосы взъерошил налетевший ветерок.

«Не бросай снов на ветер», — утверждал негласный девиз продавцов снов, подразумевая, что не стоит упускать возможность и спать просто так, если можно зарабатывать. Но отчего-то сейчас мне казалось, что в нем есть и другой смысл. Что будет, если отпустить свой сон?

Не давая себе передумать, я открутила тугую крышку флакона. Словно только этого и дожидаясь, туман сна выскользнул наружу, растворяясь в дневной жаре. Ну, велика вероятность, что я лишилась шанса хорошо заработать, однако на душе было хорошо. Что же, можно будет попробовать еще?

* * *

Серебристый туман собирался в низине около города. Скоро начнется дождь, и люди, попавшие под него, вне зависимости от возраста, увидят сны. Туман клубился и множился, вбирая в себя сны, отпущенные на волю.

Я смотрел на нее из-под толщи воды. Звуки доносились приглушенно, рябь искажала изображение, но я все равно видел, как шевелились ее губы, а темные волосы трепал ветер.

Давай же. Другого шанса не будет. Она и так стала меньше наведываться к этому берегу.

Нет. Она испугается и убежит. А я лишусь возможность наблюдать за ней. Спорить с собой было бесполезно, я понимал, что, если хочу освободиться, получить прощение или хотя бы закончить свое существование окончательно, мне нужно привлечь внимание и попытаться поговорить. Снова.

Еще пару минуточек, я давно не видел так близко кого-то живого. Все спешат, торопятся, почти никто не останавливается здесь. Приникнув к водной границе, я с жадностью смотрел на то, как девушка тихонько поет, как отбивает ритм кончиком ботинка и жмурится на заходящее солнце.

Единственное, чего я не учел — что она меня заметит. Мало кто смотрит вниз, а уж когда так самозабвенно поют, так и вообще не обращают внимания на что-то еще. Громко вскрикнув, девушка отшатнулась от небольшого заборчика, выронила из рук корзинку. Яблоки рассыпались, покатились в разные стороны. Одно из них упало мне прямо на голову.

Торопливо замахав рукой, я постарался изобразить как можно более невинный вид и подтолкнул яблоко к поверхности. Ну же, не бойся меня, пожалуйста…

Девичья макушка долго не появлялась над водой. Я уже смирился с тем, что больше никогда не увижу ее, но девушка вновь склонилась над рекой. Видимо, чтобы убедиться, что ей показалось. Я робко помахал и снова подтолкнул фрукт к поверхности. Не то чтобы он в этом нуждался, но я старался быть вежливым.

Было видно, что ей страшно. Широко распахнутые глаза, напряженные, побелевшие костяшки рук, которыми она вцепилась в ограждение. Сейчас решалось, убежит ли она или попробует поговорить со мной.

— Меня зовут Джерри, — громко начал я, зная, что вода приглушает звук. — Прошу, выслушай меня! Мне нужна твоя помощь.

Она не уходила, но и не отвечала.

— Я не причиню тебе вреда, — продолжил я. — Только не уходи. Как тебя зовут?

— Ле… — я покачал головой, показывая, что не слышу. — Лейсли.

— Приятно познакомится, Лейсли, — я попытался улыбнуться.

— Не самое приятное знакомство в моей жизни, — призналась она. Отвела взгляд, прикусила губу. — И мне надо бежать. Прости.

— Подожди! — я отчаянно попытался хотя немного высунуться из воды. — Ты вернешься? Прошу!

Но Лейсли уже убегала, подхватив с земли корзину. Я проводил ее взглядом. Даже яблоки не собрала, вот же. Можно даже не надеяться, что она вернется, чудо, что вообще заговорила.

Я отпустил несчастное яблоко, которое все еще держал в руке. Покачиваясь, оно двинулось прочь, повинуясь течению. С удовольствием последовал за ним, но мой предел — пара метров от этого берега. Где утопился, там и остался. Не вбок, не вверх, не вниз. Клетка, ловушка, каторга. Проклятье. Наказание за собственную глупость. Я опустился на дно, готовясь скоротать еще один вечер за полудремой, что была мне доступна. Не было бы ее — давно бы сошел с ума. Хотя осталось недолго.

* * *

— Эй, ты здесь? — мне не послышалось? Я торопливо оттолкнулся от дна, выплывая на голос Лейсли.

Снова был вечер. Весь день я караулил людей, стараясь разглядеть знакомые черные волосы, а к закату отчаялся и ушел на дно.

— Джерри? — Лейсли чуть склонилась над водой, вглядываясь в ее темноту. Наверное, я напугал ее, выплыв из глубины неожиданно. Она отшатнулась, но быстро пришла в себя. — П-привет?

Я помахал в ответ, не в силах вымолвить хоть слово от радости. Лейсли вернулась! Не важно, почему, но, господи, вернулась! У меня есть шанс поговорить!

— Ну, я вернулась, — она поправила волосы. — Ты хотел поговорить?

— Да-да! — горячо проговорил я. — Мне нужна твоя помощь! Давай ты спустишься чуть ближе к воде, чтоб не привлекать внимание? — она нахмурилась. — Не бойся, я тебя не утащу.

Я надавил ладонями на тонкую водную грань, изо всех сил пытаясь выбраться наружу. Ощущение было, словно я упирался в бетонную стену. Огромную, прозрачную бетонную стену.

— Видишь? Я не могу отсюда выбраться. Ты можешь близко не подходить к воде.

— Хорошо, — посомневавшись, она кивнула и пошла к небольшому спуску.

Здесь часто купались дети, но им на глаза я старался не попадаться. Не зачем, лишь перепугаю и народ вообще перестанет сюда ходить. Лейсли присела на берег, подобрав под себя подол платья. Я тоже примостился недалеко от мелководья, благо там были резкий обрыв и приличная глубина.

— Я… Я погиб три года назад, — начал я, нервно сцепив руки. — Утонул. Точнее, утопился, дурак. Я в тот день поругался с родителями, да так, что жить не хотелось. Отец накричал, чуть ли не выгнал, когда узнал, что я курю. Мать тоже не поддержала. Сказали, что я могу не возвращаться. Ну… Я и не вернулся. Я и курил-то потому, что с девушкой расстался, — я потер шею. Сейчас все это казалось совершенно глупым. Тогда — трагедией. — Помню, как умирал. Жутко не хватало воздуха, я же плавать не умею. Захлебнулся, наглотался этой чертовой воды, — я перевел взгляд на Лейсли. Черт, не надо, наверное, ей о смерти. — А потом очнулся здесь. Я пытался выйти, позвать на помощь, пытался уплыть… — пытался снова умереть, на что было просто ужасно решиться снова. — Но ничего не помогло. Я много думал, — я замялся. Лейсли все еще молчала. — Извини, я напугал тебя? Ты молчишь.

— Да… Нет, не то чтобы напугал, — она пожала плечами и нахмурилась. — Мне сложно представить эту ситуацию. Я знаю, что существуют легенды, что утопившаяся девушка становится русалкой. А вот как оно с парнем и почему оно все… так?

— Я и сам не знаю. Но, возможно, это наказание? За то, что... — я на мгновение закрыл глаза. — За то, что покончил с собой.

Мы замолчали. Я снова прокручивал в голове ситуацию с отцом, с семьей, пытался понять, почему прыгнул с моста, а Лейсли, наверное, переваривала все, что я вывалил на нее.

— Так о чем ты хотел меня попросить? — нарушала молчание она.

— Чтобы ты помолилась за меня в церкви, — откликнулся я. — и отнесла туда мой крест. Может, это поможет?

— В церкви… Не молятся, ну, о самоубийцах, — Лейсли покачала головой. — Хотя погоди…

— В Троицкую субботу можно, — подсказал я. — Это через два дня. Я слышал разговор двух женщин.

— Да, точно, — она кивнула. — А как ты отдашь мне свой крестик?

— Я положу его на мелководье. Заберешь?

— Да, давай. Раз уж я решилась, доведем до конца, — она дождалась, когда я сниму с шеи крест и отплыву, а после забрала его себе. Без креста мне сделалось страшно. — Вот и все.

— Поставь за мою душу свечу, если что-то от души еще осталось, — попросил я, грустно улыбнувшись. — Надеюсь, это поможет. Меня зовут Джерри Крейн. И спасибо тебе большое.

— Пока не за что, — покачала головой Лейсли.

— Если повезет, мы больше не увидимся, — ответил я. — Если после церкви я не откликнусь здесь, значит, все получилось.

— Я попробую, Джерри.

* * *

Шестого июня Лейсли поставила свечу и попросила о прощении души Джерри. Все происходящее казалось ей каким-то сном, но перед глазами отчетливо стояло грустное, бледное лицо парня, смотрящего на нее из-под воды. Он сожалел о своем поступке и надеялся на искупление.

Крестик Джерри она оставила около иконы. Едва дождавшись вечера, поспешила к реке, но на ее зов никто не откликнулся. Было непонятно, радоваться ли этому или считать подтверждением того, что она сошла с ума.

А через пять дней тело Джерри выловили из воды. Оно попало в сети рыбаков ниже по течению. Его родители, все еще жившие здесь, опознали его. Лейсли удалось попасть на похороны. Издалека она видела тело в гробу, но ближе подходить не стала. При жизни они не были знакомы, а объяснять что-то его безутешным родителям, которые считали, что сын просто сбежал, ничего не хотелось.

«Вот и все, Джерри, — подумала она. — Я рада, что смогла помочь тебе».

И на мгновенье ей показалось, что кто-то рядом прошептал «Спасибо» и коснулся руки.

Яркие неоновые огни сливаются в сияющую полосу. Слишком много, слишком ярко. Хочется прикрыть глаза, но мужчина упорно смотрит в окно, не давая себе соскользнуть в беспамятство. Он просто слишком пьян.

Стекло машины холодит лоб, темной преградой маячит между городом и рвущейся наружу тошной от самого себя.

— К Лидии, — голос хрипит, перед глазами плывет, а на душе так хреново, что поездка к Лидии неизбежна.

И плевать, что ее зовут совершенно не так. Он имеет право называть ее так, как захочет. Так или иначе, но она обязана ему жизнью.

Он нашел ее на панели. Зацепился взглядом за неуловимо схожие черты, на мгновение она напомнила ему… Он тормознул, чего никогда не делал раньше, пригласил в чистый салон. А тем же вечером выкупил, оплатил долги и помог устроиться на работу, с одним-единственным условием — он может приехать к ней в любое время дня и ночи. И она сделает все, что ее попросят.

Она уже не удивляется. Пропускает шатающееся тело в квартиру, переглядывается с охранником. Они давно знакомы, так что лишь кивают друг другу и расходятся в разные стороны. Он — в машину, ждать утра и своего хозяина; она — отогревать чужое сердце и в очередной раз служить заменой.

Лидия…. Сегодня она Лидия, поэтому заваривает чай, не спешит заходить в маленькую комнатку, служащую ей спальней. Пока рано. Скручивает волосы в пучок, выпуская пару прядей, привычно кутается в поношенный халат и сменяет теплые носки на тапочки, чтобы походка приобрела чуть более шаркающий характер — все выверено, все четко, все давно понятно. Остается последнее.

Тяжелое ватное одеяло тянет руки вниз, но Лидии уже не до него. В маленькой комнатёнке мужчина допивает остатки алкоголя из бутылки и смотрит на нее мутным взглядом.

Она знает, что будет дальше. Сначала крики, которые перейдут в бессвязный шепот. Затем слезы и вновь упреки. А потом просто слезы, после которых наступит крепкий сон. Это повторяется из раза в раз, и Лидия уже привыкла видеть местного авторитета таким. И за это знание она платит молчанием и благодарностью.

Это благодаря ему у нее появились дом, работа и второй шанс на счастливую жизнь. Она привычно ослабляет тугой узел галстука, расстегивает пуговицы на чужой рубашке. Ватное одеяло потихоньку пеленает ее гостя, не хуже тихого шепота и осторожных поглаживаний по голове. Она не помнит, что говорит, успокаивая больше интонацией, и гладит, гладит по волосам, целует высокий лоб, негромко поет старую-старую колыбельную. В лечении больной души все средства хороши.

Постепенно мужчина успокаивается, знакомая с детства мелодия убаюкивает. Он утыкается носом в женский живот и позволяет себе провалиться в вязкую дремоту.

Ни в ком не нуждаются больше, чем в матери. В её руках, тепле сухих рук, ненавязчивой, материнской заботе.

И меньше. Потому что даже суррогат лучше. Нет побоев, нет криков, нет боли, нет неуверенности в себе и одиночества в квартире, полной пьяных людей.

Есть Лидия, ее теплые руки, искорки сочувствия в глазах, знакомые родные-чужие черты, теплые объятья и искренняя забота. Есть старенькая, обшарпанная комнатка, уставшая женщина и мужчина, отчаянно нуждающийся в любви давно умершей матери.

"Моей крыше приятно съезжать в сопровождении чужих крыш, — Дима ухмылялся, выбивал сигарету из пачки и шел к выходу. И лишь в дверях оборачивался: — Ну, ты идешь?"

Я терпеть не мог запах сигарет, но всегда составлял компанию.

Мы поднимались на три лестничных пролета вверх и толкали тяжелую, никогда не запертую дверь на крышу. А после сидели на нагретом за день шифере. Он курил, говорил о чем-то своем, иногда молчал, а я был рядом. Мы с детства были рядом. Всегда. Близнецы-неразлучники — так нас частенько называли сначала в детском саду, а потом и в школе.

Мы ходили вместе, ели вместе, учились вместе. Мы даже дышали в унисон. И это было прекрасно, потому что я всегда знал, что в этом чертовом мире есть человек, который меня понимает. Я знал, что я не один. Я был гребаным счастливчиком, потому что с рождения у меня был свой человек.

Мы мечтали завести семью. Каждый свою, хотя когда-то любили одну девушку на двоих. Иногда, в редкие моменты, когда мы оставались одни и разговаривали "без слов", одной мимикой, мне казалось, что в детстве мы были спаяны, как сиамские близнецы. Настолько хорошо я знал, что с ним происходит и почему. Как и он знал, когда мне нужны помощь и дружеское плечо.

И потому мне было больно, ужасно больно, когда он начал отдаляться от меня после поступления в вуз. Больше не звал курить на крышу, не обнимал по вечерам, как делал с детства, и не подпускал к себе на расстоянии шага. Лишь хлопал по плечу и выкуривал полпачки за раз. Ему тоже было больно.

Уже позже я понял, что он хотел как лучше. Что он хотел ослабить ту привязанность, что всегда была между нами. Что он взял на себя это решение, как старший брат. Потому что мы с трудом учились на разных факультетах, а его общество я предпочитал любому другому. Что, собственно, сводило всю нашу личную жизнь на нет.

Я позже понял. А тогда обиделся и действительно попытался жить дальше. Один. Променял ощущение не-одиночества на чей-то слюнявый поцелуй. Дурак. Если бы мы тогда вместе пошли в тот бар, я выдернул бы его из-под колес машины. Он всегда был невнимательным. Я должен был его уберечь.

Я сидел на кладбище около его могилы. Казалось, что брат смотрит на меня с фотографии. "Хорошо тебе? Ты смог жить дальше?" — спрашивали его глаза.

"Хорошо, — кивал я. Сигарета обжигала пальцы — я начал курить после его смерти. С сигаретным дымом ко мне возвращалось его присутствие. — Так хорошо, аж плохо. И крыша моя, кажется, съехала давно вместе с твоей. Или уехала вслед за тобой".

Иногда во снах я чувствовал его рядом. Я снова был не один, и на душе теплело. Я знал, что стоит мне протянуть руку, как ее подхватят. И мне было хорошо.

После таких снов мне не хотелось просыпаться. Я лежал на постели, чувствовал, как поднимается моя грудная клетка на вздохе, и умирал от того, что не слышу его дыхания.

Но я старался жить дальше, подниматься, пить кофе и идти на работу, потому что он бы этого хотел. Хотел, чтобы я научился жить без него.

Но я точно знал, что половина моей души умерла вместе с братом.

Теперь я всегда буду один.

Тонкие высокие стволы сосен тянутся ввысь. Земля под ними укрыта мхом и опавшей хвоей, а в воздухе неуловимо пахло тем самым лесом. Солнечно-сосновым. Ни один лес в мире больше не пахнет так — солнцем и счастьем одновременно. Только сосновый.

Он прозрачный-прозрачный, словно звенящий, потому что вся зелень наверху, а солнечные лучи заполняет каждый миллиметр свободного пространства. Видно все вокруг, как на ладони. Не страшно, а наоборот, свободно. И свет пронзает лесной воздух, струится отовсюду, проникая в душу.

Днем сосновые леса самые чудесные. А ночью… Ночью тьма проникает в них так же легко, как и свет. Звезды над головой далекие и совершенно холодные. Не слышат ни просьб, не молитв, ни криков. Да и никто не слышит, потому что ты потерялся.

В таких лесах все деревья одинаковые, а один поворот не туда заставит плутать несколько часов. И хорошо, если тебя потом просто выпустят совершенно с другой стороны, нежели откуда ты заходил.

А не так, как сейчас. Оставят стоять посреди болота. В тумане, что с каждым десятком минут поднимается все выше, поглощая потихоньку ступни, голени, бедра. Туман везде, да такой, что деревьев не видно. Лишь разгораются где-то по краям болота огоньки.

Ты думаешь — люди. Хочешь позвать, но отчего-то слова застревают в горле. Те, кто охотятся в ночи, не любят громкие звуки, если не являются их источниками. Огоньки скачут по болоту, туман лижет твои обнаженные руки, оставляя влажный след, как прощальный поцелуй на голой коже.

А ты боишься шевелиться. Потому что огоньки всегда в паре. Потому что холодные, светящиеся глаза совсем рядом, и ты слышишь влажный чмокающий звук, с которым болото позволяет тварям ходить по своей поверхности. Ты боишься, что если сойдешь с кочки, то мгновенно провалишься к черту.

Все, что ты хочешь — это дожить до утра.

Когда огоньки начинают кружить совсем близко, ты закрываешь себе рот руками. В голову закрадывается понимание, что жив ты еще лишь потому, что за все это время не издал ни одного громкого звука. Однако в пронзительной тишине даже дыхание кажется слишком громким.

На часах три часа ночи, а рассветает в августе лишь в четыре. Тебе надо продержаться всего час.

Ночные твари все ближе. Они чувствуют, что время на исходе, а жертва рядом. Лес исправно платит свою дань, заманивая путников в трясину яркими ягодами брусники.

Полупустая корзинка с ней так и норовит выскользнуть из влажной от страха ладони, и этого ты боишься едва ли не больше тварей. Ведь если она упадет, ягоды брусники перемешаются с каплями твоей крови.

И она падает, когда ты теряешь равновесие. Отлетает недалеко, и потому ты видишь, как мгновенно ее разрывает в клочья. Теперь они знают, где ты.

Сосновые леса удивительно светлые и тонкие. Высокие стволы сосен тянутся ввысь, кажется, стремясь достать до солнца. Земля под деревьями укрыта мхом и опавшей хвоей, а в маленьких болотцах всегда найдется горстка-другая сочной алой брусники, напоминающей брызги крови.

Сосновый лес прекрасен. И это чудесное место регулярно становится для кого-то последним приютом.

Маленький Кирюша боялся высоты. Мама не подкидывала его вверх, не звала с собой на высокую горку — она прекрасно помнила, как ребенок громко визжал, вцепившись пальчиками в край подоконника, и просил спустить его вниз. После того раза он не подходил к окну, лишь бросал настороженные взгляды. Впрочем, ничего удивительного: одиннадцатый этаж — высоко. Мама просто учла этот факт на будущее, и все.

Как и нежелание ребенка вообще подходить к окнам, как и постоянные просьбы закрыть створку, даже если они находились на даче и до земли было совсем близко. Кирюша всегда просил закрывать окна, а если мог, то прикрывал их еще и шторой. И никогда не поворачивался к ним спиной.

Для Кирюши за окном всегда кто-то был. И этот кто-то всегда хотел забрать его с собой. Прижимался черным лицом к стеклу, тихо-тихо стучал по деревянной створке и звал за собой. Он говорил: «Нет ничего прекрасней смерти». Кирюша боялся его темных рук, что норовили ухватить его через едва приоткрытое окно, его жуткого шепота, его черного лица, на котором не было даже глаз. Что такое смерть, Кирюша не знал, но ему все равно было страшно.

Он боялся оставаться в комнате один. Ходил за мамой хвостиком, старался быть тихим, лишь бы не выгнали. Быстро научился отводить взгляд от окна и всего один раз решился рассказать маме о том, что там кто-то есть. Громко всхлипывая, обхватил маму за ноги и признался, что он боится окон. Что кто-то страшный зовет его прыгнуть.

«Я боюсь, мама!»

Мама погладила его по голове и обещала отвести к дяде, который поможет. Рядом с мамой было спокойно, а за ее голосом не было слышно шепота из снова приоткрытого окна.

Было жаркое лето, когда Кирюша остался один в комнате. Окно было открыто наверх, на щелевое проветривание — иначе в квартире было невозможно находиться. Кирюша играл на полу, а мама отошла в соседнюю комнату, зная, что ребенок не полезет к окну, потому что боится. Занятия с психологом пока не давали результатов, но она надеялась, что они смогут побороть страх.

Когда вернулась, ребенка в комнате не было. Как и сетки в распахнутом настежь окне.

Эту историю журналистка Инна узнала недавно. Она жила в соседнем доме. Маленькое тельце не было видно за высокими кустами, только отлетевшую недалеко сетку. Проходя мимо, она услышала, что выпал ребенок, и от этого ей на мгновение сделалось жутко.

Разговорившись с соседкой, которая стояла в общей толпе, Инна узнала, что ребенок боялся высоты. Что дома были родители и что они не знали, как это могло произойти.

«Что могло заставить ребенка, который боится окон, забраться на подоконник, открыть окно и... Что? Что могло толкнуть его туда, почему?»

Выходило, что ничего. Ну, не стал бы ребенок лезть туда, раз боялся. Не стал.

В голове настойчиво крутился ответ.

«Что могло толкнуть его туда? — Что-то по ту сторону окна». От этой мысли пробирали мурашки.

Обсуждать дальше не хотелось, так что Инна поднялась домой. Иррационально опустила взгляд вниз, чтобы не посмотреть в окно. На душе было муторно.

«Чего ты боишься, сама ведь взрослый человек, знаешь, что там никого нет».

Зажмурившись и сосчитав до трех, Инна бросила взгляд на двор внизу. За окном было пусто. Только на мгновение потемнело в глазах, да кто-то постучал в дверь. Наверное, соседка.

Уже подходя к двери, Инна обернулась, потревоженная неясным шорохом, и вскрикнула, тут же прижавшись к стене спиной. Из-за окна на нее смотрела черная тень. Тихий шепот пополз по квартире: «Иди с-с-сюда, я подарю тебе свободу. Тебе надо лишь шагнуть...»

Твои губы теплые. Ты встречаешь меня на пороге и тут же целуешь. Так аккуратно, нежно. Совсем как живая. От поцелуя бегут искорки по телу, я обхватываю твое лицо холодными руками и целую в ответ, потому что так легче забыть, что мы не люди. Потому что, скорее всего, это последний наш поцелуй.

Маленькое представление для наших соседей — Маргарита Ивановна, вдова, не привлекалась, в митингах не участвует; Ольга Николаевна, двое детей, мальчик и девочка, ненавидит киборгов за то, что убили мужа, круглосуточное наблюдение — заканчивается громким хлопком двери и твоим тихим стоном. Правильно, пусть думают, что у молодой пары есть дела поважнее, чем обсуждение политики.

Я целую тебя снова, хотя в этом больше нет необходимости. Но я все равно целую, потому что хочу. Наверное, во мне слишком много осталось от человека. Хотя казалось бы, что там еще может быть живого?

Мозг давно представляет собой идеальную машину. Я постоянно анализирую все вокруг и потому слышу, как Маргарита Ивановна ворчит про распущенную молодёжь. Словно в ответ ты снова стонешь и разрываешь поцелуй. Твои глаза золотятся от смеха, но я знаю, что это лишь блики от света из кухни.

Но мне нравится думать, что тебе весело. Что ты сделала это, потому что тебе стало смешно, а не потому, что это целесообразно, чтобы отвести от нас подозрения. Что в тебе тоже есть что-то человеческое. Что ты тоже еще жива.

Ты легко стучишь по виску, разворачивая перед глазами внутренней интерфейс. Такое есть только у нас — киборгов первой партии. У всех последующих его можно вызвать только через компьютер, предварительно получив доступ от лица с правами администратора. То есть от начальства. А у нас его нет — мы вольнодумцы. Самое первое поколение людей, решившихся лечь под нож. Мечтатели теперь мертвы. Кто же знал, что процент искусственных органов в наших телах скоро опасно приблизится к сотне, а сами машины и вовсе захватят власть? Нас почти не осталось таких — свободных.

И теперь мы на задворках человечества, в одном из неблагополучных кварталов целуемся, чтобы собрать информацию против людей, что все еще пытаются сопротивляться. Люди вообще упертые. И удивительные. И потому я уже третий месяц сознательно искажаю отчеты и говорю, что сосед сверху — Кривов Игорь, совсем-совсем, вот ни капельки не ходит на собрания сопротивления.

Кажется, за последние три года, прожитые в этой квартирке, я совсем очеловечился.

— Как прошло собрание? — шепчешь ты и ведешь меня на кухню. Люди же едят после работы. — Ты сегодня поздно.

Я смотрю на тебя и понимаю, что бесповоротно влюблен.

— Я поддерживаю сопротивление, — признаюсь и тут же вжимаю голову в плечи. Совершенно человеческий жест, и поэтому он мне нравится. — Извини.

Мы должны докладывать о таком. А после этого переметнувшийся киборг подлежит уничтожению. Но я просто уже не могу молчать, только не с тобой.

— Ты шутишь? — отшатываешься и смотришь недоверчиво.

— Нет, — я неловко улыбаюсь.

Ты молчишь. Я не знаю, то ли строчишь донесение, то ли просто перевариваешь информацию. Я прохожу к шкафчику и привычно гремлю посудой. Даже наливаю зачем-то чаю и грею руки о кружку, словно они хоть когда-то мерзли.

— Зачем ты мне это сказал? — короткие твои волосы скользят по запястью, когда ты заправляешь прядь за ухо. — Зачем, Дим? Хотя нет, я не хочу ничего слышать. Я не пойду за тобой.

— Я знаю. Я пришел попрощаться, Лен.

— А я ужин приготовила, — хмыкаешь ты и качаешь головой. — Планировала романтический вечер. Как раз по расписанию. А теперь должна быть истерика?

— Я не знаю. Давай посидим часов до пяти? А потом ты меня сотрешь.

— Что?! — ты наконец вздрагиваешь. Проявляешь чуть больше эмоций, чем предполагает свободная линия поведения.

— Отформатируешь. Будто нас и не было никогда. Нас ведь и не было, Лен, — я отставляю стакан в сторону и подхожу чуть ближе. — Давай на полчаса представим, что мы действительно влюбленная друг в друга пара? Что у нас все впереди. Что мы еще живы, — последнюю фразу я почти шепчу. — Прошу.

Ты хмуришься. Кусаешь губу и отводишь взгляд. Наверное, человеку было бы тяжело принять решение быстро. Ты же киборг, как и я. И потому через пару секунд киваешь и тянешь меня в зал. А после сворачиваешься клубочком у меня в объятьях. Ты — согласна?

За окном догорает закат, я глажу тебя по волосам, а ты уютно посапываешь у меня на груди. Мне удивительно хорошо, и даже дождь за окном не портит это ощущение покоя. Это ощущают люди, когда счастливы? Хотя я, может, тоже еще не до конца киборг, раз думаю и чувствую. Но я совсем забыл, каково это, быть человеком полностью.

Ровно через полчаса ты шевелишься и поднимаешь голову. Мне кажется, что в уголках твоих глаз блестят слезы, но ты не даешь мне проанализировать, целуя так, что на мгновение я забываю, как дышать.

— Это не честно, — сипло шепчу между поцелуями. — Совсем-совсем не честно, Лен. Ты же все равно все забудешь…

— Зато ты нет.

Мы целуемся как сумасшедшие, и, кажется, все же выполняем полностью план по романтическому вечеру. Ты засыпаешь — уходишь на перезагрузку системы — перед этим все-таки спросив: «Чем они достойны?» Я не отвечаю, лишь целую высокий лоб и отвожу волосы от твоего лица. Они достойны тем, что чувствуют. Тем, что живы. И если я могу помочь им выиграть, то я должен помочь.

И ты тоже это понимаешь. И ты тоже неправильная, раз устроила мне такое прощание. Раз добровольно форматируешь кусок своей памяти, чтоб дать мне шанс пожить еще немного. И еще раз встретиться.

Когда меня привели на площадь для публичной казни, хотя точнее будет, для публичного расчленения, я ни о чем не жалел. За те три года, что мне удавалось скрываться от бдительного ока правительства, я помог сопротивлению оказать реальное сопротивление. Оно стало набирать сторонников и бороться с машинами. Однако я попался. Меня вычислили, а затем напомнили, что большинство моих органов уже давно не живые. Что металл в моем теле боится разрядов тока. И что меня можно подчинить, как марионетку.

Люди, члены сопротивления, успели скрыться. Хотели забрать и меня, но я не разрешил. Превращаться в огромный маячок мне не хотелось.

И вот сейчас я стоял посреди площади и искал в толпе тебя. Я одновременно хотел увидеть тебя и боялся этого. Как будто один взгляд мог что-то исправить. Фоном шло обвинение в измене, предательстве и работе на сопротивление. Мне было все равно. Все пропало, исчезло, когда я все же нашел в толпе тебя.

Моя смерть ничего не значила. Сопротивление уже само наберет обороты и все-таки выиграет. Я сделал все, что мог. Моя смерть ровным счетом ничего не меняла в этом мире. Я знал, что так будет.

Я встретил твой взгляд. По твоим щекам текли слезы. Ты меня помнила. Моя смерть была значима только для тебя. Как жаль, что мы вновь встретились слишком поздно.

В переулке было холодно. Изморозь бежала по стенам, подбиралась к беспечной жертве и посылала иголочки страха прямо по венам. Пьяному забулдыге было по барабану — его горячили мнимая свобода и бутылка алкоголя. Он еще не знал, что его смерть совсем рядом, а потому вовсю горланил непристойные песни. Рассерженно зашипела кошка: она видела черную тень с алой дырой вместо сердца.

Двое за углом переглянулись — пора было действовать. Призрачный силуэт девочки дрогнул, она прикусила губу и коснулась руки мужчины:

— Удачи, папа.

* * *

В тот вечер Николай вернулся поздно. Отряхнул куртку, осмотрел себя на наличие чего-то подозрительного и отомкнул дверь в квартиру. Пора было вновь становиться любящим мужем и счастливым папочкой для лапочки дочки. Как же он по ней соскучился. Лену сегодня должен был забирать с танцев он, но не получилось. Задержался. Но белый плюшевый мишка для дочери и бутылка шампанского для жены должны были искупить вину.

Квартира встретила тишиной и мигающей кнопкой автоответчика на телефоне. Внутри все сжалось от плохого предчувствия. Николай помотал головой, пытаясь избавиться от этого ощущения. Наверное, Катя предупредила, что задерживаются в пробке. Зажав трубку между ухом и плечом, Николай уже приготовился услышать чуть уставший голос жены и задорный дочкин на заднем плане, заранее улыбнулся... Тоже уставший, но мужской голос уведомлял его, что сегодня до восьми вечера или завтра с девяти утра ему нужно явиться на опознание.

С грохотом упала на пол бутылка, раскололась надвое. Его жены и дочки больше не было.

Николай не помнил, как проходили похороны. Кажется, за это взялась сестра Кати. Он только отдал деньги и пришел на отпевание. С момента их смерти прошло меньше недели, но перед глазами все равно стояли их лица — пустые, бескровные. Мертвые. Но страшнее было то, что у обеих не было сердец. К его приходу их уже зашили, но Николай знал, как они выглядели до этого. Распахнутые грудные клетка и вырванные сердца. Маньяк в их городе предпочитал оставлять своих жертв именно в таком ужасном виде.

Николай не плакал. Не мог. Даже толком не смотрел на похороны. Хватило и взгляда на маленькую, еще пустую могилу, чтоб его замутило. Кажется, он оттуда сбежал. Как сбежал и от реальности — алкоголь прекрасно помогал забыться и уснуть хоть на пару часов. Чтобы потом проснуться и снова вспомнить, что он виноват в их смерти.

На смену бегству и запою пришла ярость. Тот, кто совершил это, не должен жить! И если понадобится, он положит на поиски всю свою жизнь.

Ужасные убийства пришли в их город несколько лет назад. Всколыхнули их общественность и заставили полицию работать денно и нощно. Однако все это было бесполезно, жертв продолжали находить в городских парках, подворотнях и детских площадках. Маньяк то развлекался и убивал по несколько человек за неделю, то затихал на небольшой срок.

Николай облазил множество форумов, перечитал все газетные статьи в надежде найти хоть что-то, что могло бы указать на личность убийцы, но ничего толкового не нашел. Пытался говорить с полицией, но те послали его подальше.

В бесконечных поисках наткнулся на сообщество, в котором убийце приписывали мистическую сущность. Нашлись даже очевидцы «теней», которые нападали на людей и выгрызали их сердца, но в это не особо верилось.

Его мучили кошмары. В них раз за разом он звал дочь и жену. Искал их в пустой квартире, бежал за их исчезающими силуэтами и находил мертвыми. После них он просыпался усталым и разбитым. И, кажется, сошел с ума, когда после очередного такого сна услышал родной дочкин голос:

— Привет, папочка.

Не открывая глаз, помотал головой и застонал:

— Уйди, прошу! Не мучай меня.

— Ты же сам звал меня, — озадаченно зазвучал детский голосок. — Я обидела тебя, папочка?

— Нет, ты просто умерла, — грустно усмехнулся Николай, все же открывая глаза и поворачиваясь на голос, ожидая увидеть пустоту.

Полупрозрачный дочкин силуэт приблизился и тихонько шмыгнул носом.

— Я знаю. Мне было очень страшно. Но ты позвал, и я пришла, — повторила девочка. — Я так соскучилась...

— Я тоже соскучился, лапочка, — ошеломленно пробормотал Николай. — Ты... Как ты здесь? Как так получилось? Леночка... Это правда ты? — он попытался обнять дочь, но руки прошли сквозь ее прозрачное тельце. — Господи, я, похоже, окончательно сошел с ума...

— Я, папочка, — кивнула девочка и грустно улыбнулась.

Не выдержав, он расплакался. Даже если все это было выдумкой мозга, если у него начался бред, Николай хотел, чтобы он продолжался еще немного.

— Как... Как вы там? Как мама?

— Я не помню, — покачала головой Лена и попыталась забраться к отцу на колени. — Я помню только, как на нас напали.

— Ты помнишь, кто это было? — помедлив, спросил Николай. — Что за человек это был?

Девочка подняла на него глаза, полные боли и ужаса:

— Это был не человек, папа.

Из сбивчивого рассказа дочери Николай узнал, что девочка запомнила лишь черную тень с яркой, алой пылающей дырой в груди, которая внезапно напала на них. Он мысленно поблагодарил бога за то, что в памяти девочки совсем не осталось подробностей того, как она умирала.

Девочка не исчезла ни на второй день, ни на третий. Всюду следовала за отцом и даже отчасти помогала, делая боль в груди чуть меньше, а желание мстить ярче. После описания убийцы Николай вспомнил о том сообществе, что тоже говорило о том, что маньяк не человек. И глядя в грустные глаза дочери, видя перед собой напоминание своей вины, он решился посетить то сообщество. Только там он мог найти ответы.

* * *

— Он подобрался слишком близко, — один из мужчин, сидевших за круглым столом, нахмурился и повысил голос, привлекая внимание. — Мы не можем оставить все как есть. Погибли Карл и Якоб!

— Мы и убить его не можем, — раздраженно отозвался кто-то с другой стороны стола. — Он словно чувствует наше появление и исчезает раньше, чем мы успеваем напасть.

— Может, нам стоит затаиться? Или перейти в другой город? Геннадий?

— И начинать все заново? — возразил первый мужчина. — Мы разработали идеальную схему, укоренились в городе и прочно вошли в обычную жизнь. Да нам проще убить его, чем менять все из-за одного человечишки! — рыкнул он, на мгновение выпуская свою истинную сущность.

— Значит, нужно просто выйти всем сразу. И прочесать весь город. Только аккуратно — охотиться становится сложнее.

— Так и сделаем. Сегодняшняя ночь станет для него последней.

* * *

Сегодняшняя ночь стала для еще одной твари последней. Николай вогнал лезвие освященного кинжала прямо в пульсирующую сердцевину тени и проворно отскочил. Тень взвыла, попыталась схватить наглеца, разорвать, но буквально через мгновение рассыпалась, оставив после себя лишь серый пепел.

Николай аккуратно собрал его в небольшой флакон и поморщился. Ему нужны были доказательства, но прикасаться к останкам этого существа не хотелось.

— Уже все, пап? — тихо окликнула Николая Лена, закрывавшая лицо ладошками.

— Да, моя хорошая.

— А когда мы закончим? — жалобно поинтересовалась девочка.

— Когда они исчезнут все, — жестко ответил Николай. И смягчился, глядя на дочь. — Спасибо, что помогаешь мне избегать нападений.

— Мне страшно, папа.

— Прости, Ленок. Это скоро закончится.

Эти твари питались сердцами людей. А после жили обычной жизнью ровно столько, сколько давала жизненная энергия убитого человека. В детях ее было больше.

В том сообществе платили за убитых теней. За эти несколько лет много людей потеряли своих родных. И они готовы были платить, чтобы хоть как-то отомстить. А Николай готов был убивать, потому что только в момент смерти этих тварей ему становилось чуточку легче.

— Сначала тень, потом деньги, — привычно поприветствовал его глава. Хмыкнул, приняв очередной флакон с пеплом.

Как они проверяли, что он не подсунул им обычный пепел, а действительно принес остатки убитой тени, и что потом с ним делали, Николай не знал. Но и обманывать ему смысла не было. Он хотел уничтожить их всех до единого.

В этом же сообществе его и научили, что и как. Объяснили, как убивать, и снабдили кинжалом. Местный оружейник улыбался: «Мир — такое замечательное приключение, что грех его упустить». Что он — улыбчивый и считавший мир счастливым — забыл тут в обществе жаждущих мести людей, было непонятно. Но он каждый раз пытался разговорить Николая и отговорить его охотиться дальше. Местным психологом, что ли, подрабатывал? Но так или иначе прекращать Николай не собирался. По крайней мере, пока эти твари не кончатся или не уйдут из его города.

Он был одержим идеей мести. Уволился со своей работы и все свободное время тратил на поиски и выслеживания цели. О своей безопасности почти не заботился. Дочь предупреждала о появлении теней, и если их было несколько, то он не атаковал.

Рано или поздно это должно было случиться. Он слишком примелькался, слишком устал и слишком многих убил. Тени всполошились, перестали передвигаться поодиночке. И наняли человека, чтобы убить его.

В переулке было холодно. Изморозь бежала по стенам, подбиралась к беспечной жертве и посылала иголочки страха прямо по венам. Пьяному забулдыге было по барабану — его горячили мнимая свобода и бутылка алкоголя в руках. Он еще не знал, что его смерть совсем рядом, а потому вовсю горланил непристойные песни. Рассерженно зашипела кошка — она видела черную тень с алой дырой вместо сердца.

Двое за углом переглянулись — пора было действовать. Призрачный силуэт девочки дрогнул, она прикусила губу и коснулась руки Николая:

— Удачи, папа.

Алые точки заплясали на его груди, стоило только достать кинжал. Николай замер. За углом уже вопил пьяница, а он ничего не мог сделать. Взгляд торопливо заскользил по крышам ближайших домов, но снайпера не было видно.

Николай прикрыл глаза. Он убил уже многих и столько же спас. Непонятно было, почему стрелок медлил, но эти мгновения помогли Николаю собраться с мыслями. Он умрет в любом случае, а значит, стоит попробовать забрать с собой еще одного.

Он не успел. Первая пуля пронзила плечо, Николай дернулся, уходя с линии огня, но получил следующую порцию железа в спину, на уровне живота. Стрелок словно издевался, стреляя в руки, ноги, словно заданием было создать для неудачного охотника как можно более мучительную смерть. А может, так оно и было.

Рухнув на спину, Николай попытался приподняться, посмотреть, куда делась тень, но не преуспел в этом. Перед глазами плыло, было жутко больно, и только перепуганный голос умершей дочери держал его в сознании. Черт, он не должен умирать у нее на глазах... Не должен был вообще заставлять ее помогать в поисках.

— Пап! Пап! Не умирай, пожалуйста!

— Все х-хорошо, — он попытался улыбнуться. Вгляделся в испуганное лицо дочери и разглядел сквозь ее силуэт приближающуюся тень. — Уходи. И... Попроси за меня прощения у мамы, хорошо?

«Я не был верным мужем».

— Я не уйду!

Николай зажмурился. Если он призвал дочь, значит, он и отправит ее обратно. Не стоит смотреть на смерть отца.

«Прости, доченька».

* * *

Тень медленно промокнула белоснежным платком уголки рта. Николай был мертв, и его сердце было поистине удивительным лакомством. Пожалуй, они даже не станут задерживаться в этом городе дольше положенного, отдавая дань упорству этого человечишки.

Там, где лес заменяет небо, я вдыхаю полной грудью, входя под своды лесного храма. Здесь светло, здесь мох пружинит под ногами, здесь пахнет хвоей до того сладко, что кружится голова. Здесь мой дом.

Я могу часами бродить, вслушиваться в голос леса, в тихие истории ветра, которые слышны лишь в полной тишине. Часто лес делится со мной своими дарами: листьями, цветами, грибами и совсем изредка — смолой. Мама смеется, когда я прихожу домой перемазанная в земле. Утирает меня совсем как маленькую белоснежным платком и бережно вытаскивает листья из густой гривы волос. Право, признаюсь — иногда я специально позволяю оставить лесу чуть больше следов на мне, чтобы потом видеть теплую улыбку самой могущественной ведьмы нашего города и по совместительству моей мамы. Или, ой, наоборот, сначала мамы, а уже потом ведьмы? Впрочем, не важно.

Заходя чуть глубже в лес, я не боюсь остаться в болотах, чье влажное дыхание оставляет мокрые поцелуи на голых руках и плечах. Чем меньше одежды, тем ближе, тем ярче ты чувствуешь мир вокруг. Но я слишком испорчена людьми, да и их близкое соседство накладывает обязательства. Приходиться ограничиваться лишь коротким топом и босыми ногами.

Сегодня мне хочется восполнить силы. Осень, опускающаяся на город, мутит душу желтой опадающей листвой, накрывает апатией и лишает сил. Наш город окружен горами, и в конце улиц вместо голубой лазури неба виднеются пики поднимающихся елей. Если хочешь увидеть небо, приходится задирать голову так, что начинает болеть шея. Но зеленое, живое и хвойное небо нравится мне намного больше настоящего.

Я бросаю в огонь немного соли, лада, белой смолы и камфары. Осень лишает меня и привычного леса, за окном льет уже третий день, и даже моя ведьмовская природа не спасет меня от простуды, если я рискну сунуться в свой лесной храм. И потому я развожу пламя в небольшой каменной плошке, вплетаю в волосы листья, гроздья ягод и ветки. Наношу капельки хвойного масла на запястья и раздеваюсь донага.

В танце я кружу по комнате. С губ срываются тихий шепот, я прикрываю глаза и зову лес сюда — в эту комнату, где находится его хранитель. И лес приходит. Вокруг меня вырастают призрачные стволы, я буквально тону в хвойном густом запахе и потому едва сдерживаю улыбку. Теперь можно раствориться, отдаться лесу окончательно, отдать ему свою хмарь, тоску. Пустить внутрь живительный ураган из хвои, веток и листьев. Дать лесу очистить мою душу окончательно.

И я танцую, кружу вокруг огня, подкидываю в него новых трав, позволяю лесным силам напитывать мою уставшую душу. Мне хорошо. Лес во мне поет, наполняет неувядающей зеленью хвои и зовет к себе. Жди, милый. Кончатся дожди, и я обязательно загляну.

После танца всегда тянет в сон, как и после любого ритуала. Я засыпаю мгновенно, и мне снится лес, из колыбели которого я смотрю на звезды.

Наутро дождь уже кажется милым и приятным. В его ритме я слышу зов своего леса, которого тоже не минула участь вымокнуть под осенним ливнем. Не все же мне одной отряхиваться от влаги и мечтать о лете? Клен во дворе роняет желтые листы, но теперь они кажутся мне солнечными. Я с удовольствием потягиваясь, отхожу от окна и спешу на кухню. Впереди новый день, наполненный дождем, листопадом и прохладой.

Но мне не страшно. Если я снова загрущу, устану от всеобщего увядания, то мне нужно будет лишь поднять глаза, чтобы увидеть зелень своего личного неба. Я тихонько щелкаю пальцами, и на мгновение меня окутывает запахом хвои. Мой лес всегда со мной, а значит, день впереди будет прекрасным.

— Эй, ну как там, наверху? — звонкий мальчишеский голос заставляет меня пошатнуться и обернуться назад. Чумазая мордашка, рыжие кудри и безумный интерес в глазах ребенка.

— Ты знаешь, прекрасно, — я устраиваюсь поудобнее и прикрываю глаза, ожидая, когда мальчишка уйдет. Или задаст второй самый популярный вопрос.

— Но ты же знаешь, что это запрещено? — ничего оригинального. Скоро я выучу этот диалог наизусть, ей-богу.

— Знаю, — подтверждаю я. Ну, теперь у нас по плану тонна возмущения или завистливый вздох и уход. Но я не угадываю.

— А как там, наверху? — тихонечко вопрошает мальчик. — Что ты видишь?

Я вновь кидаю взгляд вперед и расплываюсь в улыбке. С каждой секундой красок становится все больше, и у меня определенно не хватит слов, чтобы описать вид.

— Хочешь ко мне? — ни на что не надеясь, предлагаю я. Может, у этого мальчика выйдет, может, у него хватит смелости.

Позади меня тишина. Я почти уверен, что мальчик ушел или собирается уйти. Раньше я уговаривал, рассказывал, что вижу, придумывал, увлекал, иногда даже врал. Говорил, «не бойся, верь мне, рви поводок!». Я вообще любил пафосные фразы. А потом понял, что нужно просто предложить, дать выбор и возможность, а дальше человек решит сам.

Вот и теперь я ждал. День уже подходил к концу, этот мальчик был последним, кто видел меня таким — встрепанным пацаном лет девятнадцати в заляпанной краской рубашке. Завтра я уже буду другим и не здесь. Мир мой — стена вокруг города, лицо мое — лицо прохожего, подарившего мне улыбку. Я уже давно забыл, как выгляжу на самом деле.

— Хочу! — вырывает меня из раздумий уверенный голос. Я опять дергаюсь, чуть не лечу вниз и в изумлении оборачиваюсь. Не ждал, не ждал…

— Тогда давай руку! — я склоняюсь вниз и тянусь к мальчишке. Тот хватается двумя руками и доверчиво заглядывает мне в глаза. Все правильно, малыш.

Еще секунда — и он со мной на стене. Выдыхает восхищенно, оглядывается по сторонам. Я его понимаю. Сегодня перед нами равнина, полная цветов. Ему нужно только спрыгнуть вниз, и он окажется в новом мире. И я уверен, что он сделает этот шаг.

Слишком горят его глаза. Потому что слишком большой контраст между его умирающим миром и этим.

— Ну же, давай, — я подбадриваю его и улыбаюсь. — Ты сможешь.

И он кивает, зачарованный красками неба и запахом полевых цветов. Еще миг, и он исчезает, спрыгнув вниз. Вот и хорошо, на еще одну спасенную душу больше.

Дней все меньше, но я настойчив. Я буду здесь, пока этот мир не начнет рушиться окончательно. Я помогу всем, кто будет готов принять мою помощь.

Скажи, ты готов узнать, что там, наверху?

— Твою… дивизию! — раздался женский стон справа. — Где я? Какого ф… фиолетового ежика тут происходит? Какой м... мерзкий человек утырил меня и вывез в лес? Эм, в джунгли?

— Ты всегда так странно ругаешься? — поинтересовался мужской голос. Из ближайшего куста вылез парень в кожанке и попытался вытряхнуть веточки из своей непослушной шевелюры.

— А ты, собственно, кто? — говорившая села, потирая ушибленный бок. — И где мы?

— Марк. Ты? — парень скривился, оглядывая свою собеседницу.

— Васька. Василиса. И не смотри на меня так, я только встала, — она скрестила руки и горделиво выпятила подбородок, словно спрашивая, ну и чем тебе не нравится моя пижама?

— В шесть вечера? — Марк ухмыльнулся.

— Когда хочу, тогда и встаю, — буркнула Василиса, поднимаясь с земли.

— Позвольте помочь, — ее подхватили под локоток, впрочем, тут же получив им в солнечное сплетение.

— Ай, кто здесь?

— Олег, — сдавленно ответил светловолосый парень, сгибаясь пополам. — Я ж помочь хотел.

— Ну, она сама кому угодно «поможет», — съязвил Марк.

— Есть тут еще кто? — завертела головой по сторонам Васька.

Они стояли на небольшой полянке посреди джунглей. Ярко светило солнце, где-то вдали пели птицы. И ни единого следа, как их привезли-принесли-прикатили, не было.

— Не должно быть, — откликнулся Марк.

— Откуда ты знаешь? — подозрительно прищурилась Васька. — И где мы?

— Ну… — он в смущении потер затылок. — Я собирался вечером поиграть в игрушку, собрал команду из трех человек и запустил. Собственно, игра называлась Джуманджи.

— Что?! — ахнула Васька. — Скажи, что ты шутишь! Мы же не могли попасть в игру!

— Не могли, — кивнул Олег и поправил очки на переносице. — Но, судя по всему, попали.

— Ну н-е-е-ет, — и Василиса чертыхнулась. — Нет, нет, нет, почему это все со мной? Да господи, за что? Да еще и в таком виде?!

Она горестно окинула взглядом свою любимую растянутую пижаму и смешные меховые тапочки в виде котиков. У одного из них отваливалось ухо. В отличие от нее парни были одеты не в пример лучше — кожанка, черные джинсы и кроссовки у Марка и белая рубашка, классические брюки и ботинки у Олега.

— Тебя никто не просил спать до шести вечера, — пожал плечами Марк.

— Я вообще-то в ночь работала, — окрысилась Васька. — Тебя вообще это не касается!

— Не ссорьтесь, пожалуйста, — попросил Олег. — Мы в Джуманджи, — медленно проговорил он. — Нас закинуло в игру, и мы должны ее пройти до конца?

— Тебе легко говорить!

— Думаю, да, — кивнул Марк, успешно игнорируя возмущения Василисы.

— Ты брал какую-то миссию? — деловито уточнил Олег.

— Нет, не успел, — Марк присел на землю. — Но, думаю, она стандартная — найти ключ и отдать его проводнику. Ну, или по ходу узнаем.

— Хорошо, — Олег еще раз кивнул и подошел к Василисе ближе. — Ну, не расстраивайся. Радуйся, что хоть такая обувь есть.

— Я очень рада, да, — та недовольно сложила руки на груди. — Делать-то что будем?

— Пойдем вперед, — Марк кинул к ее ногам свои кроссовки. — Переобувайся и пойдем.

Им предстоял долгий путь, Василиса жутко злилась на всю эту ситуацию, плетясь за Марком. Но единственное, что грело ей душу, был вид сурового парня в черной кожанке и розовых пушистых тапочках. По крайней мере, это серьезно поднимало ей настроение.

— Марк, ну ты что, дурак? — Леська в рубашке с чужого плеча, с ярким засосом, стояла в дверях и недовольно хмурилась. — Тебя что, не учили, что сначала следует звонить, прежде чем приходить?

«Действительно, дурак», — заторможенно заметил Марк, смотря на свою девушку, точнее, уже бывшую девушку. Леся-Олеся в дверях совсем не чувствовала себя неловко. Словно это нормально: обвинять парня в том, что он поймал ее на измене. Такой вид — презрительный, наглый, недовольный — не вязался с обычно ласковой, милой и застенчивой девушкой. Они с ней только целоваться начинали, до этого почти два месяца ходили за ручку, как подростки.

Тогда они расстались, конечно. Марк просто ушел, хотя безумно хотелось зайти в квартиру и решить все кулаками. А теперь сон снова показывал ему эту ситуацию, вертел так и эдак, словно говорил: а что было бы, если бы тогда не пришел? Позвонил, как все нормальные люди?

Леся в его сознании вновь мило улыбалась, смущенно краснела, когда он целовал ее руку на прощании. Он ведь любил ее тогда. Что было бы, если он тогда позвонил? Хотел бы он все вернуть?

Сон извернулся, показывая, как они с девушкой смеются, проводя вечера вместе. Показывая, как она ластится к нему, словно кошка, а у него в груди тепло-тепло от счастья.

Нет. Если она такая еще в самом начале отношений, то что будет дальше? Постоянные измены, ругань, загубленная к черту жизнь?

Леся во сне липла к нему, лезла целоваться и беспрестанно извинялась. Нет! Марк дернулся всем телом, пытаясь отодвинуться, уйти, не дать себе сдаться. Он дернулся еще и еще и очнулся, вскакивая.

Он все еще был в джунглях. Они так и не вышли к поселению и решили заночевать здесь. "Ох, лучше бы это оказалось сном".

Рядом так же тяжело дышала Василиса. По крайней мере, она выглядела так, словно только что проснулась от кошмара.

— Ты тоже, да? — тихо поинтересовалась она. — Ну... Видел свое прошлое?

— Да, — Марк передернул плечами. Значит, не ему одному приснилось.

— А Олег как спал, так и спит, — хмыкнула Васька. Она пыталась бодриться, но было видно, что ее все еще потряхивает.

— Давай спать, — предложил Марк.

— Я уж больше не усну, — Вася покачала головой. — Опять приснится всякое.

— Ну, давай, я пообещаю отгонять кошмары?

— Боюсь, парня в розовых тапках они не испугаются, — фыркнула она.

— Я могу их снять.

— Тогда они испугаются запаха? — хихикнула Вася.

В шутливой перепалке страхи отступали. Не смотрела из темноты Леся, не кричали на Василису родители, обвиняя ее в неправильном выборе университета, загубленной жизни и в том, что она из разочаровала.

Не плакала в темноте и бывшая девушка Олега, обвиняя его в эгоизме. Тот не шевелился, притворяясь спящим. Спать он не хотел, но за вынужденными друзьями наблюдал. И своими разговорами они крайне его бесили. По крайней мере, он, в отличие от них, точно ничего не хотел менять в своем прошлом. Пусть он и эгоист, зато его жизнь была прекрасна.

Олег проследил, как Марк укрывает Василису своей курткой и предлагает лечь рядом.

"Тот еще защитничек".

Спокойно спать им оставалось несколько часов. Джунгли готовили им новое испытание, перед которым сон казался просто разминкой.

— Ма-а-арк, хих, а па-а-ачему у тебя волосы розовые? Ты когда успел их покрасить?

— Господи, у нее уже последний час все розовое...

— Олег, это-о ты? — Вася вновь прикрыла глаза.

— Я. Как ты себя чувствуешь?

— Хо-ро-шо, — нараспев протянула Василиса и засмеялась.

— А что ты видишь? — вкрадчиво поинтересовался голос.

— Розовое.

— Что розовое?

— Ку-би-ки.

— А еще что видишь?

— Шарики! Ой, они мягонькие!

Кто-то засмеялся, и Василиса засмеялась вместе с ним. Все вокруг было чудесно-розовое; мир шатался, покрывался трещинами и осыпал её разноцветным ворохом мармелада вперемешку с рыжими лягушками. Те мило мяукали и норовили щекотно облизать Василису, отчего та хохотала.

— А еще что-нибудь видишь? — над ней склонилось лицо. — Меня видишь?

— Да хорош издеваться над ней!

— У тебя рога! — торжественно сообщила Вася. — А еще три глаза и они как у хамелеона в разные стороны смотрят!

— Выкусил? — заржал рядом Марк.

Василиса снова восторженно залепетала про его розовые волосы. Вот ее переклинило... Парни перехватили её поудобнее и ускорили шаг — впереди слышался шум воды.

— Ну и что будем делать с этой болезной? — поинтересовался Олег. — Кто ее просил есть всякую дрянь?

— Что-что, — вздохнул Марк. — Как лечат отравление, когда нет под рукой таблеток? Два пальца в рот и много воды, чтобы вывести гадость из организма. Ну что, ты или я?

— Нет уж, давай сам, — поморщился Олег. — А я пока сооружу чем воду черпать.

Розовое небо в последний раз качнулось перед глазами Василисы, а потом ее вырвало. Что же, все розовое и странное должно когда-то кончаться.

Марк

26 лет. Рост 181, волос темные, с красными прядями. Светло-ореховые глаза, тату со стрелой на предплечье.

Характер: терпеливый, отважный, банальный, независимый, целеустремленный

Слабость: слишком доверчив

Профессия в игре: биолог

Особенности: не-убиваемая куртка, неудержимый оптимизм, любит пафосно одевать очки, устойчивость к ядам (конечная, 2 попытки)

Снаряжение: аптечка, веревка, нож

Сила: 80%

Логика/ум: 75%

Харизма: 23%

Оставшиеся жизни: 3/3

Олег

24 года. Рост 170, короткий ежик светлых волос, глаза темно-серые.

Характер: Несломимый, безрассудный, открытый, беспокойный, культурный

*скрыто* подлый, изворотливый

Слабость: донна Арита

Профессия в игре: вор

Особенности: высокое зрение, ловкость рук и никакой магии.

Снаряжение: набор отмычек, перчатки, драгоценные камни

Сила: 30%

Логика/ум: 87%

Харизма: 15%

Оставшиеся жизни: 3/3

Василиса

25 лет. Рост 165 с кепкой. Каштановые вьющиеся волосы, голубые глаза. Веснушки. Куча фенечек на руках.

Характер: мрачная, эгоцентричная, наглая, безалаберная, любопытная, робкая.

Слабость: кинжал с рубином в рукояти, неуемное любопытство.

Профессия в игре: орнитолог

Особенности: умение понимать птиц, влипать в приключения и слышать все за несколько километров.

Снаряжение: -

Сила: 46%

Логика/ум 60%

Внешняя привлекательность: 93%

Оставшиеся жизни: 2/3

— Хей, я не поняла, а чего у меня только две жизни? — возмутилась Василиса, рассматривая свое окошко досье, выскочившее после того, как она дотронулась до груди напротив сердца.

— А нечего есть что попало, — отозвался Марк, рассматривая свое. — Зато ты красотка, радуйся, о великий орнитолог.

— У меня ума больше, чем у вас обоих, — хмыкнул Олег.

— Но не силы, детка, — Марк показал парню язык. — Даже у Васи больше. И кто такая донна Арита? Ладно, не суть. Главное, чтобы это помогло нам в городе.

— А мне надо бояться кинжалов. Как думаете, меня хочет кто-то прирезать?

Приключенцы покосились на стены города, до которого они наконец дошли. Впереди были огромная очередь и стражники на воротах. Но самое главное — впереди была еда и, возможно, кров на ночь. Осталось только найти свое снаряжение по карманам, под возмущения Васьки на отсутствие оных в пижаме.

— Так вы пустите нас переночевать? — в десятый раз переспросил Марк, начиная раздражаться.

— Конечно, — взмахнула руками дородная женщина и тут же прищурилась. — Но с одним условием. Мне нужно, чтобы вы помыли посуду — моя посудомойка сегодня заболела, что-то с ребёнком, кажется что-то страшное, он так кашляет, вы не представляете! А еще мне надо, чтобы вы проверили подвал…

— Там третью ночь что-то шебуршится, — продолжил парень, выучивший уже весь длинный монолог хозяйки таверны. Но та не обратила внимание, на то, что он ее перебил.

— …Мне так страшно, так страшно! А муж как назло уехал. Он у меня торгует специями и делает самый вкусный глинтвейн в нашем городке. Слава о нем когда-нибудь дойдет до короля! Вы, наверное, слышали о нем? Я могу угостить вас, если вы выгоните мышей с чердака…

— Я не откажусь, — попробовал сменить тактику Марк.

— Так вам же платить нечем, молодой человек, — тут же прищурилась хозяйка. — И не пить вы хотите, вы пришли к моей дочери! Но так и знайте, не видать вам ее руки! Моя девочка достойна лучшего!

— Нет! То есть да! Я всего лишь бедный путник, мы с друзьями хотели бы переночевать у вас.

— О, конечно. Но с одним условием…

Марк застонал. Где черт возьми, ему нужно свернуть в этом монологе, чтобы женщина наконец пустила их внутрь? Они уже битый час стояли на пороге, и он отчаялся добиться от женщины разрешения войти. Хотелось уйти, но таверна в городе была одна, и оттуда действительно вкусно пахло специями и едой. Стоило признать, он выпил бы сейчас что-то покрепче глинтвейна, чтобы пережить этот кошмар.

Васька уже вовсю развалилась на ступеньках, пытаясь пристроить гудящие ноги хоть куда-то, желательно повыше, Олег ошивался рядом с окнами, заглядывая внутрь, но в разговор не влезал. Один Марк мучился.

Новоприбывшее лицо разбило набивший оскомину алгоритм. Во двор вошла, ворвалась, вбежала, если не влетела прекрасная барышня. От бега ее лицо раскраснелось, лихорадочно заблестело румянцем, а грудь вздымалась так часто, что грозилась разорвать туго затянутый алый корсет.

Марк окинул девицу взглядом, прикидывая, а не поможет ли она войти, когда Олега переклинило.

— О, краса моих очей, услада моего сердца! Ты прекрасна, как майская роза! Позволь же мне, ничтожному, подать тебе руку и узнать твое имя, — он бухнулся на колени перед девушкой и попытался заглянуть ей в глаза. Великолепный бюст мешал ему в этом стремлении, но расстройства на лице парня не наблюдалось.

Девушка зарделась. Кинула быстрый взгляд на хозяйку, которая ошеломленно открывала рот, словно выброшенная на берег рыба, и тихо произнесла:

— Донна Арита.

— Так вот она какая, — протянула Василиса.

Олег же расцвел в улыбке и принялся осыпать девушку комплиментами:

— Ваш взгляд пленил мою душу, мое сердце, мои чувства навек принадлежат вам! Прошу же, обратите ваш сияющий взор на меня, осчастливьте меня вашим вниманием, позвольте, я напитаюсь вашей нежностью, напьюсь ее, словно утренней росы! Не смущайтесь боле, донна Арита! Ваш румянец делает меня совсем сумасшедшим, потому что наполняет мою душу счастьем, а сердце любовью! Позвольте же мне поцеловать вашу руку, коснуться нежной кожи в трепетном поцелуе, оставить незаметное клеймо на вашем запястье…

— Эк его понесло, — восхищенно присвистнула Васька.

Марк только застонал. Вот мало ему было хозяйки? Теперь этот, с усладой души, похоже, вообще не планирует затыкаться. И тут подключилась мать, хозяйка таверны и просто возмущенная женщина:

— Как ты смеешь, наглец, даже касаться подола моей дочери! Да моя доченька, самая прекрасная, самая чистая и самая невинная девочка в нашем городе! За ее взгляд дерутся лучшие дома, за возможность услышать ее голос устраиваются настоящие битвы и льются реки крови! Вот вернется ее отец, великий человек и мой муж... он уехал за специями... и он прогонит тебя! Нет, он тебя пристрелит! Нет, повесит! Потому что не стоит такой человек достойной смерти!

Теперь не затыкались двое. Хозяйка орала на Олега, тот же осыпал донну Ариту тонной комплиментов, не сводя с нее пылающего взора. Марк пытался понять, где накосячил так сильно, чтобы оказаться здесь с этими ненормальными, Васька вовсю хохотала, пытаясь не всхлипывать уж слишком громко.

— Чего я вообще спрашиваю? — вдруг спросил Марк. Кивнул Ваське: — Пойдем, они тут сами разберутся.

— А к-как же Олег? — сквозь смех выдавила та, впрочем, послушно вставая и принимая протянутую руку.

— Вот заселимся, поедим, запасов наберем, может, вернемся за ним. А пока пусть разговаривают.

Марк спокойно подвинул раскрасневшуюся от криков хозяйку с порога и беспрепятственно вошел в таверну. Его ждали вкусный ужин, мягкая постель и, возможно, новая одежда. Как там пелось: не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас? Сегодня игра определенно прогнется под них!

Ребята успели поужинать, спасти Олега, а точнее, попросту втащить его за шкирку внутрь, и теперь сидели за столом, попивая чай.

— А вы могли раньше это сделать? — возмущенно прохрипел Олег, потирая ноющее горло.

— Мы ждали, когда ты сам остановишься, — пожала плечами Вася.

— Ну, и сумки набивали, — взглядом указал на две котомки Марк. — Хочешь чаю?

— А вы не хотите свалить отсюда? — недобро поинтересовался Олег.

— Надо бы выяснить, зачем мы в этой игре. А где можно узнать слухи, как не в таверне? Так что пей чай, ешь. Выясним, переночуем и пойдем.

— Извини, что не выдернули сразу. — виновато улыбнулась Василиса. — У твоей слабости прекрасный бюст и голубые глаза. А еще ты нам очень помог, отвлекая, так что спасибо.

— Да, ты кого угодно заболтаешь, — подтвердил Марк, вставая из-за стола. — Я к хозяйке, может, и удастся что выяснить.

Проводив его взглядом, Олег впился зубами в протянутый Васькой пирожок. С одной стороны, ситуация его бесила, а с другой... При воспоминании о донне Арите что-то в груди сладко тянуло и вновь хотелось петь дифирамбы. М-да. Надо было убираться отсюда, но перспектива вновь ночевать не пойми где не прельщала. Оставалось надеяться, что хозяйка их не выгонит.

Олег поднял глаза на Васю, чтобы уточнить, где они взяли новую одежду, и замер. Она округлившимися глазами смотрела куда-то ему за спину и не шевелилась. Торопливо оглянувшись, он тоже замер.

В таверну входили странные полуптицы-полулюди. Верхние конечности им заменяли крылья, а вот ноги были вполне человеческими. Но самым странным и непривычным было наличие клюва. Он резко выделялся на хищном лице, отчего весь вид вызывал опасения.

Впрочем, птицелюди точно знали, куда идут и кого ищут. Окинув взглядом помещение, они направились к двойке приключенцев. Марк тут же нарисовался рядом, напряженным взглядом встречая приближающихся.

— Это местная полиция? — дрожа, спросила Васька.

— Вряд ли, — отрывисто бросил Олег, подмечая, как притихли абсолютно все гости.

Так как ребята сидели в самом дальнем конце комнаты, то путь птицелюдей до них был долгим и весьма напряженным. Те, словно издеваясь, шли не спеша, демонстрируя свое превосходство. А уж когда они грозно встопорщили перья...

Собственно, кто-то не выдержал напряжения, и в них полетел... Пирог. Марк оглянулся на Васю, и та развела руками — чем было, тем и кинула.

Это было принято за оскорбление. Или же за повод к драке? Хищники ощерились, когти на сгибе крыльев угрожающе блеснули в неверном свете...Но в неудачливых гостей тут же полетели вилки, ложки, стулья и даже пироги. То ли птицелюди настолько не нравились и всем остальным, то ли народ в таверне подхватил настроение.

Хищники пятились, прикрываясь крыльями, оглядывались по сторонам, не ожидая такого напора.

— Бей их!..

— ... Вот так!

— Пошли вон!

-.....А-а-а!

Пользуясь локальной войнушкой и осознавая, что пришедшие были по их душу, Марк, Василиса и Олег выскользнули наружу. Плакал их шанс на ночевку под крышей.

Впрочем... На плечо Васи обрушилось крыло, она вскрикнула, поворачиваясь, и замерла, вслушиваясь в жалобный крик птицелюда. Бросившиеся спасать подругу по несчастью парни замерли от ее слов:

— Ребята, им, кажется, помощь нужна. Они к нам с миром пришли, — прошептал юный орнитолог.

— Да твою ж мать! — выругался Марк. — У нас хоть один день может быть спокойным?

«Спокойным весенним днем на деревню птицелюдов было совершенно нападение. Пятеро неизвестных, одетых так же странно, как и те трое, что стояли площади сейчас, вырезали всех мужчин. От них не спасали ни острые когти, ни запредельные умения, ни-че-го. На их лицах горел азарт, и они совершенно не жалели никого. Как будто им было все равно, что они убивают живых существ.

Древние хранители горы Цай-шау были повержены, путь к главному храму был открыт. Пятерка, торжествующе ухмыляясь, осквернила храм кровавой жертвой — самым маленьким ребенком из деревни, а после этого исчезла в яркой вспышке.

Птицелюди остались зализывать раны и оплакивать родных. Надо было восстанавливать деревню с нуля и жить дальше. А еще тренироваться, тренироваться, тренироваться, чтобы дать отпор, если ситуация повториться.

Но что-то пошло не так. Когда хранители, пересиливая себя, вошли в храм, дабы предать тело ребенка земле, как и полагается, они встретили одного из той проклятой пятерки! Он метался около главного алтаря, ругался, полосовал тело ножом в надежде освободиться, но все было тщетно. Впрочем, хранители быстро поняли причину — их мир не прощал насильников. Они сумели выкрасть тело девочки, а на храм наложить печать. Заперли эту тварь там, в надежде на его скорую смерть.

Печать продержалась почти тридцать лет, пока не сломалась под напором рвущегося наружу зла…»

— И пророк предсказала, что только новая троица сможет освободить нас, — сквозь зубы продолжил историю старейшина.

Он понимал, что эти людишки — их единственная надежда на спасение, но они были слишком похожи на тех. Так же наглы, так же самоуверенны, так же глупы. Им не было их жаль, и они видели лишь очередную цель.

— Он вырезает детей, — продолжил птицелюд. — Одного за другим, не понимая, что только хуже наказывает себя. Он не понимает нас и убивает ради забавы. Вся надежда только на вас.

— Вась, что он сказал? — тронул за плечо тихо плачущую девушку Марк.

— Ч-что м-мы последняя надежда. Эт-тот приключенец… Он снова детей убивает, — она всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Это один из прошлых игроков, — покачал головой Олег. — за тридцать лет он вполне сошел с ума.

— Ответь им, что мы согласны, — попросил Марк. — Только нам бы переночевать и план разработать.

* * *

«И план говно, и чувак этот дебил, и мы опять самые крайние!» — Олег выглянул из-за камня, проверяя, свободен ли вход в горный храм. Тот, честно говоря, когда-то был красив — высокие колонны, высеченные грозные статуи птицелюдов, барельефы. Но сейчас он обветшал, да и Олега бесило все, потому что именно он должен был первым пробраться в храм и спереть оружие у сумасшедшего игрока, пока Василиса отвлекала его внизу, а Марк ее страховал.

Снизу послышался крик. Тонкий, жалобный, он подстегнул Олега, и тот пулей влетел в залу. Кажется, план не удался и теперь надо было хотя бы лишить вора оружия. Впрочем, не успел тот сделать и шагу, как влетел в какое-то заклинание.

— Что вам наплели эти мерзкие твари? — послышался незнакомый голос, и из-за колонны шагнул парнишка, их ровесник. — Что я чудовище, что я урод? Что я пытаю их и убиваю всех без разбора? — он щелкнул пальцами, и в зал влетела связанная Василиса. — А на что бы были готовы вы, чтобы выбраться из этой чертовой игры, а?

— Но не чужими смертями же! — выкрикнула Васька.

— А какая разница? Это лишь НПС, у них даже души нет. Зачем искать другой способ, когда этот проще и быстрее?

— О да, — хмыкнула онка. — Все правильно говоришь, да только ты все равно тварь! И ты знаешь, за что наказала тебя игра.

— Заткнись! — мгновенно вспыхнул парень, теряя все напускное спокойствие. — Как потерял выход, так и нашел! И им станешь ты, сучка!

Он поманил Василису пальцем и проследил, как заклинание укладывает ее на алтарь.

— Можно было спасти тысячу двести человечков на другом конце мира, предотвратив извержение вулкана, или дождаться следующих игроков и убить одного из них. И так как эти пташки заперли меня здесь, у меня просто нет другого выхода. А ты, дружок, — игрок вдруг повернулся к Олегу, — можешь мне помочь. Убьем вдвоем, выйдем отсюда оба. Это же проще, чем потом одному искать выход?

Олег молчал. Он понимал, что Игроку, тридцать лет разбиравшемуся в правилах игры и раскачавшегося себя до сверхъестественного уровня, ничего не стоит их убить щелчком пальцев. Как и то, что Василиса обречена. Оставалось надеяться, что она сможет потом возродиться.

— Давай, — кивнул он.

— Ты серьезно? — неверяще прошептала Вася, наблюдая, как Олег опускается на пол и подходит к ней.

— Я знал, что ты разумный парень, — удовлетворенно кивнул игрок. — Я Игорь.

— Олег.

— Ну что, Олег, держи ее.

Василиса зажмурилась, понимая, что все кончено. Если уж и Олег согласился помогать... Слух уловил тихий шорох. Есть же еще Марк! Васька завизжала, задергалась, привлекая к себе внимание и с ужасом замечая, что в руках у Игоря кинжал с рубином в рукояти — ее единственная слабость. Значит, смерть будет настоящей!

— А-а-а, вы ублюдки, подонки! Отпустите меня! Да как вы смеете?! Я не хочу умирать! Олег, черт возьми! Ты не можешь меня убить! Отойдите от меня! А-а-а!

Пока парни удерживали брыкающуюся девчонку, Марку удалось подобраться ближе. Там, в горах, он нашел одно презабавное и очень ядовитое растение. От одного прикосновения к нему он потерял свою одну из устойчивости к ядам, но вымазал в нем нож. Который теперь летел в сумасшедшего игрока. Вот и все.

Игоря не спасло и то, что он услышал свист рассекающего воздух ножа, ни то что он попытался увернуться. Лезвие прочертило тонкую царапину на щеке, и яд завершил дело.

Первое, что увидела Василиса, открыв глаза, был мощный удар в челюсть Олегу.

— Ты дебил, что ли? Какого ты вообще согласился «подержать» Василису? — Марк схватил его за отвороты рубашки и хорошенько встряхнул.

— Отпусти! — Олег брезгливо убрал руки возмущенного Марка от своей шеи. — Я время тянул. Знал же, что ты придешь.

— Мальчики, не деритесь, — Ваську еще потряхивало, но резон в словах Олега был. Кажется, и Марк это понял, потому что опустил руки и окинул того нечитаемым взглядом.

Олег склонился над ножом.

— Как ты его этим убил? Он же хлипкий, да и всего лишь задел его. Впрочем, — он скользнул вперед и неуловимым движением вогнал нож под ребра Марку. — Если убил одного, значит, и тебя убьет?

— Не-е-ет! — Василиса вскочила с алтаря. Маленькие кулачки заколотили по спине Олега.

Марк попытался дернуться, но Олег сильнее надавил на нож.

— Теперь мы сможем выйти, — удовлетворенно кивнул предатель. — Прости.

— Кха, — Марк пошатнулся и осел на пол. На его куртке не было и царапины. — Дурак. Ты сам себя убил.

Олег недоуменно посмотрел на нож, на пальцы, что сжимали не рукоять, а лезвие, так сильно он пытался надавить на нож. Действие яда было почти мгновенным. Олег пошатнулся. Сделал один неверный шаг, другой и рухнул на алтарь.

Вспышка света выбросила героев в старую квартирку. Василиса приземлилась на кровать, Марк сломал своей тушей стул и тут же завертел головой по сторонам, словно не чувствуя боли.

— Где этот придурок?

— Н-не знаю, — ответила Василиса. — Мы вернулись?

— Да, — поморщившись, Марк встал. — Надо удалить игру к чертям.

— Дай пять минут Олегу, — попросила Вася. — Он, конечно, та еще сумочка блестящая, но, может, его все же выкинет?

— Окей.

Спустя три минуты в коридоре раздался грохот. Падая, Олег хорошо приложился головой о тумбочку.

— Так, блин. Вызывай скорую, а я удалять, пока еще что не вылезло, — торопливо кивнул хозяин квартиры, как только убедился в личности упавшего. — А нет, уже поздно. Игорь тоже здесь. Они там самоубились, что ли?

— Вполне возможно, — нервно захихикала Вася. — Все у нас как не у людей. Зато тех птичек спасли.

— Кто о чем, а девочки о птичках, — Марк дождался, когда файл окончательно удалится с компьютера, и запустил форматирование жесткого диска.

На всякий случай. А то мало ли, у них тут бы с Олегом и Игорем разобраться.

Мчалась скорая, нервно хихикала Василиса, пытался привести парней в чувство Марк. Игра закончилась, а последствия разгребать приходилось им.

— Свет! — я вглядываюсь в тьму квартиры, жду, когда глаза привыкнут. — Мне нужен свет! Как вы предлагаете работать?

— Нет денег заплатить за электричество, — огрызается мамаша, запахивая полы грязного халата. В глазах ее мелькает беспокойство, которое она пытается прикрыть нарочито злым голосом: — Могу свечу дать.

Я стою в свете коридорной лампы и мысленно матерюсь. Вызов поздний, если даже не сказать — ночной, пришелся на конец моей смены. Пока добралась, стемнело окончательно.

Крепче сжимаю ручку аптечки и захожу, не разуваясь.

— Ведите.

Ведите, громко сказано. Квартира маленькая, состоящая, кажется из одних углов, которые я собираю своим медицинским чемоданом и иногда плечами. В тусклом свете огарка толком ничего не видно, да и женщина несет его перед собой, загораживая путь своей фигурой.

— Там, — она кивает в сторону темного проема.

Я в изумлении вскидываю брови. Вызов был к ребенку, неужели мама не пойдет со мной, чтобы хотя бы успокоить и поддержать?

— Она не хочет выходить и разговаривать. Но я знаю, что она ударилась головой, — видя мое недоумение, поясняет мама. — Посмотрите, пожалуйста... доктор, — запинается она, не зная, как обращаться, и торопливо сует мне свечу.

— Зовут как дочку? — уточняю я.

— Варя.

Я прохожу в комнату медленно, внимательно глядя под ноги, и прислушиваясь. В темноте раздаются всхлипы, но саму девочку не видно, отчего делается немного жутко. Впрочем, чего только на вызовах не было, ребенок в темноте — ещё не самое страшное.

Отставляю свечу на маленький столик и оглядываюсь по сторонам. Варя находится в углу кровати, так что я присаживаюсь на край и негромко здороваюсь:

— Здравствуй, Варя. Меня зовут Александра Сергеевна. Мама сказала, ты ударилась?

В неровном свете вижу, как блестят глаза от слез, зареванную мордашку. Крови на волосах нет, что не может меня не радовать. Ответа от нее не жду, так что продолжаю:

— Покажешь, где болит? Я посмотрю и дам тебе вкусную конфетку, — хлопаю по нагрудному карману, где всегда лежит небольшой запас.

— Шоколадную? — тихо интересуется ребенок.

— У меня с собой только леденцы, но если будешь себя хорошо вести, завтра принесу целую шоколадку.

Завтра у меня выходной, и, если не придется ехать с девочкой в больницу, у меня есть все шансы выполнить обещание. Варя размышляет, насупившись и недоверчиво посматривая на меня. Приходится достать конфетку и продемонстрировать на раскрытой ладони.

— Я только посмотрю, — обещаю я, и ребёнок сдается, кивая. — Где болит? Расскажи, как ударилась.

— Тишка под ноги кинулся. Кот, — она наклоняет голову, и я наконец вспоминаю, что у меня есть фонарик.

Дело с ним идет быстрее, осторожно раздвигаю темные волосенки и облегченно выдыхаю — царапина небольшая и неглубокая, но наверняка очень болючая.

— Мама на Тишку так ругалась, говорила, что выкинет, — Варя всхлипывает. — А он не виноват! Это я под ноги не смотрела!

А вот и причина, почему дочка не разговаривает с мамой.

— Его теперь выкинут, да? — голос девочки дрожит, в свете фонаря снова блестят мокрые дорожки слез. — Он ведь не виноват!

— Не выкинут, — успокаиваю я. — Я попрошу маму, если ты будешь осторожной. В этот раз тебе повезло, только царапина, но голова — это не шутки.

— Я буду! Буду аккуратной! — радостно кивает Варя и чуть ли не подпрыгивает от радости.

— Вот и умница, — протягиваю заработанную конфету и поднимаюсь. — Ну, я пошла. Не пугай больше маму и смотри под ноги.

Уже на выходе объясняю маме, что ничего страшного нет, прошу не выкидывать кота и оставляю на листке название мази, которая поможет быстрее зажить царапине. Можно было бы не ехать сюда, ничего страшного не было, но в темноте действительно непонятно, насколько сильно стукнулся ребёнок.

Вместе с листком оставляю запись, что в больнице требуются санитарки, и номер. Как отреагирует мамаша, не знаю, но хочется надеяться, что положительно, мне еще заносить шоколадку девочке.

Обещание я исполняю, но не сразу. В законный выходной меня вновь выдергивают на смену, так что вспоминаю о шоколаде только через два дня. Тогда же, когда встречаю маму Вари в коридоре.

В чистом халате и косынке она совсем не похожа на ту уставшую женщину, что я даже не сразу ее признаю. Чего не скажешь о ней.

— Александра Сергеевна! — она радостно улыбается и отставляет швабру в сторону. — Спасибо вам! Вот, взяли на работу.

— Замечательно, — выдыхаю я, невольно улыбаясь в ответ. Хлопаю по карманам куртки и достаю слегка мятую шоколадку. Купить купила, но не донесла. — Передадите? Я Варе обещала. Как ваш Тишка?

— Передам. Обязательно передам! И с Тишкой все хорошо, — смущенно кивает она. — Вы заходите к нам, если будет время. Я вас чаем напою.

— Если будет время, — отвечаю я и прощаюсь.

Настроение поднимается, отработанная смена уже не кажется такой тяжелой, а на душе хорошо от того, что обещание я выполнила и что в квартире Вари с мамой теперь будет гореть свет.

Такой же яркий, и тёплый, что помогает мне работать много лет подряд. И пока он горит, я буду нести его дальше.

У нее короткие волосы, карие глаза с уходом в желтизну и "говорящие" руки, словно в противовес тому, что от нее никто не слышал ни единого слова.

Олег увидел ее как-то в коридоре, зацепился взглядом за непривычные глазу движения, да так и застыл озадаченный. Зачем она складывает из пальцев непонятные фигурки? Почему это настолько красиво?

Уже позже понял — не фигуры, а буквы. И от того заинтересовался ей еще больше. Часто наблюдал за ней. Вот порхают пальцы, девушка не утруждается поднять руку, чтобы привлечь внимание, но пальцы все равно говорят, буквально кричат.

Никто, правда, не видит. Бегут мимо, пока перемена не закончилась, спешат из аудиторию в аудиторию, не замечая ничего вокруг. Да и зачем?

Она не говорит. Не произносит ни слова, лишь щурится и насмешливо выгибает бровь, когда кто-то скользит по ней взглядом. Пальцы отбивают ритм по бедру, иногда складываясь в фигуры, а он каждый раз не может оторвать от нее взгляда.

Этот подоконник её. На переменах между пар она забирается на него, подложив рюкзак под спину, и осматривает толпу, словно свои владения.

На самом деле, она просто наблюдает и "комментирует" происходящее. Она не разговаривает, но никогда не молчит. И он смог это увидеть. И потому касается плеч, слегка проводя кончиками пальцев вверх.

"Здравствуйте".

Она кивает и козыряет двумя пальцами ото лба.

"Привет".

Есть контакт. Он подходит ближе и представляется, вспоминая выученные фразы на жестовом языке.

"Мой имя Олег".

"Мой имя Катя".

Вот и прекрасно. Он взглядом спрашивает разрешения присесть рядом, Катя хмыкает, кивая и продолжает разговор.

"Ты молчать нет?" Вопрос обозначается кривой в воздухе.

— Нет, — чуть помедлив, отвечает Олег. — Просто так вроде честнее?

"Я слышать тебя. Я могу говорить. Я хотеть нет".

Отрицание всегда обозначается после слова, что слегка путает. Олег кивает сам себе, переводя фразу и усваивая ответ — не немая, просто говорить не хочет.

— Пойдем погуляем?

В этот раз она ограничивается кивком. Слезает с подоконника, собираясь вернуться в кабинет.

— Я подожду тебя после пар здесь, — уточняет Олег.

"Хорошо".

Они долго гуляют в парке. Голос у Олега под конец хрипит с непривычки, но замолчать он не может. Кажется, что если перестанет трещать как сорока, она убежит, уйдет. Он так озадачен поддержкой разговора, что замолкает на середине слова, когда Катя хватает его за руку и тащит в ближайшую кафешку.

Она хмурится и раздраженно что-то высказывает пальцами, но так быстро, что Олег не успевает прочесть. Холодной дрожью прошибает мысль — он совсем не дал ей говорить за все это время.

Потому он безропотно позволяет ей усадить его за столик и вручить чашку чая.

"Горло болит?" — интересуется она, чуть подуспокоившись.

— Немного, — честно признаётся он.

"Пей", — отрывисто просит-приказывает она.

Весь оставшийся вечер они сидят в кафе и говорит она. Рассказывает какие-то смешные истории и пишет в заметках в телефоне, когда видит, что Олег не знает перевода того или иного жеста. Вдвоём играют в крокодила, обсуждают фильмы и книги.

Олег очарован. Ему казалось, что у них не получится, он будет слишком смущаться, разговор завянет... Или что у них с Катей не окажется ничего общего, а первая необычность скрывает под собой пустоту.

Свой секрет, свою причину — почему молчит, Катя говорит, когда они подходят к ее дому. Оборачивается резко, хмурится, но решительно объясняет:

"Я мечтать петь. Долго заниматься. Выигрывать конкурсы. Потом мои песни украли. Сказали дура. Я сказала, что больше петь нет. Хватит, — она немного молчит. — Тебя это устраивает?"

— Да, — так же серьезно отвечает Олег. — Мне только жаль твои песни. Увидимся завтра еще?

"Да".

Встречались они часто, подолгу разговаривали. Олег ненавязчиво ухаживал за Катей, выучил жестовый язык, оценил всю его прелесть и ни словом, ни жестом, не просил Катю поговорить с ним, спеть ему. Он просто любил ее и принимал такой, какая она есть.

За это он был награжден дважды. Первый раз — когда она ответила тихое "да" в ЗАГСе. И второй — когда услышал, как Катя поет колыбельную их дочке.

Горы вокруг были чем-то несбыточным. Алине они казались нереальными, нарисованными; она и сама могла так нарисовать, все-таки окончила художественную школу. Где-то наверху, еще выше, чем горные вершины, сияла граница верхнего мира. До нее многие пытались достать, рвались в горы в надежде дотянуться там до блестящей грани, что, по слухам, скрывала Рай.

В горы сегодня не хотелось. В деревне у бабушки всегда думалось о чем-то непривычном. Чужие края, словно зеркала наоборот, выворачивали душу, переиначивая желания. Все зиму и весну Лина мечтала, как приедет сюда, будет ночевать в палатке у подножья гор, а поутру рисовать красками нежные рассветы и многоцветье равнины. Как рискнет забраться выше, ближе к той самой границе, и нарисует и ее тоже.

И что? Вот она, здесь, а к границе и не тянет. Навязчивая мысль не давала покоя весь вчерашний день и сегодняшнее утро. Из-за нее рассвет, который она все же решила нарисовать, на холсте вышел плоским, неживым и каким-то детским. А все потому, что мысль была крамольной, ужасной и страшной. Потому, что она упорно не хотела пропадать.

Потому, что Алине было интересно, цветут ли лютики на границе Нижнего мира. И сегодня она собиралась это выяснить, несмотря на то, что посещение нижнего мира не порицалось, но очень и очень не одобрялась в приличном обществе.

Нижний мир всегда был рядом и пускал любознательных с радостью. Выпускал, правда, не всегда, зато привечал с удовольствием. Только к нему не ходили часто. Если наверху был Рай, то внизу, конечно же, Ад. А кто туда добровольно заглянет?

Однако человеческое любопытство было проще удовлетворить, чем заглушить. Алина заправила непослушную прядь волос за ухо и мысленно выругалась. В палитре были только светлые цвета — голубой, розовый, персиковый, бирюзовый, бледно-желтый, белый. Совсем не те, которыми можно рисовать нижний мир.

Зачем идти туда, если рисовать не получится? А если не рисовать, то зачем тащить принадлежности? Спорить с собой она спорила, но шла. Потому, что уже согласилась на эту авантюру, хоть и мысленно, но просто так сдаться не желала.

В нижний мир можно было попасть, спустившись в подвалы, свернув в неприметную дверцу, обязательно со знаком красного трезубца. Заглянув в метро или провалившись в люк. Но это в городе, а здесь границы Рая и Ада охраняли горы, которым были безразличны святость неба и мучения подземелья. Здесь границы стирались, приближаясь к их родному, срединному миру.

Плавный спуск начинался у таблички с привычным символом, предупреждающим, но не останавливающим. Каждый был вправе сам сделать свой выбор. Алина поправила ремень сумки и неосознанным движением проверила крестик на шее. А затем, отмахнувшись от подспудной тревоги, шагнула вперед. Раз уж решилась, не тормозить же на полпути.

Граница была недалеко. Мир за незримой чертой менялся, да так, что Алина не сдержала удивленного вздоха. Это стоило того, чтобы рисковать. Бирюзой легли на холст каменные границы, сменившие серость на непривычную зелень, рамкой оттенили пульсирующий розовый свет вдалеке. Небо над нижним миром было таким же — светло-голубым, и от этого бордовая краска, которую Лина берегла для заката, а пустила на непривычную землю, казалась еще темнее.

Сначала нарисовала фон, как учили. С верхнего левого угла, вниз, чтобы не дай бог, не смазать, не испортить рисунок. Небо, скалы, темнота земли. Тонкой белой линией легла граница по скалам, по земле, разделяя ее мир и нижний. А вдоль линии, раскрыв головки и вытянувшись к небу и ловя лучи солнца, росли лютики. Желтые бутоны чуть покачивались, переплетались между собой и чуть светились. И это, казалось, было прекраснее, чем переливчатая грань верхнего мира. Потому, что от нижнего прекрасного не ждали, и потому, что это было невозможно, но существовало.

К палатке Алина возвращалась неспешно. Бережно несла в руках мольберт с еще не высохшими красками и мысленно удивлялась, что всем цветам с палитры нашлось свое применение. Но ведь заготовлены они были для верхнего мира. Для его триумфа с рассветом и поражения с закатом. Почему же так просто и гармонично краски отразили и нижний мир? И как теперь жить с мыслью, что посмотреть другие цветы за чертой нижнего мира ей интереснее, чем перенести на холст переменчивость границы верхнего?

За ее спиной догорал закат, а лютики на картине все еще сияли желтым, словно живые. Алина, как только дошла до палатки, бережно устроила картину в изголовье спальника. Надо было переодеться, отмыть краску с рук, с палитры, замочить кисти. Но все это меркло перед осознанием — мир нижний состоит из тех же красок, что и верхний. То есть между ними почти нет разницы, разве что нижний ближе. А значит, завтра она сможет снова его навестить.

Лютики на картине продолжали мерцать едва заметным светом, даже когда Алина уже заснула. Она пообещала себе проверить, не только цветы за границей, но и взглянуть на нижний мир по-другому и в городе. Так или иначе, краски у нее в руках, и она сама выбирала, в какой цвет раскрашивать холст и мир вокруг.