Дура (гет)

02.05.1998. Хогвартс

…Прозрачно-белое изваяние статной женщины в старинном изящном сюрко с длинными разрезными рукавами возвышалось у дверей, ведущих к дортуарам Равенкло. Гарри отпустил руку Луны Лавгуд и, выскользнув из-под мантии-невидимки, шагнул прямо к мраморной даме. На мгновение ему показалось, что каменная Ровена посмотрела прямо на него и загадочно улыбнулась.

Высокий лоб Основательницы венчала искусно вырезанная в мраморе корона. Тонкий искристый обруч, чем-то похожий на тот, что надела в день своей свадьбы Флёр Делакур…

— Видишь? — тихо прошелестела шёпотом сзади невидимая Луна. — Это и есть она, Диадема Равенкло…

Гарри ловко взобрался на невысокий постамент. Заглянул изваянию в холодное, отрешённое лицо. По изящному очелью Диадемы вились крохотные выгравированные буквы.

«Ума палата дороже злата», — зачем-то прочёл Гарри вслух.

— Если и так, то ты, дурачок, беднее последнего нищего из Лютного! — неожиданно прокаркал в дверях гостиной низкий женский голос. — Явился, значит… Ну что ж, Лорд будет твоей глупостью весьма доволен!

Гарри резко повернулся и, не удержавшись на узкой ступени постамента, сорвался на застеленный лазурным ковром пол. Над ним тут же выросла, ссутулившись, не по-дамски мощная, облачённая во все чёрное, коренастая фигура Алекто Кэрроу.

Преподавательница маггловедения криво усмехнулась.

«Драккл побери! — про себя выругался Гарри. — Тут и палочку не успеешь достать! Ради всех Основателей, только бы Луна не вскрикнула!»

Алекто резким движением задрала широкий рукав и, коснувшись кончиком короткого ногтя Чёрной метки на левой руке, зашептала заклинание вызова.

Гарри видел, как на полном, широком предплечье Алекто чутко шевельнулась татуированная змея. В тот же миг его голову пронзила белая вспышка мгновенной боли, туго запульсировал шрам на лбу. И помутневшее сознание затопило видение…

Прямо по тяжёлым грозовым облакам, окружившим высокий базальтовый утёс над морем от затуманенного свинцового горизонта, в развевающихся черных одеждах к Хогвартсу торопливо шагал, торжествуя близкую победу, лорд Волдеморт.

* * *

02.05.1998. Хогвартс

Северус Снейп, директор школы чародейства и волшебства Хогвартс, тяжело опустился в старое кожаное кресло, расслабленно вытянулся, устроив на подлокотнике горящую болезненным зудом левую руку. Уже несколько минут по отмеченному клеймом Пожирателя смерти тощему предплечью с настойчивой периодичностью раз в тридцать секунд волнами кипятка прокатывался сигнал вызова.

За плотно зашторенными окнами личного кабинета бывшего преподавателя зельеварения стояла безжизненная полуночная тишина, нарушаемая только мерным плеском озёрной зыби.

После того, как Слагхорн предпочёл для себя более просторные и удобные апартаменты, было, пожалуй, очень разумно оставить за собой эту уставленную книжными стеллажами и полками с ингредиентами для зелий комнатушку. Единственное место, где можно ненадолго остаться одному. Без бьющих в спину осуждающих взглядов коллег. Без ненависти, тугим куполом вставшей над бедовыми головами его учеников…

Очередной вызов горячо и больно заструился по руке от запястья к локтю.

Алекто?..

«Если эта бешеная медведица столь настырна, значит, все идёт, как нужно. Поттер уничтожил ещё один крестраж, и теперь он в замке в поисках оставшихся… Знал бы ты, парень, где тебе нужно будет искать последний!»

Усмехнувшись, Снейп начал педантично, одну за одной расстёгивать все 12 агатовых пуговиц на левом рукаве. Память о давнем разговоре с Альбусом Дамблдором накатила внезапно и ярко, безжалостно забросив назад во времени.

— Скоро меня не станет, Северус… Не перебивайте, пожалуйста, я знаю, что могу положиться на вас в нашем уговоре, — спокойный баритон Дамблдора отдавал металлом, хотя старик сильно сдал за последние несколько недель, — и придёт время, когда у Тома появятся основания опасаться за жизнь своей змеи.

— Нагайны…

— Да. Кажется, так он её называет… И он не будет более посылать её убивать. Оставит при себе — под магической защитой. Вот тогда, я полагаю, вы должны будете поговорить с Гарри Поттером.

— О чём?

Дамблдор прикрыл глаза.

— Ему надо будет рассказать, что когда мать, умирая, заслонила его собой в колыбели, она даровала ему защиту. И следующее смертельное проклятие, которое должно было достаться мальчику, рикошетом поразило самого Тома. Так он и превратился в бесплотный дух. Но осколок души убийцы проник в душу единственного живого существа, оказавшегося поблизости. В душу Гарри... Именно поэтому он понимает язык змей и может мыслью проникать в мысли Тёмного Лорда.

— Рhylactery viventem?!..

— Да, Гарри — живой филактерий, подобие крестража, хранящее осколок души своего врага. И пока существует Гарри Поттер, шанс на жизнь остаётся и у Томаса Марволо Риддла.

— Значит… Чтобы убить лорда Волдеморта, Гарри Поттер должен умереть?

— Да. И более того, обязательно, чтобы Том сам лишил его жизни. Если он сам разрушит свой живой артефакт, Тома можно будет окончательно уничтожить.

— Этот… живой артефакт?! Я думал, что защищаю жизнь Поттера в память о Лили… А вы… Вы все это время растили её сына, как поросёнка — на убой?!

— Вас это шокирует, Северус? Разве раньше на ваших глазах не умирали хорошие, честные, сильные люди?

— Только те, кого я не смог спасти…

— Как вы расчувствовались, друг мой… Похоже, привязались к мальчику? — серьёзно сказал Дамблдор.

— К мальчику?!! Экспекто патронум!..

С конца эбеновой волшебной палочки в дрогнувшей левой руке стекла серебряная нить. На лету преобразовалась в искрящийся звёздами силуэт призрачной серебристой лани. Патронус вскочил на ноги, в один прыжок пересёк кабинет и вырвался в открытое окно. Дамблдор проводил его взглядом.

— После стольких лет?

— Всегда…

…Метка горела уже непрерывно, как свежий ожог, наливалась его энергией и болью, опустошала, пыталась подчинить. Лорд? Алекто успела обратиться к Лорду, прежде чем её собственный сигнал ослабел и угас. Том Марволо Риддл ответил своей служанке — и теперь собирает сторонников для решающего удара. Но Хогвартс не выдаст своего ученика на растерзание тьме.

«Будь этот ученик хоть сорок раз рhylactery viventem».

Это — открытое противостояние. Война, в которой Тёмному Лорду суждено сгинуть. Конечно, если прежде решится пойти и сгинуть этот взбалмошный, неуёмный ребёнок, так похожий внешне на своего отца-подлеца…

Лили, могла ли ты предугадать, что все закончится именно так? Закончится для Лорда, для Гарри и, возможно, для многих других жителей волшебного мира, причастных и непричастных к горькой истории семнадцатилетней давности.

И уж точно закончится для него, Северуса Снейпа, пожирателя смерти, клеймёного чёрной меткой. Убийцы законного главы Хогвартса. Предателя своей единственной любви...

Да, именно так.

Вряд ли в этом мире останется после этого сражения хоть одна душа, знающая нынешнего директора Хогвартса как действительного члена Ордена Феникса. И как его агента на тёмной стороне мира.

Орден рассеян, разобщён, почти разгромлен. А дети Хогвартса… Что они могут понимать, Лили?.. Они могут только стоять и умирать в неизбежном сражении против натасканных на убийство рабов-головорезов Волдеморта.

«И зачем ты прожил на этом свете без малого тридцать девять лет, Северус Тобиас Снейп?..»

Он выдвинул ящик тяжёлого письменного стола и вынул обрывок колдографии. Солнечно-рыжая юная женщина улыбалась счастливо и… неподвижно. С тех пор, как снимок был разорван надвое, жизнь в нем умерла. Но не оставлять же рядом с ней, единственной, того человека, который их разлучил. Да ещё с их сыном на руках...

Джеймс навсегда остался на полу запущенного дома, отнесённый сквозняком под пыльный комод, где ему суждено было улыбаться только мышам и тараканам. Но здесь его помнят. И большинство, в отличие от Снейпа, поминает добром, как ни странно.

«Простила ли ты меня с небес, Лили?..»

Он бережно вложил колдографию во внутренний карман сюртука и переворошил оставшиеся в ящике снимки. Поверх других скользнуло ещё одно фото.

Хогвартс, внутренний двор. Перемена. 1976 год. Нестройная толпа школьников, уже мнящих себя состоявшимися личностями, суетливо строится на поросших мхом ступенях для коллективного портрета. Разные классы, разные факультеты… Разные судьбы.

Стройная рыжая девочка вполоборота неотрывно глядит на рослого лохматого очкарика, покровительственно положившего руку на плечо невысокому русому пареньку с остроносым мышиным личиком. С левого фланга, где алые обшлага форменных мантий сменяются муарово-зелёными, на девочку так же пристально смотрит патлатый и носатый, худощавый и нескладный недавно назначенный староста класса.

…И, как выстрел в затылок угловатого слизеринца, ещё один взгляд. Осторожный, прямой, синеглазый. Восхищённый?..

Третья по счету девушка во втором ряду. Небольшой рост, рано округлившаяся фигура, простоватое, открытое лицо, тугие каштановые косички...

Мэри Макдональд, Гриффиндор…

— Вот ведь, смеркут её побери! Не могла посмотреть в какую-нибудь другую сторону!..

Резко задвинув беспомощно застонавший ящик, Снейп рывком поднялся из кресла. Морщась, застегнул манжет. Косым движением палочки погасил тусклый свет в кабинете.

Пора. Чары запрещения на дверь кабинета можно не накладывать. Он сюда больше не вернётся.

Он только должен успеть выполнить то, что обещал.

* * *

02.05.1998. Запретный лес

— Я умею ценить мужество, даже если его демонстрирует мой враг. И сожалею о понесённых вами потерях. Если продолжите сопротивление, вы все до единого разделите участь тех, кто сегодня уже пал. Но я этого не желаю, для меня драгоценна каждая капля волшебной крови...

Голос, сухой и жёсткий, как треск сгорающего в костре валежника…

Этот слишком высокий для мужского голос заполнял все пространство холодного, пасмурного весеннего дня. Отражался от стен опустевших немых домов Хогсмида, звенел на крытых железом крышах, шелестел среди кривых стволов старого сада вокруг Воющей хижины, бился в заколоченные окна.

В словах, холодных и гулких, падающих в сознание, как камни в колодец, тонуло время...

«Ты должен жить... Ради жены. Ради сына и вашего славного древнего имени — жить и сохранить свой разум для будущего. Кто бы ни победил. Страшно… Тебе страшно, Люциус Малфой? Да. Ты не создан для того, чтобы сражаться с противником лицом к лицу. Со времён похода Вильгельма Завоевателя, притащившего из Нормандии на эти земли своего вассала, твоего предка, сила чистокровного волшебного рода была в другом — в интриге и расчёте, в умении манипулировать людьми и обстоятельствами... Погибают герои. Умные — побеждают. Мудрые пожинают плоды побед. И сегодня ты снова сделаешь все, чтобы и в этот раз было так же».

Убеждать себя красивыми словами — дело нехитрое. Гораздо труднее в жёлтом пятне беспокойного костра пребывать в бездействии на паучьей поляне в Запретном лесу. В кругу молчаливо готовящихся к бою соратников.

«Соратников? Скорее уж, попутчиков… Тех, на чьей чёрной штормовой волне тебе так хотелось взлететь повыше, Люс Малфой!»

— Проявив милосердие, я даю вам час. Выведите с поля боя раненых, отдайте должное своим погибшим героям. А потом я поведу войска на штурм. И вас не станет. Но вы ещё можете этого избежать, если выдадите юношу, который мне нужен...

Снова этот голос. Безликий, словно искусственный, чуть надтреснутый. И нет в нём никакого уважения к павшему врагу, никакого милосердия и великодушия. Сухой голос смерти не может нести ничего, кроме страха — и для своих, и для чужих.

Жёлтые блики пламени отражаются в огромных ледяных глазах Нарциссы. Подойти ближе. Приобнять супругу за плечи — под чужими взглядами…

— Цисси…

— Мы должны пойти с войском. Только так у нас есть шанс попасть в замок и найти сына.

Она чеканила слова, будто отдавала приказы. Внешне — совершенно спокойна, по-прежнему надменна и величава. И только ему одному было известно, какой сейчас бушевал вулкан под этим лёгким пеплом платиновых волос. Её отчаяние — сокрушительное, огненное отчаяние урождённой Блэк — всегда было похоже на обледенение.

Огонь и лёд неразличимы при мгновенном касании.

Он осторожным движением отвёл упавший на её лицо выбившийся из причёски локон.

«Как удивительно... На ней и в семьдесят лет не будет заметно седины».

— Нет, Цисси. Не с войском, а за войском. Когда всё закончится. Я не хочу с небес взирать на горе моей вдовы. Не забывай, мы безоружны...

— Я готова голыми руками разобрать стены этого проклятого замка — только бы наш мальчик снова был с нами, Люс!

Её уверенный тон не оставляет сомнений — сможет.

— У нас растёт неглупый сын, Цисси. Он не позволит себе умереть. Он дождётся нас. Наша задача — уцелеть и его найти. И не запятнать себя при этом ни в одних глазах. С какой бы стороны они не смотрели.

— Уцелеть и найти... — эхом повторила она.

Чистый бриллиант, звезда его знаменитой коллекции невероятных редкостей, оправленный в чеканную холодную платину. Дар судьбы и предначертанных с Мерлиновых времён династических связей. Драгоценность. Жена. Любовь.

Новая волна ледяного голоса врезалась в сознание горьким ветром с сожжённой вересковой пустоши:

— Только одного юношу! Гарри Поттер, я говорю о тебе и к тебе сейчас обращаюсь. Ты позволил своим друзьям сложить головы за тебя. Но довольно на сегодня крови. Собери свои силы, решись взглянуть в глаза своему врагу — мне, милосердному и великодушному Лорду. Приходи на исходе этого часа в Запретный лес, и я встречу тебя...

Её плечо чуть дрогнуло под его рукой.

— Что с тобой?

— Я подумала о том, что этому Поттеру тоже семнадцать лет. Как нашему Драко. Наверное, он тоже умный мальчик, и знает, что делать, чтобы не умереть... А мы? Мы, взрослые люди, знаем?..

— Пойдём! — Люциус решительно взял её под руку. — Пусть он там знает, что хочет. А мы будем живы — и вместе.

* * *

02.05.1998. Хогсмид

Сегодня, наверное, и рассвета не будет. Вернее, он придёт не для всех… В сыроватом тоннеле, тускло освещённом единственным факелом в руке, в грядущий рассвет просто не верится.

«Тьма, сырость и… страх, Люс?»

Тоскливый сквозняк в длинном земляном коридоре носил по полу серую позёмку. Пепел… Невесомый, вездесущий пепел.

Лорд сжёг Буйную Иву, устраивая здесь свой временный оперативный штаб. Отсюда можно было бы руководить войсками, оставаясь вне досягаемости врага. Но сейчас он уже покинул это место и ждёт в Запретном лесу мальчишку.

«Дождётся ли?.. Кем должен быть этот Поттер, чтобы вот так взять и пойти на верную смерть?»

Молекулы острого страха мешались с пеплом, влекомым вечным сквозняком. Влажный воздух был отравлен страхом. От остова волшебного дерева до хода на первый этаж Воющей хижины — почти семь минут пешего пути по тёмному тоннелю.

— Ты не могла бы меня здесь подождать, Цисс? Я проверю, что там. Потерпи, я скоро.

Она молча протянула руку со вторым, ещё не горящим, факелом. Пламя перетекло в пустую медную чашу, мертвенно-жёлтое пятно света выросло, на мгновение отразилось в её широко распахнутых глазах, выхватило из мрака убогую перекошенную дверцу, в которую можно войти, лишь согнувшись. Ей было слышно, как тихо застонал под кошачьими шагами Люциуса рассохшийся деревянный пол.

И внезапно, как взрыв в сознании, грохот упавшего факела, который катится по доскам, короткий вскрик мужа, какой-то шум, бранное слово, заметавшееся меж ветхих стен:

— Драккл побери!!!

— Люс?..

— Цисси, сюда!

Опрокинутое кресло со сломанным подлокотником, облезлая шагрень обоев, закопчённый гнутый шандал без свечей на давно утратившем полировку столе, забитый золой камин, заколоченные окна без штор…

Запустение. Разорение. Пыль.

Пепел неизвестно чьей жизни, тлен старого дома, умирающего без хозяйской руки.

И — запах. Острый запах крови.

В жёлтом пятне тусклого света меж тяжёлым столом и продавленной, нечистой кроватью Люциус стоял на коленях прямо в темной луже. И пытался приподнять голову человека, замершего на полу грудой чёрного тряпья.

— Цисси… Помоги!

— О, Мордред!

Бледное, невероятно бледное для того, чтобы принадлежать живому, окровавленное лицо Снейпа. Рваная рана на отёкшей шее, изуродованная левая рука, разодранная на плече мантия.

«Сколько крови!..»

— Это змея, — коротко бросил Люциус. — Лорд на него свою змею натравил…

— Дышит?

— По-моему, уже нет…

— Подними факел, сгорим. И мой подержи! Свети сюда!

Крохотное серебряное зеркало, неизменный атрибут любого дамского кармана, чуть затуманилось, когда она поднесла его к приоткрытым тонким губам раненого.

— Дышит… Но, похоже, это ненадолго.

Без волшебной палочки она мало что могла бы сделать. Давняя школьная практика у миссис Помфри по методам оказания первой помощи — это почти из другой жизни. Да здесь и не обойдёшься простой Ферулой, закрывающим раны заклятием Эпискей и Реннервейтом. Даже если бы палочка была…

— Палочка! Если Лорд её не унёс…

Жёсткий стержень чёрного дерева с резной рукоятью лёг в руку, как влитой, едва Нарцисса нащупала его в кармане мантии раненого. Яд уже подействовал. В сущности, что бы она ни сделала, это будет, наверное, лишь продлением жестокой агонии. Эпискей и чары prohibere cruenti даже не остановили кровотечения. Нарцисса решительно задрала подол платья и оторвала широкую полосу от нижней юбки. Потом — ещё одну, и ещё... Отстегнула от пояса изящную фляжку.

— Люс, у тебя тоже была фляга!

— В ней… не вода.

— Тем лучше!

Промыть остатками воды и огневиски раны. Бережно перевязать, не затягивая: отёк будет расти, и повязки непременно врежутся в тело, добавляя страданий…

Но прежде, чем она закончила последний виток бинта, на белой ткани расплылись предательские алые пятна.

— Поставь факелы в вазу на столе, Люс. Сядь ближе и приподними Северусу голову… Осторожно! Положи себе на колени. Так ему будет легче дышать.

— Мы — следующие, Цисси…

— Что?

— Если к рассвету Лорд не будет убит, мы — следующие, кого он непременно постарается уничтожить. Он начал с тех соратников, которые знают его лучше других.

«И уже ему не верят».

— Значит, хорошо было бы, чтобы до рассвета кто-нибудь уничтожил его самого. Хотя бы — тот же Поттер. Парню ведь это на роду написано убить Лорда.

— Хорошо было бы… Ты тоже так считаешь?

— Да.

Раненый едва слышно застонал. С угла приоткрытого рта, как из чёрной щели, медленно сползла по впалой щеке струйка крови. В растерзанной груди что-то хрипло клокотало под повязками.

— Северус?.. — Нарцисса склонилась к его лицу.

— О, Мордред!.. Цисс, он же всё чувствует!..

— Что, мы так и будем смотреть, как умирает твой друг, Люс? Друг, спасший твоего сына…

— А что мы ещё можем?

— Люс, осторожно встань и отойди шага на три, пожалуйста.

— Что ты делаешь, Цисси?

— То, что должна! Дождись меня, Люс. Я скоро.

Полулёжа на испятнанном кровью полу, Нарцисса левой рукой обняла Снейпа и прильнула к нему:

— Госпиталь Святого Мунго, отделение травм от магических существ, приёмный покой!

С лёгким хлопком закрылась сияющая воронка аппарации. Люциус остался один.

* * *

19.10. 1989. Хогвартс

— Те, кто видит коней, поднимите руки!

У опушки Запретного леса толпятся за высокой грудой валежника три десятка третьеклассников. Факультатив по уходу за магическими существами, сдвоенный поток, Хаффлпафф плюс Равенкло. Преподаватель, выдающийся ксенозоолог своего времени Сильванус Кетллберн, вечный крамольник от науки, собравший, кажется, на свою одноглазую седую голову все возможные для профессора Хогвартса дисциплинарные взыскания от Министерства, указывает тростью на колышущиеся над обрывом заросли вереска.

По высоким травам над косогором совершенно бесшумно бредут лошади.

Рослые вороные лошади, не меньше пяти с половиной футов в холке, худые, почти бесшёрстные, с белыми светящимися глазами, с острыми скуластыми мордами и широкими, кожистыми, как у летучих мышей, крыльями. Жеребец, пять самок, два стригунка…

— Один, два, три… пять… семь… Всего семеро учеников? Что же, дорогие мои, могу только порадоваться за ваше поколение. Чуть более семи десятков лет тому назад, когда я сам был учеником, у нас умел видеть фестралов почти весь класс. Тогда была большая война, затронувшая оба мира — и магглов, и магов. Несмотря на запрет Министра магии Арчи Эвермонда, многие волшебники приняли в ней участие, чем вызвали гнев наших врагов. И в Британии осталось очень мало семейств, в которых дети не знали бы, что такое смерть...

Фестралы — кони отчаяния. Невидимые для того, кто ещё не познал скорби от утраты ближнего.

Джейн Доракс тоже видит коней. Но не поднимает руки. Ей очень не хочется быть восьмой в списке. Не хочется сочувственных взглядов одноклассниц, назойливых вопросов: «А у тебя кто?» Не хочется окунаться в воспоминания пронзительно-яркого летнего дня, который мог бы стать самым счастливым днём её каникул между вторым и третьим классом.

Мог. А стал самым страшным и горьким в её маленькой жизни. В тот день у неё на глазах утонул в море младший брат.

Лучше просто не видеть этих тощих, драконоподобных, плотоядных лошадей…

Жеребец высоко поднимает сухую голову. Косит опаловым глазом. Жемчужный зрачок почти незаметен на фоне сияющей белизной склеры. Холодный взгляд мистического коня встречает взгляд третьеклассницы. В висках стучит — как в тот день, когда она опрометью неслась босиком по песчаной косе, навстречу старой рыбачьей лодке со спущенным парусом. Неслась, уже отчётливо видя тело одиннадцатилетнего брата, безжизненно обмякшее на «банке» — грубой, мокрой деревянной скамье для гребцов. В том году Денни тоже должен был поехать в школу — впервые…

И, как тогда, равнодушное лиловое небо опрокидывается ей навстречу.

— Доракс! Джейн Доракс! Очнитесь!

— Не волнуйтесь, профессор, это просто обморок. Сильное волнение и только. Девочка уже приходит в себя, а через пару часов будет в полном порядке.

Она открывает глаза на узенькой жёсткой кушетке в приёмной у миссис Помфри. Принимает успокоительного. Слушает дежурные слова сочувствия. Кивком благодарит. Сжав в кулаке записку об освобождении от уроков на следующий день, плетётся в невыносимо тёплую, золотистую гостиную родного факультета. Чтобы, промаявшись ночь без сна под сочувственные вздохи подруг, наутро снова прийти в школьный медицинский блок.

— Я хочу записаться к вам на практикум, миссис Помфри. Я решила, что после школы буду поступать учиться на колдомедика.

Тогда, в третьем классе, став самой юной среди учеников школьной целительницы, она мечтала когда-нибудь предотвратить чью-то смерть.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

Сухой хлопок аппарации в длинном коридоре второго этажа госпиталя Святого Мунго вырвал дежурного ординатора Джейн Доракс из потока воспоминаний.

Искрящаяся межпространственная воронка выплюнула прямо на паркет перед рецепшн комок испятнанного кровью лазоревого шелка и тяжёлую чёрную тень.

Высокая белокурая женщина в съехавшем с плеча строгом голубом платье для верховой езды откинула полу чёрной мантии, накрывшую в полёте бледное до синевы лицо распростёртого на паркете мужчины. По его худой щеке до самой скулы расползалось вспухшее, отвратительное багрово-синее пятно.

— Мисс, что вы смотрите, Мордред вас возьми! Скорее!!!

Утопив в стол кнопку экстренного вызова реанимационной бригады, Джейн подскочила к лежащему. Не узнать было невозможно...

Снейп. Учитель зельеварения из Хогвартса, с недавних пор директор школы. В своё время ученица Хаффлпаффа Джейн Доракс вжималась в стену, когда этот резкий, некрасивый человек без возраста стремительными шагами проносился по нижним этажам в свою полуподвальную лабораторию…

Ивовая палочка целительницы заскользила над растерзанными, окровавленными одеждами. На ординаторском столе ожило прыткопишущее перо, заполняя под диктовку Джейн учётный эпикриз.

— Политравма: рвано-размозжённая рана шеи с дефектом m. sternocleidomastoideus и scaleni anterior, перелом левой ключицы с отрывом акромиона, раневой дефект m. deltoideus, открытый перелом левой локтевой и лучевой кости, обширные отеки, кровотечение, гиповолемия, интоксикация… Первая помощь оказана неквалифицированно, пациент без сознания. Предположительно, нападение неизвестного ядовитого животного.

— Очень даже известного, — пробормотала нависшая над телом растрёпанная дама в голубом. — Нагайна. Слышали о такой?..

— Змея Того-кого-не-зовут-по-имени?..

«Но змеи только пробивают ядовитым зубом кожу, а не вырывают мускулы целыми клочьями, сокрушая кости!»

— Спокойно, дамы! — загремел над головой надтреснутый басок Руперта Остина, ведущего реаниматора. — У нас года полтора-два назад лежал Уизли, министерский чиновник, которого эта тварь примерно так же отделала. Выжил… И этого, Мерлин даст, откачаем, если до сих пор не кончился... На носилки его, ребята! Левитировать в первую палату, там разберёмся. Джейн, вызовите токсикологов, без них не обойдёмся.

— Северус… Держись!

Дама в голубом бессильно опустилась на пол. Замерла в оцепенении, провожая взглядом плывущие по коридору носилки. На красивом бледном лице жили только глаза. Два горных озера, промёрзшие до дна.

— Вы тоже пострадали? Помощь нужна? Я могу вас осмотреть, пойдёмте…

Не удостоив медиковедьму даже кивком, она подняла руку.

— Хогсмид, Воющая хижина!

В последний миг из тугого сверкающего смерча аппарационной воронки к ногам Джейн Доракс вылетела палисандровая палочка с резной рукоятью. И с лёгким стуком покатилась по паркету.

* * *

02.05.1998. Портри

В мае промозглая погода приносила с собой ветер и густые туманы, которые накрывали маленький рыболовецкий городок Портри и оседали на лицах прохожих невесомыми каплями. Тоскливые вскрики медленно бредущих по прибрежным камням чаек, плеск холодной солёной воды, промозглая сырость, ангина и горечь прописываемых семейным врачом микстур — вот с чем ассоциировался у неё этот месяц. Нет, Мэри Макдональд с детства терпеть не могла май.

Она боготворила август за его волшебные преображения. На исходе лета зацветал вереск, и весь остров Скай из изумрудного становился фиолетово-розовым. Для девочки тогда не было лучшей забавы, чем долгие прогулки по окрестным пологим холмам. Иногда, шутки ради, она пыталась найти в вересковых зарослях веточки с белыми, как иней, цветами — на счастье. Однако, сколько ни пыталась, удачу подманить так и не удалось. Может быть, она плохо старалась? Но разочарование было мимолётным, а ощущение полноты жизни, пульсирующего в груди тепла — почти постоянным. Разноцветная дымка струилась под ногами, ноздри щекотал сладкий запах мёда и нагретой солнцем земли.

Мэри любила забраться на холм повыше, повернуться лицом к виднеющемуся вдали океану и раскинуть руки. В такие минуты она остро жалела о том, что не родилась птицей, чтобы взлететь к плывущим по небу грудам облаков и оттуда посмотреть на остров. А потом, поймав воздушный поток, свободно парить в нём, наслаждаться лёгкостью, чтобы в следующий миг резко устремиться вниз, к покрытой барашками пены поверхности воды, и коснуться её крыльями…

В августе, перед школой, Мэри вместе с родителями частенько навещала бабушку, жившую в уютной деревеньке Элишадер с разбросанными тут и там каменными, построенными на века одноэтажными домами с высокими трубами на черепичных крышах. С ухоженными, словно игрушечными, палисадниками, где росли неприхотливые, привыкшие к суровой земле цветы.

От деревеньки было рукой подать до водопада Килт-Рок, где Мэри особенно любила бывать. Серебряная нитка ручья вытекала из озера неподалёку и заканчивала свой короткий путь у края отвесных базальтовых скал. С головокружительной высоты она обрушивалась на узкую, мокрую от набегающих волн каменистую полоску берега, спеша слиться с океаническим прибоем наперекор ветрам, стремящимся во что бы то ни стало разлучить их. Время от времени это им всё-таки удавалось, и тогда тонкие струи разлетались в разные стороны, взрываясь и превращаясь в сверкающую пыль. Но будто в насмешку над негодующими ветрами, в солнечную погоду над Килт-Роком вспыхивала и выгибалась мостом радуга, словно говоря о тщетности всех попыток помешать стремлению падающей воды соединиться с родной стихией.

…Миссис Макдональд открыла глаза, выныривая из воспоминаний. Кружка с чаем, которую она держала в руках, была едва тёплой, и Мэри со вздохом поставила её на блюдце. Она уже давно не та маленькая девочка, которая не любила май только из-за сырости и частых простуд. Если бы и сейчас можно было предъявить ему эти смешные претензии! И всё-таки это ненавистный ей месяц, который подавляет её унынием и накрывает депрессией. Особенно сейчас, во время вынужденного рабочего простоя, когда госпиталь временно распустил своих магглорождённых сотрудников по домам, чтобы уберечь их от нападений Пожирателей смерти.

В её комнате, где осталась старая мебель, а на полках по-прежнему хранились школьные учебники и свитки с конспектами, на стене рядом с камином висела вставленная в багетную рамку старая колдография.

«Хогвартс, 1976 год, разновозрастная группа учащихся. Автор Джастин Пауэлл». Начинающий фотограф-школьник подписал одну из своих работ слишком официально.

…Мальчик-полукровка из Гриффиндора, помешанный на искусстве колдографирования, выволакивает на школьный двор громоздкий «Кодак» на высоченном штативе. Кричит: «Ребята, давайте я вас сниму для истории!» И час самоподготовки между второй и третьей парами проваливается в тартарары…

Не сговариваясь, все бросаются позировать. Амикус и Алекто Кэрроу встают наверху, на каменных ступенях, спина к спине, и поднимают волшебные палочки, словно вознамерились драться вдвоём против всех. Девочки и несколько ребят взбираются на стоящие тут же скамейки. Низенький и невзрачный Мэттью Эйвери тянется вверх, приподнимаясь на носках, чтобы не потеряться на фоне расположившегося рядом высоченного Кантанкеруса Нотта, надменного внука знаменитого историка, того самого, что собрал наиболее полную летопись всех 28 аристократических родов волшебной Британии. В последнем ряду рядом с отличницей из Равенкло Элией Пэрис маячит лошадиная физиономия слизеринца Рабастана Лестрейнджа.

На несколько минут отошло в тень соперничество между факультетами. И остались просто взволнованные моментом дети. Выпускники и те, кому предстоит закончить школу в ближайшие пару-тройку лет. Дети, которые считают, что уже выросли…

Откуда-то из задних рядов летит крик:

— Пропустите старосту вперёд! Зря я, что ли, значок заслужил?..

Амос Диггори, Хаффлпафф… Крепкий, полноватый, с вечной добродушной улыбкой. Завтрашний выпускник, префект школы.

— Один ты, что ли, тут староста?! Римус, давай сюда, ты тоже значок получил!

Лохматый Сириус Блэк, единственный гриффиндорец в своём роду, издавна поставлявшем учеников исключительно Слизерину, за руку вытаскивает в первый ряд скромника Люпина. И вместо того, чтобы встать у друга за спиной, картинно плюхается наземь у его ног. Дорогая, шитая на заказ чёрная мантия расстилается в пыли.

Блэк полулёжа улыбается во все тридцать два зуба, глядит наверх:

— Сохатый, не заслоняй своей башкой Фрэнка! Пупс, приставь ему рога, если он тебя перекроет! Все одно — Сохатый!

Семиклассник Фрэнк Лонгботтом, по прозвищу Пупс, застенчиво приобнимает стриженую кареглазую Алису Вуд, единственную девушку-охотника в гриффиндорской квиддичной команде. Ученики Равенкло торжественно вытаскивают под руки своего Честера Дэвиса. Эрни Мальсибер молча выпихивает вперёд из плотной толпы слизеринцев недовольно сверкнувшего глазами Северуса Снейпа.

Джастин целится в шкальный окуляр. Парень немало дней мудрил над подаренной отцом-магглом камерой, пока не «научил» её делать живые, движущиеся, волшебные снимки.

— Та-ак, хорошо… Старосты, выше головы! Значки руками не загораживать! Снивеллус, это я, вообще-то, тебе говорю! Девочки в третьем ряду, поднимите лица, вы в тени! Да-да, вот так, отлично… Отлично! Внимание! — Джастин делает эффектную паузу и вопит: — Вы входите в историю!

Шипит, вспыхивая, магний. Громкий хлопок почти совпадает с довольным возгласом Пауэлла: «Готово!» Фотограф поднимает вверх большой палец.

— Во получится!..

Позже, когда они уже были выпускниками, после торжественного бала приглашённый из «Ежедневного пророка» фотокорреспондент сделал ещё одну колдографию. Юные колдуны и ведьмы в праздничных мантиях и академических шапочках, со свитками итоговых оценок в руках… Но позы ребят были напряжёнными и неестественными. У всех был одинаково глуповато-растерянный вид, а на лицах читалась одна и та же эмоция: «Неужели это — всё?..»

Теперь «официальная» колдография пылилась в одном из школьных альбомов и не шла ни в какое сравнение с той, первой, на которой они были ещё просто учениками. Не стремились казаться серьёзнее или лучше, а потому остались на снимке такими, как в жизни.

Мэри не нужно было даже смотреть на неё, чтобы вспомнить, кто и где тогда стоял, улыбался, хохотал или хмурился, ерошил ли волосы приятелю, обнимал ли за талию девушку, стеснялся, дурачился…

Центром композиции ожидаемо оказались четверо ребят из Гриффиндора, называвшие себя «мародёрами». Двое из них, Поттер и Блэк, были настоящими звёздами школы: неразлучные друзья, они блестяще учились и столь же блестяще наживали недоброжелателей.

Сириус Блэк полулежал в первом ряду, опершись на локоть. Он вальяжно поднял правую руку, сложив указательный и средний пальцы в виде буквы «v». Над ним возвышался бледный, осунувшийся, но улыбающийся Римус Люпин, мантия на котором болталась так, словно была с чужого плеча. Рядом расположился вечно взлохмаченный и близоруко щурящийся Джеймс Поттер, который одной рукой поправлял съезжающие на нос круглые очки, а другой похлопывал по плечу ещё одного «мародёра» — неприметного, странно напряжённого Питера Петтигрю.

На Джеймса зелёными озёрами огромных глаз смотрела Лили Эванс. Та, что в апреле 1978-го стала его невестой, когда чистокровные родители Поттера без споров приняли магглорожденную ведьмочку как родную, объявив о помолвке сына...

Школа и не заметила, как «этот хулиган и нахал Поттер» превратился для неё в самого лучшего парня на свете. Лили на фото придерживала ладонью распущенные рыжие волосы, и поднявшийся ветер всё норовил бросить ей их в лицо. Она улыбалась так искренне, что вокруг неё словно образовалось пятно солнечного света.

Тонкую фигуру девушки пожирал тоскливым взглядом высокий худощавый паренёк, Северус Снейп, только что назначенный старостой Слизерина. К нему самому в тот же самый миг было приковано внимание ещё одной пятнадцатилетней девочки.

* * *

09.10 1974. Хогвартс

…Осень. Третий курс. Вчера начались соревнования по квиддичу. Сезон открылся матчем между сборными Гриффиндора и Слизерина. Со счетом 240 против 110 победили алые мантии…

Она стоит перед четвёркой «мародёров». На веснушчатой коже её полноватых щёк расцветают красные пятна.

— Джеймс, то, что ты сделал, подло!

— Что именно?

Поттер поправляет очки и прищуривается.

— Сегодня во время матча ты грубо нарушил правила и сбил бладжером Снейпа, хотя наша команда владела мячом и атаковала. Из-за тебя он попал в больничное крыло.

— Ах, вот оно что! И ты пришла рассказать нам о нелёгкой судьбе Сопливуса?

— Если ты гриффиндорец, ты должен извиниться перед ним!

Девчоночий голос звенит, отражаясь эхом от стен коридора, и ошарашенные лица «мародёров» вытягиваются от прозвучавшего заявления.

— С чего бы вдруг? — с нарочитой ленцой цедит сквозь зубы Сириус Блэк. — Сохатый, ты слышал? Ты должен извиться перед Снивеллусом за то, что немножко попортил его нежную шкурку.

— Во-первых, это не твоё дело, Макдональд, — Джеймс сжимает кулаки и поднимает на Мэри недовольный взгляд, в котором всего на мгновение проскальзывает смущение, подтверждающее её догадку о преднамеренности совершённого им грязного приёма, — во-вторых, ты ничего не знаешь и не понимаешь, а в-третьих, иди, куда шла.

— И, в-четвёртых, — снова вклинивается Блэк, — скажи спасибо, что слизеринскому гадёнышу ещё мало прилетело. Если бы это я в него пульнул бладжером, он бы одной сломанной ногой не отделался. Будешь за него заступаться и позорить этим наш факультет, мы ему ещё навешаем.

— У нас с тобой разные понятия о том, что позорит факультет, Блэк.

— Если тебе так надо, вот сама и извиняйся, — подаёт голос Петтигрю, и на его остроносом лице появляется глумливое выражение.

— И извинюсь! — в запальчивости рявкает она. Кажется, что даже воздух рядом с ней начинает искрить от ярости. — Извинюсь, если у вас самих кишка тонка!

— Мэри! — молчавший до сей поры Римус Люпин отделяется от стены и подходит к ней, примирительно поднимая ладони. — Не надо, пожалуйста! Ты же ничего не знаешь. Оставь, это действительно не твоё дело.

— Мне стыдно за вас!

Мэри резко разворачивается и идёт в сторону больничного крыла, провожаемая изумлёнными взглядами четырёх пар глаз, раздражёнными возгласами и негромкой, но забористой руганью Блэка…

…Растрёпанная темноволосая голова неподвижно лежит на подушке. В покрытом испариной лице ни кровинки, и от этого подёрнутые болью глаза с расширившимися зрачками кажутся двумя чёрными провалами. У крыльев длинного хрящеватого носа залегли тени, узкие губы бледны и искажены страдальческой гримасой. Из-под одеяла выглядывают острые ключицы и край белой повязки на щуплой груди: мадам Помфри сказала, что у мальчика сломаны ещё и два ребра, одно из которых повредило лёгкое. Снейпу очень худо, ведь обезболивающее зелье ему не дали, потому что оно сводит на нет действие костероста.

Увидев открывшуюся картину, Мэри почувствовала, что ей хочется взвыть от свершившейся несправедливости и необъяснимого поведения однокурсников. Как Джеймс мог так поступить со Снейпом?! Ведь ему же больно! По-настоящему больно, и это не игра, это — живой человек. Что нелюдимый слизеринец сделал столь ужасного, если Поттер так жестоко с ним обошёлся, а остальные «мародёры» не только не осудили низкий поступок товарища, но даже, как будто, горячо одобрили его?

— Северус! — тихо произносит Мэри, подходя к кровати больного. Она впервые называет его вслух по имени, потому что ей кажется, что обращаться по фамилии в такой ситуации неправильно.

Мальчишка медленно поворачивает к ней голову. Решимость Мэри почти улетучивается, но она быстро берёт себя в руки.

— Я… — она набирает в лёгкие побольше воздуха и выпаливает: — Я видела, что сегодня случилось во время матча. Поттер специально нарушил правила и сбил тебя бладжером, а многие наши его поддержали. Не имею понятия, что между вами произошло, но если ты в чём-то и виноват перед Джеймсом и его друзьями, он всё равно не имел права так поступать с тобой. Я считаю, что это гадко, и поэтому хочу извиниться за поведение недоумков с нашего факультета.

Снейп моргает, словно не верит своим ушам, однако его секундное замешательство быстро сменяется раздражением и непонятной злобой.

— Поди прочь!

Силясь приподняться, он резко дёргается вперёд, но тут же с коротким стоном снова откидывается на подушку. Белое пламя боли вспыхивает в глазах.

— Прости, пожалуйста! Мне жаль, что всё так случилось…

— Можешь засунуть в задницу свою чёртову жалость! — Снейп, будь у него силы, наверное, накричал бы на неё…

Вместо этого он тяжело дышит, кусая губы, и каждое произнесённое слово заставляет его морщиться.

— Иди и жалей своего ненаглядного мерзавца Поттера! За то, что ему не достало мозгов и смелости, если присылает сюда таких тупиц, как ты!

— Не надо, не говори так! Я же извинилась!

— Да кто ты вообще такая, чтобы меня жалеть?! Ты… ты…

— Северус…

— Дура гриффиндорская! Поди прочь отсюда!!! — шипит он с такой ненавистью, что Мэри, размазывая по лицу брызнувшие слёзы, бросается вон из-за ширмы. Ничего не видя перед собой, она едва не врезается в мадам Помфри, которая, услышав шум, идёт узнать, что происходит...

* * *

02.05.1998. Портри

Мэри зябко поёжилась, поджала под себя ноги и плотнее закуталась в плед. Она невидящим взглядом смотрела на противную морось за окном. Со стороны порта донёсся долгий гудок, на который через несколько мгновений откликнулся ещё один, словно соревнуясь, кто из них больше похож на протяжный собачий вой, тоскливый и обречённый.

Она отпила из кружки остывший чай, чтобы проглотить предательский комок, застрявший в горле.

Наверное, Распределяющая шляпа ошиблась, отправив её в Гриффиндор. Только полным отсутствием присущей «львам Хогвартса» гордости можно было объяснить то обстоятельство, что даже после открытого хамства Снейпа Мэри не встала на сторону своих друзей. Она была обижена его словами, раздосадована и уязвлена в лучших чувствах, но это почему-то оказалось недостаточным основанием для того, чтобы объявить его своим врагом.

Более того, именно после провального разговора в больничном крыле она начала обращать на Северуса больше внимания.

На совместных лекциях Мэри осторожно, чтобы никто не заметил, поглядывала на него. На занятиях, где требовалось давать развёрнутые ответы перед всем классом, Снейп не блистал. Зато в зельеварении, самом трудном школьном предмете, ему не было равных. Мэри нравилось наблюдать за тем, как он работает: быстро, точно, не делая лишних движений.

Когда он нёс на проверку Слагхорну колбу с очередным идеально приготовленным зельем, скупые похвалы преподавателя он воспринимал как должное и выслушивал их с удивительным достоинством, в котором не было рисовки или естественного желания произвести впечатление на сокурсников. Снейп был в своей стихии, и ему действительно очень нравилось то, чем он занимался.

Слагхорн рвения своего ученика не замечал. В его «Клубе Слизней» среди признанных отличников и детей знаменитых отцов царила и властвовала зеленоглазая Лили Эванс — звёздочка, любимица, единственная магглорождённая. Первая гриффиндорка в плеяде слизеринских талантов... А Снейпа туда даже приглашали исключительно тогда, когда она напомнит.

Мэри заметила, что Снейп был резок и непримирим только в общении с гриффиндорцами, а со студентами других факультетов вёл себя достаточно ровно. Впрочем, даже с ними он предпочитал держаться на расстоянии и делал исключение только для Лили Эванс. Его угрюмое лицо светлело, стоило ему её увидеть. Мэри ни разу не слышала, чтобы он сказал Лили грубое слово. Он регулярно носил за ней её школьную сумку, но никогда не пытался взять подругу за руку или приобнять, как делали ухаживавшие за девочками другие ребята. Это бросалось в глаза, было странным, а потому врезалось в память.

Мэри наблюдала за ним издалека, не предпринимая никаких попыток к сближению и считая, что она для него всего лишь «Макдональд с Гриффиндора». Серая, ничем не примечательная… мышь!

Она даже не была уверена, что Северус помнит её имя. А ей так хотелось, чтобы помнил! Она и сама не знала, откуда взялось это необъяснимо глупое желание, как и привычка вздрагивать всем телом при появлении черноглазого угловатого мальчишки…

После окончания третьего курса Мэри приехала домой с ощущением произошедшей в её жизни перемены — слишком резкой и пугающей для четырнадцатилетней девочки. Обычно весёлая и жизнерадостная, она стала задумчивой и молчаливой. У неё почти полностью пропал аппетит, ухудшился сон. По ночам она долго ворочалась в постели или, наоборот, лежала пластом, без единого движения. Она не была больна, но и здоровой себя тоже не чувствовала. Что-то происходило с её телом, мыслями и сердцем, то готовым вырваться из груди, то сжимавшимся от неясного страха.

Это не могло ускользнуть от внимания её матери. Все каникулы миссис Макдональд пристально следила за состоянием дочери, и как-то вечером, за несколько дней перед отъездом Мэри в школу, пришла к ней в комнату. Она села на кровать, ласково погладила дочь по голове, а потом тихо, со странной интонацией, в которой можно было различить одновременно грусть и удивление, сказала: «Моя девочка влюбилась».

Она не спрашивала, не утверждала, а лишь констатировала свершившийся факт. Мэри молча прижалась лбом к материнской ладони и зажмурилась. Кровь бросилась ей в лицо. Было отчего-то стыдно разлепить веки и увидеть устремлённый на неё понимающий взгляд родных глаз. Мама вздохнула, потом накрыла её одеялом, поцеловала и неслышно вышла из комнаты.

Слово было названо. Значит, выворачивающее наизнанку, обжигающее, заставляющее дрожать и обмирать от ужаса необъяснимое нечто и есть любовь?! Та самая любовь, о которой шепчутся в школе её подружки, когда, смущённо хихикая, сплетничают о мальчиках и под большим секретом говорят о своих первых поцелуях? Но почему же она сама не хочет рассказать даже собственной матери о том, кто за последние месяцы перетянул на себя всё её внимание, не прилагая к этому совершенно никаких усилий?

И она не может не то что мечтать о поцелуе с ним, а даже о благосклонном взгляде в её сторону. Что с ней не так? Или, может быть, она не умеет любить, не подходит для этого, потому что не такая красивая, как Лили? Или слишком глупая? Действительно, дура гриффиндорская, тупица, как Северус и сказал…

Мэри обняла руками подушку и, уткнувшись в неё, разрыдалась, потому что уже невозможно было сдерживать внутри столько противоречивых и сильных эмоций разом. Она плакала долго, самозабвенно, пока не иссякли слёзы и не перестали вздрагивать плечи. Она забылась сном, опустошённая и… счастливая.

* * *

02.05.1998. Портри

Резкий, как выстрел, звук аппарации показался оглушительным в тишине скромной гостиной. Из стремительно схлопывающейся воронки на ковёр шагнула юная брюнетка в лимонно-жёлтой мантии. Ленор Берк, сестра приёмного покоя...

— Вызов, Ленор?

— Да, миссис Макдональд. Срочный. У нас пациент по вашей части. Поступил 10 минут назад, в реанимации. Мужчина, возраст 35-40, астеник, укусы крупной змеи, интоксикация… И, похоже, терминальное состояние.

Терминальное состояние — это когда пациент уже без пяти минут покойник… Если её внезапно отзывают из вынужденного отпуска, значит, дело действительно серьёзно, реанимационная бригада не справляется. Позднее обращение? Повышенная чувствительность к ядам? Да что бы там ни было, это значит, что у неё даже нет времени переодеться и привести себя в порядок!

Мэри бросилась к термошкафу, где хранила крововосстанавливающие зелья, антикоагулянты и сыворотки от укусов ядовитых змей.

— Акцио, термоконтейнер!

Теперь быстрыми, доведёнными до автоматизма движениями сложить туда наиболее сильные противоядия.

— Ленор, что ещё известно по предварительному диагнозу? Вид змеи? Аллергии, наличие отягчающих обстоятельств, хронических болезней, сопутствующих проклятий?

— Укусы множественные, миссис Макдональд. А насчёт породы змеи… Точных данных нет, но, говорят, здоровенная как василиск… Кости перегрызает!

— Не преувеличивайте! Разводить василисков у нас запрещено законом. Если знаете, последнего убили в подвалах Хогвартса несколько лет назад. Причём, с ним дети справились!.. Должно быть, очень старый был змей!

«Надо торопиться. Крупная змея, множественные укусы… Ещё немного, и внутренние органы пострадавшего от сильной интоксикации начнут отказывать один за другим. Если не василиск, то кто? Какие ещё змеи растут до размеров легендарного монстра?»

В висок вонзилась игла, и в крови разлился адреналин. Очень крупных ядовитых пресмыкающихся можно встретить в Юго-Восточной Азии, а она — слава Мерлину! — всего месяц назад вернулась из экспедиции по Вьетнаму. И привезла кое-что из сильнодействующих препаратов, употребляемых местными колдунами-змееловами. Возможно, именно они и пригодятся, если стандартное кроветворное и сыворотки-антидоты не помогут.

Мэри сгребла заморские противоядия в контейнер. Разберётся на месте!

Захлопнув крышку, она сбросила домашние шлёпанцы и призвала пару удобных кожаных сандалий на бесшумной плоской подошве, специальных, для дежурств в госпитале. Бросила взгляд на часы на стене гостиной: с момента появления в её доме дежурной медсестры не прошло и двух с половиной минут.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

Длинные черные волосы ореолом разметались по высоким подушкам. Глаза закрыты. С уголка капризно изогнутых тонких губ опять сбегает предательская алая струйка. Но после ударной дозы кроветворного, Стазиса и нескольких подряд Анапнео, очистивших трахею, пациент, наконец, задышал чуть активнее.

— Остин, держите давление! А я попробую с гемотораксом разобраться, — старик Хантер жестом подозвал медбрата, левитировал со стола набор инструментов в стерильном кубе, деловито выбрал троакар. — Арчи, снимите с него пока эту тряпку — мне нужен доступ для торакоцентеза. Здесь заклинаниями кровь обратно не загонишь, да и не нужна она ни к дракклу — отравленная. Придётся использовать комбинированные методы… Если опять закровит, турникет не накладывать, держать Стазисом! После этих гадов ползучих от жгутов никакого эффекта, кроме гангрены…

Ассистент осторожно срезал бинты. Явно импровизированные, из дорогого шёлка, бывшие час назад потаённой деталью хорошего женского платья.

— Это кто же эту модницу-красавицу, тролль её дери, учил так бандаж Дезо накладывать?..

— Думаю, Арчи, женщины, которые носят такое белье, в принципе очень мало что умеют делать своими руками, — усмехнулся Руперт Остин. — Но слава Мерлину, что нашему подопечному эта леди вовремя подвернулась! Надо будет потом узнать, как её зовут, и передать пациенту, когда в себя придёт, что перед такой-то дамой у него Долг Жизни. Очень способствует выживанию и довольно быстрому восстановлению…

— Шутки у вас, мистер Остин… — пробормотал Хантер.

— Опа-на!.. — ассистент колдомедика аккуратно отвернул заскорузлый от крови слой материи. И остолбенел.

Изуродованное предплечье раненого запятнала мутно-синяя, бледная, видимо, очень старая татуировка: пёстрая змея выползает из ощеренного рта мёртвой человеческой головы рядом с рваной кровоточащей раной, в которой виднеется осколок раздробленной кости…

— Пожиратель смерти!

Руперт Остин бросил на раненого стремительный, совершенно невозмутимый взгляд. Вскинул палочку.

— Эпискей! Ну да, что-то вроде Чёрной метки… Молодой человек, что это вы застыли, как будто наш бесчувственный пациент на вас уже Петрификус наложил? Продолжаем работу!

— Но это же…

— Продолжаем! Во-первых, аврорат охотнее принимает преступников под арест в живом виде. А этот с вами точно концы отдаст, пока вы тут докси ушами ловите! Во-вторых, не факт, что вы не ошиблись. Настоящая Чёрная метка — колдовской знак мрака, она яркая, словно живая, движется. На неё смотреть и то страшно. А тут — мутное нечто, отдалённо напоминающее то ли гадюку, то ли садовый шланг. Будто дворовый татуировщик в маггловском квартале делал. А ежели так, то мало ли кто и чего на себе ни нарисует, особенно, по дури да по молодости. Вот у меня снитч на плече. Это я в большой спорт собирался, ну и наколол. А угодил, как видите, сюда, и вместо того, чтобы наслаждаться свободой полёта и мячи гонять, всю жизнь всяких… неосторожных с того света вытаскиваю.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

«Аппарационная воронка втягивает путешественника с противным сосущим звуком. Межпространственный переход длится секунды, но за это время всё нутро непривычного колдуна трижды наизнанку вывернет. Да и по завершении процесса ещё с час будет поташнивать. Вон как побледнела несчастная Ленор! Ничего, девочка, привыкнешь. Это твоя первая практика. А попрыгаешь по экстренным вызовам с моё, забудешь, что такое «портальная» болезнь!»

— Где он, ваш Непонятно-кем-укушенный? — бросила Мэри, подходя к стойке дежурного ординатора. И Доракс поднялась из кресла навстречу — слишком серьёзная. Пожалуй, даже… испуганная?

— Первая палата. С ним сейчас Руперт с бригадой и мистер Хантер.

Она мысленно прибавила несколько очков везения поступившему пациенту: упёртый реаниматор и опытный, участвовавший ещё в Первой войне маг-хирург… Эти ребята сделают всё возможное, чтобы не позволить больному соскользнуть за грань.

Мэри с помощью все ещё бледной, молчаливой Берк быстро облачилась в limecloak — стерильную зеленовато-жёлтую мантию-халат с вышитой на груди эмблемой госпиталя. Теперь заколоть волосы и убрать их под шапочку. Тщательно продезинфицировать руки. Сначала с помощью Экскуро, а потом обыкновенным маггловским спиртом: ничего проще и эффективнее ещё не придумали, несмотря на специфический, ударяющий в ноздри запах. Наложить обеззараживающие чары на термоконтейнер. Всё, порядок.

Оставшееся до цели расстояние она преодолела почти бегом. У палаты Мэри едва не столкнулась с выходившей оттуда сестрой, которая несла кипу чёрного окровавленного тряпья.

«Одежда пострадавшего? Он из невыразимцев, что ли? Те любят подчёркивать важность и таинственность своей работы, облачаясь в строгие тёмные цвета… Но в Отделе тайн не исследуют природных ядов и не держат гигантских ручных змей в качестве фамилиаров».

Короткий кивок на приветствие коллег. Худое обнажённое тело пациента, безвольно обвисшее на руках реаниматологов.

Бригада работает слаженно и споро: кровотечение компенсируется зельями, раны перевязаны, левая рука, видимо, жестоко изломанная, зафиксирована лёгким лонгетом, оставляющим доступ к ране. Повязки покрывают грудь, шею, плечи почти сплошь. Но на свежих бинтах настойчиво и грозно проступают темно-красные пятна. На интактной правой кисти, безвольно свисающей с кровати, посинели ногти… Гиповолемия, шок, жестокое отравление, нарушение коагуляции крови.

«Трудно будет. Но ты держись. Кем бы ты ни был, держись, держись!»

Она подошла к кровати в тот момент, когда один из реаниматологов произнёс усовершенствованное левитирующее заклинание. При проведении сложных медицинских манипуляций оно позволяло удерживать пациента в полусидячем положении, не давая ему при этом двигаться. Медбрат приподнял черноволосую голову раненого.

В ту же секунду пол ушёл из-под ног. Всё её тело налилось свинцом, сделалось неповоротливым, чужим. Она потеряла равновесие и покачнулась. Правая ступня, принявшая на себя весь вес, больно подвернулась, и Мэри, чтобы не упасть, инстинктивно схватилась рукой за спинку кровати…

В одно мгновение она позабыла, где находится, и что вообще происходит. Мир вокруг завертелся, ускоряясь, как карусель в парке, увлекая её за собой в воронку обморока. Непереносимый, животный ужас и боль ударили её прямо в солнечное сплетение, и она почувствовала, что задыхается.

Она узнала пациента. Не могла не узнать. Они не виделись с юности, пока несколько лет назад случайно не столкнулись с ним в холле Министерства магии.

...Сделать вид, что они не знакомы? Мэри тогда это показалось глупым. Она поздоровалась — пожалуй, слишком тепло. А он замедлил шаг, и в его глазах промелькнуло выражение замешательства. Скользнул по ней быстрым взглядом, губы дёрнулись, слово он хотел что-то сказать… И прошёл мимо.

Были и другие встречи. В школе у дочери, во время недолгих родительских визитов на мероприятия. Её Натали училась на Гриффиндоре, но Мэри не удавалось миновать декана соседнего факультета. Случайно ли?..

В первый раз после того, как сами окончили эту школу, они столкнулись в декабре девяносто третьего — в длинном лазоревом коридоре по дороге в башню Равенкло. С Мэри о её девочке, проявившей ранние спонтанные способности к сложным чарам дезиллюминации и отвода глаз, пожелал побеседовать профессор Флитвик…

Внезапно откуда-то с боковой лестницы словно сквозняком вынесло худощавую фигуру в необъятном чёрном плаще. Длинные полы взметнули коридорную пыль, широкие скорые шаги отразились эхом от гулких стен. Он заметил её, сверкнул глазами из-под нависшей на резкое лицо пряди длинных, неухоженных черных волос, замер на мгновение…

Она не успела тогда даже сказать: «Здравствуй!» Ей лишь показалось, что он криво усмехнулся, прежде чем, стремительно развернувшись, так что скрипнули на полу каблуки черных лаковых ботинок, исчезнуть в сумрачном ответвлении коридора.

Вторая встреча случилась в директорском кабинете в том же году, в апреле, в присутствии Дамблдора и Макгонагалл. Учителей заботило снижение успехов в зельеварении у Натали, отчётливо обозначившееся к концу учебного года.

Седовласый директор мерил аршинными шагами кабинет, теребя заплетённый в старомодную косичку кончик длинной окладистой бороды, хитро щурил чересчур молодые для его лет льдисто-голубые глаза. Гриффиндорский декан, пристроившись за широким столом и предложив Мэри чашку чая, последовательно и сдержанно повествовала о важности родительского контроля за дополнительными занятиями учеников в каникулы. Выражала опасения, что падение интереса к предмету не даст девочке в дальнейшем хорошо сдать экзамены СОВ. Сетовала на неусидчивость Натали и непостоянство в увлечениях: то спорт, то чары, то трансфигурация…

Мэри молча слушала, обеими руками обхватив узорчатую чашку. От тонкого фарфора шло сильное, глубокое тепло, в воздухе витал свежий аромат мяты и засахаренных лимонных корочек. Слова Макгонагалл почти не застревали в сознании: все её внимание занимал он, преподаватель самого нелюбимого предмета её дочери, глубоко утонувший в высоком кресле в самом тёмном углу кабинета. Она видела его острые колени, завешенные полой тяжёлой чёрной мантии. Узкую кисть, прикрытую едва ли не до костяшек кулака туго застёгнутой манжетой, задумчиво потирающую изжелта-бледный лоб. Опущенные синеватые веки, длинные волосы, небрежно заправленные за уши…

Нетронутая чашка остывшего чая сиротливо покоилась на широком подлокотнике.

За весь разговор он не проронил ни слова и ожил лишь тогда, когда Дамблдор напрямую обратился к нему:

— А вы что скажете, коллега?

— Скажу, что если ученица не обладает достаточной самодисциплиной и талантом, в моем классе ей делать нечего. Впрочем, если вам будет угодно назначить дополнительные занятия… Я могу идти?

— Разумеется, коллега…

Он встал, сухим кивком попрощался с директором и Макгонагалл, и бесшумным облаком мрака растаял за дверью, никак не отреагировав на её тихое «До свидания!».

В третий раз судьба свела их весной 1995 года, когда Мэри забирала дочь на пасхальные выходные повидаться с ненадолго приехавшим из Америки отцом, а потом сама сопроводила её в школу, чтобы девочка не испугалась первого путешествия по каминной сети. Передав Натали с рук на руки Макгонагалл в деканском кабинете, она тепло простилась со своей девочкой и её учительницей. Внезапно ей захотелось немного побродить по школьному замку, вспомнить юность, побывать ещё раз в Хогсмиде, накупить сластей и сувениров, а уже оттуда аппарировать домой.

Движущаяся лестница вот-вот должна была завершить свой поворот, чтобы дать ей возможность спуститься с шестого этажа. Но нижняя площадка ещё не успела окончить поворот и с лёгким скрипом войти в пазы неподвижного отмостка, когда она скорее почувствовала, чем услышала шорох тяжёлых одежд за спиной. Обернулась…

Он стоял на верхней балюстраде, в пяти шагах от неё, явно намеренный тоже сойти вниз. В темных глазах с почти невидимыми зрачками мелькнуло неожиданное замешательство.

— Здравствуй…те! — Она почему-то не рискнула обратиться на «ты». Все-таки, со школьных лет немало воды утекло…

Он овладел собой в мгновение ока. Резко вскинул голову, выпрямился, напрягся. Насмешливая гримаса исказила тонкие губы:

— Не премину, миссис Макдональд. Если вы меня перестанете преследовать, разумеется!

Не дожидаясь ответа, он легко скользнул мимо неё, обдав горьковатым запахом лаванды и драконьей кожи, едва не коснувшись её руки полой развевающегося длинного одеяния. Не дожидаясь, пока остановится лестница, длинным шагом перемахнул метровый зазор между нижней ступенью и стабильной площадкой. И, так и не обернувшись на её отчаянный взгляд в спину, понёсся дальше.

Она снова не успела ему ничего сказать...

Теперь от него осталась только наполненная страданием оболочка, в которой по какому-то недоразумению всё ещё теплилась жизнь.

«Ему же больно!» — закричала в сознании Мэри четырнадцатилетняя девочка, стоящая в больничном крыле Хогвартса у постели сокурсника.

— Нет, только не это!.. Северус…

Ощущение дежавю накрыло её с головой.

* * *

27.03.1998. Вьетнам

Она стоит в тесном помещении тысячелетнего храмового комплекса, построенного из красно-оранжевых кирпичей, непостижимым образом скреплённых друг с другом: зазор между ними тоньше волоса. Словно неведомый великан слепил из песка игрушку и изо всей силы сжал её в своих исполинских ладонях, спрессовывая навек и не позволяя ей рассыпаться.

После слепящего солнца, бьющего с безоблачного вьетнамского неба, полумрак молитвенной комнаты кажется густыми сумерками. Каменный пол отполирован до идеальной гладкости и блеска голыми ступнями многих поколений женщин, приходивших сюда со своими заветными просьбами к милосердной принцессе Пошану и приносивших ей свои скромные дары.

Стены украшены живыми цветами. На полу лежит дорожка из циновки. Воздух плотен и густо насыщен ароматами, от которых ломит затылок и начинает ныть в висках.

На небольшом алтаре стоит белый фарфоровый чайник с несколькими чашками и узорчатый стакан с тонкими палочками благовоний. Рядом дешёвая маггловская зажигалка.

Мэри запрокидывает голову. Она хочет посмотреть на потолок и сделать так, чтобы слёзы вкатились обратно. Это от яркого света на улице, убеждает она себя. Это от того, что её северные глаза не привыкли к здешнему злому солнцу.

Но потолка нет. Есть только темнота, гнездящаяся в пустоте и уходящая куда-то вверх. И вдруг внутри себя Мэри слышит слова: «Ты в храме. Здесь нельзя лгать. Говори, что хотела, или уходи».

Она вздрагивает. Дрожащими руками берет благовония и зажигалку, но медлит, не решаясь высечь искру.

Странный голос, поселившийся у неё в груди, нетерпеливо и властно повторяет: «Говори — или уходи».

И тогда она решается. Её губы разлепляются, и в ломкой тишине храма раздаётся сбивающийся шёпот: «Я прошу ещё об одной встрече с ним».

Самое важное сказано. Но откуда-то из глубины сердца против воли рвутся слова: «Прошу, пусть в этот раз он не сможет или не захочет меня оттолкнуть!»

Мэри чиркает зажигалкой — вторгаться со своей магией в чужое место силы и зажигать огонь привычным способом она не решается. Втыкает зажжённую палочку благовоний в ёмкость с песком. Вверх острой струйкой плывёт сладкий дым с запахом опиума. Пламени нет. Видно только тонкое оранжевое кольцо и увеличивающийся слой серого пепла над ним.

Она оставляет местные маггловские деньги в корзинке для пожертвований и пятится к выходу, не понимая, хорошо или плохо то, что она только что совершила…

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

— Ш-ш-ш… Никто никуда не падает, — спокойный голос Остина привёл её в чувство. Реаниматолог придерживал её за талию и прижимал лицо Мэри к своей груди. — Мы не договаривались, что придётся откачивать ещё и тебя. Особый пациент? — интонация, с которой он это произнёс, не оставила сомнений: Руперт прекрасно понял причину, из-за которой Мэри едва не потеряла сознание.

«В этот раз он не сможет или не захочет меня оттолкнуть!.. Не сможет».

Она посмотрела на кровать, где в неестественной, напряжённой позе застыл полуподвешенный левитирующим заклинанием Северус, и обессиленно кивнула. Отнекиваться нет смысла. Врачи не реагируют на больных так, как это только что сделала она.

Значит, это правда. Она не грезит, и всё наяву. В этой новой, страшной реальности всего за несколько мгновений она успела прожить целую жизнь и состариться.

Руперт Остин поднёс ей серебряный фиал. На губах остался холодный привкус металла и горечь пустырника с лунной полынью… Самое простое, но неизменно действенное успокоительное зелье.

Чуть пригубив, она отстранила чашу.

— Нет, Руперт. Я спокойна. Не волнуйся, в обморок уже не грохнусь. Мне бы сейчас другого… Наоборот.

— В смысле?..

— Ты угадал, особый пациент. И — особый яд. Я кажется, знаю, что с этим можно сделать, но мне не хотелось бы через шесть часов закончить смену и передать нашего подопечного другому дежурному колдотоксикологу. Знаешь, иногда самой проще сделать, что нужно, чем объяснять, что к чему даже очень сведущему и опытному коллеге. Дай мне что-нибудь, чтобы я отстояла две смены подряд, не теряя работоспособности. Я знаю, у тебя есть.

— «Шизу»?.. Нет, ты определённо с ума сошла!!!

— Мать говорила, в войну её даже бойцам в аврорате давали, чтобы народ по трое суток оставался на ногах и готовым к бою.

— Так то — в войну… Тогда людей беречь не принято.

— Мне предстоит настоящий бой, Руперт. И мне нужен бустер работоспособности. О последствиях я в курсе, не больна, не беременна, две недели не брала в рот спиртного и в ближайшее время не планирую интимных встреч. Если пойдёт побочка, сумею принять меры… И, главное, никому ничего не скажу. Ты можешь мне доверять.

— Не больна, говоришь? Я бы усомнился, если «шизы» просишь. Ладно, есть у меня немного — на случай обстоятельств вроде нынешних. Но это я для себя берег, если честно. Мерлин с тобой, пей. Без тебя мы этого «особенного» не вытащим…

…Есть такое растение — эфедра. Её стихиальная система — огонь, среда горячая и сухая. Аура растения от светло-жёлтой до оранжевой. Антагонист всем «холодным» состояниям — от простудных болезней до хондропластической онкологии. К счастью, маги крайне редко подвержены этим напастям… В традиционной алхимической системе «дневная» трава, солярный тип. Характер: ярость, упорство. Считается, что волшебник, принявший зелье на основе эфедры, собранной в полдень на южном склоне холма, способен три дня шагать по горам. Без ночного отдыха и привала на обед. И ещё может по пути пару драконов сразить, а добравшись до дачи любимой тёти, забор вручную покрасить по всему периметру. А пока не закончит дела насущные — не уснуть ему будет…

Но действующее начало этой травы — сложный психоактивный яд. Симпатомиметик, вазоконстриктор, вызывающий привыкание по типу психзависимости уже на третьем применении. Если злоупотребить, зелье за месяц сделает из человека глистозавра с вечно горящими глазками и неадекватной реакцией на внешние раздражители. Эмоции станут плоскими, односторонними, как характеры в пьесе плохого драматурга. А тело будет хотеть отравы ещё и ещё… До бесконечности, до сумасшествия, до тяжкого угара, в котором быстро и неотвратимо истлеет жизнь.

Экстракт эфедры, вытяжка таурина из волчьей крови или паренхимы печени, настой лимонника, эссенция водяного перца… Что там ещё? Молодой мёд, кажется, — в качестве блокатора галлюцинаций? Многокомпонентная, комплексная рецептура. Кто знает — хранит в секрете. Приготавливая чудесное средство, известное среди специалистов под малопочтенным прозвищем «шиза» (кстати, от слова «schisandra» — лимонник), рискуешь не только репутацией целителя, зельевара и волшебника, но и берёшь на себя ответственность за жизнь того, кому протянул стакан с ключевой водой, только что без следа растворившей от 60 до 100 опаловых капель…

Она готова в первый и в последний раз в жизни рискнуть и принять это страшное, сильное средство. Только бы выдержать необходимый срок у постели отвергнувшего её когда-то человека. Чтобы на волне раскрепощённой памяти ворваться в его спутанное сознание, поддержать, позвать, убедить в необходимости вернуться. И повести за собой обратно в жизнь…

Действие зелья в первые секунды после применения было сравнимо с резким ударом по затылку, отчего перехватывало дыхание и темнело в глазах. Потом неприятные ощущения усиливались, быстро переходя в стадию, когда волосы на голове будто скручивало в тугой жгут, попутно натягивая кожу на лице до состояния маски. Спустя тридцать-сорок секунд все последствия исчезали, мысли прояснялись, а пребывавший в напряжении организм восполнял энергию и получал короткую передышку от стресса.

Лысый, как бильярдный шар, балагур и циник Хантер утверждал, что при отсутствии волос «шиза» открывала на его голом затылке дополнительный глаз. Он говорил, что это очень удобно, поскольку можно было видеть всё, что происходит за спиной.

Когда снадобье подействовало, Мэри почувствовала, как мозг начал проясняться, а парализующий ужас стал постепенно отступать. Он растёкся густыми чернилами где-то на периферии сознания, но не ушёл совсем, а затаился, как голодный зверь в зарослях, готовый в любой момент атаковать.

Она понимала, что это всего лишь временная передышка, прежде чем кошмар вернётся вновь — удесятерённым. Но «шиза» позволяла ей выиграть время.

Мэри поймала на себе встревоженный взгляд Руперта. Упреждая его невысказанный вопрос, глубоко вздохнула и сделала успокаивающий жест: она в порядке, насколько это вообще возможно в такой ситуации. Они оба знали, что «шиза» уже отодвинула эмоции в тень подсознания, освобождая место во главе душевных сил возбуждённому разуму, который в условиях предельной концентрации работал на износ.

Она благословляла уверенные, чуткие руки Хантера, который осторожно и максимально щадяще провёл внутриплевральное дренирование. И теперь кровь, скопившаяся в грудной полости, выходила наружу, облегчая дыхание Северуса. Волшебники, как правило, избегают изобретённых магглами способов исцеления. Но иногда без них просто не обойтись.

…Несколько быстрых пассов палочкой над взятым для анализа образцом крови. В воздухе возникли очертания змеи, словно изваянной из гранита и мрамора, с характерной матово-пёстрой окраской чешуи и узкой, похожей на копьё, головой.

«Calloselasma rhodostoma?..»

Гладкий, или островной, щитомордник. Опаснейшая тварь, которая подползает незаметно и очень быстро атакует свою жертву. Таких много в Юго-Восточной Азии, где круглый год жарко и влажно, а в тростниковых зарослях и заболоченных низинах в избытке есть пища — грызуны и лягушки. Часто нападает на человека, устраняя таким образом препятствие со своей охотничьей территории. Яд — сильнейший гемотоксин, который разрушает кровяные клетки. И если в течение часа после укуса пострадавшему не оказать первую помощь, наступит неизбежная смерть.

Вот только… Щитомордник не способен вырасти до таких размеров, чтобы его зубы смогли вырывать из человеческого тела куски плоти. В то время как характер ран на шее и груди Северуса неоспоримо свидетельствовал том, что терзавшая его змея была огромной и крайне агрессивной.

«Мутант? Фамилиар Волдеморта, созданный с помощью тёмной магии для охраны и устрашения?»

Мэри навела палочку на висок Снейпа и произнесла слова заклинания, ощущая всей кожей холод, как при резком погружении в воду. Предвидение?

Нужная картинка возникла и перетекла от реципиента в её сознание почти сразу, словно воспоминания Северуса были сейчас с ней заодно и стремились подсказать ей выход, направить на верный путь — только бы спасти ему жизнь.

Да, она не ошиблась.

Calloselasma rhodostoma, раздутый чёрной магией до размеров взрослого сетчатого питона. Застрявший в облике животного анимаг-маледикт, пощёчина благородному искусству Высшей Трансфигурации.

«Это означает, что и яда у такой твари в несколько раз больше, чем у обычной особи этого вида».

Пальцы Волдеморта, длинные, бледные, с острыми синеватыми ногтями и бурыми кутикулами, похожими на запёкшуюся кровь, проникают в синевато-серебристое поле магического щита. Поглаживают холодную стеклянноглазую тварь, вечно готовую для атаки.

Руки упыря, которому необходимо для продления существования в своём насквозь фальшивом, бледном и склизком теле убивать тёплых, живых, кем-то горячо любимых людей.

— Жаль… — на миг в бесцветном голосе Лорда действительно появляется нечто отдалённо похожее на… сожаление? Словно ему не хотелось уничтожать забавлявшую его игрушку, но важно было её разломать и посмотреть, как она устроена внутри. — Ты был мне очень полезен, Северус… Нагайна!

Чудовищу не нужен был прямой приказ Тёмного Лорда убить того, кто уже исчерпал ресурс нужности. Нагайна делала за хозяина грязную работу. Бывшему последователю и ученику Лордом было отказано даже в последнем милосердии — мгновенной смерти от убивающего заклятья.

Утилизация...

Мэри захотелось зажмуриться, когда, словно в замедленной съёмке маггловского кино, она увидела летящее прямо в лицо ожившее безжалостное копье.

У змеи-мутанта равнодушные, без выражения, абсолютно мёртвые глаза — как и у его хозяина, который с усмешкой на тонких и бескровных губах наблюдал за расправой, раздувая узкие щели, заменяющие ему ноздри. Прирождённый садист, он получал физическое удовольствие от вида чужих страданий.

…Первый удар — самый сокрушительный. Нагайна целилась Северусу в голову, но вскинутая в блоке левая рука помешала ей. Приняла на себя хватку ощеренных зубов. У тяжёлого живого копья почти в центнер весом в полёте кинетическая энергия трехдюймового снаряда, кости не могли уцелеть.

Ещё несколько беспорядочных выпадов змеи, впавшей в ярость от того, что жертва посмела ей сопротивляться. Огромные зубы цвета старой мёртвой кости, вонзающиеся в шею, в надплечье, в грудь. Кровь, вырванные куски плоти, острый, кисловатый запах яда…

«Северус, как это можно было выдержать?»

Удаляющиеся шаги Лорда, тихий шелест его чёрных шёлковых одежд, сливающийся с шорохом змеиной чешуи. Синевато-серебряный шар защитного поля в полумраке, плывущий на высоте человеческого роста. Укрывший убийцу.

И — мальчик, вбежавший на свет из тёмного коридора, чтобы сразу же порывисто склониться над своим скорчившимся в темной луже крови израненным учителем…

* * *

02.05.1998. Хогвартс

«Тишина умеет звенеть. Пронзительными, тугими и гулкими ударами огромного колокола, заполнившего весь небосвод и вместившего в себя весь мировой запас воздуха.

Но на дне этого воздушного океана нечем дышать.

Воздух пасмурного дня с утра был холоден, тяжёл и влажен. Теперь — словно раскалён. Каждый его глоток тягуче втекает в горло огненным комом, чтобы с очередным ударом колокола в висках белым сполохом боли взорваться в лёгких, расплескаться в пространстве. Затопить сознание.

Эти оглушительные вспышки — пожалуй, всё, что меня ещё связывает с объективной реальностью...

...До сих пор я не жаловался на неловкость и неуклюжесть, зачастую опережая в реакциях многих более спортивных и решительных ровесников. Мой материальный носитель был мне вполне послушен даже при обстоятельствах болезни или травмы. Он мог сохранять работоспособность после двух-трёх подряд бессонных ночей, мог более или менее успешно функционировать на фоне усталости, долго не замечал недостатка в пище. Он правильно реагировал на угрозы и опасности, легко справлялся с алкоголем, сносно подавлял животные инстинкты. И неизменно чутко откликался на потоки магической энергии в мире привычными покалываниями в ладонях. Но не теперь...

Эти белые взрывы боли, заполняющие все существо целиком, без конкретной локализации, парализуют не только мускулы, но и волю. Заставляют мечтать о чёрной пустоте милосердного забытья. Или — смерти?..

В сущности, я умер ещё тогда, когда позволил твари сделать первый бросок...

Vipera evanescence? Да, наверное, с учётом моего уровня концентрации в тот момент, этого должно было хватить. И 28-футовая «подружка» мерзавца, полжизни считавшего себя моим хозяином, скорчилась бы в разящий палёной лягушатиной безжизненный кусок мяса. А потом рассыпалась бы в пепел.

Но тогда я не дождался бы мальчишки, чтобы сказать ему то, что должен... Лорд был бы в любом случае эффективнее своей питомицы, которая, в конечном итоге, всего лишь животное.

В том, что Поттер придёт в эту захламлённую халупу вслед за мной, сомнений не было. Я даже готов был бы его привести. И сказал об этом Лорду вслух... Правда, умолчал, для чего.

Но парень пришёл бы и сам, потому что ментальная связь с его первым врагом была в тот миг прочней корабельного каната. Поттер искал Лорда и нашёл. Я видел это, стоя перед неуклюже изображающим решимость и покой змеиным лицом Тома Риддла в Воющей хижине ...

Legilimens interdicto, «мягкий вариант». Внутри разговора, исподволь, без грубого вторжения в сознание собеседника. Интересно, этот самовлюблённый фигляр хотя бы понял, что, обещая привести ему Поттера и объясняя, что не владею его вожделенной Бузинной палочкой, я делаю то, что обычно не делают его верные слуги?

Я смотрю ему в глаза.

И поэтому знаю, что сейчас будет...

Змея даст мне шанс дождаться мальчишки и показать ему жестокий секрет победы. Авада от руки повелителя тьмы — вряд ли. Поэтому пусть будет змея».

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

— Руперт, что там с кровотечением? — Хантер привычным движением мага-хирурга, без прикосновения, одним пассом палочки поправил сбившуюся лимонную шапочку на лысине.

— Уже все перепробовал… Все виды prohibere sanguinem… Гиповолемический шок не купируется, все признаки налицо, и тахикардия, и слабое наполнение капилляров… Может, ещё essentia corde duplici вольём?

— Давайте... Сколько ему лет, Руперт? Что в приёмном записали?

— Около сорока.

— Да… В этом возрасте менять привычный образ жизни и занятия, наверное, уже непросто будет… Он ведь преподавал?

— Да. Директор школы.

— Если вытянем, с дыханием и озвученной речью будут проблемы. Голосовые связки целы, но мышечный аппарат — в лоскуты, хрящи трахеи смяты. Это может потом несколько лет восстанавливаться. Если восстановится вообще, даже с учётом магической регенерации. Ну, и рука тоже нормально действовать уже не будет. Сейчас костерост применить нельзя: он плохо сочетается с анестетиками, а в новой волне болевого шока мы с пациентом явно не заинтересованы. Значит, придётся давать позже, а пока прибегнуть к простой внешней фиксации переломов. Предплечье позже срастим, нетрудно, с частично утраченным акромионом тоже со временем справимся. Но… эта тварь буквально выжрала orbicularis, измочалив нервно-сосудистый комплекс. Значит, в будущем — недостаточность кровообращения, несостоятельность иннервации. Хорошо, если выйдем в итоге на обычный монопарез, а то ведь может быть и что-то вроде каузалгии, когда нервы отращивать начнём…

Мэри вздрогнула. Слова коллеги ворвались в вязкое, инертное сознание, но, к счастью, ей хватило концентрации не разорвать контакт.

«Мерлин всеведущий, за что? Каузалгия. Основной симптом — боль. Огненные вспышки в уже зажившей ране, сенсорное расстройство, обман мозга собственными периферическими нервами, стиснутыми коллоидами, грубой тканью страшных шрамов, и оттого восстановившимися не в полной мере. Характерны: аллодиния — восприятие любых воздействий как болевых, гипералгезия — повышенная чувствительность к болевым раздражениям, вазомоторные нарушения в виде отёков, гиперемий или, напротив, цианозов. Мучительная неподвижность, атрофия мускулов и полная беспомощность перед болью, потому что традиционные анестетики почти бессильны. Даже самое лёгкое прикосновение будет провоцировать очередную болевую атаку. Больные каузалгией почти постоянно пребывают в депрессии, становятся раздражительными до аффективных состояний. Их магические способности редуцируются, словно перегорают. Собственную магию становится трудно контролировать волей…

Но у тебя и прежде был непростой характер, любимый мой. Если такова цена твоего выживания — значит, я буду рядом. Я стану твоими руками, я помогу справиться с болью, забыть её… Я смогу. И ты сможешь — с твоей гордостью, с ненавистью к собственному бессилию ты найдёшь способ остаться собой. Только живи. Живи, пожалуйста!..»

* * *

02.05.1998. Хогвартс

«На грани критической кровопотери и ударной интоксикации сознание работает невероятно ясно и чётко. Каждый мыслеобраз конкретен и ярок до недостижимого в норме совершенства. Цвета чисты. Звуки отчётливы. И уже этим всё, что я вижу вокруг, корчась в луже крови на щербатом деревянном полу, мало отличается от галлюцинаций.

Но видения бреда никогда не возникают на пустом месте.

Для них создаёт эскиз оперативная депонента памяти, та, что сохраняет надолго все картины прожитого и пережитого в человеческом мозгу.

В сущности, все, что требовалось от меня, когда, наконец, явился очкастый подросток с серым от пепла и пыли лицом, отмеченным печатью испуга, это открыть ему оперативную депоненту.

Развалить последним усилием воли оставшиеся бастионы окклюменции, уже и без того полуразрушенные болью. И дать посмотреть в прошлое моими глазами...

Драгоценные тени минувших дней, пополам с кровью собранные в случайный флакон, подтолкнут его в нужную сторону. Все пойдёт как надо и закончится тем, чем надо... Победа сил добра над силами разума состоится.

Мир будет спасён.

А я к этому времени, наконец, буду свободен.

— Посмотри на меня! У тебя глаза твоей матери.

Да, это была, пожалуй, находка. Попробуй-ка, парень, не сделай после этих слов то, чего от тебя требует твоя трижды проклятая избранность. Тебе — последний толчок в спину по дороге в легенду о юном герое. Мне — самообман, иллюзия долгожданной встречи».

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

Мэри резко оборвала сеанс легилименции. Она узнала всё, что ей было нужно. Теперь только бы удержать шаткое равновесие, пока ещё дающее возможность принимать решения, не зацикливаясь — легко сказать, но как непросто сделать! — на личности больного.

Стандартные антидоты здесь не помогут: ни один из них не был рассчитан на укус твари, подобной питомице Волдеморта. Оставалось надеяться только на эффективность даров вьетнамских колдунов-змееловов.

Но сначала заклинание двойного сердца, ещё доза зелья, чтобы возместить кровопотерю, задержать гемолиз, обеспечить выведение яда и снабжение тканей кислородом.

Ребята из бригады Остина профессионально делали своё дело, и Мэри захотелось расцеловать каждого из них за ту надежду, которую они дарили тяжёлому пациенту и ей самой.

В вену Северуса медленно, чтобы не вызвать анафилактического шока, вливалась сыворотка против яда Calloselasma rhodostoma. В каждой крохотной капле, проникающей в истерзанное тело — жизнь. Это минуты, а может быть, и часы, отвоёванные у небытия.

«Только живи»! — умоляла она про себя, понимая, что её организм раньше положенного выработал дополнительный ресурс, подаренный «шизой». Повторный приём строжайше запрещён, и теперь сражаться ей предстоит в одиночку…

Мэри вздрогнула, услышав грязную ругань и яростное восклицание Остина:

— Уходит! Что же ты, парень, Мордред бы тебя побрал!!!

Нехорошее оживление в реанимационной палате. Быстрые, краткие распоряжения Остина. Поднять упавшее до критической отметки артериальное давление. Ввести кардиостимулирующий препарат…

В таких ситуациях жизнь и смерть перетягивают пациента, словно канат, каждый в свою сторону, и никто не сможет поручиться за исход их принципиального противостояния.

Что чувствовал сейчас Северус, подобравшийся вплотную к краю? Что его глаза видели там, за чертой, которую он в любой момент мог перешагнуть?

«Мы ведь не должны встретиться даже за гранью, не правда ли? Не должны, Лили?

Я не достоин твоих небес…

Изжелта-синих, пыльных весенних небес старого городка Коукворт в Миддлендсе, где кирпичная заводская труба коптит по утрам мутный горизонт. Где к Пасхе во дворах в рабочем посёлке вешают на обрывках рыбацкого джутового троса под ветвями древних вязов широкие деревянные качели. А по дороге в начальную муниципальную школу надо трижды пересечь по темным от мазута деревянным мосткам сверкающие серебряные струны железной дороги...

— И далеко этот твой Хогвартс?

— В Шотландии. Семь часов поездом от вокзала Кингс-Кросс в Лондоне. Отсюда было бы всего пять с половиной, но экспресс у нас не останавливается.

— А почему ты так уверен, что меня туда возьмут?

— Потому, что ты — ведьма. Всех детей с колдовскими способностями записывают в специальную книгу, едва они появляются на свет. По этой книге потом составляются школьные списки для Хогвартса. Моё имя там тоже есть. И твоё.

— Выдумщик!.. Врёшь, наверное?

Тонкие холодные пальцы осторожным движением отводят прядь волос, упавшую мне на глаза.

— Не тронь! Не люблю...

— А ну-ка, посмотри на меня!.. Нет. Не врёшь! Сам веришь в свои сказки — про Шотландию, про ведьм, про волшебную школу...

— Сказки?!!

Я не знаю, как объяснить тебе, что нет ничего более настоящего, чем магия, спящая до поры в тебе — солнечной десятилетней девочке из квартала «синих воротников». Я могу только сжать кулаки с досады.

— Какой ты все-таки бука, Сев... Не сердись. Просто... Всё, что ты рассказываешь, так похоже на чудо. Не обижайся, пожалуйста. Ну, ладно, верю. Слышишь, я верю тебе. Мир?

— Допустим, мир...

Город тает в тягучей желтизне весеннего полдня. Горизонт чернеет. Первая в этом году гроза?..»

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

На лбу пациента выступили капли холодного пота. Дыхание — короткое, прерывистое — с хрипом вырывалось из перевязанной груди.

Сжатые губы Хантера, красноречиво свидетельствовали о том, что дела у больного хуже некуда. Растущее за грудиной отчаяние, сдавливающее горло, скручивающее внутренности в бараний рог, от которого темнеет в глазах и пересыхает во рту…

Потом, как во сне, её собственные слова и действия под вопросительным взглядом Остина: уверена? Её отрицательный кивок и выражение лица, которое он понял без слов.

Они оба знали, что сейчас больному может помочь только чудо. Терять было нечего. От приятого ею решения зависело, спасёт ли она Северуса или станет его убийцей, дав добро на ведение малоизученного экспериментального препарата, приготовленного на основе Panax vietnamensis, или Ngoc Linh, как его называют во Вьетнаме. Дикого женьшеня, который можно найти только в горах. Добыть его крайне трудно, каждый грамм корневища в местной колдовской медицине ценится на вес золота, а содержащаяся в нём сила может в равной степени оказаться как спасительной, так и фатальной.

Она действовала практически на инстинктах. Не думать ни о чём, кроме необходимых манипуляций… Только бы угадать с дозировкой и не превратить последний шанс выжить в билет на тот свет!

Алая капля крови растворилась в сыворотке. Поршень медленно пополз в опалесцирующей трубке шприца. Томительные минуты ожидания. Мёртвая тишина в палате.

Снова голос Руперта: «Растёт, растёт давление! Мэри, молодчина! Ты его вытянула!» Она выдохнула и зажмурилась, не веря в то, что смогла это сделать.

«…Зелёная искрящаяся молния раскалывает пространство по вертикали. Небо душит. Дьявол, как больно!»

— Лили?..

— Сев, ты слышишь? Посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри!..

Слабое, едва заметное движение глазных яблок под сомкнутыми веками. И вырывающийся против воли вопль:

— Северус! Очнись! Ты слышишь меня? Посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри!..

Чёрные, запавшие, любимые глаза вспыхнули на бескровном лице.

Мэри заплакала, размазывая, как тогда, в детстве, слёзы по щекам.

Его голос. Почти стёртый временем из памяти, с трудом различимый в хрипе, доносящийся как будто с другого конца Вселенной:

— Лили…

И под остолбенелыми взглядами коллег, которые стали невольными свидетелями разворачивающегося у них на глазах продолжения старой драмы, она ответила:

— Да. Спокойно, Сев. Держись… Я здесь. С тобой. Все хорошо…

22.10.1974. Хогвартс

«Мерлин всемогущий, вот ведь святая наивность! Принять её за Лили невозможно даже в бреду».

…Третий курс, осень. Школьная больничка, которой закончился выход вторым загонщиком в замену Эйвери, травмированному на тренировке буквально накануне матча.

Выход, откровенно скажем, «за столба», только чтобы команда не играла в меньшинстве… Загонщик из меня — как из смеркута одеяло! Лучше бы взяли кого-нибудь из второкурсников, претендующих на постоянное место в команде, честное слово. Повестись на обещание Эйвери в случае моего выхода вместо него на игру подарить полфунта отборных дремоносных бобов, которые даже шестиклассникам выдаются по счету на уроках — это была просто непростительная глупость.

И в меньшинстве команда все-таки играла: после того, как на двадцать седьмой минуте старый тяжёлый бладжер в ржавых трещинках металлической обшивки каменным ударом пришёл слева в бок, сошвырнув меня с метлы на восьмиметровой высоте.

Бросить Arresto Momentum оказалось некому. Квоффл был у гриффинов, сбивать бладжером игрока второй линии в чужой команде, когда атакуешь сам, против правил. Может, потому и пропустил, что не ожидал…

Но судья миссис Хуч, стриженная тощая старушенция 1901 года рождения, угасшая звезда национальной сборной, уже полстолетия как успокоившаяся на посту школьного тренера, честно позабыла назначить любимцам штрафной. А вечером с извинениями в лазарет притащилась эта Макдональд…

Невысокая, чуть склонная к полноте, рано начавшая развиваться по-женски фигурка, две тугие косички тусклого в этом освещении медно-каштанового цвета, толстые как сардельки. На пухлом запястье самодельный браслетик из разноцветных бисеринок на красной нитке. Дребедень, маггловская мода!.. А в синих глазах с чутко расширенными в тускло-жёлтом свете больничных ламп огромными зрачками — неясное выражение глубокой, затаённой тревоги.

У неё никогда не было лёгкой, полётной гибкости, свойственной движениям Лили. Её фигура никогда не излучала мягкого, матового белого света, волосы не сияли свежим, живым огнём лесного костра, глаза не таили озорных весенних искорок. И когда она проходит мимо, шаги её не откликаются в сердце тугой, сосущей тоской, заставляя пульс подчиниться их ритму… Другая девочка. Чужая… Ненужная. Встреться мы года три назад в городе, мог бы и за магглу принять, наверное.

— Северус!.. Я… видела, что сегодня случилось во время матча. Поттер специально нарушил правила. Я считаю, что это гадко, и поэтому хочу извиниться за поведение недоумков с нашего факультета…

«А сама-то — не недоумок?.. Не дошло, значит».

После почти половины пинты костероста не до обсуждений подробностей уже ушедшей в прошлое, случайной для меня игры.

Мутное, противно дымящееся в высоком больничном стакане пойло горько на вкус до тошноты. А потом горячо и едко разливается в теле багровым потоком тугой, пульсирующей боли, когда по месту перелома начинают стремительно — в десятки раз быстрее, чем в норме, — плодиться спасительные остеобласты. Сутки-другие максимум — и лубок можно снимать, а потом дождаться только насыщения молодой остеоидной ткани кальцием, чтобы крепче была. Достаточно тяжёлую травму можно таким образом залечить меньше, чем за неделю, тогда как без зелья потребовалось бы месяца полтора-два. Но за это короткое время ты раз пятнадцать проклянёшь собственную неосмотрительность, что привела тебя под надзор добрейшей мадам Помфри.

Я не хочу никого видеть и ни с кем не намерен сейчас говорить. Тем более — о квиддиче, Поттере и Гриффиндоре. Я прогоняю её решительно и грубо. Пожалуй, даже слишком грубо для обращения с девчонкой…

Убежала в слезах… Сама виновата! Могла же она въехать, что в таком беспомощном состоянии я не подпустил бы к себе с этой мокрой, липкой, унижающей жалостью даже мать? Или все-таки подпустил бы?..

«А если бы вместо этой Макдональд пришла Лили?.. Её тоже послал бы ко всем дракклам? Не уверен, трижды не уверен».

Лили — она понимает, конечно. Но зачем ей видеть меня в малоприятном облике беспомощного больного, размазанного по койке и самой травмой, и действием мощных магических лекарств? Лишённым сил и достоинства… Хорошо, что не пришла. И для неё, и для меня — хорошо. Обойдёмся без девчоночьих соплей у постели!

…Когда позже в школьном лазарете возникает тонкий, по-подростковому долговязый силуэт в пламенном ореоле рассыпавшихся по плечам волос, невесомо присаживается на край кровати и безмолвно поправляет на мне одеяло, я могу просто сделать вид, что крепко сплю.

* * *

03.04.1992. Министерство

Много лет спустя. Министерство. Вызов в отдел по предотвращению нежелательного колдовства. Тяжёлый разговор об учениках, склонных демонстрировать свои способности где ни попадя. Слащаво-приторная «министерва» — мисс Амбридж. Постылая необходимость пожимать чьи-то руки, отвечать на чьи-то пустые, дежурные вопросы.

И в финале, когда уже собирался покинуть это неприветливое, суетливое, помпезное здание, не иначе — для полноты ощущений, — Мэри Макдональд, вынырнувшая навстречу откуда-то из бесконечной анфилады Верхней галереи…

Бывшая однокашница сильно изменилась. Но не настолько сильно, чтобы не узнать. Время пошло ей на пользу. Исправило фигуру, больше не выглядящую ни полноватой, ни рыхлой. Истончило черты лица, лишив милой детской пухлости, но придав строгую, академическую пропорциональность. Скулы стали выше, исчезли ямочки на щеках. Тусклая медовая тяжесть густых волос, собранная в тугой греческий узел на затылке, открытый чистый лоб... Веснушки тоже исчезли — не иначе, все до единой сведены специальной магической косметикой.

Когда мне в своё время пришлось летом между шестым и седьмым курсом подрабатывать в аптеке в Косом переулке, я сполна оценил спрос на эти средства у колдуний ирландского и шотландского происхождения в возрасте от 6 до 60 лет…

Действеннее всего — зелье на основе кислого молока самки единорога и сока кавказского молочая, хотя, конечно, добыть и то, и другое — та ещё задача!

Но если нанести на 10 минут, потом смыть и обработать мазью из эфирного масла укропных семян и жира хвостокола, то после трёх применений о веснушках можно забыть надолго. Верхний слой эпидермиса безболезненно сойдёт вместе с ненавистной многими сезонной пигментацией, а новая, совершенно чистая кожа нарастёт буквально за пару часов.

Лили никогда не выжигала на себе веснушек зельями, хотя для неё я готов был усыплять на время сложными чарами и вручную доить полудиких единорожиц в Запретном лесу…

А эта, видать, не брезгует изменить себя, первозданную, ради лишнего мужского взгляда? Куда ей до чистоты и естественности Лили!

— Здравствуй, Северус!..

Нагретыми солнцем летними камешками слова падают в глухой омут сознания и, так и не остыв, достигают дна. Взбаламученное внезапным вторжением облачко невесомого ила клубится в прозрачном холоде темной воды. И одновременно удушливой волной поднимается с самого дна души необъяснимая, горячая дрожь… Лёгкая. Несильная. И — долгожданная?..

Тепло. Тихое, обволакивающее, заставляющее забыть всё, что грызёт и тревожит сердце, молча пригреться у мягкого женского плеча и отдохнуть, наконец…

То, чего в твоей жизни раз-два и обчёлся, Северус Снейп!

«Что, съел, окклюмент дракклов!»

Мордред меня возьми, зачем ей все это? Вон колечко на розовом пальце сверкает — стало быть, муж-то есть… Не похожа на ведьму в поиске пикантных приключений. Но тогда зачем?..

«Лили!»

Невидимая ей тонкая тень рыжей девушки в простом зелёном платье бесплотно колышется между нами. В искристых зелёных глазах огонёк отчаяния, белая рука тянется из небытия к моему лицу, зовёт… Тает…

«Спасибо, Лили!»

Я никогда не предам тебя. Тем более — ради этой Мэри Макдональд…

Мне хватает сил нарисовать на лице что-то вроде кислой мины и, не произнеся ни звука, прорваться к телепортирующему камину.

Вечером в Хогвартсе, закрывшись у себя в лаборатории и продолжая бесконечно крутить в мозгах эту злосчастную встречу, я тупо пялюсь на пляшущую над шандалом одинокую беспокойную кисточку коптящего огня. Пью в одиночку дорогой маггловский коньяк, подаренный когда-то отцом Квиррелла, чтобы я поднял рюмку за упокой души его непутёвого сына, и простоявший, пылясь, почти два года на полке меж коробкой с сушёными головками заунывника и банкой саламандровой крови. А утром впервые в жизни на полторы минуты опаздываю на первую поточную пару у третьеклассников Хаффлпаффа и Равенкло…

Видишь ли, моей жизни и без тебя хватает бурь, вездесущая Мэри Макдональд!..

Следующей осенью в Хогвартс поступает твоя дочь. На распределении Шляпа без колебаний отправляет медноволосую кудрявую малышку с круглым синеглазым личиком на Гриффиндор, а я ловлю себя на идиотской, жестокой мысли: «Жаль, что юная Нэтти Макдональд не родилась сквибом».

* * *

19.12.1993. Хогвартс

Менее всего я рассчитывал в тот день увидеть Мэри Макдональд в коридоре нашей школы — напротив гостиной Равенкло…

…Она одета в официальную лиловую мантию со значком медицинской аспирантуры. Походка чуть шатка на непривычных каблуках. Волосы лаковой волной из-под маленькой строгой шляпки, изящные митенки на руках… Да, наверное, так и должна выглядеть целительница с нашумевшей диссертацией по ядам, только что побывавшая на официальной беседе у одного из педагогов своей дочери. От природы не красавица, Мэри удивительно хорошо научилась подать себя в обществе…

«Не останавливайся, Мэри. Не смотри на меня… Не смотри!!! У меня нет причин разговаривать с тобой!»

Мерный стукоток модных туфель на каблуках замирает, впуская в коридор гнетущую, напряжённую тишину. Слава Мерлину, ни одного ученика в обозримом пространстве.

…Перед глазами стоит этот же коридор смеркут знает сколько лет назад, и золотые горошины девичьего смеха, дробно звенящие по мрамору древних ступеней. Лили на подоконнике обжимается с Поттером.

Он без стеснения кладёт ей руку на талию, притягивает к себе. И солнечный ореол её волос, выбившихся из-под заколки, тяжёлым старинным красным золотом рассыпается по его упакованной в дорогую белую сорочку широкой груди записного спортсмена.

«Лили, что ты делаешь, Лили!»

Слова кричат во мне. Больно ударяют в виски лихорадочным пульсом. Кровавой пеленой безотчётного гнева заливают глаза. Режут горло, как будто Секо, брошенное в лицо подлым противником на дуэльном поле. Застревают в груди. Я задыхаюсь ими, как удушливым дымом горящего пергамента…

Они тогда так и не прозвучали, эти слова.

Меня не хватает на то, чтобы обнаружить для них своё присутствие. За своим милым щебетом с ненавистным мне гриффиндорцем Лили не замечает, как я сворачиваю в переход к библиотеке. И на подкашивающихся ногах бреду в темноту…

В коридоре есть факелы. Но я их почти не вижу. Оранжевые и черные круги плывут впереди, искажая пространство. Сердце колотится так, что готово вышибить ребра. Пусть. Я не хочу жить без Лили...

Холодный камень жёстко впивается в спину. Дыхание перехватывает. Через мгновение я осознаю, что раздавил в кулаке зелёную склянку с образцом для определения на завтрашней контрольной. Раздавил, совершенно не чувствуя боли в изрезанной ладони, не ощущая врезавшихся до кости гранёных изумрудных осколков тяжёлого лабораторного стекла.

Боль души не подавить физической болью. А руку потом пришлось серьёзно лечить, чтобы не остаться на всю оставшуюся жизнь с неразгибающимися пальцами…

Остатки самообладания покидают меня, потолок опрокидывается, и ровно в этот миг, когда жизнь иссякает испарившимся из раздавленного флакона зельем, я чувствую горячие руки, притянувшие мою голову к жарко дышащей мягкой груди. Чувствую на щеке чужие слёзы и колючую шерсть свитера домашней вязки. А ещё невесть откуда взявшуюся волну обволакивающего тепла…

И в мёртвом сердце рассветом после долгой ночной непогоды взрывается имя:

— Лили!..

Уже через мгновение я понимаю, что судьба обманула меня жестоко и пошло. Вместо изумрудных глаз сквозь мутную завесу слёз глядят темно-голубые…

Ты, Мэри Макдональд! Вечно появляющаяся тогда, когда не нужно. Лезущая без мыла в душу со своей тошнотворной жалостью…

Кто дал тебе право меня жалеть?.. Кто, добрый такой, проклял меня этими, якобы, случайными встречами с тобой?

Мне понадобились годы, чтобы научиться пролетать этим темным коридором, не обдирая себе душу в кровь тем злосчастным воспоминанием, научиться почти равнодушно смотреть на милующиеся на подоконнике парочки новых старшеклассников… Но ты нашла меня именно здесь, и нет у меня противоядия от такого катализатора жестокой памяти, не утратившей за прошедшее время ни единой детали...

Я не даю тебе даже поздороваться. Рискуя прослыть законченным невежей, натягиваю на лицо презрительную гримасу. Резкий поворот, несколько шагов — и ты снова становишься просто прошлым, Мэри Макдональд.

У высоких дубовых дверей Запретной секции я останавливаюсь, молча слушаю собственный пульс, исступлённо колотящийся в висках тугой, тягостной болью, и понимаю: мне сейчас необъяснимо хочется вернуться. Мучительно, настойчиво, бессмысленно хочется твоего спокойного и неизменно ласкового «здравствуй», твоего вечно взрослого, материнского взгляда, твоих мягких и горячих рук, Мэри Макдональд…

Я не делаю этого только потому, что тень шестнадцатилетней Лили, безмолвно возникшая в темноте коридора, беззвучно плачет перед моим внутренним взором.

* * *

24.04.1994. Хогвартс

Чаепитие в директорском кабинете с долгим разговором об успеваемости ученицы Гриффиндора Натали Макдональд, назначенное по инициативе Минервы Макгонагалл, застаёт меня врасплох. Кажется, в этом году нам всем приходилось больше думать о злосчастном Международном волшебном турнире, в который так некстати влип четвертым участником наш трижды неладный Избранный, чем о выполнении учебного плана.

И несть числа ученикам, значительно съехавшим за этот год по всем предметам. Что же мы хотели — головы не тем забиты, в том числе наши, преподавательские!

Меня, к примеру, гораздо более прочего заботит ныне перспектива выживания четвероклассника, угодившего в соревновательный процесс, разработанный турнирной комиссией под возможности и уровень знаний выпускников… Слава Мерлину, везунчику Поттеру-младшему пока ни хвосторога на кладке кости не переломала, ни гриндилоу в озере кишки не выпустили. Но ведь ещё третий тур впереди!..

Пятый курс сдаст СОВ с горем пополам, это уже ясно. С ЖАБА у седьмого, должно быть, всё сложится и того хуже. Это самые активные болельщики, ведь участник, представляющий школу, выбирается из их параллели.

Но Натали Макдональд далеко до выпускного класса, и даже до пятого надо ещё дожить. Тем не менее Минерве приспичило обсудить успеваемость девочки с её матерью, а недавний «тролль» Натали за контрольную по зельеварению определил меня в качестве третьего участника беседы.

Вот не было печали!..

Если ученик не тянет программу выше, чем на «тролля» — «тролля» и будет получать. С соответствующей расписанию контрольных регулярностью. Что уж тут поделать... Будет, сколько бы ни пытались разжалобить меня синие озера, пристально изучающие мою помятую перманентной бессонницей последних недель физиономию. И — не кажется ли? — готовые в любой момент разразиться Ниагарой слез…

Ты переживаешь за дочь, Мэри Макдональд? Это твой материнский долг и священное право. Я же за неё переживать и минуты не обязан, не правда ли? Так что же без конца льются и льются на меня твои синие, тёплые, обескураживающе-пронзительные лучи?..

Назойливый аромат чая с мятой плывёт по кабинету в ритме мурлыкающего голоса коллеги Макгонагалл. Мерлин Всемогущий, как же невыносимо долог этот, в сущности, не имеющий смысла разговор!

— А вы что скажете, коллега?..

— Скажу, что если ученица не обладает достаточной самодисциплиной и талантом, в моем классе ей делать нечего. Впрочем, если вам будет угодно назначить дополнительные занятия…

До конца турнира я и минуты лишней на твою девочку не потрачу, Мэри Макдональд. Должна же ты это понимать, в конце-то концов! Что мне твоя розовая кучерявая двоечница, когда уже зреет в сумрачном воздухе старого школьного замка смутная угроза всему тому, за что погибла Лили?

Нервная суетливость главы делегации Дурмстранга Каркарова, снова намекнувшего третьего дня, что помнит об иссиня-чёрной татуированной змее на моей левой руке.

Таинственное исчезновение главы Департамента международного магического сотрудничества, бывшего мракоборца Бартемиуса Крауча в Запретном лесу, в полутора милях от школы, кишащей по случаю турнира посторонними людьми.

Загадочное поведение очередного заменённого преподавателя ЗОТИ, чудаковатого старого аврора Муди. Правда, тот и прежде меня терпеть не мог, считая моё пребывание на свободе своей профессиональной ошибкой. Но чтобы устраивать тайные обыски в моей лаборатории, да ещё будучи застигнутым врасплох, беззастенчиво лгать, будто это сам директор ему поручил копошиться на полках с казённым запасом ингредиентов для уроков зельеварения?!

Мне, по-твоему, этого мало, неугомонная Мэри Макдональд?.. Мало, чтобы ещё и желать этих бесконечных разговоров под предлогом негативных отметок в учебном формуляре твоей дочки?..

…В этом старом высоком кресле я умирал осенью 1981 года. Здесь, в кабинете директора Хогвартса Альбуса Персиваля Вулфрика Дамблдора, через сутки и девять с половиной часов после смерти Лили…

- Я думал, что вы сможете её спасти, профессор…

— Они с Джеймсом доверились не тому человеку. Как и вы, Северус. Вы ведь тоже полагали, что простой просьбы хватит Тому для того, чтобы пощадить Лили?.. А теперь от всей фамилии уцелел лишь маленький мальчик.

— Её сын… её — и Поттера…

— Да… Маленький, ни в чем ещё не виноватый перед этим миром, несмышлёный ребёнок, которому от роду только год с небольшим… Я знаю, что, сложись линии судьбы чуть иначе, он мог быть вашим сыном, Северус.

Какими бессмысленными и жестокими кажутся эти слова…

- У мальчика зелёные глаза, Северус. Её глаза…

— Довольно! Оставьте… Она… умерла! Дайте мне умереть тоже.

— И какая от этого будет польза? Если вы действительно любите Лили Эванс, то ваш дальнейший путь мне совершенно ясен.

— М-мой путь?

— У вас остаётся только одно: сделать так, чтобы смерть Лили была не напрасна. Помогите мне защитить её сына.

— От кого? Тёмного Лорда больше нет.

— Сейчас и здесь — действительно нет. Но он вернётся. И тогда Гарри Поттер окажется в страшной опасности.

— Вернётся?

— У меня есть более чем веские основания считать именно так. Позвольте ничего не объяснять вам нынче, Северус, просто поверьте на слово, хотя я и знаю, что вам всегда было трудно верить людям.

Затянувшаяся пауза наполняет пространство горячими каплями секунд, безжалостно отсчитанных старинной клепсидрой на директорском столе. Беспощадно саднят свежезалеченные порезы на внутренних сгибах локтей. Дамблдор не дал мне уйти за Лили. Дважды не дал. Второй раз — только что.

Мёртвая Лили, сломанной куклой распростёртая на полу своего разорённого дома, открывает глаза в моем воспалённом сознании. И я не в силах отказать надежде, светящейся в её взгляде...

- Да, профессор. Хорошо. Я согласен. Но только ни слова никому… Это должно остаться между нами. Вы можете дать мне в этом честное слово?

— Вы требуете от меня клятвы, что я никому никогда не расскажу о самом лучшем, что в вас есть, Северус?..

— Да.

— Что ж, если таково ваше желание, коллега…

— Коллега?

— Я даю вам две недели на то, чтобы вы могли прийти в себя, подлечиться и представить Учёному совету материалы для официальной сертификации вас как преподавателя зельеварения школы Хогвартс. Кстати, это спасёт вас от судебного преследования. Поручительства верховного судьи Визенгамота Альбуса Дамблдора должно хватить для того, чтобы мракоборцы отвязались от преподавателя его школы… и агента Ордена Феникса.

— Я буду обязан вам службой.

— Да. Но не это ли значили ваши слова — в тот день, когда вы по собственной воле пришли ко мне и поведали, что Том принял решение убить семейство Поттеров?..

— Но… Слагхорн…

— Слагхорн, как я смею надеяться, уступит вам часы в младших классах. Мой давний друг сильно сдал за минувший год, ему стало трудно управляться с такой ордой учеников, он даже не успевает проверять письменные работы и совсем запустил свой клуб…

…Время снова откатывается вспять. Голые кроны реденькой рощи хлещет холодный ветер. Забивает дыхание острыми ледяными комьями. Лысая вершина каменистого пригорка облизана этим ветром до стеклянной гладкости. Я стою на чёрном, влажном камне и стараюсь не поскользнуться. Левая рука стискивает тёплую рукоять палочки, напоминая, что я ещё жив и не бессилен. Мокрые волосы хлещут по лицу. А где-то в глубине продрогшего тела, под диафрагмой, тошнотворным липким змеиным клубком возится безотчётный, отупляющий страх.

Я жду… Жду взбалмошного старика, моего бывшего учителя. Единственного, кого на этой земле боится Том Риддл, повелитель пожирателей смерти, Тёмный Лорд.

Он является в ослепительной вспышке аппарационной воронки — в двух шагах от меня. Но привычный хлопок мгновенного межпространственного перехода тонет в надсадном вое ночной непогоды.

Альбус Дамблдор в светло-лиловой развевающейся мантии вскидывает руку. В длинных белых пальцах, унизанных перстнями, волшебная палочка. Тугой удар экспеллиармуса, посланного невербально, сбивает меня наземь, моё единственное оружие летит к ногам старого чародея.

- Не убивайте меня, профессор!

— А я и не думал! Вы звали меня поговорить, Северус. Поговорить, а не бороться. Но встретили с палочкой наготове… Что же я мог ещё сделать? Итак, что за весть шлёт мне ваш лорд?

— Нет… никакой вести… Разговор был нужен мне самому. Я пришёл по собственному почину.

— У вас сегодня странный вид, Северус. Я бы даже сказал — безумный. В чем дело?

— Я пришёл вас просить… пожалуйста, выслушайте!

— И какая же просьба ко мне может быть у вас — пожирателя смерти? — Дамблдор недобро усмехается.

— Речь идёт о пророчестве Сибиллы Трелони…

— Ах да, о том самом, что вы передали своему повелителю… И что?

— Лорд полагает, что в пророчестве говорится о Лили Эванс!

— Лили Поттер, Северус… Но ведь пророчество говорит не о женщине, а лишь о ребёнке, что появился на свет в конце минувшего июля…

— Он думает, что речь идёт о её сыне. И… собирается убить всю семью.

— Если она так много для вас значит, наверное, вы могли бы вымолить у своего хозяина её жизнь… В обмен на жизнь младенца.

— Я так и сделал, профессор… Я просил пощадить Лили… Только её одну.

— Как же вы мне отвратительны… Стало быть, на судьбу её сына и супруга вам просто наплевать? Пусть гибнут, лишь бы вы получили то, что хотите?

Ветер. Ледяной ветер, который, кажется, стремится сорвать не только одежды, но и саму плоть с костей. И ледяной взгляд старого учителя, только что опустившего палочку…

- Помогите им! Спрячьте их всех! Спасите её… их. Прошу вас…

Я не узнаю собственного голоса, внезапно ставшего хриплым и ломким, как когда-то вечность назад — в мои четырнадцать лет.

- А что я получу взамен, Северус?..

Вопрос ударяет в сознание, подобно оглушающему заклятию. Колокол ночи гремит над мокрой землёй, чугунное небо давит на плечи…

- В-взамен?..

— Да.

«Мерлин Всеведущий, а что я могу ему предложить, кроме… себя? Моя жизнь за жизнь Лили — достаточно ли этого, Альбус Дамблдор?»

- Располагайте мной, как угодно, профессор…

«Да, конечно. А теперь ещё Долг Жизни… Лили! Прости, тебе придётся немного подождать меня там, за гранью».

…Её ожидание затянулось на тринадцать с половиной лет, Мэри Макдональд. И неизвестно пока, сколько продолжится ещё. А ты… сама сочти, на сколько лет ты опоздала.

* * *

9.04.1995. Хогвартс

Третья встреча была столь же внезапной. И столь же некстати.

В школе царила министерская инспектриса Амбридж, преподаватель защиты от тёмных искусств, исполняющая обязанности директора. Хорвартс присмирел, стих. Съёжился пришибленным тараканом под тяжёлой кипой её дисциплинарных указов.

Движущаяся лестница вот-вот должна была завершить свой поворот, чтобы дать мне возможность спуститься с шестого этажа. Я шёл к себе из кабинета Макгонагалл и честно намерен был провести окно в занятиях за «изготовлением» очередной порции фальшивого веритасерума. Не прикажете же поить несовершеннолетних учеников настоящим!..

— Здравствуй…те! — ты, Мэри Макдональд, обернулась и неловко выдавила это слово.

…Должно быть, действительно неприступный у меня вид, если давние школьные знакомые начинают на «вы» называть!

Скулящий голосок одиночества ночным щенком взвыл в голове, разорвав мозг. Что же ты делаешь, глупая девочка, пусть и повзрослевшая с тех времён, когда меня ещё хватало на то, чтобы оттолкнуть тебя? Хватит ли теперь, когда я более не могу позвать на помощь образ Лили?..

Со дня возвращения Тёмного Лорда в мир, который я обязан от него защитить, я не вправе более произнести её имя даже в мыслях.

Видишь ли, Мэри Макдональд, Долг Жизни перед Альбусом Дамблдором и Джеймсом Поттером платить нелегко. И мне приходится еженедельно видеться с белёсым красноглазым монстром, искусственным и фальшивым насквозь. Физический облик обаятельного джентльмена покинул Тома Риддла в Годриковой Лощине, в тот час, когда Лили не стало. Но душа, изуродованная многими злодеяниями, старанием преданного слуги с недавних пор обрела новый. Омерзительный облик недочеловека-полузмея…

Так сказать, форма пришла в соответствие с содержанием.

Он считает себя талантливым легилиментом, Мэри. Ты не знала об этом? Дай же тебе Создатель и не узнать никогда…

Чтобы нам успеть вырастить Избранного до той поры, когда он сможет, в соответствии с известным предсказанием, истребить воплощённое в Лорде зло, мне нужно теперь вновь бывать на собраниях пожирателей смерти.

Чтобы этот монстр даже мыслью не мог прикоснуться к тени Лили, живущей в моей душе, мне нужно держать под замком всё, что светло, больно и безмерно дорого. Всё, что до сих пор заставляет жить…

А тут снова ты, со своим пронзающим до нутра тёплым приветствием…

И ты, признаюсь, менее всего нужна мне в эти дни.

«Или — более всего нужна?..»

Орден презирает своего шпиона. По крайней мере, Муди, Шеклболт, Блэк и, отчасти, Тонкс даже не считают нужным это как-либо скрывать. Сообщество пожирателей недалеко ушло от Ордена. Терпят, пока доверяет Лорд. Ошибусь — с удовольствием порвут, так что нечего хоронить будет.

Но с этим можно было бы до поры мириться, Мэри. В конце концов, даже лучше, когда друзей, по большому счету, нет ни с той, ни с другой стороны. Эффективность агента, информатора и дезинформатора, неизбежно страдала бы от наличия у такового каких-либо собственных симпатий. Или антипатий.

Но, Мерлин Всемогущий, как же порой одолевает тоска по простому доброму разговору без многослойных ментальных барьеров и постоянных попыток собеседника просадить их побыстрее насквозь! По понимающему молчанию глаза в глаза. И надо ещё самому себе признаться в том, о чём в действительности тоскуешь и мечтаешь...

Я знаю, Мэри, с твоей точки зрения я веду себя при встречах не лучше, чем два десятка лет назад. Нагрубить и тут же поторопиться исчезнуть — мальчишество, недостойное человека, давно разменявшего четвёртый десяток лет! Но ты ведь не знаешь и не можешь знать всех непростых поворотов моего пути.

Ты — случай, досадный, мимолётный, нелепый случай, способный только растревожить незаживающую рану сердца каждым новым своим появлением. Только причинить боль. А мне сейчас некогда заниматься бесплодным копанием в собственных ошибках прошлого. И лишняя боль, парализующая волю, тоже не нужна.

В юные годы тебе удалось несколько раз застать меня в ситуациях непростительной слабости и безволия. В лазаретном крыле. В гневе. В смятении. Даже в слезах… Неужели ты рассчитываешь на то, что время стёрло эти минуты, о которых я и без тебя не в силах был вспоминать?

Но мне известно также и то, что ты ни разу не воспользовалась своим знанием слабых моих сторон. Ни единого слова о них мои недоброжелатели не услышали от тебя. Ты этим очень помогла мне. Но это особое искусство — нести груз благодарности чужому человеку, не теряя достоинства, — видимо, недоступно мне. Особенно с учётом того, сколько раз ты меня прощала.

Это была твоя ошибка, Мэри. Таких, как я, опасно прощать. И потому не нужно. Лили поняла это в пятнадцать лет. Ты не желаешь понять до сих пор.

Второй — и главной! — твоей ошибкой было объясниться мне в любви, точно зная, кем занято моё сердце уже пять лет к тому времени. И — по сей день, Мэри. Тебе никогда не дотянуться до единственной звезды на моем небосклоне, которая носит имя Лили...

Но я, наверное, мог бы принять тебя как друга, если таковым вообще может быть женщина. Мог бы поддаться соблазну отогреть руки у твоего ласкового огня. Мог бы ответить на твоё приветствие спокойно, без холода в голосе. Перекинуться парой-другой обычных житейских фраз. И вряд ли тень Лили, которая всегда со мной, сочла бы это предательством.

Но вместо этого я усмехаюсь ядовито, насколько могу:

— Не премину здравствовать, миссис Макдональд. Если вы меня перестанете преследовать, разумеется!

Ты должна жить, когда меня не станет, Мэри Макдональд. В конце концов, у тебя дочь, которой не нужна репутация отпрыска женщины, подружившейся с пожирателем смерти.

* * *

02.05.1998. Запретный лес

…На поляне возле пещеры, где раньше обитал приятель Хагрида, гигантский паук Арагог со своим многочисленным беспокойным семейством, горели костры. Мокрый ветер колыхал в кронах деревьев мутно-серые клочья паутины толщиной с детскую руку. В холодном воздухе стоял терпкий, горьковатый запах страха.

Но паучья стая ушла. Вместо неё в жёлтом пятне света Гарри увидел нестройную группку настороженных пожирателей смерти и егерей Тёмного Лорда, в глухом молчании ожидавших у огня очередного приказа своего повелителя.

…Фенрир сидел прямо на земле, подогнув длинные костлявые ноги, по-мальчишечьи сосредоточенно грыз жёлтый жёсткий ноготь, не мигая, смотрел в огонь. Высокий, белокурый Торфин Роули подогревал на углях какую-то металлическую чашу с мутноватым содержимым, облизывал тонкие бледные губы, искусанные до крови. Яксли, зябко кутаясь в потрёпанный плед, о чём-то перешёптывался с напряжённым, постаревшим за сутки лет на десять Долоховым. Люциус Малфой с бледным, растерянным лицом молча обнимал за плечи неподвижную, как мраморное изваяние, внешне безучастную супругу…

У края мертвенно-жёлтого светового пятна маячила худая чёрная тень в длинных, волочащихся по мокрой траве одеждах. Прикрытое капюшоном лицо было опущено. В узкой белой руке — волшебная палочка. Светло-серая, вылизанная временем узловатая палочка из побега бузины, считающаяся самой могущественной на свете.

А прямо у скрытого лоснящимся шёлком капюшона лица отрешённой чёрной фигуры левитировал в тени огромной сосны полупрозрачный, голубоватый искрящийся нимб магического щита, в котором дремала, свернувшись, крупная пёстрая змея в опалесцирующей чешуе…

Тёмный Лорд поднял звериные глаза тусклого красноватого цвета. На узком бесцветном лице — серая тень.

- Антонин!..

— Да, мой повелитель.

— Вы нашли мальчишку?

— Его нигде нет, мой повелитель...

— Я почему-то думал, что он все-таки решится прийти...

— Для вас, мой Лорд, я его из-под земли достану! — отчётливо донёсся в холодном воздухе усталый, чуть надтреснутый альт Беллатрисы Лестрейндж, скользнувшей к ногам своего господина.

Тонкое, почти безгубое лицо Лорда чёрной трещиной исказила усмешка. Высокий голос Волдеморта уже не звенел меж сосен — он шелестел, как ветер, прибитый к влажной траве скучным осенним дождём.

— Ждём ещё пять минут, а потом поднимаем войска.

Стоя в тени медного векового ствола, Гарри мокрыми руками стащил с головы невесомый покров мантии-невидимки. Аккуратно сложил в тугой свёрток. Затолкал за пазуху — рядом с отчаянно заколотившимся сердцем.

Палочка останется в кармане. Зачем её доставать? Ведь сразить Лорда простым заклятием всё равно не получится. Его можно прикончить только одним способом — шагнуть под зелёную молнию Авады. Без сожаления и страха. Подставиться под удар. Как час с небольшим назад на глазах у трёх спрятавшихся в захламлённом подземном коридоре учеников подставился под сокрушительный бросок проклятой копьеголовой змеи учитель зельеварения Северус Снейп…

— Ошибся я в этом «избранном», — саркастически засмеялся Лорд, под локоть поднимая с земли Беллатрису, — придётся этого труса, видимо, ещё поискать по школьным закоулкам!

— Нет! Не ошиблись, мистер Том Риддл!

Шагая из чёрной тени навстречу оранжевым кисточкам костра, Гарри нарочно назвал своего врага именно так.

Лучший способ вызвать вспышку гнева Того-кого-не-зовут-по-имени — это по имени его и назвать. По тому самому простецкому маггловскому имени, которым с последним вздохом нарекла новорождённого сына умирающая родами Меропа Гонт, наследница старинного волшебного рода, невенчанная, нелюбимая, брошенная жена обыкновенного городского обывателя…

Воскрешающий камень выпал из левой руки мальчика в высокий влажный подлесок. За спиной растворились в невидимости четыре бесплотные тени. Сириус. Римус. Отец. Мама…

— Нет, Гарри! Нет!..

Хагрид… Связали — не иначе с применением Инкарцеро, прикрутили к дереву…

«Спокойно, Рубеус, не кричите, не бейтесь. Вы ещё сможете отомстить, когда все это закончится!»

Роули вскочил, опрокидывая свою дымящуюся чашу в костёр. Навёл палочку на раскачивающего в бессильной ярости вековую сосну связанного полувеликана:

— Силенцио!!!

Беллатриса тоже выхватила палочку. Прочие — недвижимы…

Лорд небрежным движением положил руку ей на плечо. Почти ласково, но решительно задвинул себе за спину. В светящемся защитном коконе вскипевшим чайником зашипела, свиваясь в тугие кольца, проснувшаяся зловещая змея…

Томас Марволо Риддл, чуть склонив голову набок, посмотрел в глаза своему юному врагу. Усмехнулся щелью змеиного рта. Поднял Бузинную палочку.

— Доброй ночи, Гарри Поттер!.. Авада кедавра!!!

Последняя мысль была о Джинни. Гарри вспомнил Тайную комнату и мысленно уткнулся лицом в распущенные рыжие волосы, так похожие на волосы мамы…

…По всем законам после этого должна наступить тишина и вечная ночь. Но проплыла сизая, горячая пелена, и белый перрон вокзала Кингс-Кросс растворился в холодном воздухе. В сознание нахлынули звуки и запахи мокрого весеннего леса, терпкий привкус кострового дыма, голоса птиц и людей. Гарри лежал на земле ничком, влажная земля холодила скулу, металлическая дужка очков, съехавших набок, неприятно давила в висок. От удара смертельным заклятием чувствовалась лишь небольшая пульсирующая боль, словно от ушиба бладжером на школьном стадионе.

— Мой Лорд! Вы в порядке?..

Беллатриса… Сколько тревоги в её голосе! Неужто эта яростная и безжалостная убийца, питающая страсть к истязаниям пленных, способна на тёплые чувства? И к кому — к монстру, сделавшему её, талантливую, красивую, утончённую и гордую дочь родовитого семейства, своей безропотной служанкой! Игрушкой. Бессмысленным и жестоким орудием множества преступлений.

Гарри поймал себя на неожиданной мысли, что ему жаль эту фанатичную, изломанную тюрьмой и затопившей душу злобой, потерянную женщину.

«Странно. А вот если бы у них с Лестрейнджем дети родились, какой бы матерью она стала?»

Гарри осторожно приоткрыл правый глаз. Очки съехали, но в отдалении было видно, как Беллатриса помогает своему Лорду подняться с земли. Авада опять рикошетом сработала?! Похоже на то. Но на этот раз Волдеморт не развоплотился… И что теперь?

— А парень-то умер, наконец?.. — голос Лорда словно ещё более истончился, стал совсем неживым.

Гарри почувствовал, что в этот миг к нему были прикованы все глаза.

— Подойдите к мальчишке и посмотрите, действительно ли он мёртв!..

Как предательски громко колотится сердце… Пожалуй, тот, кого очнувшийся Волдеморт послал поглядеть на поверженного врага, за несколько шагов услышит этот лихорадочный стук… А почему сам не подошёл? Ранен? Вряд ли, несложно представить, какая бы тут уже завертелась подобострастная суета! Неужели… боится?

«Тёмный Лорд, предводитель страшного воинства, великий завоеватель и могущественный маг, привыкший к тому, что люди его боятся, сам боится меня — школьника семнадцати лет от роду… Это что, и есть для Тома «признать соперника равным», как говорилось в злосчастном Пророчестве?»

Легкие холодные пальцы мягко коснулись лба. Сняли перекошенные очки. Приподняли веко. Небо и высокие кроны над головой заслонила белокурая женская голова с холодными голубыми глазами на безмерно усталом лице…

«Мордред возьми, это же мама Драко Малфоя… А говорили, что она в пожиратели так и не вступила!»

Жаркий, еле слышный шёпот сорвался с красивых, почти неподвижных губ Нарциссы:

— Ты моего сына сегодня видел? Он жив? Где?

— Жив. В школе, — так же, почти не открывая рта, шепнул Гарри.

— Спасибо…

— Ну, что там, миссис Малфой? — нетерпеливый голос Волдеморта почти срывался на визг.

— Умер, милорд.

Она произнесла эти слова совершенно уверенно. Усомниться в их правдивости было невозможно. И тёмное воинство радостно загомонило у костров. Кто-то даже поднял палочку, и в воздух с шипением победным салютом ушёл сноп ярко-алых искр. Откуда-то слева послышался сдавленный стон. Хагрид?..

…Нарцисса снова склонилась над ним, лежащим. Шёпот:

— Лежи тихо, продолжай притворяться покойником так долго, как сможешь. Мы что-нибудь придумаем… А за учителя своего не беспокойся. С ним всё будет хорошо, ему помогут.

«За учителя?.. Она что, Снейпа имеет в виду? Но ведь он умер? Я видел».

— Что вы там возитесь, миссис Малфой?

— Милорд… Я только хотела взять его палочку, чтобы отдать вам ваш законный трофей.

— Оставьте себе, мне и моей достаточно… Вот, смотрите! Круцио!!!

Гарри ожидал безжалостной вспышки боли. Он знал, что его тело не оставят неосквернённым в Запретном лесу. Но вместо этого пыточное заклятие лишь подбросило его вверх, как тряпичную куклу, швырнуло в сторону, плоско шлёпнуло о мокрую траву. Никакой боли. Словно он и вправду мёртв…

— Отвяжите бородача! — скрежетал Волдеморт. — Пусть подберёт мальчишку, не мне же его в замок тащить! Покажем защитникам Хогвартса их поверженного «избранного»! Очки не забудьте напялить — пусть узнают его издалека!

Дальше Гарри плыл на сильных и нежных руках школьного лесничего, чувствуя, как на лицо и грудь капают крупные, тёплые слезы. Как сыплется хвоя с потревоженных деревьев. Как рядом с нестройным топотом шагает тёмное войско. Как с холодным ветром носятся над головами с десяток дементоров. Как содрогается земля под тяжкими каменными шагами пары примкнувших к Лорду великанов…

Пылавшее в Гарри осознание того, что он жив, служило ему талисманом. Отцовский серебряный олень стоял на часах в его сердце.

Он был жив. А значит, почти победил.

* * *

02.05.1998. Хогвартс

Гарри Джеймс Поттер, ученик Хогвартса, полукровный волшебник 17 лет от роду, в душе до сих пор не считавший себя избранным, выполнил свой долг до конца.

Он принял на себя удар Тёмного Лорда и тем лишил помешанного на бессмертии чародея самого устойчивого его филактерия. Осколок души, способный удержать убийцу на этом свете, благополучно отправился за грань.

Остальное довершил одноклассник, Невилл Лонгботтом, скромник-увалень, от которого никто не ожидал, что он сможет удержать в руках факультетский талисман — меч Годрика Гриффиндора. Да ещё и зарубить им окаянную тварь — Нагайну…

Гарри Поттер видел всё.

Он видел, как отсечённая древней рыцарской сталью голова гигантской змеюки кувыркнулась в воздухе, а тяжкое тело якорным канатом простёрлось на полу школьного вестибюля. Как в бессильном крике развёрзся щелью рот Волдеморта, но этого крика никто не услышал.

Видел, как гиппогриф Клювокрыл, он же Махаон, спикировав от башни Равенкло, выцарапал глаз одному из пытавшихся развалить ворота великанов. И тот с оглушительным стоном завалился навзничь, а нелепый малыш-гигант Грохх вскочил ему на грудь и принялся исступлённо мутузить окровавленное лицо пудовыми кулачонками.

Видел, как в высокое окно кабинета профессора Флитвика врезался костлявый фестрал, срезанный на лету чьим-то убийственным заклинанием. В вираж не вписался…

Видел, как ворвался под своды школы целый табун кентавров из Запретного леса и копытами размазал по полированному камню то, что осталось от сокрушённого кулаком Хагрида пожирателя смерти, палача Уолдена Макнейра.

Видел, как Симус Финниган и Ханна Аббот в две палочки приняли на Протего удар белобрысого Роули, и в оранжевой вспышке огненного проклятия пожиратель осел на белые ступени у директорской трибуны, поражённый своими же срикошетившими чарами.

Видел, как Чарли Уизли в разорванной пыльной мантии поставил защиту, оберегая от алого сполоха из палочки Долохова старика Слагхорна. Как Слагхорн оторвал изумрудно-зелёный рукав своей дорогой пижамы, чтобы перевязать попавшего под режущее Секо кентавра-учителя Файренса. И сотворил над ним кровоостанавливающее заклятие.

Видел, как из ниши, где раньше величаво высился мраморный рыцарь в сверкающих доспехах, выскочил низенький Флитвик и, сверкнув очками, обезоружил Долохова простым Экспеллиармусом, отшвырнул к противоположной стене и тут же добил сокрушительным Пиллео.

Видел, как в зал из кухонного коридора толпой хлынули чем попало вооружённые домовые эльфы, и под вопли Кричера: «За Хогвартс! За смерть хозяина Регулуса!!!» принялись ломать ноги пожирателям скалками и чугунными сковородками, резать упавших поварскими ножами…

Видел, как несносный шалун, полтергейст Пивз, с воплями носясь над сражающимися, осыпал врагов семенами мгновенно прорастающих лиан, позаимствованных в теплицах профессора Спраут.

Видел, как на частично разрушенном балконе верхней галереи металась пёстрой птицей растрёпанная, простоволосая мисс Трелони. И сокрушала с высоты головы врагов двадцатифунтовыми хрустальными шарами для предсказаний. Как оружие шары оказались куда эффективнее, чем в использовании под её руководством по прямому назначению…

Он видел, как направо и налево метал заклятия вступивший с горсткой соратников в Большой Пиршественный зал Том Риддл, похожий уже на собственную тень, а не на всемогущего Темного Лорда.

Видел, как Джордж Уизли и Ли Джордан чуть не утопили в синхронном Агуаменти растрёпанного Яксли, как Рон и Невилл вместе повалили на пол Фенрира, как Аберфорт Дамблдор мощным оглушающим сошвырнул с балюстрады Руквуда.

Видел, как бой с Волдемортом вступили учителя — Макгонагалл и Слагхорн. И как в достойном дикого хищника прыжке влетел в зал Кингсли Шеклболт и встал плечом к плечу с гриффиндорским деканом, в любую секунду готовый закрыть её собой.

Он это видел и был уже готов сорвать с себя мантию-невидимку и тоже ринуться в атаку…

— Не тронь моих детей, скотина!!!

Голос Молли Уизли на мгновение отвлёк Гарри. Мать Джинни с гримасой отвращения и ярости на лице швырнула со щербатой, видавшей виды палочки невербальное заклятие в искажённое саркастической гримасой лицо Беллатрисы. Та поперхнулась едким смехом:

— Ты-ы? И что же ты сделаешь мне, кухонная клуша? Не терпится последовать за сыночком? И что станется с остальными твоими пащенками, когда я оставлю от тебя мокрое место?..

Следующее невербальное заклятие Молли сорвалось с палочки острой голубой искрой и ударило соперницу в грудь, прямо над сердцем. Глаза Беллатрисы недоуменно выкатились из орбит. Отшагнув назад и смертельно побледнев, черноволосая ведьма молча упала навзничь.

«…Ни тролля себе! — пронеслось в голове Гарри. — Во даёт тётушка Молли! Одним ударом! И каким! В самом деле, как скотину… Бытовое заклинание, которым мясники и домохозяйки мгновенно замораживают сердце цыплят и индюков, чтобы животное не успело испугаться перед убоем… А на Беллу подействовало не хуже Авады!»

Словно в замедленной съёмке, перед глазами мальчика пролетел по воздуху, кувыркаясь, подобно сорванному с дерева ветром листу, грузный Слагхорн. Распахнувшаяся зелёная пижама парусила на спине. Кубарем падая на окровавленный пол, толстяк-учитель силился что-то проорать — то ли заклятие, то ли бранное слово, но рот его открывался совершенно беззвучно.

Гарри обернулся. Напротив целящегося в Молли Уизли Бузинной палочкой Волдеморта с пола с трудом поднимался совершенно дезориентированный Шеклболт. Лаковым мячом болталась на обмякшей шее его тщательно побритая наголо темнокожая голова. Рядом копошилась на четвереньках запутавшаяся в собственных одеждах, потерявшая очки Макгонагалл…

— Протего хоррибилис! — срывая мантию-невидимку, заорал Гарри.

Сверкающий щит, искрясь, воздвигся поперёк зала, разделяя пространство надвое. В одной половине — Молли, поверженные учителя, оглушенный Шеклболт, Джинни, Гермиона, мёртвый Долохов, раненый Файренс, школьники… В другой — только двое.

Том и Гарри…

— Стойте! Не пытайтесь мне помочь! Я сам!..

Мальчик поднял палочку, по кругу обходя напрягшегося перед атакой, не сводящего с него глаз врага.

- Кто сегодня послужит тебе щитом, Поттер? Мамка-то твоя раньше умерла…

— Никто, — просто ответил Гарри. — Крестражей больше нет. Остались только я и ты. Ни один из нас не может жить, пока жив другой, и один из нас должен уйти навсегда… Сегодня ты никого больше не убьёшь.

— Убью, убью ещё, — осклабился Лорд, — и начну с тебя. Как ты посмел…

— Да, я посмел. Я знаю многое, чего ты не знаешь, Том Риддл. Хочешь, и тебе расскажу, пока ты новых ошибок не натворил?

— О чем расскажешь? Опять про любовь? Что-то не помешала она Дамблдору с Обсерватории свалиться, словно сломанной кукле! Не помешала и твоей мамаше-грязнокровке дух испустить под моим ударом. Запросто сдохла, как тараканица под сапогом!.. И тебе твоя любовь не помешает сдохнуть, слышишь?..

— Я… Выживу. А умрёшь сегодня ты!

— Не хочешь ли сказать, что владеешь боевым волшебством, способным убить меня? Да им и твой Дамблдор не владел, потому и мёртв!

— Да, мёртв, — спокойно откликнулся Гарри. — Но не ты убил его.

— Не я. Вот ещё, руки марать! Это сделал мой слуга.

— Профессор Снейп никогда не был твоим слугой, Том. А директор сам выбрал свою смерть. Он был болен от проклятия и лично попросил Снейпа помочь уйти без мучений.

— Сам попросил С-снейпа?..

— Да. Профессор был на стороне света с того самого дня, как ты стал преследовать мою мать. Он любил её. Они вообще-то с детства дружили. А ты так ничего и не заметил…

— Ложь!

— Многие ли из твоих соратников умеют творить телесный патронус, Том?.. У Снейпа патронус был. И это — серебряная лань, как у моей матери.

— Дамблдор всего лишь пытался не подпустить меня к Бузинной палочке! Но я разгадал этот ход. Победитель Дамблдора Северус Снейп три часа назад убит мной в Воющей хижине. Я и с ним не стал марать рук, просто отдал на растерзание Нагайне. Теперь Бузинная палочка, Дар Смерти, священный жезл, принадлежит мне.

— Нет, Том. Жезл смерти переходит от побеждённого дуэлянта к победителю. Но Снейп не побеждал Дамблдора. Он лишь нанёс удар милосердия — после того, как учителя обезоружил Драко Малфой. А ты не победил Снейпа. Натравить на живого человека мерзкую кусачую гадину — это не одержать победу в честном бою!

— Говоришь, Альбуса обезоружил младший Малфой? Что ж, значит, теперь он хозяин Бузинной палочки. Вот сейчас с тобой расправлюсь, и будет время заняться вторым мальчишкой. Для тебя это уже ничего не меняет. Наш поединок решит чистое умение…

— Не совсем, — усмехнулся Гарри. — Видишь ли, Том, мы, мальчишки, иногда любим подраться. Некоторое время назад мы подрались с Малфоем, и я его победил. Вот, гляди! Узнаешь его палочку? Боярышник и сердцевина из волоса единорога. Не веришь, Олливандера спроси… если жив останешься, конечно. Драко проиграл, и его палочка теперь моя. Да и Бузинная, кстати, тоже…

Внезапно искристое сияние щита Протего сменилось с серебряно-синего на золотое и алое. Ослепительные блики заиграли под гулкими сводами Большого зала. Над старой школой занимался рассвет. В высокие окна замка ударили первые лучи восходящего солнца — и окрасили весь зал в цвета Гриффиндора.

- Авада Кедавра!

— Экспеллиармус!..

Зелёная вспышка схлестнулась с алой. Бузинная палочка вылетела из сухой белой руки. Гарри поймал её в прыжке, схватил в воздухе, как снитч на тренировке по квиддичу… А Томас Марволо Риддл, он же лорд Волдеморт, Тот-кого-больше-некому-и-незачем-звать-по-имени, раскинув руки, повалился навзничь.

02.05.1998. Хогвартс

…В опустевшем зале стояла гулкая, пустая, проклятая тишина.

— Прости, сестра…

Нарцисса Малфой наклонилась над мёртвым телом Беллы Лестрейндж, безвольно распростёртом на ледяном мраморе. Аккуратно раздвинула холодные и влажные, как щупальца водяного существа, жилистые пальцы со стеклянно сверкнувшими миндалевидными ногтями. Взяла палочку. Простую на вид, наскоро подобранную из запасов Олливандера его управляющим, после того как привычная Беллатрисе ореховая с драконьей жилой досталась гриффиндорской выскочке Грейнджер.

«Бэлл. Белла. Беллатрикс…

Бэлл. В кратком имени — звон вечернего колокола. Искреннего, чистого, яркого колокола на сигнальной башне старинного особняка, вечной резиденции чистокровного дома Блэк. Гордая святая наивность, непосредственность девочки-отличницы из хорошей семьи, которая всегда говорит друзьям и недругам в глаза всё, что о них думает. Огненная страсть девушки, которая ищет себя в жизни и любовь всей жизни — в себе…

— Я закончила год первой в классе, Цисси! И при этом почти не зубрила!

— Зубрила-зубрила! И мамину вазу разбила, когда пробовала трансфигурировать её в жабу!

— Что ваза! — смеётся отец. — Когда наша Бэлл подрастёт, она будет разбивать юношам сердца!..

Белла. Строгая чеканная латынь подсказывает созвучие, синоним, смысловое соответствие — «красота». Лаково-смоляные кудри, огромные тёмные омуты глаз под томными мягкими веками, высокая грудь, стройные ноги. Невеста. Заложница династических связей, способная составить счастье любому волшебнику при условии его безупречной родословной… Будь у него только достаточно смелости, чтобы предложить этой темной звезде себя!

— Когда уже замуж соберёшься? — вздыхает мать. — Все ровесницы давно помолвлены, а ты всё ждёшь, пока мы с отцом тебя за кого-нибудь из наших старых друзей сговорим? Я тебе любви желаю, семьи хорошей, честного, чистокровного супруга, чтобы на руках носил... Внуков хочу. Наследников! У нас ведь, как на грех, одни девочки… А ты всё то на стадионе с этим драккловым квиддичем, то на каких-то секретных сборищах у Малфоев…

— Ну, мам… Мы просто дружим.

— Что «ну, мам»! Знаю я, чем заканчивается дружба девочки и мальчиков в семнадцать лет. Хватит с парнями пикси пинать, пора решить, кто из них станет твоим — навсегда.

— Хорошо, мам… Как ты думаешь, фамилия Лестрейндж мне пойдёт?..

Беллатрикс. Острокрылая колючая звезда. Драгоценный орден на грубом черном мундире северной ночи. Гамма Ориона, наречённая дочь Беллоны-воительницы. Единственная девушка, без колебаний подставившая левое запястье под палочку таинственного Тёмного Лорда для нанесения мистического знака принадлежности к боевому тайному обществу. Безжалостная и беспощадная валькирия с фанатичным блеском в глазах. Голос колокола тьмы. Нимфа-убийца.

— Настоящим приговором утверждается, что за применение непростительного истязающего заклятия по отношению к волшебнику Фрэнклину Элайдже Лонгботтому и супруге его Алисе Лонгботтом, урождённой Вуд, повлёкшее за собой тяжёлый ущерб физическому и душевному здоровью потерпевших, присутствующая здесь ведьма Беллатрикс Лестрейндж, урожденная Блэк, приговаривается высшей коллегией Визенгамота к пребыванию в заточении. Волшебной палочки означенную ведьму Лестрейндж, урожденную Блэк, следует лишить. Срок заключения под стражу определить как пожизненный. Местом отбытия наказания назначить исправительный дом Азкабан!..

— Давайте! Запирайте, лишайте, травите дементорами! Вам всё равно недолго осталось. Великий лорд вернётся. И победит!!!

Вот, вернулся. И не победил…

…Во имя чего, Бэлл?»

— Я заберу себе твою палочку?

Нарцисса только теперь поняла, что обратилась к мёртвой сестре, как к живой. Да, действительно, надо взять эту палочку на память. Никто не удивится… Палочка совсем новая, энергия у сестёр всегда похожа. Конечно, говорят, что не волшебник выбирает палочку, а палочка — волшебника. Но… Нарцисса подчинит себе эту красно-коричневую веточку благородного махагони с горячей струной драконьей жилы внутри. Все лучше, чем унизительное ощущение беспомощности и безоружности.

Потом, если всё будет хорошо, она подберёт себе у мастера лучшую, ту, что сроднится с рукой. А эту, соединившую две звезды дома Блэк, угасшую и ещё горящую, положит на гроб сестры в фамильном склепе, спрятав в зачарованном для эффекта неувядания букете её любимых фиолетовых астр.

Откуда-то из гулкого коридора неслышной седой молнией скользнул Люциус, волоча за руку отрешённого Драко:

— Цисс, все хорошо! Я нашёл сына...

— Мама!

— Что это у тебя, Цисс? Отдай!!!

Люс выхватил палочку Беллатрисы из рук супруги. Швырнул на пол. Звучно впечатал каблуком в полированный узор на полу. Жалко хрустнуло дорогое заморское дерево.

— Но зачем?..

— Извини, дорогая! Может, сегодня я и ноль без палочки… Но если никаких палочек у нас не будет, завтра я буду жив. И, с большой вероятностью, даже на свободе. Как и ты. Как мы все. Иногда некоторое время побыть безоружной жертвой полезно для здоровья и дальнейшего семейного благополучия.

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

— Это что ещё за посторонние в реанимации?..

В обычно невозмутимом, насмешливом голосе Руперта Остина неожиданно прорезался металлический звон. Полчаса назад, завершив всё, что можно было сделать для раненого, ушёл Хантер — помогать другим жертвам этого странного и страшного дня, которых всё везут и везут с места побоища у стен старинной школы. Вместе с Хантером «на минутку покурить» из палаты отпросился и выскочил временно свободный от своих обязанностей Арчи — и вот…

— Инспектор Маркус Праудфут, честь имею представиться! — рослый, коротко стриженый мракоборец в накинутом поверх форменного френча нелепом пальто горохового цвета, прожжённом в нескольких местах, махнул перед носом старшего реаниматора своими министерскими «корочками».

— Очень приятно, инспектор, — почти спокойно процедил сквозь зубы Руперт. — И какого чертикраба сушёного вы без стука, в нестерильной одежде, судя по всему, прямо из большой драки, вваливаетесь в реанимационную палату? Если вам помощь нужна — ординатор приёмного покоя на рецепшн подскажет вам, куда обратиться.

За широкой спиной Маркуса Праудфута в дверях стеснительно переминались с ноги на ногу ещё двое: худощавый молодой брюнет-бородач в коричневой дорожной мантии и — неожиданно — выздоравливающий из 26-й палаты, Джон Долиш. Тоже мракоборец, поступивший в госпиталь три недели назад. В состоянии жестокого оглушения с полной потерей ориентации во времени-пространстве.

Руперт помнил, что, вроде бы, магическую контузию этому Долишу учинила восьмидесятилетняя бабушка, миссис Лонгботтом, которую тому по какой-то причине поручили арестовать. А старушенция не только в конечном итоге оказалась ни в чём не виновной, но ещё и сама доставила бесчувственного мракоборца в приёмный покой…

— Ни в коей мере не желая помешать благородной работе целителей, я вынужден досмотреть доставленного к вам этой ночью пациента, — гремел Праудфут. — По нашим данным, этот волшебник, директор школы Хогвартс, был назначен на свой пост Тем-кого-не-зовут-по-имени, и имеет прямое отношение к преступной политической организации называемых пожирателей смерти, коварно напавших вчера на школу чародейства и волшебства. Временно исполняющий обязанности Министра магии глава аврората Кингсли Шеклболт поручил мне и моему напарнику Саймону Сэвиджу (бородач у дверей коротко кивнул) досмотр всех раненых, поступающих к вам на излечение в течение последних суток, и выявление среди них представителей вышеозначенного преступного темномагического сообщества…

— Спасибо за добрую весть, инспектор.

— Какую ещё добрую весть?

— Только что, сами того не желая, вы сообщили нам, за кем в бою осталась победа. Ура, друзья! Тот-кого-не-зовут-по-имени, видимо, все-таки повержен… Иначе от имени исполняющего обязанности Министра магии отдавались бы совсем другие приказы.

Мэри безучастно слушала этот кажущийся нелепым и незначительным нервный диалог, неотрывно наблюдая за тем, как в стеклянном тубусе шприца над бледной до синевы рукой её «особого» пациента медленно тает мутноватый столбик опалесцирующей жидкости. Ещё одна порция зелья-противоядия…

Только в сознание Северус больше не приходит.

«Вот, значит, как дело было. Арчи в курилке проболтался выздоравливающему аврору Долишу из 26-й палаты, что видел в отделении экстренной помощи настоящего пожирателя смерти. Тот встретил товарищей по работе в больничном коридоре, когда они прибыли, и первым делом поволок их сюда. Выслужиться хочет. Загладить свой профессиональный провал… Нет, Северус! Я не дам тебя потревожить».

— И каким же, простите, образом вы намерены осуществить своё поручение, инспектор? — Остин начал откровенно терять терпение. — Раненый без сознания, состояние тяжёлое, нетранспортабелен. Вы прямо на больничной койке будете его досматривать, обыскивать? Может быть, даже попросите привести в сознание, чтобы ещё и допрашивать?

Маркус Праудфут учуял жёсткий сарказм колдомедика, покраснел, запыхтел...

— Ну… Нам, наверное, достаточно будет изъять волшебную палочку пациента и взглянуть на его левую руку. По счастью, Тёмный Лорд клеймил своих слуг особой татуировкой повыше запястья — в виде змеи, вылезающей из человеческой черепушки… Возможно ли снять повязки с его левой руки? Временно, только для освидетельствования.

Мэри похолодела. Замерла, вполоборота глядя на мракоборца расширившимися от ужаса, ненавидящими глазами. Удушливая волна страха за любимого захлестнула все её существо…

— А вам пришлось бы по душе, если бы ваша рука была перебита в двух местах, и кто-то предложил помучить вас внеплановой перевязкой? — загремел над самым ухом Остин. — Вы не слишком ли много себе позволяете, мистер Праудфут?

«Спасибо, Руперт!»

— И все же, именем Закона, я вынужден настаивать…

Мэри аккуратно отложила опустевший шприц, медленно поднялась, словно у неё затекли ноги, повернулась и молниеносным движением выхватила из кармана зеленовато-жёлтого халата волшебную палочку, направив её точно промеж водянистых глаз инспектора-мракоборца.

— Маркус Праудфут! Немедленно выйдите вон! Иначе исполняющий обязанности Министра Шеклболт будет лично мной поставлен в известность, что вы намерены были применить к подозреваемому, защищённому презумпцией невиновности пока не доказано иное, одну из изощрённых форм физического истязания, запрещённую всеми международными Конвенциями и Положениями. Отказывать в медицинской помощи или чинить препятствия при её оказании в цивилизованном мире не принято даже по отношению к врагу, так не поступали и сторонники Гриндевальда!

— Вы угрожаете должностному лицу при исполнении служебных обязанностей, миледи? — мракоборец все ещё пытался так или иначе довести порученное дело до конца.

— Я ставлю на место солдафона, препятствующего исполнению священных обязанностей целителя. И посмотрим, сколько минут вы останетесь должностным лицом, инспектор, когда об этом узнает ваше начальство!

— Пойдём, Марк, — тихо подал голос от двери доселе безмолвный Сэвидж. — Пусть делают своё дело. В конце концов, кто мешает нам поставить в коридоре кресло и посадить в него Долиша? Пусть подежурит, и когда господину директору станет полегче, даст нам знать. Все равно ему делать нечего, а выписываться рано...

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

Джон Гектор Долиш слыл среди коллег в аврорате парнем исполнительным и верным, как полагается выпускнику Хаффлпаффа, с отличием закончившему и школу, и трёхгодичные курсы Академии мракоборцев.

Отличные оценки в аттестатах и формулярах. Школьная дружба с ровесницей, Нимфадорой Тонкс, замечательной девчонкой-метаморфом, затейницей и выдумщицей. Личная рекомендация прославленного ветерана магических баталий Аластора Муди при зачислении в штат Министерства. Пылкая любовь и счастливая свадьба с избранницей — секретаршей из транспортного департамента Хелен Диппет, внучатой племянницей прославленного директора Хогвартса…

Казалось бы, живи да радуйся: и судьба, и карьера складываются как надо. Если, конечно, не считать профессионального риска, неизбежного при работе в правоохранительных органах. Но ведь без риска и жизнь, наверное, была бы пресна?

Беда была в том, что Джону Долишу, младшему инспектору Отдела по борьбе с темномагическими сообществами, патологически не везло.

Когда по приказу министра Корнелиуса Фаджа они с Кингсли Шеклболтом явились в Хогвартс арестовать самого директора Дамблдора, хитрый старик исподтишка шарахнул бывшего своего ученика-отличника, гордость Хаффлпаффа, вульгарным Ступефаем. Заодно с Кингсли, судейской делопроизводительницей Долорес Амбридж и самим министром. А сам был таков…

Тогда в служебном формуляре Долиша и появилась первая запись о проваленном задании. Хотя, наверное, Корнелиус мог бы и пожалеть молодого соратника! Будто сам рядом с ним не лежал тогда, жестоко оглушённый, на холодном школьном полу!

При попытке задержания по подозрению в тёмных делах школьного лесничего Рубеуса Хагрида Долиша приложила Петрификусом немолодая учительница, декан Гриффиндора. Да ещё несостоявшийся арестант собакой укусил… В смысле, потому и пропустил профессионал-мракоборец это злосчастное детское заклятие, которое даже первокурсники умеют отбивать, что ему как раз в этот злосчастный миг вцепился зубами в ляжку раскормленный, как поросёнок, брылястый мастиф.

Сэвидж потом смеялся: нет, мол, во всей магической Британии более трусливой собаки, а тебя, дружище, не убоялась…

В 1996-м, в конце учебного года, уже при министре Руфусе Скримджере, когда в связи с активизацией темномагических сообществ Хогвартс начал охранять патруль мракоборцев, Долишу было поручено выяснить, куда и зачем Дамблдор столь часто отлучается из школы. Джон взялся за это дело с истинно Хаффлпаффским рвением. Но результатом был лишь ещё один Ступефай от мудрого наставника, так гордившегося в прошлом своим выпускником, и новая позорная запись в послужном списке…

Потом Долиш вместе с бойцами Ордена Феникса спасал Избранного, лишившегося к семнадцатому дню рождения семейной магической защиты. Был разработан лихой план по подмене юноши сразу шестерыми товарищами под оборотным зельем, чтобы Тот-кого-не-зовут-по-имени мозги себе порвал, решая, за кем теперь гоняться. И, как назло, в родном министерстве Джон Долиш угодил под неизвестно чей Конфундус. Принял под чарами обмана за одного из коллег-мракоборцев старого бюрократа Корбана Яксли. Ну, и обсудил с ним кое-какие детали операции…

Тот оказался шпионом Темного Лорда. И весь многоходовый план едва не рухнул, когда боевая группа Ордена со сразу семью Гарри Поттерами в составе (шесть фальшивых, один настоящий) нарвалась на превосходящие силы врага. Погиб Аластор Муди. Избранный выжил чудом. А на Долиша стали косо смотреть в Министерстве.

Далее от Джона сбежал при попытке задержания магглорожденный колдун Дирк Крессвелл, которого поручил препроводить в арестантский дом новый министр Пий Тикнесс. Долбанул зараза Дирк честного служаку то ли Пиллео, то ли чем ещё похуже, да ещё и метлу казённую угнал… Тут уж Долишу пришлось и несколько дней в госпитале провести, и за выданное в Отделе государственное транспортное средство раскошелиться.

А уж последнее, как он смеет надеяться, невезение три недели назад — это вообще край…

Арестовать следовало старую леди. Из чистокровных. Чем уж скромная пенсионерка Августа Лонгботтом, опекунша единственного внука и хозяйка аккуратного двухэтажного особнячка в пригороде, не угодила мистеру Тикнессу — не его, Долиша, дело. Приказано взять, стало быть, надо взять...

Теперь он помнил очень мало. По сути — только то, как высокая, почти с него самого ростом, сухощавая бабка, облачённая в траченное молью старомодное зелёное платье с корсетом, поправила небрежным жестом на голове шляпу с облезлым птичьим чучелом вместо традиционного цветка. А затем весьма немило сверкнула глазами и выхватила из кармана тонкую, кривую палочку, похожую на посеревший от времени мёртвый яблоневый побег.

В следующую секунду Долиш осознал себя сидящим в молодой траве на аккуратно стриженом газоне — под изящным белым балконом. Зад холодила влажная утренняя земля, намокали от росы дорогие модные брюки и сбившаяся за спину форменная мантия. В голове пульсировало и гудело, словно там густой назойливой стаей роились чёрные докси.

«Где я? Какого драккла перепончатого я здесь делаю? Какой нынче день недели? Не четверг ли? У нас, как будто, по четвергам совещание в 10.00?»

Потом над ним нависла рослая сухая женская фигура в чудной шляпе с мёртвой птицей и легко, как котёнка, потянула за шиворот, помогая подняться.

— Пойдем, болезный. К доктору тебе надо!

Оглушительно хлопнула аппарационная воронка, к горлу подступила омерзительная тошнота… Вот уже три недели он в Мунго. В себя, вроде, почти пришёл, — слава здешним целителям, — и мозги потихоньку прояснились. По крайней мере, перестал ощущать себя по утрам, как будто после изрядной попойки, да и припомнил многое…

Многое, да не всё!

Первой почему-то вернулась в голову старая розыскная ориентировка на членов темномагической террористической группировки, известной под именованием «Пожиратели смерти». Вот ведь глупое название, а! Разве же смерть возможно пожрать? В своё время Долиш немало доставал своего инструктора, беспощадного и принципиального Аластора Муди, вопросами, отчего это сторонники Того-кого-не-зовут-по-имени дали это имя своей разношерстной команде…

Когда Аластор снизошел до объяснений, они оказались проще некуда. С незапамятных времен, когда правил Британией король-симплекс Генрих Седьмой, охраняли монаршее семейство, его резиденцию и драгоценности короны особенные солдаты. В персональную королевскую рать брали исключительно физически сильных, отважных бойцов, прослуживших в других воинских формированиях не менее двух десятков лет и имеющих безупречную репутацию. Их-то и прозвали в народе Beef eaters — «пожирателями говядины», поскольку ради сохранения физической силы епископ позволял гвардейцам, поголовно придерживавшимся христианского вероисповедания, нарушать пост.

Словно иронизируя над старинной маггловской традицией, Тот-кого-не-зовут-по-имени и прозвал своих доверенных соратников Death eaters — «пожирателями смерти». Нимало не заботясь о том, насколько смешно и даже пошло это звучит!

Впрочем, дела их далеки от какого-либо комизма. Истинного пожирателя смерти бифштексами не корми — дай только кого-нибудь помучить да прикончить. Не колдуны — ходячие орудия устрашения, инструмент темного террора, не щадящий во имя торжества своих жестоких идей ни магов, ни магглов. И зачастую плюющих с Тауэра на священные положения Статута о Секретности.

Всплывший в памяти неудачливого мракоборца список наиболее значимых представителей темномагической банды возглавлял Антонин Долохов. Иммигрант-славянин, который, если верить министерским архивам, еще с Гриндевальдом дружбу водил. И стоял, как говорится, у истоков организации Того-кого-не-зовут-по-имени. Осужден Визенгамотом за двойное смертоубийство: в Первую Магическую прикончил братьев-волшебников Гидеона и Фабиана Прюэттов, членов Ордена Феникса. Сел пожизненно в Азкабан, но 14 лет спустя бежал с кучкой единомышленников. И едва не порешил Избранного и его друзей во время сражения за хрустальный шар с пророчеством в архиве Министерства. Снова угодил за решётку и опять сбежал… В случае обнаружения живым можно не брать — все равно старику поцелуй дементора «светит».

Еще один временно отвертевшийся от уголовной ответственности — Эйдан Грегори Гойл. Его внушительную могучую фигуру в Первую Магическую не раз замечали среди боевиков, совершавших диверсии против магглов в людных местах. Но когда в 1981 году Тот-кого-не-зовут-по-имени исчез, предъявивший Гойлу обвинения Визенгамот потерпел провал.

Доказать прямую причастность двадцатисемилетнего верзилы к убийствам не удалось. Этот гад ползучий заявил, что палочка у него с неделю как украдена неизвестными лицами в толпе болельщиков, во время поездки на стадион, и предоставить её для исследования он не может. Аврорский следователь в ходе допроса выявил у подозреваемого провалы в памяти. И записал показания, что, мол, подозреваемый думает, будто это оттого, что подвергся воздействию непростительного заклятия Империо, подавляющего свободу воли. А стало быть, если и присутствовал Гойл при каком преступлении, то, с большой вероятностью, сам этого не осознавал. И вообще, оставьте в покое счастливого отца, у которого всего с пару месяцев назад долгожданный наследник родился!..

В общем, вместо Азкабана, поехал Эйдан Грегори в родной фамильный особняк. А покойный Аластор Муди тогда в аврорате все стены кипятком забрызгал по поводу кромешно недорасследованных дел, передаваемых в суд. Ныне дело против Гойла возобновлено, да вот только где он теперь — не знает и родной сынуля, как раз заканчивающий обучение в Хогвартсе.

Или вот Августус Руквуд. Попался на убийстве нечистокровной семьи, где глава служил мракоборцем… Впрочем, и не попался бы, наверное, дело тоже на откровенный «висяк» тянуло, доказательств было мало. Но исполнителя «спалил» собственный же товарищ, решивший сотрудничать со следствием. Тот самый болгарин Каркаров, что позже Дурмстрангом заведовал. Говорят, убили его теперь. Должно быть, Руквуд и убил — после того, как из тюрьмы дёру дал… Опять в розыске, добавил к прежнему сроку второй, за погром в архиве Департамента тайн и повторный побег из застенка.

Или Рабастан Лестрейндж, чистокровный, то ли внук, то ли внучатый племянник отставного министра, сиделец по одному из самых громких дел 1981 года. Вместе с братцем своим Родольфусом и его жёнушкой Беллатрисой замучил до полусмерти двоих молодых мракоборцев, супружескую чету Лонгботтомов. Те под пытками совсем с катушек сошли — до сих пор лечатся в психиатрическом отделении госпиталя Мунго. А их истязатели благополучно сбежали из Азкабана и натворили ещё немало грязных дел — хоть детектив с приключениями пиши... Идейные, за своего лорда — в огонь и в воду! Тоже можно живыми не брать…

Кстати, старушка, благодаря которой Джон Долиш здесь три недели баклуши бьет, сгорая со стыда за очередную проваленную операцию, это как раз мамаша того несчастного сумасшедшего, Фрэнка Лонгботтома…

Или Амброзиус Джагсон. Судьба — один в один, как у Руквуда. Засветился на убийствах, сел, сбежал, громил Министерство, снова сел, опять сбежал… Для него нет неприкосновенных статусов и состояний — даже на детей запросто палочку поднимает. Приметную палочку — из твёрдой красной древесины редкой саласской акации, с жилой дракона. Прямо так, с дюймовыми шипами, и оставлена — страху ради. В кармане такое не потаскаешь, и Джагсон придумал себе петлю на руку, вроде темляка. Так и ходит, размахивая своим оружием, будто кистенём… Приговорён к пожизненному сроку. За поимку или хотя бы достоверную ликвидацию назначена дополнительная награда семьей погибшего от его руки богатого нечистокровного предпринимателя. Только поди получи её, эту награду…

Или Уолден Макнейр. Подумать только: одно время служил ликвидатором, исполнителем наказаний в Министерстве! Ему живое существо порешить — что луковицу с солью за обедом стрескать. И начхать, будь это одичавший дракон в зоопарке, кидающийся на служителей, покалечивший школьника на уроке вспыльчивый гиппогриф или человек разумный… Работая министерским палачом, Макнейр научился иметь дело с дементорами — они по его приказу из несчастных осуждённых душу высасывали. А уж что в пожирателях творил, то, должно быть, и вспомнить страшно… По крайней мере, Долиш не помнит. Но за что-то же находится в розыске и этот отъявленный злодей!

А вот тот, что в пятой палате, в списках лиц, подлежащих уголовному преследованию, не значится. Северус Снейп, преподаватель школы Хогвартс. Хотя доподлинно известно: в год развоплощения Того-кого-не-зовут-по имени, он тоже в пожирателях ходил. И под суд попал, естественно.

Из зала суда большинство арестантов поехали тогда прямой дорогой на суровый островок в открытом море — в старый мрачный замок Азкабан, в леденящую душу компанию к дементорам. Большинство — да только не Снейп. Сам Альбус Дамблдор, директор Хогвартса и глава Визенгамота, собрал тогда неопровержимые доказательства непричастности угрюмого зельевара к массовым отравлениям магглов и нечистокровных. Да ещё и заявил, что лично готов взять бывшего ученика Слизерина на поруки…

Старику поверили. В том же году Снейп вошёл в лабораторию зельеварения Хогвартса уже как сертифицированный преподаватель с блестяще завершённой диссертацией и стал самым молодым профессором в истории древней школы.

Прежний учитель-зельевар, обыкновенно спокойный и добродушный толстяк Горацио Слагхорн, вместо того, чтобы по просьбе Дамблдора поделиться с начинающим коллегой академическими часами у младшеклассников, хлопнул дверью, со скандалом уйдя в отставку. Должно быть, бок о бок с бывшим пожирателем работать не захотел да и в жаловании терять… Насилу уговорили его потом вернуться! А Снейп — тот ничего!.. Вместо четырёх младших классов взвалил на плечи полный поток с первого по седьмой — и пошёл ученикам жизни не давать! Строг безмерно…

Довелось и Долишу у него учиться. Вот уж и котлов начистил за разные незначительные проступки, и каталогов природных веществ для зелий вручную напереписывал, и полов в лаборатории без магии надраил — одной холодной водой и тряпочкой, ручками, ручками!..

У Снейпа всегда так: чуть что — минус десять баллов факультету и трудовое дисциплинарное взыскание лично провинившемуся. Правда, что греха таить, зельеварение и в пятом, и в седьмом Долиш сдал на «превосходно». Иначе не быть бы хаффлпаффскому отличнику потом курсантом Академии аврората.

И вот теперь на тебе, сиди у дверей реанимации, жди у моря погоды... В смысле — возможности проверить, верен окаянный учитель Тому-кого-не-зовут-по-имени или уже нет… Должно быть, все-таки верен. Ходят слухи о том, что прежний директор не сам собой с башни Обсерватории свалился — Снейп посодействовал. Но распускают эти слухи несколько учеников, а какие из детей свидетели? Тем более — из тех детей, что, небось, регулярно и котлы чистили, и полы драили…

В своё время Долиш тоже немало слухов про ненавистного преподавателя запустил. Мол, тот и вампирам родня, и вообще тайный анимаг, по ночам превращающийся в ворона… Или нет, в летучего мыша. Так даже правдоподобнее казалось.

Белая дверь пятой палаты неслышно отворилась. На пороге возник ссутулившийся усталый доктор в запятнанном кровью и выцветшем от стирок жёлтом халате, исподлобья взглянул на развалившегося в кресле Долиша. Дернул бровями.

— Все дежурите, неугомонный вы наш! Отдохнуть не желаете?

Ответить выздоравливающий мракоборец не успел. Задумчиво повертев в пальцах палочку, целитель почти ласково произнёс:

— Sanitatem somnum! — И так же бесшумно, как и явился, исчез за дверью.

Мгновение спустя, уронив стриженую каштановую голову на высокую спинку кресла и вытянув поперёк прохода длинные мосластые ноги в полосатых пижамных брюках, младший инспектор Джон Долиш крепко спал.

Из отделения выздоравливающих жертв проклятий спустился вызванный реаниматором Остином колдун-медбрат. Молча обозрел спящего, почесал палочкой за ухом: непорядок, пациент не должен спать в коридоре! Потом трансфигурировал из завалявшихся в кармане клочков марли мягкие полотенца, аккуратным mollis hold привязал Долиша к подлокотникам, чтобы тот не свалился по дороге, и, бубня в усы Levitate motus, повлёк ставшее невесомым кресло по воздуху — в двадцать шестую палату.

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

…Его дыхание снова изменилось. Резкий, хриплый вдох, несколько секунд полной тишины — и долгий, скрипучий выдох. Промежутки между этими запоздалыми рывками в жизнь казались бесконечными, а каждая пауза была репетицией смерти. Но сонная артерия над бинтом, снова покрывшимся свежими кровавыми пятнами, ещё пульсировала так, что это было заметно взгляду.

— Пара часов, — уронил в пространство слова глухой, словно издалека, голос Остина. — Максимум…

— Что?

— Началась пневмония. Через пару часов отмучается… Если будем поворачивать, выпот в лёгких может убить его мгновенно. Я пойду, Мэри?

— Руперт..

— Все равно от меня уже никакого толку. Мы проиграли этот бой, Мэри. Возможно — потому что твой «особый» пациент так и не выступил на нашей стороне… Он не намерен выжить. — Руперт чуть задержался перед тем, как выйти из-за ширмы, которой отгородили постель умирающего. — Я позабочусь, чтобы вам никто не помешал… попрощаться.

— Как ты можешь? Северус ещё жив!..

— Ты же сама маг и врач. И всё понимаешь… Шансов практически нет. Совсем нет… наверное.

Опытнейший реаниматолог как будто просил у неё прощения за то, что оказался не всесильным. Мэри не могла винить своего друга и однокашника за проклятую особенность профессии, подразумевающей, что, как бы ни старался медик, каким бы талантливым он ни был, спасти всё равно удавалось не всех.

Но от этого было ничуть не легче.

Все звуки снаружи — стоны и крики раненых, голоса персонала, металлическое позвякивание инструментов, шаги — исчезли, и она поняла, что Остин сдержал слово, наложив чары на кусочек пространства, где находились они с Северусом.

Звуконепроницаемый купол отгородил их от всего остального мира и защитил от любого вторжения извне. Руперт Остин ещё со студенчества был мастером на такие штуки. Сюда теперь даже авроры при всём желании не смогли бы прорваться.

Милосердная привилегия в первый и последний раз побыть наедине.

Два часа.

Всё сбылось в точности, как Мэри и просила тогда, в древнем храме. Северус был с ней — не в состоянии её оттолкнуть. Могла ли она помыслить тогда, что её горячая мольба, исторгнутая из самых потаённых, так долго запертых уголков сердца, принесёт столь долгожданную, желаемую встречу, которая из-за изуверской насмешки судьбы разлучит их — теперь уже навсегда?

Бойтесь своих желаний. Они имеют свойство сбываться, искажаясь до неузнаваемости на обратном пути к адресату.

…Глаза Северуса были полуоткрыты. Нездешний взгляд блуждал где-то бесконечно далеко — одному ему ведомыми дорогами. Нитевидный пульс, разгоняясь летящим под откос поездом, частил до ста сорока ударов в минуту.

Близкая смерть заострила черты, сгладила носогубные складки, стёрла вечную вертикальную морщинку меж бровей, всегда придававшую выражению лица серьёзность — подчас грозную, подчас забавную... Кожа стала уже не желтовато-бледной, а землисто-серой, сухой. Его лицо медленно таяло, оплывало сгоревшей до основания свечой, проваливаясь всё глубже и глубже в подушку и застывая в ней гипсовой маской.

Температура тела продолжала снижаться, несмотря на то, что Северуса обложили грелками. В таком состоянии ни один реаниматолог не рискнул бы повторно ввести больному зелья на основе морфина, чтобы не убить «в ноль» давление крови. Не лишить ничтожного и, скорее всего, уже не имеющего значения шанса. А это означало, что последние часы жизни её любимого человека будут наполнены болью, от которой невозможно ни избавиться, ни спрятаться. И она сама, даром что опытный колдомедик, уже ничем не сможет облегчить его страдания.

Или сможет?..

Она перебирала в уме все известные ей как целителю магические средства спасения тяжелораненых. Логическая работа мозга гасила отчаяние, заставляла собраться, отбросить завозившуюся холодным червяком под диафрагмой тошнотворную панику.

Слеза феникса. Сильнейшее исцеляющее средство, особенно эффективное, если верить древним трактатам, в случае необходимости вылечить раны, нанесённые отравленным оружием или укусами ядовитых тварей. Применённое вовремя, способно поддержать жизнь даже безнадёжного умирающего. Нейтрализует большинство известных токсинов — вплоть до яда василиска, способствует стремительной регенерации оставшихся жизнеспособными тканей…

Но на её памяти единственный феникс, которого ей доводилось видеть, был у прежнего директора Хогвартса Альбуса Дамблдора. И с момента смерти последнего судьба его фамилиара неизвестна. Обычно животные-питомцы колдунов в случае смерти хозяина или умирают от тоски, или возвращаются к дикой жизни, пока не встретят нового достойного покровителя… Словом, ищи теперь этого феникса, может, от него уже и перьев не осталось! А в госпитале Мунго запаса средств на основе этой чудесной слезы нет, она знает точно…

Кровь единорога. Тоже сильнейший компонент для изготовления противоядий, кроветворных, кардиостимулирующих зелий. Употребляется и в свежем виде, если нацедить непосредственно из пробитой яремной вены животного и тут же дать пострадавшему выпить хотя бы глоток.

Но в качестве побочного явления пожизненное проклятие: непреодолимая физическая зависимость от все новых и новых доз. При абстиненции — падение магических способностей, искажение аурального поля, ведущее к беззащитности против внешних воздействий и невозможности пользования привычным проводником энергии — палочкой. Та же смерть, только медленная, отсроченная… Прецедентов преодоления этого явления колдомедициной не зафиксировано. Средство повсеместно запрещено к использованию и обороту. За незаконную добычу — от 10 лет тюрьмы. Нет, не вариант, конечно. Спасти жизнь, но обречь на проклятие — это преступление, на которое она никогда не сможет пойти…

Ранозаживляющее на основе бадьяна и рябинового настоя. Безопасно, типично, неоднократно уже использовано, но в данном случае достаточной эффективности не проявило. Хантер утверждает, что и в единственном похожем прецеденте, с пациентом по фамилии Уизли, с помощью этого традиционного зелья не удалось ни раны закрыть, ни токсины нейтрализовать.

«Неужели, Руперт прав? Но должно же быть что-то, что если не спасёт, то хотя бы облегчит пациенту переход в мир иной? Должно! И есть».

Есть, пожалуй, один способ. Очень старый, можно сказать, вечный. Запретный для большинства волшебников.

Осторожно, как пушинку, чуть повернуть голову Северуса на подушке, стараясь не потревожить ужасной раны на шее. Если он ещё может видеть — пусть видит её, Мэри. Положить свою руку к нему на одеяло открытой ладонью вверх. И, бережно приподняв его правую руку, накрыть его холодной узкой ладонью свою…

Несмотря на строжайший запрет, предписывающий не допускать длительного тактильного контакта с умирающим, не являющимся близким родственником или наставником в магических искусствах.

* * *

03.10.1979. Академия Колдомедицины

…Лекция по паллиативной помощи. Седовласый профессор Крамер, одетый в длинную темно-синюю мантию, шаркающей походкой выходит из-за кафедры. Потерев переносицу, обращается к нам, студентам, не как преподаватель, а как старший друг, который делится собственным жизненным и врачебным опытом:

— Запомните, колдомедицина — это не только наука врачевания. Её высший уровень — это ещё и искусство безболезненной смерти. В практике каждого из вас будут пациенты, которых вы не сумеете спасти. К сожалению, это так. И чем раньше вы свыкнетесь с этой мыслью, тем лучше. Но вы будете обязаны сделать всё возможное, чтобы облегчить таким больным последние минуты их жизни. Это и называется паллиативной помощью.

Руперт Остин, мой сокурсник, тянет руку.

— Можно вопрос, профессор?

— Разумеется, молодой человек.

— Что такое проклятие последнего прикосновения? Оно действительно существует или это выдумка?

Профессор кивает.

— Это не проклятие в чистом виде, но это и не выдумка, как может показаться несведущим. Правильнее всего будет сказать, что это малоизученный магический феномен.

Крамер окидывает взглядом притихших студентов и спрашивает:

— Скажите, кто из вас слышал поговорку: «Не хватай волка за хвост, а умирающего — за ладонь»?

В аудитории поднимается с десяток рук, и он удовлетворённо кивает.

— То, о чём вы спрашиваете, Руперт, происходит только в тех случаях, когда тактильный контакт поддерживает человек, с которым умирающего не связывают родственные узы, обязательства учителя по отношению к ученику или… да-да, вы верно угадали… близкие узы дружбы или любви. В редчайших случаях — чувство вины умирающего по отношению к тому, кто находится с ним рядом в последние минуты.

— Но что произойдёт, если… это сделает человек посторонний? — Остин в своей излюбленной манере стремится дойти до самой сути проблемы.

— Посторонний… — Крамер непонятно хмыкает и качает головой, словно его удивляет недальновидность лучшего ученика, и он ему вот-вот скажет: «Ну что же вы, батенька, ерунду-то городите? Посторонние не проводят время у постели уходящего в небытие человека».

Однако ничего подобного он не говорит, а спустя несколько мгновений выныривает из своих мыслей и обстоятельно отвечает:

— А вот это как раз самое интересное. Когда волшебник покидает этот мир, внутри него исступлённо мечется магия. Она заперта в физическом теле, как в ловушке, не находит выхода и потому воспринимает любое вторжение извне в стремительно слабеющее энергетическое поле хозяина как объявление войны. И тогда она обрушивает на чужака всё самое тёмное и страшное — последствия проклятий, порчи, пороков, боль пережитых трагедий. Магия возлагает вину за ускользающую жизнь на мнимого врага и жестоко его наказывает.

Я тоже тяну руку.

— Насколько это опасно, профессор?

— Последствия невозможно предугадать. В лёгких случаях человек может отделаться состоянием, как после крепкого Ступефая. А в тяжёлых — впитать в себя чужие проклятия или даже умереть.

— Умереть?!

— Да, — подтверждает профессор. — Даже умереть. По крайне мере, такие случаи известны в медицинской практике. Жертвами проклятия последнего прикосновения чаще становятся женщины, и это неоспоримый факт. В каждом случае причиной смерти является внезапная остановка сердца.

В аудитории устанавливается мёртвая тишина, которую снова нарушает въедливый, дотошный Руперт Остин:

— Но почему именно женщины?

— Если вы не сочтёте за труд немного подумать, то сами сможете дать ответ на этот вопрос.

— Вы имеете в виду более слабый, чем у мужчины, организм?

— Нет. Всё гораздо проще. Физическая сила здесь ни при чём. Да и спорный это тезис… Но женщины более подвержены эмоциям. В момент последнего контакта с умирающим уничтожаются все ментальные и ауральные барьеры. Энергетические структуры двух волшебников — того, кто покидает этот мир и того, кто в нем остаётся, — сливаются в одно целое. Полное взаимопроникновение. Это как… — Крамер щёлкает пальцами, подбирая подходящее сравнение для иллюстрации своих слов, — как… сообщающиеся сосуды. И тогда в здорового человека проникает разрушительная энергия смерти. Ущерб, который потерпит принимающая сторона, прямо пропорционален длительности прикосновения. Но при этом здоровый человек делится своей драгоценной жизненной силой, забирает себе часть боли. И тем облегчает предсмертные муки умирающего. Вот такой парадокс, молодые люди…

Он разворачивается и идёт обратно к кафедре. Я сижу за первой партой и слышу его негромкое рассерженное восклицание: «Посторонний, дракклово семя!»

* * *

05.07.1969. Элишадер

…Аромат травы перемешивается со свежим запахом моря: неуловимым, солёным, беспокойным, заполняющим всё пространство вокруг — от нагретой солнцем земли до высокого, обнимающего меня неба, которое становится ближе каждый раз, как только качели, на которых я сижу, взлетают вверх.

Мне почти десять лет. Я уже чувствую в себе присутствие магии, но не знаю, что это именно она — мне никто не объяснил, что это такое, а сравнивать мне не с чем. Поэтому я уверена, что все мои сверстники тоже испытывают нечто подобное.

Пока это только живущее во мне тёплое облачко, которое я лёгким усилием воли могу перемещать по всему телу. Оно чутко улавливает любое настроение, заодно со мной во всех шалостях. Когда очень весело, меня с ног до головы будто наполняет гелием, и тогда кажется, что я вот-вот взлечу, как купленный на ярмарке шарик, оборву нить земного притяжения и понесусь ввысь.

Меня всюду сопровождает невидимый друг. Если я брожу по окрестностям, он помогает мне ловко взбираться на вершины холмов. Подхватывает на руки и подбрасывает в воздух, когда я начинаю прыгать и хлопать в ладоши, радуясь тому, что отсюда видна, как на ладони, вся деревня Элишадер. А вон там — старый, стоящий в стороне от других зданий, большой дом, где живут родители моей мамы.

А ещё я обожаю бабочек. Могу подолгу наблюдать за ними, любоваться тем, как тонко и изящно они устроены. Я никогда не бегаю за ними с сачком, как другие дети. И уж тем более презираю и осуждаю стремление некоторых взрослых пришпиливать беззащитных насекомых к картонкам и помещать их под стекло, сопровождая похороны очередного высохшего тельца надписью на латыни.

То, что живёт внутри, очень доброе и разделяет мою страсть, делая так, что бабочки совсем меня не боятся. Достаточно поднести палец к цветку, который облюбовала одна из них, как спустя несколько секунд летунья перебирается на него, смешно и щекотно касаясь кожи своими лапками. Она даёт возможность её рассмотреть и то сводит, то разворачивает невесомые крылья, чтобы я могла вдоволь насладиться нанесённым на них изысканным узором.

В моём представлении бабочка — самое таинственное существо. Для разума десятилетней, столь склонной к фантазированию девочки непостижим процесс превращения безобразной гусеницы, способной только ползать и без устали грызть листья, в удивительное создание, получающее способность летать. Более всего это похоже на волшебство из сказок: в зачарованном тёмном котле кокона, как в зелье колдуньи, растворяется уродство и рождается ошеломительная красота.

…Снаружи это простая чашка бирюзового цвета, ручка и основание которой блестят в утренних лучах золотой краской. Я бы и не обратила на неё внимания, если бы не рисунок бабочки внутри — я видела его мельком, когда мама во время уборки переставляла на полках буфета посуду.

Он-то меня и манит, и я хочу во что бы то ни стало рассмотреть его во всех подробностях. Но брать чашку в руки мне не разрешают. Мама боится, что я её разобью, а это всё, что осталось от старого фарфорового сервиза.

Но сегодня, когда она помогает бабушке ухаживать за цветником, я не выдерживаю мук любопытства. Подставив к буфету высокий стул, взбираюсь на него. Встав на цыпочки и балансируя, чтобы не упасть, с трудом нащупываю чашку. Тяну её на себя за ручку. Она сдвигается с места и, накренившись, едва не падает с полки, но я успеваю её подхватить.

Стоя на стуле, я любуюсь своей долгожданной добычей.

Внутри чашки на золотом фоне нарисован цветок лилии — белоснежный, резной, с рельефными прожилками и рыжими верхушками тычинок. Сердцевина усыпана мелкими, похожими на веснушки, коричневыми точками. Над лилией, расправив бархатисто-чёрные крылья, окаймлённые по низу светло-голубыми пятнышками, завис мотылёк. Он выписан художником так искусно, что выглядит живым. Мне даже кажется, что его крылья волшебным образом двигаются, и если к ним прикоснуться пальцем, то на нём останется след от мелких, похожих на пыльцу, чешуек…

Это острое ощущение хрупкой, мимолётной красоты запомнится мне на всю жизнь...

— Мэри! — строгий и очень недовольный голос матери выдёргивает меня из созерцательного состояния.

От неожиданности я резко вздрагиваю. Мои ладони сами собой разжимаются, и прекрасная чашка из тонкого фарфора летит вниз…

В одно мгновение я понимаю, каким будет неминуемый исход моего непослушания, и успеваю как следует перетрусить. Но происходит непонятное: чашка вдруг зависает в воздухе и невредимой приземляется на выложенный широкой плиткой пол кухни.

Но более всего примечательна реакция матери, которая бросается ко мне и, обняв, не ругает за проступок, а плачет от радости и что-то быстро и тихо бормочет, гладя меня по волосам. В потоке её сумбурной речи я от испуга могу разобрать только одно повторяющееся слово: «Наконец-то!»

Вскоре на шум приходит бабушка, которая, в отличие от меня, сразу понимает, что происходит. Она улыбается и с гордостью говорит:

— Я знала, что так и будет...

В тот же вечер, вернувшись в Портри, мы на закате выходим с мамой в сторону набережной и спускаемся к воде. На камнях, всего в нескольких ярдах от кромки прибоя, сушатся перевёрнутые вверх дном лодки. Тут же стоит скамейка с удобной спинкой, приятно нагретой за день солнцем, и тяжёлыми чугунными ножками, покрытыми слоем старой ржавчины. Пахнет мокрым деревом и гниющими водорослями.

Мама укутывает мои плечи широким палантином. Не отрывая взволнованного взгляда от моего лица, начинает рассказывать…

В тот вечер я впервые узнаю, что, оказывается, я не такая, как дети, с которыми учусь в одной школе и играю во дворе. Что мама, вся её семья, а теперь ещё и я — другие. Мы отличаемся от обычных людей тем, что можем делать разные странные вещи, которые считаются невозможными. Такие, как, например, в доме бабушки, когда живущей во мне силой я не дала разбиться старинной чашке. Мама говорит, что в будущем я постигну многие сложные и удивительные знания, когда отправлюсь в школу, где когда-то училась она сама.

— А папа? — вырывается у меня. — Папа там тоже учился? Вместе с тобой?

Выражение её глаз сразу становится серьёзным и печальным.

— Нет, Мэри. Папы в Хогвартсе не было.

— Почему?

— Потому что не все люди рождаются с такими способностями, как у нас.

— Но ведь ты можешь рассказать ему всё, что сама знаешь? Он ведь очень-очень умный и талантливый, ты сама говорила. Он учитель, сразу сообразит, что нужно делать!

— Даже если бы я сильно этого захотела, Мэри, у меня всё равно ничего бы не вышло, — вздыхает мама. — Это как… уметь летать. Птицы делают это легко и непринуждённо, а человек — нет, как бы ни старался. Он может только придумать аппараты, которые поднимут его в небо, но у него уже не вырастут настоящие крылья. Понимаешь меня?

Я киваю. Мне самой столько раз хотелось превратиться в птицу! Но даже в самых красочных фантазиях я осознавала, что сделать это наяву невозможно, потому что мы из разных миров.

Меня накрывает осознание собственной чужеродности в жизни обыкновенных людей — совсем не детское и гнетущее. Мне страшно задать следующий вопрос матери, но я всё-таки его задаю:

— Значит, папа не такой, как мы? Он ничего не знает о тебе, о бабушке с дедушкой? — Я перевожу дыхание. — И обо мне тоже?..

Мама отрицательно качает головой.

— Он ни о чём не догадывается. По крайней мере, сейчас.

— Почему же ты не открыла ему правду?

— Ему было бы очень тяжело и больно её постичь. Не в его характере понять и принять то, чего он не может рационально объяснить. Его родители и родственники тоже не смогли бы смириться с таким известием.

Мне не по себе и хочется зареветь от досады за бессилие мамы изменить ситуацию, от обиды за моего заботливого, весёлого отца. От того, что я сама должна стать чудной, непонятной для многих девочкой, на которую наверняка будут показывать пальцем, и тогда со мной перестанут играть мои нынешние друзья.

— Но ведь ты всё время была такой же, как он! Ты ни разу не показывала все те волшебные фокусы, о которых рассказываешь!

— Я полюбила твоего отца, Мэри. И поэтому выбрала его жизнь — простую и привычную большинству людей. Я добровольно отказалась от всего, что связывало меня с моим миром. Но это не значит, что я не тосковала по тому, что вынуждена была оставить!

Я зло сжимаю кулаки и отворачиваюсь.

— Лучше бы я сегодня разбила эту мерзкую чашку, а ты меня отругала! Тогда этого не было бы! И ты ничего бы обо мне не узнала!

Мама обнимает меня и крепко прижимает к себе. Её тёплые, ласковые губы касаются моего лба.

— Глупышка моя! Как же я счастлива, что твоё неуёмное любопытство заставило тебя её достать! Я ведь была уверена, что волшебство в тебе не прижилось — такое тоже бывает и считается несчастьем, наказанием… То, что сегодня произошло, в мире простых людей является настоящим чудом, Мэри. Магия, проснувшаяся в тебе, стихийно вырвалась наружу, когда ты испугалась. Но, если бы я не узнала о твоих способностях сегодня, они обязательно проявили бы себя ещё не раз. Уж поверь, такое не скрыть! В конце следующего лета тебе придёт вызов из Хогвартса, и ты отправишься туда учиться волшебству.

— Не хочу!!!

Я сопротивляюсь нарисованной перспективе изо всех сил. Мне жутко представить, что придётся покинуть родной дом и уехать куда-то далеко, в школу, где меня окончательно сделают… ненормальной!

Но мама только тихо смеётся над моими опасениями, а потом произносит:

— К тому времени я обо всём расскажу твоему отцу. Обещаю.

— А если после этого он бросит нас? Я знаю, так бывает, когда люди больше не хотят жить вместе.

— Ну что ты! Папа не станет тебя любить меньше. Он всё поймёт и примет. Ему теперь придётся это сделать, — обычно спокойные, мягкие глаза моей матери зажигаются неведомым мне жёстким огоньком. — В конце концов, не в каждой семье рождается чародейка…

* * *

02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго

Узкая, гибкая рука в желтоватых клеточках бескровной кожи, в редких тёмных волосках повыше длинного запястья, в тонких белых ниточках шрамов от давних порезов… Ей показалось? Или в самом деле эта холодная, безжизненная рука с крупными, угловатыми суставами, с синими зеркальцами очень коротко остриженных ногтей, окаймлёнными темными полосками попавшей под них запёкшейся крови, чуть дрогнула, отзываясь на прикосновение?..

Она глубоко вздохнула, чуть задержала дыхание, сосредотачиваясь. Спокойно перешла на мерный, глубокий диафрагмальный ритм, слушая тёплый разлив магии в собственном теле. Там, в глубине своего лона, где женщины умеют зарождать жизнь, с новым вдохом холодного чужого воздуха собрала тугой, пульсирующий лёгким светлым теплом сгусток энергии. Погнала живым светящимся огоньком по сердечному меридиану, заставляя вспыхивать ответным теплом телесные центры жизненной силы, которые в Индии называют чакрами. Вывела на правую ладонь…

— Возьми. Только не отказывайся, пожалуйста, возьми!..

И по навалившемуся вмиг томящему опустошению почувствовала: дар принят.

Его бесчувственные и ледяные ещё мгновение назад пальцы, как будто стали чуточку теплее. На запястье проступила через прозрачную кожу синяя жилка и задрожала серебристым шариком проснувшегося пульса.

На секунду ей показалось: сейчас он очнётся. Если бы только!.. А вдруг тогда в застывшем, отрешённом взгляде снова вспыхнет колючая, безотчётная детская злость? Рука отдёрнется, разрывая зыбкую связь. И хриплое дыхание вытолкнет с мучительным стоном прямо в её низко склонившееся над больничной подушкой лицо:

— Пошла прочь, дура гриффиндорская!!!

«Даже если так. Пусть так, Северус, пусть… Я давно простила мальчика, не умевшего быть слабым и не желавшего им даже казаться. Главное, ты живи».

Она ждала этой вспышки гнева, как самой большой радости этого мира. Но ничего не случилось. Только тот же хриплый вдох, словно на счёт «раз-два», мучительная пауза на грани вечности — и протяжный, стонущий выдох на «раз-два-три-четыре». Тот же лихорадочный, слабого наполнения пульс на посеревшем виске, под влажной, слипшейся от пота чёрной прядью. Те же черно-синие тени вокруг остановившихся полуприкрытых глаз, где ещё живут почти неразличимые — тёмное на тёмном — расширенные, увидевшие дорогу за грань зрачки…

Конечно… Она же просила, чтобы встретились. Вот он не и отвергает. Но и не принимает тоже.

«Ну, почему, почему я не могу ничего сделать?! По всем законам старого запретного обряда я должна была принять на себя хотя бы часть твоей боли, чтобы она отступила, отпустила измученное сознание, перестала парализовывать твою огромную волю, неизменную, гордую, стабильную как базальтовые скалы над водопадом Килт-Рок. И ты сам смог бы, наверное, выбирать: шагнуть ли с миром в неведомое или остаться здесь. Со мной… Почему я не чувствую твоей боли, не разделяю твоих видений, почему, Северус?..»

Она решилась:

— Прости, Северус, я должна снова это сделать.

Эта попытка, несомненно, будет стоить ей очень многого. И так за руку взяла, наплевав на все предостережения учёных мудрецов и великих колдомедиков о «проклятии последнего вздоха». Но нельзя же теперь врачу покинуть «особого пациента» на его страшной одинокой дороге!

Она склонилась ещё ниже и поймала взглядом его застывший взгляд. Не отпуская правой рукой его руки, осторожно взяла палочку в левую. Коснулась кончиком влажного виска с лихорадочно бьющейся артерией. И тихо шепнула:

— Легилименс!..

Этике колдомедицины не противоречит проникновение в разум бессознательного пациента, если информация, которую можно добыть этим все-таки очень жестоким способом, сумеет облегчить его состояние.

…Белый меловой утёс над огромным заштилевшим морем. Крохотный остров на горизонте с грязно-белой чёрточкой старинного створового маяка. С лазоревой высоты надраенным латунным блином сияет безучастное солнце. Знойный воздух упруг и неподвижен, как перед всеочищающей летней грозой. Ни ветра, ни чаек, ни одинокого паруса рыбачьего баркаса на тяжёлой, как столешница из бирюзы, мёртвой воде… Никого и ничего. Тепло, спокойно и… пусто.

Такие полуденные пейзажи летом можно увидеть по всему Миддленду. В каждом рыбачьем городке, что десятками разбросаны по белому побережью Метрополии. Из-за этих бледных столпов известняка древние поэты и прозвали Англию Альбионом.

Но почему, взирая на этот банальный, до краёв заполнивший мысли умирающего плоский образ, Мэри чувствует звенящую в летнем воздухе тонкую, почти неуловимую нотку обмана?..

Галлюцинация? Ложное воспоминание? Сознание, отравленное оглушительной дозой яда и зелий, полученных за последние сутки, формирует мыслеобразы вне зависимости от воли своего несчастного хозяина? Вряд ли. Галлюцинации обыкновенно сменяют друг друга, как кадры киноплёнки во время ускоренной перемотки. Они ярки, назойливы, стремительны и сумбурны. А здесь все слишком стабильно. Словно уже мертво.

Слишком прост, слишком реален, слишком повседневен этот пустой, ничем не примечательный штиль. Слишком тщательно выписан. Фотографичен. И слишком неподвижен. Как дипломная картинка студента маггловской школы изобразительных искусств, нарисованная с популярной фотооткрытки…

…А ведь, пожалуй, начинающий или, напротив, чересчур самоуверенный легилимент, проникая в чужой разум и наблюдая этот скучный летний полдень над спокойным, тяжко зеленеющим холодным морем, дальше просто не пробьётся. Ну, вспоминает человек в тяжёлый час милую сердцу малую родину, вот и затмило это несчастное море все прочие мыслеобразы и картины... Естественное дело — в определённых случаях.

«Мерлин всемогущий!.. Зачем?! Для чего? Тратить последние душевные силы на поддержание этого, в сущности, глупого, никчёмного окклюментального барьера, прячась от меня в тени фальшивой меловой скалы… Закрываясь от той, кто может тебе помочь… Ты и одной ногой на том свете хочешь остаться собой Северус? Да вот только ты ли это на самом деле?.. Забитый отверженный мальчик из нищего фабричного квартала Коукворта давно повзрослел и непростой своей жизнью заслужил то, что я хочу сейчас сделать.

А что я хочу? Только помочь. Только взять твою боль. Я осведомлена о всех последствиях, и, в конце концов, это, наверное, мой долг… Да, не мать, не сестра, не супруга и не ученица. Но — колдомедик и, говорят, неплохой профессионал. И ты принял это моё желание, не оттолкнул, не разрушил хрупкого сгустка моей жизненной силы в своей ладони. Значит, помощь моя тебе все-таки нужна. И что же ты — теперь?»

Она опускает палочку в карман. Не разрывая визуального контакта, осторожно касается горячими пальцами его виска.

— А если бы на моем месте была Лили, ты доверился бы ей?

Стеклянный небосвод над застывшим в штилевой истоме морем беззвучно трескается. Расплавленное солнце ртутной каплей стекает в море. Изломанные молнии раскалывают горизонт, и сквозь змеистые щели в исказившееся пространство врывается шелестящий, слабый голос, как вздох долгожданного ветра:

— Нет…

Внезапное осознание правды обрушивается на неё беспощадно, всесокрушающе, оглушительно. Использовав подаренную энергию для того, чтобы вырастить в сознании этот слишком элементарный для мастера бастион окклюменции — всё, на что сил хватило — её «особый пациент» всего лишь пытается защитить оставшуюся с ним в последний час целительницу от «проклятия последнего прикосновения».

…Ложный мыслеобраз разрушался, крошился, облетал невесомыми хлопьями пепла, как сожжённая картонная декорация. Но за осыпающейся стеной была пустота. Наспех выстроенный окклюментальный блок, которым Северус отгородился от чужого проникновения в свои воспоминания, и не думал исчезать. Вместо летнего полдня — облако пустого, серого, непроницаемого тумана. Без конкретных деталей. Не более — но и не менее…

И Мэри не могла сквозь него прорваться.

«Ты хочешь, чтобы я поверила, будто тебя уже нет?»

Но сам факт этой внезапной смены мыслеобразов неопровержимо свидетельствовал о том, что разум умирающего был сейчас невероятно силён. Он жил вопреки всему, боролся, пытался подчинить себе внешние обстоятельства. А это означало, что Северус всё ещё был в сознании, понимал и ощущал происходящее с ним, хотя внешне уже ничто на это не указывало.

Весь её прежний целительский опыт буквально кричал о том, что такого не может быть. В агонии нет ни логики, ни чувств… Переступающий границу миров не способен столь ясно и чисто творить, используя магию, создавать мыслеобразы и отвечать ими на её вопросы. Гиповолемия, шок, интоксикация — уже одного из этих трёх факторов должно было хватить, чтобы любое осознанное движение разума и души прочно оцепенело. Никто из живых у последней черты не стал бы расходовать скудные ресурсы угасающей жизни на окклюменцию. Для неё и здоровому-то волшебнику нужно приложить немалые усилия и умения!

«Зачем, Северус? Зачем это запредельное напряжение последних сил — отчаянное, бессмысленное и бесполезное?»

То, что она видела и ощущала, держа его остывающую руку в своей, кричало об одном. Он ещё здесь. И — мыслит, чувствует, защищается. Такую сверхъестественную живучесть разума можно было объяснить только одним фактором: феноменом последнего прикосновения. Внутри образовавшегося в ходе запретного ритуала энергетического поля, которое приняло в себя, столкнуло и сплавило ауры их обоих, творились невероятные, объективно невозможные вещи.

Магия текла через руку.

Её пальцы, обнявшие ладонь Северуса, были уже не просто горячими, а болели, как от ожога. Но она принимала эту боль как неизбежность и не разрывала образовавшейся связи. Она полностью отпустила себя, подчинившись своей интуиции. Чувствовала, как от её груди сначала поднимается к плечу, а потом спускается вниз по руке волна энергии, от которой кололо запястье и немела ладонь.

Тело и разум действовали заодно, жаждали помочь, подарить ещё несколько минут покоя. Но только встречного течения больше не было. Северус не хотел пропустить её поток и ещё раз принять дар жизненной силы. Выставленная им защита надёжно сдерживала натиск и действовала не только на ментальном, но и на физическом уровне, не позволяя испепеляющему магическому потоку вырваться из погибающего тела.

Она поняла, что не сможет пробиться на помощь к Северусу, если только он сам, по доброй воле, не снимет этот глухой, холодный запрет. Её «особый пациент» выстроил свои ментальные заслоны в надежде не только защитить целительницу от возможных последствий опасного для её жизни предсмертного магического контакта. Слишком гордый, он всегда принимал содействие за жалость — унижающую, растаптывающую достоинство. И теперь явно надеялся уйти в полном одиночестве — точно так же, как и жил.

«Неприкаянный, не приемлющий сострадания, отрешённый и закрытый от всех… И умирать — даже в муках — тебе не страшно. Ты думаешь, что уже всё сделал на этом свете, что написано тебе на роду. Ты считаешь себя никому больше здесь не нужным… Но есть я. И ты мне нужен! Так почему ты снова пытаешься всё решить за меня? Зачем раз за разом отвергаешь попытки до тебя дотянуться?

Всю мою жизнь я пыталась представить, что было бы с нами, если бы тогда, в юности, ты не оттолкнул влюблённую в тебя наивную девочку. Я не претендовала на место твоей Лили даже в самых смелых мечтах, но хотела быть рядом — другом, который в тяжёлую минуту сумеет помочь и поддержать...

Этой девочке нужно было повзрослеть, осознать полное крушение своих надежд и смириться с собственным поражением, чтобы на время одержать верх над чувствами — глупыми, иррациональными, безжалостными. Вот только после борьбы с собой сил на забвение у неё уже не осталось…

Быть рядом. Наверное, я просила и прошу слишком многого… Нет более обманчивых надежд, чем те, что владеют любящим человеком. Чем нереальнее созданные картины, тем они слаще, и тем сокрушительнее падение. Ты ведь тоже это знаешь, верно?.. Но, пожалуйста, позволь мне хотя бы сейчас быть рядом с тобой! Не к сердцу твоему взываю, а к разуму! Ответь, как мне жить дальше, если даже на пороге смерти ты вновь не оставляешь мне шанса стать ближе к тебе — хотя бы на короткий миг?..

Ты так ничего и не понял, Северус! Я прошу тебя — единственный раз в жизни! — довериться мне. Ты не рискнул сделать заложницей своей правды Лили, которую любил и берёг. Но зачем ты церемонишься со мной? Ведь я для тебя никто, всего лишь полустёршееся лицо — одно из многих — на старой школьной колдографии. И меня не отравит яд, который содержится в твоих воспоминаниях и не даёт тебе спокойно уйти».

Она закрыла глаза и сосредоточилась, вызывая в памяти картины собственного прошлого, мысленно снимая запреты с самых неприглядных из них. И если разум Северуса всё ещё жив, способен впитать в себя и осмыслить чужую правду, пусть он увидит её такой, какая она есть на самом деле. Не безвинной жертвой, какой он мог её себе вообразить и взрастить на этом основании комплекс вины перед ней, а женщиной, которая и сама была способна умышленно причинять боль и слишком часто своими лучшими побуждениями мостила дорогу в персональный ад, затрагивая по пути хороших и ни в чём не повинных людей…

«Если можешь — смотри! Хотя я знаю, можешь. Мысль жива, если ещё способна защищаться».

* * *

26.12.1980. Академия Колдомедицины

— Мэри, можно тебя? — рядом вырастает Руперт Остин.

Взлохмаченный, он одет в потёртые джинсы и свитер с нелепым вязаным оленем на нём. На лукавом лице — трёхдневная щетина. Он не пропускает ни одной студенческой пирушки, не прочь приволокнуться за хорошенькой девушкой, выпить в компании друзей, но при этом непостижимым образом успевает совмещать развлечения с учёбой, оставаясь лучшим на нашем курсе. Его мечта — стать реаниматологом в больнице Святого Мунго, самом старом и известном лечебном учреждении магического мира.

— Да, Руперт?

Я откладываю книгу и поднимаюсь с дивана ему навстречу, увидев рядом с Остином симпатичного парня в слишком строгом для молодёжной вечеринки костюме. У него открытое лицо и густые каштановые волосы. Большие серые глаза смотрят на меня тепло и ласково. Он похож на добродушного медведя из детской сказки о Беляночке и Розочке: высоченный, широкоплечий, сильный. Невольно думаю, что если такой великан обнимет, хрустнут все кости…

Я вспыхиваю. Не хватало ещё, чтобы незнакомец прочёл мои мысли.

— Видишь? — сокурсник обращается к своему спутнику и подмигивает. — Народ веселится, а она с книжкой, как какая-нибудь очкастая первокурсница перед экзаменом. — Эй, дорогуша, сегодня Рождество! Веселись!

— Если я не танцую на столе или не лежу под ним, это не значит, что я скучаю, Руперт.

— Кто бы сомневался! Учись она вместе с нами в Ильверморни, ей прямая дорога была бы в Снейкхорн. Влилась бы туда, как родная!

Знакомый Остина согласно кивает, и в его серых глазах появляется выражение заинтересованности. Я вижу, что нравлюсь ему, и он даже не думает этого скрывать.

— В сущности, леди, вы можете расценить слова вашего друга как комплимент, поскольку Снейкхорн из года в год собирает лучшие мозги со всей Америки. Остальным факультетам приходится довольствоваться тем, что остаётся…

— Хочешь сказать, что, в отличие от «рогатых змеев», у нас, на Гром-птице, учатся одни тупицы? Вот же предатель, мокрых докси тебе за шиворот! Хотя… если судить по тому, что мы там вытворяли, ты не так уж и не прав. Кстати, я хочу познакомить тебя… Мэри, это мой лучший друг, Джерри Монтгомери. Между прочим, вот такой парень! — Руперт поднимает вверх большой палец и не без сожаления говорит: — Ему родиться бы лет на триста или даже пятьсот раньше. Чтобы в бой с копьём, сразить, как его предок, короля на рыцарском турнире или отправиться открывать новые земли. На худой конец, пиратством промышлять, грабить галеоны. А вместо этого юридическая практика, официальный костюмчик и в радиусе ста миль — обожание всех чистокровных мамаш, лелеющих матримониальные планы.

— Перестань, — Джеральд заразительно смеётся. — Зачем ты заранее пытаешься очернить меня в глазах девушки?

— Ни разу! Говорю только правду и ничего, кроме правды! Знакомься, это Мэри, самая классная девчонка на нашем курсе. Заучка немного — что есть, то есть. Но отчаянная. Опасная и неприступная, как Форт Нокс. Наша факультетская Медичи. Так что ты с ней того… осторожней. А то ненароком прилетит в тебя старое проклятие, пущенное старушкой Екатериной в твоего пращура Филиппа.

— Медичи? — переспрашивает Джеральд, не отрывая внимательного взгляда от моего лица.

Я улыбаюсь и ловлю себя на том, что мне очень легко с ним разговаривать. В его внешности, улыбке и, особенно, глазах, есть что-то удивительно располагающее.

— Это всё Руперт. Он обожает давать окружающим дурацкие прозвища. А это приклеил ко мне из-за моего пристрастия к изучению ядов. Говорит, что мои познания в данной области несколько веков назад оказались бы неоценимыми при любом монаршем дворе Европы.

В этот момент Остина зовут, и он, крикнув кому-то, что сейчас подойдёт, произносит:

— Я вас оставляю, ребята. Мэри, если тебе этот ходячий юридический справочник покажется невыносимо скучным, ты знаешь, где меня найти…

05.08.1982. Портри

«Почему мы готовы безропотно сносить любую боль от любимых — и в то же время безжалостно ломаем тех, кто осмелился полюбить нас самих, Северус»?

Громкий и протяжный звук волынок сливается с хором людских голосов. Толпа пестрит тартанами известных шотландских кланов, представители которых съехались на свадьбу потомка старинного и чистокровного магического рода.

Мне кажется, что всё происходит не со мной.

Я будто нахожусь внутри огромного калейдоскопа, где вращаются и перекатываются с места на место цветные стекляшки. Они беспрестанно поворачиваются разными гранями, составляя всё новые и новые узоры.

Наша встреча на студенческой вечеринке… Настойчивые ухаживания Джеральда... Его отъезд в Америку... Частые письма, регулярно прилетающие ко мне через океан, наполненные искренней любовью, согревающие, поддерживающие, дающие возможность забыться и освободиться от гнетущей тоски по Северусу… Его возвращение в Британию и предложение замужества… Мои недолгие колебания и, наконец, согласие…

Представление родственникам с обеих сторон в качестве жениха и невесты…

Официальная помолвка... Кутерьма свадебных хлопот…

Я знаю, что обманываю себя. Что не с Джеральдом я хотела бы стоять под украшенной белыми цветами свадебной аркой. Но если мне уже не суждено сделаться счастливой с тем, кому отдано сердце, так не лучше ли стать женой достойного человека, к которому, по крайней мере, я испытываю искренние дружеские чувства?

Джеральд крепок физически, по-мужски очень привлекателен и надёжен, наверняка будет хорошим отцом моим будущим детям.

Он неотразимо выглядит в большом килте и национальной рубашке, которую я, по старой традиции, подарила своему жениху на свадьбу. Через его левое плечо перекинут конец клетчатой ткани, прикреплённый к короткому жакету. Поверх моего нежно-кремового платья тартан клана Монтгомери. Знак того, что я отныне принадлежу роду Джеральда. Лента той же расцветки украшает мой скромный свадебный букет.

Сияющий от радости, взволнованный Джеральд наклоняется и прикрепляет к моему платью свой подарок — простую, но очень старую серебряную брошь в виде двух сердец, увенчанных короной. Это не только символ его любви ко мне, но и фамильный, передающийся из поколения в поколение оберег для будущих наследников, предназначенный для защиты их от сглаза и вредоносных чар. По традиции, которую чтят все старые шотландские семьи, этой брошью я должна буду скрепить пелёнки нашего с Джерри первенца, чтобы, по древнему поверью, его не подменили проказливые феи.

Для принесения брачных клятв мы, сговорившись заранее, берём произведения Элизабет Браунинг.

Джерри в восторге от моего предложения, которое кажется ему трогательным и очень поэтичным. Мой жених и не подозревает, что оно продиктовано холодным расчётом. Говорить заученными фразами проще, они позволят мне не сбиться, когда придётся обмануть его, наших родственников и всех гостей, прибывших на церемонию бракосочетания. И всё же я не хочу ранить чувства Джеральда явной фальшью.

Он берёт меня за руки и произносит свою клятву с интонацией, от которой на мои глаза почти наворачиваются слёзы раскаяния:

— Как я тебя люблю? Люблю без меры.

До глубины души, до всех её высот,

До запредельных чувственных красот,

До недр бытия, до идеальной сферы.

До нужд обыденных, до самых первых,

Как солнце и свеча, простых забот,

Люблю, как правду, — корень всех свобод,

И как молитву — сердце чистой веры.

Люблю всей страстью терпкою моих

Надежд несбывшихся, всей детской жаждой;

Люблю любовью всех моих святых,

Меня покинувших, и вздохом каждым.

А смерть придёт, я верю, и оттуда

Тебя любить ещё сильнее буду.

Я чувствую устремлённые на нас взгляды: радостные, подбадривающие, тёплые. Меня начинает бить дрожь. Как страшно мне в эту секунду! Потому что сейчас предстоит уверенно, не дрогнув ни единым мускулом, солгать Джеральду, всем этим людям, желающим нам счастья, и самой себе.

И в этот сложный момент я ощущаю ободряющее движение сильных, горячих пальцев жениха, словно он говорит: «Не бойся, я рядом, я всё пойму и поддержу тебя, что бы ни случилось».

Я смотрю в его глаза, стараясь обрести в них защиту: так ищет закрытую бухту корабль, спасающийся от надвигающегося шторма. Этой короткой передышки мне хватает, чтобы снова прийти в себя и начать декламировать. Мой голос, сначала слабый и неуверенный, крепнет с каждой произнесённой фразой:

— Уж если любишь, то люби лишь ради

Самой любви меня. Не только за

Улыбки свет, красивые глаза

И речи нежные, — за мысль во взгляде,

Что так близка тебе и очень кстати

Пришла ко мне, как в душный день гроза.

Изменчиво всё это, мой вздыхатель,

Изменчив ты и, — что вчера сказал,

Сегодня — ложь. И не люби, не надо,

Из жалости перед слезой моей -

Забудешь слезы, утешенью рада,

Что долго длясь, любовь убьёт скорей!

Люби меня одной любви лишь ради,

Люби всю жизнь, до окончанья дней.

Сердце сжимается от ощущения совершённой непоправимой ошибки.

Что же я делаю?! Неужели никто не видит, что со мной происходит? В моих словах нет правды, я совсем не люблю Джеральда! Он мне лишь друг… Разве я смогу сделать его счастливым?

Я обвожу беспомощным взглядом расположившихся на скамейках оживлённых людей, ожидая, что кто-нибудь из них непременно уличит меня во лжи и громко крикнет, что нужно немедленно всё остановить и прекратить этот затянувшийся, постыдный фарс.

Но гости словно ослепли все до единого. Они одобрительно шумят, хлопают в ладоши. Толстяк в первом ряду — кажется, дядя Джеральда по отцовской линии — от восторга топает ногами и бьёт себя по ляжкам.

Никем не прерванная церемония продолжается дальше. Звучат традиционные вопросы регистрирующего брак чиновника Министерства, и мы с Джерри даём согласие хранить супружескую верность в болезни и здравии, богатстве и бедности…

Мы говорим «да» друг другу и той неизвестной жизни, в которую скоро вступим.

Нас объявляют мужем и женой…

…Но по-настоящему мы становимся супругами лишь за час до полуночи. В освещённом ущербной луной круге, очерченном чередой изгрызенных временем и ветрами столпов древнего дольмена. В месте силы, где магия невидимыми родниками сочится из трещин векового камня.

Здесь это не называется свадьбой. Handfasting, соединение рук — добровольная жертва крови и плоти, обряд соединения двоих волшебников в единую семью, залог равноправного союза…

Мы выходим в круг босыми, зябко ступая по притихшей ночной земле, облачённые в простые некрашеные льняные рубашки — длинные, до пят. Такие в незапамятные времена носили лишь дети и новобрачные. Я распускаю волосы, украшенные теперь лишь простым венком полевых цветов.

Джеральд перехватывает густую шевелюру кожаным ремешком, у его виска болтается короткий шнурок с волчьим клыком — знаком принадлежности к великому роду охотников, воителей и чародеев.

Мы не преклоняем колен — здесь это не требуется. Не повторяем за доверенным свидетелем, моим дедом, каких-либо стандартных клятвенных формул. Стоя под вечной луной, в центре круга у алтарного камня, мы отвечаем только на один вопрос:

— Готовы ли вы, дети мои, сделать друг друга счастливыми?

— Готов! — выдыхает Джеральд звонко и искренне. И эхо его голоса долго гаснет, перебегая от одного холодного камня к другому по всему кругу стоунхэнджа.

— Готова! — тихим вздохом отвечаю я. И под щекочущим лоб жёсткими травинками венком назойливо и горячо пульсирует мысль: «Даже если твоё счастье будет не со мной».

Я буду уважать супруга. А доведётся принести от него детей — воспитаю их ответственно и честно. Но любить… Сердце у человека лишь одно, Джеральд!

Старик подаёт ему крохотный, не длиннее пальца, старинный нож, кованый вручную. Рукоятью служит отделанный серебряной инкрустацией белый рог. По серебряным нитям пробегает лунный луч. Когда-то давным-давно, веков десять назад, наверное, шотландский кузнец-друид взял кончик рога жертвенного козла, окончившего жизнь на этом алтарном камне. И сделал этот нож, чтобы с его помощью дочери клана, посвящённые в тайны магии, приносили себя в жертву другим волшебным домам Британии.

Джеральд срезает прядь своих волос. Накалывает руку, чтобы показалась капля крови. Протягивает нож мне, чтобы я сделала то же самое. И две руки, правая — Джеральда, левая — моя, в неверном свете лунного луча простираются над алтарным камнем.

Дед непослушными узловатыми пальцами распускает узел на моём поясе. Крепко связывает им наши руки, обвивая запястья.

— Живите в мире и согласии, дети мои, и пусть внуки внуков ваших поминают добрыми словами ваши дела, пусть кровь ваша питает их сердца, пусть вечно продолжается на земле род ваш и сила его…

Мы сливаемся в поцелуе. Горячие, мягкие губы мужа согревают мой неотзывчивый, пересохший рот.

Старик — без палочки и без чеканного латинского Инсендио — одним движением руки возжигает на камне оранжевую кисточку огня, и две пряди волос исчезают в ней, превращаясь в невесомый пепел.

По связывающему руки поясу течёт, постепенно нарастая, тугая волна тепла. Покалывает пальцы. Магия места силы откликнулась на старый обряд, признала молодых, ознаменовала наше единение. Ритуальный нож рассекает пояс. С лёгким потрескиванием рукотворный огонь пожирает упавшую на алтарь льняную ленточку.

«Так и жизнь, убегая с течением лет, лишь безжизненным пеплом слетает на землю».

Отныне наши руки связывает только невидимая магическая нить. Лишь она и наши безмолвные обеты будут определять прочность отношений, позволяя нам оставаться вместе ровно столько, сколько сможем — благодаря нашей собственной свободной воле. Тем и отличается брак, венчанный в церкви или записанный в метриках, укрытых в архивах всесильного Министерства, от брака, заключённого по законам магического естества.

Последний ритуальный момент — взяться за руки и вместе прыгнуть через подвешенную невербальным левитирующим заклятьем на уровне колен старую метлу. Символ пересечения границы меж прежней девичьей жизнью юной ведьмы и новой жизнью добропорядочной замужней чародейки. Смысл его прост: за мужем — хоть без метлы в небеса! Опираясь на крепкую медвежью лапу Джеральда, я шагаю через метловище. Ритуальное одеяние высоко задирается, обнажая матово светящееся в лунном свете колено. Мой дед качает головой: непорядок, с левой ноги прыгнула внучка, не в единый шаг с супругом!

* * *

07. 03.1983 Портри.

«Мы мстим нелюбимым за неуместность и ненужность их чувств. Отсутствие надежды делает нас тяжелобольными, и мы заражаем безысходностью тех, кто пытается нас отогреть».

— Это девочка, — шепчет Джерри мне прямо в ухо. Он стоит за спиной, и его вытянутые руки прижаты к моему животу. Даже удивительно, что сильные ладони, которыми впору гнуть подковы, могут быть такими деликатными и нежными.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво, с ноткой недовольства, спрашиваю я.

— Чувствую, — произносит он.

В следующий момент я ощущаю мягкое скользящее движение, как будто внутри меня выгнул спину ласковый котёнок. За ним следом толчок. Ребёнок в моей утробе отвечает отцу согласием! Неужели и правда — девочка?

— Можно, Мэри? Пожалуйста!

Джерри обходит меня и опускается на колени, прижавшись ухом к выпирающему из-под ночной сорочки животу. Он осторожно начинает поглаживать его ладонями, чутко прислушиваясь к малейшему движению внутри.

Его глаза сияют, и мне невыносимо смотреть на его тихую, горделивую радость.

— Джерри, ну что за мальчишество!

Мне неприятен его порыв. Я убираю руки мужа и отстраняюсь.

Последние месяцы я часто раздражаюсь на Джерри по пустякам. Он спокойно принимает перепады моего настроения, списывая нервозность и резкость в общении с ним на особенности состояния беременной женщины. А мне чрезвычайно действует на нервы такая безропотность, и приходится всё чаще сдерживать себя, чтобы не наговорить ему грубостей.

Я бы предпочла, чтобы он куда-нибудь уехал и оставил меня дожидаться родов в одиночестве. Беременность протекает тяжело, частые обследования в больнице и масса вошедших в мою жизнь ограничений выводят из себя.

Как же я жалею, что поддалась на уговоры мужа родить! И зачем он только вынудил меня сохранить ребёнка? Я всё равно не чувствую к ещё не рождённому младенцу ничего, кроме неприязни.

Но всё меняется спустя три месяца, когда после суток родовых мук мне на живот кладут новорождённую дочь. Ещё оглушённая пережитой болью и усталостью, балансируя на грани беспамятства, я обхватываю девочку руками.

Ох и измучила же она меня!..

Нелепое существо, совсем не похожее на нас с мужем. Жалкое, мокрое, со слипшимися рыжеватыми волосками на голове. Сморщенное маленькое лицо с плаксивым ртом, бессмысленные голубовато-серые глаза. Крохотные пальцы, к которым страшно прикоснуться, кукольные ступни, щиколотки, которые, кажется, можно сломать неловким движением.

Не заливается криком, не чмокает губами, не тянется инстинктивно к груди, а только молча лежит и словно ждёт, приму я её или нет. Она уже здесь, пришла в этот мир, плоть от моей собственной плоти. Но уже в первые минуты своего существования она выглядит такой отстранённой, несчастной, потерянной. Мне до слёз знакома похожая отстранённость — я видела её у мальчика, на котором будто лежала печать нелюбви…

Меня пронзает острая, похожая на электрический разряд, жалость к дочери, вслед за которой приходит понимание: роднее, ближе этой малышки у меня уже никого и никогда не будет.

* * *

09.01.1993. Портри

«Мы не можем простить нелюбимым несправедливости нашего личного фиаско и их желания проникнуть в ту область, где единолично царствует нарисованный нами дорогой образ, которому мы поклоняемся с рвением фанатиков».

Два смутных силуэта, мужской и женский, выступают из небытия, как будто под действием неведомой магии оживают на тёмной стене прежде неподвижные мраморные барельефы. Фигуры полностью обнажены, но их наготу заботливо скрывают качающиеся в воздухе полосы серого слоистого тумана.

Изображение понемногу становится резче, и я различаю во влюблённой паре себя и Северуса...

Моя голова покоится на его груди. Глаза закрыты в блаженном изнеможении. Он прижимается губами к моему виску и начинает неторопливо перебирать мои волосы, которые то сминаются под его осторожными ладонями, то невесомо струятся по ним.

Внезапно я отстраняюсь от него, будто не веря, что он действительно рядом и не растает туманом, не утечёт с первыми лучами солнца. Я медленно обвожу пальцами его высокие скулы, касаюсь бровей, век, ресниц, обрисовываю резкий контур губ и острого подбородка. Так делают слепые, чтобы запомнить черты лица и запечатлеть в сознании уникальный образ, создать оттиск с пустоты.

В каждом жесте — неразрывно слитая с отчаянием любовь, желание как можно дольше удержать его рядом с собой, помешать ему исчезнуть. Словно из нас двоих только я по-настоящему живая, а он — призрак, ненадолго обрётший плоть и кровь, чтобы прийти на мой настойчивый зов из царства теней…

…Я просыпаюсь в своей постели и в первый момент не могу понять, что произошло. Часть моей души ещё находится там, в идеальном мире, нарисованном фантазией. Я всё ещё грежу. Вот только почему пришедшие картины такие невозможно реальные? Это не хаотичное смешение красок и ощущений, которое присуще большинству снов. Нет!

По моим щекам безостановочно текут слёзы, и, как сумасшедшее, колотится сердце. То, что я пережила во сне, было настолько сильным, что эти новые эмоции почти невозможно вынести, как и внезапную потерю исчезнувшей иллюзии.

Никогда прежде я не ощущала такого абсолютного, такого всеобъемлющего счастья, для которого достаточно лишь видеть любимого человека, иметь возможность прикоснуться к нему с невинной лаской. Никогда ещё я так не растворялась в нежности, которая затопила меня всю, проникла в каждое движение, дыхание, прояснила мысли, на короткое время даровав состояние покоя и полной гармонии с самой собой и миром.

И ещё ни разу я не чувствовала такого горького, страшного опустошения, как будто жизнь во всём многообразии красок вдруг схлынула, подчинившись чьей-то злой воле и оставив после себя выжженную пустыню и пепел.

«Мы не даём нелюбимым возможности что-либо изменить в нашей жизни и тем крадём у себя последний шанс стать счастливыми. А если всё-таки решаемся рискнуть, то заранее не верим в счастливый исход. И ничем хорошим это не кончается. Ни для них, ни для нас самих… Мы — искалеченные ментальные ампутанты, терзаемые фантомными болями».

— Кто он? — в голосе Джеральда столько напряжения, что он кажется стеклянным.

— Ты о чём?

Я недоумевающе поворачиваюсь к мужу и встречаю его немигающий, внимательный взгляд. Под ложечкой сосёт от нехорошего предчувствия.

— Мэри, я спрашиваю, кто такой Северус, — всё тем же неестественным, замороженным в стекло тоном повторяет он. — Я хочу знать, кто тот человек, имя которого моя жена уже в который раз произносит во сне.

Я впервые не знаю, что ему ответить, и потому молчу. Его слова застигают меня врасплох. Однако, несмотря на неприятное ощущение от разоблачения моей тайны, которого я подспудно ждала уже несколько лет, сейчас я испытываю странное облегчение.

В самом деле, не думала же я о том, что смогу бесконечно скрывать от Джеральда любовь к другому мужчине? Я честно держалась, старалась быть хорошей женой, заботилась о нём и дочери. Но в глубине души я всегда знала, что рано или поздно правда всё равно выплывет наружу.

Всему виной — мои сны, в которых я позволяю себе чувствовать. Та область бессознательного, над которой не властны ни мои безуспешные попытки жить обычной жизнью, ни приличия, ни разум.

Их приход невозможно предугадать. Они возникают яркими вспышками, и я жду их появления со стыдом и нетерпением. Невероятные по силе и накалу эмоций, они то дарят надежду, истязая сладким самообманом, то приносят минуты близости с любимым человеком, когда всё моё тело, ликуя, превращается в звенящий наслаждением оголённый нерв, то терзают жестокой безысходностью, и тогда, просыпаясь, мне больше не хочется жить.

Так случилось и сегодня ночью.

…Я нахожусь у подножия высокого холма, покрытого пучками пожухлой прошлогодней травы, подтаявшим, рыхлым снегом и мелкими острыми камнями. Наверху, скрестив руки на груди, стоит Северус. Такой, каким я запомнила его в последнюю встречу: отрешённый, молчаливый, равнодушный. Мне нужно, во что бы то ни стало нужно добраться до него и рассказать о своей любви. Объяснить, что я не мыслю без него своего существования. И тогда — я это точно знаю — в моей жизни всё обязательно изменится.

Сначала мне кажется, что подъём не такой крутой, и я сумею преодолеть его быстро, но не тут-то было! Босые ноги глубоко проваливаются в колючий снег. Камни заставляют меня раз за разом оступаться, падать, съезжать вниз по склону. И даже если мне удаётся сделать несколько шагов вперёд, Северус почему-то не становится ко мне ближе.

Тогда я опускаюсь на колени и начинаю ползти на четвереньках, помогая себе руками. Я не обращаю внимания на то, что моя одежда уже промокла насквозь и превратилась в разодранную в нескольких местах тряпку, что пальцы сводит от холода, а ладони исцарапаны до крови.

Неимоверными усилиями, делая рывок за рывком, мне всё-таки удаётся достичь небольшого уступа. Я поднимаю голову, встречаюсь взглядом с Северусом и радостно улыбаюсь, ожидая, что он вот-вот протянет руку и поможет забраться к нему наверх. Но он только наблюдает, и его будто забавляют мои упорные попытки преодолеть все препятствия, чтобы соединиться с ним.

Внезапно на его губах появляется издевательская усмешка, словно он готов расхохотаться над моими тщетными усилиями и глупыми надеждами. И в тот же самый миг я срываюсь, лечу вниз по склону, кувыркаясь через голову. Через несколько секунд я растягиваюсь у подножья холма, откуда и начинала свой злосчастный путь. Жалкая, грязная, растрёпанная, полубезумная, я раз за разом зову Северуса, умоляю его помочь, но на вершине уже никого нет…

— Мэри, я жду ответа, — вклинивается в моё сознание голос мужа. Требовательный, раздражённый. Лишний.

— Ты действительно хочешь это знать? Хорошо, я скажу тебе, — я чувствую себя безмерно усталой. — Это человек, которого я люблю. Давно, ещё со школы. Я всегда его любила.

Смысла лгать больше нет, хотя я прекрасно вижу, что своим признанием не только делаю больно Джеральду, но ещё, возможно, ставлю крест на будущей совместной жизни с ним.

— Вы… любовники? — после долгого молчания почти спокойно спрашивает он.

Я отрицательно мотаю головой.

— Между нами ничего не было, если ты об этом. И не будет.

— Значит, первая юношеская любовь?

Джеральд неуверенно улыбается. Кажется, он даже готов вздохнуть с облегчением — от того, что всё оказалось не так плохо, как он себе вообразил.

— Да. Первая. И единственная... Прости меня, Джерри.

Вот и всё. Я наконец-то сказала и сделала то, на что, наверное, нужно было решиться раньше.

В глазах Джеральда медленно проступает понимание. Он шокирован моими словами. Но более всего тем, что я совсем не пытаюсь изворачиваться, юлить и не хочу солгать даже тогда, когда он с распростёртыми объятиями готов принять мою ложь — ради самообмана и спасения хрупкого, ускользающего миража счастливой семьи.

Не зная, что ещё можно сказать или сделать в такой ситуации, он поднимается с кресла, устало распрямляется и выходит из комнаты.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Погруженная в тягостные воспоминания, она чуть не пропустила момент, когда холодные пальцы неуловимо дрогнули в её ладони.

— Северус?..

В ответ — короткий хриплый вздох. Стон, впрочем, совершенно беспощадно подавленный.

— Больно?..

Левой рукой она осторожно погладила его висок, чувствуя тонкую ниточку лихорадочного пульса под пальцами. И внезапное видение далёкого осеннего дня, дня их общих воспоминаний, взорвалось в её сознании.

* * *

01.09.1971. Хогвартс

Мириады свечей, парящих над столами меж полом и высоким, сводчатым потолком, принявшим облик вечернего осеннего неба. Сотни взволнованных лиц…

Сухощавая высокая дама в зелёном, просившая называть себя «профессор Макгонагалл» выкликает первоклассников по списку.

— Абрахамс Агата!

Смуглая девочка с тремя десятками цветных заколок в мелких темных кудряшках взбирается на высокий табурет, выставленный у директорской трибуны, на всеобщее обозрение. Прямо на заколочки приземляется огромная остроконечная мятая шляпа в заплатах, сползает девочке на глаза. Мгновение тишины… И — каркающий, громогласный возглас, летящий, кажется, прямо из-под потолка:

— Равенкло!!!

— Поздравляю, Эгги! — Улыбается Макгонагалл, — вы попали к нашим славным умникам и умницам, ваш стол — справа, ваш декан — профессор Флитвик…

Эгги Абрахамс таращит лиловые глаза на усатого очкастого чудака с большими ушами за профессорским столом. Тот — почти одного роста с ней — встаёт на стул, чтобы его было всем видно, картинно кланяется своей новой ученице, взмахивает волшебной палочкой. Строгий чёрный галстучек на тонкой шее Эгги меняет цвет на лазоревый в сверкающую металлизированную полосочку. Справа дружно рукоплещет весь состав факультета Равенкло.

— Эйвери Мэттью!

Полноватый блондинчик шествует к трибуне смешной, натянутой походкой. Неуверенно взбирается на шаткий табурет. Закрывает глаза…

— Слизерин!!! — рокочет Шляпа.

Слева за длинным столом сдержанно и ритмично отбивают ладошами овацию школьники с зеленой отделкой мантий.

— Блэк Сириус!

Давешний нахальный кудрявый пацан, что цеплялся к нам с Лили в поезде, прежде чем шагнуть к табурету, громко шепчет:

— Спорнём на три кната, что попаду на Гриффиндор?..

— Попадешь… в пруд с гриндилоу, вверх тормашками! — сквозь зубы шёпотом ответствую я. И тут же опускаю глаза под жёстким взглядом профессора Макгонагалл.

Всего-то ничего пообщались, но как же мне успел осточертеть этот Блэк!!! Шляпа, однако, проявляет с его мнением удивительную солидарность и громко каркает, едва коснувшись буйной шевелюры нахала:

— Гриффиндор!!!

«Ладно, пруд пока откладывается… Но только на время, Сириус Блэк!»

— Боунс Арнольд!

Рослый, длинношеий мальчик, стриженный «под ноль», стискивает правой рукой спрятанный под мантией оберег. Решительно шагает вперед.

— Хаффлпафф! — после минутных раздумий выдыхает Шляпа.

Галстук Арни тут же меняет цвет на чёрный с золотом. Стриженый разочарован. Уши его алеют… Но над его факультетским столом уже летают восторженные возгласы, слышатся аплодисменты — и на пухлых телячьих губах парня расползается улыбка…

— Эванс Лили!

Ты незаметно стискиваешь мою руку под чёрной полой форменного плащика. Поднимаешь на меня глаза. Я чувствую, как дрожат твои колени, как под новенькой школьной формой отчаянно колотится твоё сердце. Когда ты делаешь первый шаг к злосчастному табурету, успеваю шепнуть:

— Не бойся!..

Профессор Макгонагалл опускает Шляпу на солнечное облако твоих волос.

— Гриффиндор!!! — и парящие свечи замирают под потускневшим искусственным небом. У меня перехватывает дыхание. Я слышу собственный голос:

— Не-ет…

Поджав губы, ты стягиваешь с головы Шляпу и отдаёшь учительнице. Шляпа шевелится, будто живая, что-то ворчит темной складкой суконного рта, шелестит заплатами…

— Иди же, Лили, тебя ждут твои друзья! — профессор Макгонагалл легонько подталкивает тебя к бушующему приветствиями столу Гриффиндора. Ты бежишь туда, но по пути внезапно останавливаешься и грустно смотришь мне в глаза…

Галстук у тебя уже изменил цвет на алый с золотом.

Твой растерянный и чуть виноватый взгляд я вижу и тогда, когда Сириус подвигается на скамье, приглашая тебя присесть рядом. Но ты садишься спиной к нему, продолжая смотреть на меня, бесконечно смотреть, смотреть…

Распределение продолжается. Но звуки большого мира долетают до меня, как сквозь плотный ватный кокон. Как будто зимнюю шапку на уши натянули…

— Ловкрафт Дэниел!

— Хаффлпафф!

Люпин Римус!

— Гриффиндор!

— Макдональд Мэри!

— Гриффиндор!

— Мальсибер Эрнл!

— Слизерин!

— Найджелл Анна!

— Хаффлпафф!

— Нортроп Канторус!

— Равенкло!

— Петтигрю Питер!

— Гриффиндор!

— Перкинс Дайана!

— Хаффлпафф!

— Поттер Джеймс!

— Гриффиндор!

— Квиллье Констанция!

— Хаффлпафф!

— Роули Торфин!

— Слизерин!

— Снейп Северус!..

…Шаткий табурет скрипит подо мной, как рассохшиеся доски тех самых качелей в твоём дворе, у которых я впервые рискнул с тобой заговорить. Зал плывёт перед глазами. Шляпа нахлобучивается неожиданно плотно, волосы лезут в глаза.

Тишина повисает под фальшивым небом. Свечи трещат и коптят, оранжевые кисточки огня дрожат, в спину бьёт внезапный сквозняк… Я слышу скрипучий голос в голове. Шляпа?

— Тэ-экс!.. Весьма эрудированный, смелый и даже, отчасти, старательный юноша… Стесняетесь своей внешности и имени, но полагаете, что в вас сокрыто больше, чем видно на первый взгляд… Гм, любопытно! Куда бы вас отправить?.. А вы любите ли играть в плюй-камни?..

«Мерлин Всеведущий, это-то тут при чём! Мама… Мама в детстве замечательно играла в плюй-камни… и училась на Слизерине!»

— Сли-изерин!!! — воет Шляпа.

Спотыкаясь, под грохот собственного пульса я иду к слизеринскому столу. Меня усаживают на высокую полированную скамью между Мальсибером и высоким белокурым старшеклассником — факультетским старостой. Тот стискивает жёсткими сухими пальцами мою правую ладонь, снисходительно смотрит в глаза. Кивает с усмешкой. Церемонно представляется:

— Люциус Малфой!.. Приветствую вас в кругу избранных, Северус Снейп!

Его ладонь кажется горячей. Левой рукой я растерянно тереблю галстук — уже не чёрный, а зелёный в тонкую серебряную полосочку. Молча киваю в ответ…

Рыжая девочка за столом Гриффиндора больше не смотрит в мою сторону.

* * *

10.09.1996. Портри

Меня настигает новый виток экзистенциального кризиса. Натали большую часть года находится в Хогвартсе, а Джеральд уже несколько лет живёт в Америке и бывает в Британии лишь наездами. Но даже из-за океана он принимает активное участие в жизни дочки, хотя и не скрывает, что предпочёл бы видеть её в числе студентов Ильверморни, где когда-то учился сам. Чистокровный потомок аристократического рода и известный практикующий юрист, он входит в число самых уважаемых попечителей старейшей магической школы.

Мне не в чем упрекнуть бывшего супруга. Мы с ним расстались мирно, без скандалов и взаимных претензий. Сначала, любя меня, он втайне лелеял надежду на то, что нашу семью можно будет восстановить, как разбитую чашку — заклинанием Репаро. Затем, осознав, что этому уже не бывать, он от меня отдалился. Тогда же я обратилась с заявлением в Министерство магии и вернула себе прежнюю фамилию. И дочь записала так же. В конце концов, «Натали Макдональд» звучит ничем не хуже «Натали Монтгомери», а обязывает к меньшему.

И всё равно потребовалось несколько лет, чтобы на меня перестало давить чувство вины за распавшийся брак. Новая попытка сближения произошла уже после того, как Джеральд вторично — и очень удачно — женился, обретя в новом браке всё то, чего я сама не смогла ему дать. Пусть и с опозданием, но к нам обоим пришло понимание простого факта: несмотря на наличие между нами крепкого связующего звена — дочери, наши жизненные дороги и устремления разошлись окончательно...

Теперь мы снова можем спокойно общаться с Джеральдом, сохраняя с ним дружеские отношения. Признаюсь, это в большей степени его заслуга, чем моя. Его миролюбивый характер не приемлет сведения личных счётов. Поэтому каждый раз, когда он бывает в Британии, он обязательно навещает не только Нэтти, но и меня.

Но долгожданное освобождение от лжи не спасает от одиночества. Я с головой ухожу в работу. В профессиональной сфере, словно в противовес несчастливой личной жизни, у меня всё складывается хорошо, и своими достижениями я даже вызываю зависть у некоторых менее успешных коллег.

К тридцати шести годам я являюсь ведущим токсикологом в клиническом госпитале Святого Мунго. В моём профессиональном багаже несколько изданных монографий, блестяще защищённая докторская диссертация, посвящённая коагулянтам крови. Ко мне регулярно поступают предложения о преподавании в академии колдомедицины, но я неизменно от них отказываюсь, несмотря на то, что это обеспечило бы мне стабильность и высокий статус. Я предпочитаю профессорской мантии и просторным лекционным аудиториям тяжёлую полевую работу исследователя.

Почти каждый свой отпуск я превращаю в очередную незапланированную экспедицию, лишь бы не находиться в четырёх стенах и не сходить с ума от безделья и ненужных мыслей. Колесить по всему миру, изучая действие на человеческий организм разнообразных природных ядов и узнавая секреты приготовления редких, сложных антидотов и сывороток… Чем не судьба?!

Моими лучшими коллегами являются полудикие колдуны-аборигены и охотники-змееловы, к которым в «просвещённом» научном сообществе магической Британии принято относиться скептически. Но именно они становятся моими консультантами и проводниками по тропическим джунглям и дождевым экваториальным лесам, южноамериканской сельве и глухой сибирской тайге.

Никто из родных, не говоря уже о друзьях, даже не подозревает о том, что в своих поездках я не раз оказывалась на грани гибели от укусов опаснейших тварей. Но своему спасению я обязана людям, чьи навыки выживания в неприветливой, безжалостной природе многократно превышают мои собственные.

Только Руперт Остин, чей намётанный глаз замечает все перемены в моём состоянии, просит после каждой экспедиции «поберечь себя и быть более осторожной, не лезть на рожон». Но и ему пришлось махнуть рукой и отступить, сообразив, что по отношению ко мне все его советы и предостережения давно запоздали.

— Сумасшедшая! — припечатывает он меня однажды. — Но не мне тебя учить, что делать с собственной жизнью.

Я смеюсь и тепло обнимаю лучшего друга, с которым вместе отмечаю своё очередное возвращение — из экспедиции и с того света.

— Вот за что я тебя люблю, Руперт, так это за то, что ты не пытаешься быть моей заботливой матушкой. Я ничего не хочу менять. Мне нужно всё это, чтобы не свихнуться.

Руперт бросает на меня быстрый взгляд, криво усмехается и вертит в руках бокал с огневиски.

— Я могу задать тебе один вопрос на правах старого друга?

— Задавай.

— Он действительно стоит того, что ты с собой делаешь?

Я отвечаю не сразу, гадая, откуда взялся такой внезапный интерес к моей личной жизни. Это Джеральд рассказал ему о Северусе или Руперт сам догадался? Скорее всего, сам. Но зачем спрашивает? И стоит ли вообще отвечать на этот непростой и крайне болезненный вопрос?

— Он… ничего не знает, — после паузы отвечаю я. — И вряд ли когда узнает. У него другая жизнь, которая никак не пересекается с моей.

— Ты молодая, умная, красивая женщина. Зачем все эти бессмысленные жертвы, ради чего?

— Это уже два вопроса.

— Ты хоть осознаёшь, что становишься зависимой от адреналина — наподобие тех ненормальных магглов, которые без страховки забираются на огромную высоту? Сколько их погибает, сорвавшись… Ты тоже хочешь — вот так?

— Руперт, прошу тебя…

Я вижу, что он не на шутку взвинчен и раздражён, но не понимаю причины столь внезапной ярости. Желая успокоить, я кладу руку на его предплечье. Но тщетно.

— Эти твои проклятые экспедиции! — неожиданно взвивается Руперт. — Ты могла бы изучать ядовитых монстров в питомниках и вести там работу с не меньшей эффективностью и пользой. Ты же безрассудно лезешь в самую глушь! Заранее знаю, что скажешь: тебя, якобы, сопровождают подготовленные люди. Но они, в отличие от тебя, родились в тех местах. Ты играешь со смертью, Мэри. Каждый раз, когда ты уезжаешь, я не знаю, увижу ли тебя снова живой.

— Это мой образ жизни. Пора бы уже и привыкнуть к нему!

— Не лги! Ты словно убегаешь от проблемы, которую не можешь решить… или безуспешно пытаешься кому-то что-то доказать. Только ставка слишком высока. Я привык вот этими самыми руками, — он ставит бокал на стол и поднимает широкие ладони, — вытаскивать людей с того света. Мне чертовски не нравится видеть их мёртвыми, Мэри.

— Почему ты заранее хоронишь меня?

— Да потому, дура ты этакая, что однажды это обязательно произойдёт, если ты не будешь осторожнее. А меня не окажется рядом, я не сумею тебя спасти. И потом я уже никогда не смогу простить себя за это.

Руперт залпом выпивает огневиски и бросает на меня взгляд, в котором появляется новое, опасное выражение, которое я предпочитаю не заметить.

— Ты прав, я иду на глупый риск, вместо того, чтобы сделаться кабинетным учёным или преподавать. Я действительно стремлюсь доказать — только не кому-нибудь, а самой себе, что справлюсь… что моя жизнь имеет смысл. Я стала зависима от адреналина, и в этом ты тоже абсолютно прав. Мне нужны эмоции на грани, чтобы перекрыть ими другие... Стоит ли всего этого человек, о котором ты спросил? Не знаю. Я задыхаюсь без него, Руперт…

— Бедная ты моя... Прости меня, пожалуйста.

Он осторожно притягивает меня к себе, крепко обнимает, прижимает мою голову к своему плечу, предотвращая готовую разразиться истерику.

* * *

13.08.1997. Камбоджа

Я даже не успеваю испугаться, увидев летящую в меня двухметровую змею, мгновенно вынырнувшую из лесной подстилки. Чёрная шкура от головы и до хвоста покрыта ярко-жёлтыми кольцами, длинный чешуйчатый киль вдоль хребта. Ленточный крайт…

Рептилия, пассивная при ярком, слепящем солнце. Днём с такими любят играть дети из местных деревень… Но становящаяся смертельно опасной и агрессивной с наступлением сумерек.

За миг до того, как раскрытые челюсти почти касаются моей шеи, чтобы сомкнуться на ней, раздаётся тихий щелчок. Крайт безжизненно зависает в воздухе, а потом тяжело падает в листву, прямо мне под ноги, расстилаясь длинной сигнальной лентой, которой в маггловском мире принято огораживать место преступления.

Из-за моей спины выходит Юн, который отводит в сторону руку с зажатой в ней волшебной палочкой. Носком высокого ботинка резко откидывает крайта и качает головой.

— Грязная змея. Часто кусать, — объясняет он на ломаном английском. — Много яда. Плохо!

Первый шок проходит, и я понимаю: если бы не Юн, этот день наверняка стал бы последним в моей жизни.

До ближайшего населённого пункта, где есть больница и можно получить адекватную помощь, двое суток плутания по джунглям. Конечно, у провожатых найдутся противозмеиные сыворотки, но в случае укуса ленточного крайта они срабатывают не всегда: эта тварь атакует свою жертву несколько раз, стараясь впрыснуть в тело как можно больше яда. Если же крайту удаётся прокусить вену или артерию, то огромное количество нейротоксинов попадает в прямой кровоток. И тогда от разрушающего действия отравы на мозг и мучительной смерти от удушья не спасает даже мощное противоядие.

Я осознаю это всего за одно мгновение, и меня начинает бить дрожь. Ужас от того, что могло произойти, захлёстывает меня с головой. К горлу подкатывает тошнота, рот наполняется кислой, противной слюной. Юн видит моё состояние, но не стремится как-то его облегчить или сказать что-нибудь успокаивающее. Вместо этого он очень внимательно осматривает место, где мы оба находимся, а потом начинает шептать заклинания.

Исчезают все шорохи, пропадает стрёкот невидимых насекомых, уханье птиц. Лиственная подстилка под ногами растёт, увеличивается в объёме, теряет свою влагу, становится сухой, тёплой и очень мягкой. Поверх неё Юн бросает свой шейный платок, который на лету трансфигурирует в плотное широкое полотно. Я не успеваю изумиться его магическим навыкам, как выше наших голов с гулом возникает светящийся купол. И тогда с огромной благодарностью я понимаю, что Юн хочет создать среди этих проклятых сумеречных джунглей островок безопасности — для меня.

— Я обязана тебе жизнью, — шепчу я, жадно, без стеснения, рассматривая своего спасителя.

— Ты больше не бояться, — уверенно говорит Юн и подходит ко мне вплотную. — Нет страха.

Когда мы впервые встретились, мне показалось, что я брежу. Потому что новый проводник по камбоджийским джунглям живо напомнил мне совсем другого мужчину.

Прямого внешнего сходства между Снейпом и молодым парнем, матерью которого была француженка, а отцом — этнический кореец, конечно же, не существовало. Но при этом было что-то неуловимо, до дрожи знакомое в том, как Юн держал голову, поворачивался, откидывал со лба длинные и спутанные чёрные волосы, сжимал тонкие губы, усмехался, настороженно прислушивался к дыханию тропических джунглей, словно в любой момент был готов отразить нападение неведомого врага.

И ещё он смотрел на меня так, как этого никогда не делал Северус.

…Его тело напоминает сильную и гибкую лиану — здесь их много, они плотно обвивают стволы деревьев, свешиваются полукольцами с широких ветвей. Я вздрагиваю и судорожно перевожу дыхание, но не отстраняюсь, когда пальцы Юна медленно, одну за другой, начинают расстёгивать пуговицы на моей рубашке. Нырнув под ткань, шершавые ладони бережно скользят по шее, груди, плечам, животу, пока не смыкаются на талии. Потом неуловимым движением он невесомо поднимает меня на руки и, сделав несколько шагов, осторожно опускает на созданное магией ложе.

Под моей спиной и лопатками с лёгким шорохом сминается высушенная листва…

Внутри купола жарко, но меня начинает бить озноб — от близости нетерпеливого мужского тела.

Годы воздержания, неутолённый женский голод, острая тоска по вниманию и ласке, стремление почувствовать себя желанной и хоть кому-то нужной, вновь испытать полное слияние с другим человеком и ощутить, как тело наполняет древняя исцеляющая энергия — всё это оглушает и обрушивается на меня с такой силой, что противостоять соблазну невозможно.

Длинные волосы обрамляют худое смуглое лицо с гладкой кожей, высокими скулами, с треугольным мыском на лбу — у женщин такой называют вдовьим — и делают его похожим на сердце. Несмотря на то, что купол освещён изнутри, выражение непроницаемых чёрных глаз Юна невозможно прочесть — зрачки полностью сливаются с цветом радужной оболочки.

Он расплетает мою косу, подхватывает на ладонь рассыпавшиеся волосы, прижимает тёмно-рыжие пряди к своей щеке. Ему нравится их непривычный для азиата цвет, и в поведении Юна читается такое искреннее любование, что у меня перехватывает дыхание.

Он не спешит. До рассвета ещё очень далеко, а в лагере вряд ли кто-нибудь встревожится, ведь все знают, что я вместе с ним, а значит, в полной безопасности.

Никого из группы серпентологов не удивляет и наше совместное уединение — здесь, на другом краю земли, люди проще относятся к подобным вещам. Особенно если учесть, что только слепой не заметил бы напряжённых, ждущих взглядов, которыми мы с Юном обмениваемся самого начала экспедиции.

…Разве не безумие — хранить верность тому, кто никогда об этом не узнает и уж тем более не оценит? А я ведь живая — живая! Моё тело ещё молодо и полно желаний, и мне так хочется любить и быть любимой! И не когда-нибудь потом, а прямо здесь и сейчас, когда, едва не погибнув, я вновь испытала резкий и острый вкус жизни.

Его губы — упругие, жадные, ищущие — для меня как глоток воздуха после душного подземелья. От поцелуев, прикосновений к коже горячих пальцев, от ласковых слов, которые Юн тихо шепчет на своём родном языке, у меня кружится голова. Я обнимаю его гибкое и сильное тело, желая принять его и понимая, что ещё никогда прежде, даже с собственным мужем, я не испытывала ничего подобного. Я хочу ответить на его нежность и хотя бы на одну ночь забыть о том, что терзает меня столько лет.

Даже если это только самообман, в этот раз он особенно силён и упоителен. Мне так хочется понять, ощутить всем своим существом, каково это — отдать себя во власть человека, в каждой черте и жесте которого я вижу Северуса.

«…Потаскуха!»

Едкий, издевательский голос, наполненный холодным презрением, внезапно раздаётся в моей голове.

Его уже не забыть, не затереть прожитыми годами, не вычеркнуть из памяти.

Мои глаза распахиваются в ужасе, и внутри что-то обрывается. Словно кровь, бегущая в жилах, вдруг створаживается, как от яда смертоносной цепочной гадюки, убивая всё живое, что ещё во мне осталось.

Юн, почувствовав резкую перемену в моём состоянии, отстраняется. Он гладит моё лицо, желая успокоить и понять, что случилось.

Едва не плача, я отталкиваю его руку.

— Нет!

— Нет? — переспрашивает он недоумённо.

Юн силится понять, что он сделал не так, пытается вновь притянуть меня к себе, укрыть собой, но я выворачиваюсь из его объятий, словно они меня душат.

— Нет!

Я кричу, чтобы он услышал моё отчаяние и понял, что все попытки забыться тщетны. Всё уже непоправимо изменилось. Я не смогу ему принадлежать, потому что между нами незримо стоит тень человека, которого я готова возненавидеть всей душой за жестокую, безграничную власть над моими чувствами.

— Плохо, — роняет в пространство Юн.

Я мотаю головой. По щекам текут слезы — от стыда, злости, глупости ситуации и собственного бессилия что-либо изменить. Мир, который ещё несколько минут назад казался мне таким приветливым, тёплым, живым, готовым снова принять меня в себя и отогреть, прямо на глазах рушится и разлетается на куски.

— Нельзя, Юн! Нельзя… нельзя! Не могу!

Юн садится ко мне спиной и притягивает колени к груди. Он молчит и тяжело дышит. Спустя несколько невозможно долгих минут встаёт и тихо, успокаивающе говорит:

— Нужно спать. Я не мешать тебе больше.

Он бормочет заклинание, позволяющее ему покинуть купол, не снимая его совсем, и выходит наружу.

До рассвета он находится поблизости, бродит кругами, но больше не решается меня потревожить. Я так и не смыкаю глаз в эту ночь и чувствую себя по отношению к нему последней стервой.

09.07. 1970. Коукворт

— Что это у тебя за книга, Сев? Старинная…

Лёгкая полупрозрачная рука в жёлтой россыпи веснушек скользит тонкими пальцами по грубому серо-коричневому переплету.

— У матери взял. И вовсе не старинная! Просто старая. 1900-й год издания.

— Интересная?

Лили чуть склоняет голову на бок. Рыжая чёлка, отросшая за лето почти до кончика аккуратного, чуть курносого носа, закрывает правый глаз.

— Не очень, честно говоря.

— Охота же тебе тогда читать... Лето! Давай лучше взапуски бегать!

— Зачем?

— Ну, не хочешь, не будем… А я не люблю читать, когда погода хорошая. Но вчера, наконец, Джеймса Барри одолела. «Питер Пэн». История про мальчика, который не хотел взрослеть, и девочку Венди, которая с ним дружила. А ещё там был остров с пиратами и настоящие феи...

— В маггловских книжках не бывает настоящих фей.

— А в ваших, значит, бывают?

— Да.

Она смеётся. Золотой колокольчик сыплет в пространство звенящие радостные искры.

— А твоя книжка про что?

— Не про что, а про кого. Про Ангуса Бьюкенена. Спортсмен такой был лет сто назад. В регби играл — зашибись!.. Но жизнь у него тяжёлая была, не позавидуешь…

— Потому что бедный, наверное? В девятнадцатом веке в Англии было много бедных…

— Потому что сквиб!

— Кто-о?..

— Сквиб.

— А это кто?

— Ну, это... Вот твои родители — простые люди. Магглы. Помнишь, я говорил, так называются те, кто не умеет колдовать и не чувствует потоков магической энергии в природе. И сестра твоя тоже маггла. И твои родные не помнят, чтобы когда-либо среди известных предков вашей семьи были ведьмы, ворожеи или хотя бы деревенские знахари-травники. Но ты родилась колдуньей, Лили. Настоящей и очень талантливой колдуньей. А бывает наоборот. В семье супругов-волшебников появляются на свет дети, которые колдовать не могут, как ни учи. Вот их-то сквибами и называют.

— А почему они появляются?

— Тому учёному, который это поймёт, Орден Мерлина дадут. Сразу — первой степени. И дом построят за казённый счёт. Только за последние 500 лет никто не заявлял такой научной работы.

Она молча берет у меня из рук тяжёлый коричневый том. Плавно проводит пальцами по тиснёному заголовку на кожаной обложке, давно утратившему тонкий слой позолоты. Агнус Бьюкенен, «Моя жизнь, автобиография сквиба»…

На её маленьких розовых ноготках тоненьким фломастером нарисованы крохотные цветочки... Глупая девчоночья мода. Но ей идёт…

— А быть сквибом у вас считается плохо, Сев?

— Ну… Да! Многие это считают чем-то вроде врождённой болезни или признака нечистоты происхождения… Все равно что родиться без глаза или без ноги… А что, разве у вас не дразнят калек от рождения? Не презирают убогих?

— Дураки — презирают. А я не такая. Мы с Туни всегда помогаем Кевину Доу из соседнего дома, который болел детским параличом и ходит на костылях… А расскажи ещё!

— Что тебе рассказать?

— Ну, как этот парень, Ангус, ухитрился стать знаменитым спортсменом, если его тоже презирали!

— Он был из Шотландии. Родился в 1847 году, в семье Джона и Мэри Бьюкенен, деревенских жителей. У его отца и матери было 11 детей. И все, как на подбор, физически сильные, богатырского сложения ребята. Даже девочки легко побеждали сверстников в перетягивании каната на осенних праздниках! Но вот сквибом оказался один Ангус. А отец у него, надо сказать, был человеком суровым, да ещё и попивал. И Ангуса считал позором семьи…

— Вроде твоего прямо!..

Она смотрит на меня внимательно и… сочувственно. Вот ещё не хватало!

— Ну, примерно… Только — волшебник, не маггл... Ангуса не взяли в волшебную школу: сквибов туда не берут. Тогда он уехал в город, прицепившись к телеге торговки, спешившей на ярмарку. И поселился в качестве подмастерья у маггла-каменщика, бригадира строителей. Работал на стройке. Таская кирпичи и меся глину, силу ещё больше накачал. Денег заработал, увлёкся регби и крикетом. Ему даже удалось стать членом профессионального спортивного клуба и войти в национальную сборную по регби! В 1871 году, на первом международном турнире, благодаря Ангусу Шотландия победила.

— А ты говоришь, не очень интересно! Это же самое интересное, что только может быть: книга про то, как человек, которому не повезло с судьбой, взял и сделал себя сам — от начала и до конца! «Питер Пэн» — это детская сказочка по сравнению с твоим Ангусом! Дашь почитать?

— Да, пожалуйста! Что непонятно будет, спрашивай. Если сам знаю — объясню…

Она звучно прихлопывает ладошкой комара на усыпанной веснушками бело-розовой ручке. На веранду прорывается мокрый вечерний ветер с реки. Я молча стаскиваю с себя старую парусиновую куртку. Всем видом показывая, что не потерплю возражений, закутываю её плечи. Куртка, которую я донашиваю за отцом, так велика, что мы могли бы завернуться в неё вдвоём, и теперь из серо-голубого грубого кокона торчит только солнечная голова над жёстким воротником. А под засаленной полой болтаются стройные голени в жёлтых сандалиях на босу ногу…

Лили смеётся. Подсаживается ближе.

— Знаешь, я подумала: а может, такие, как я, рождаются потому, что среди наших бабушек-дедушек попадаются ушедшие жить к магглам сквибы? Волшебная кровь не может ведь взяться ниоткуда, появиться ни с того ни с сего? У бабушки Рози, маминой мамы, муж, мой дед, пришлый был. Никто не помнит, откуда приехал Билли Беркинс, из каких краёв… А рыжая я — в него. Вот я и подумала: может, как раз он — сквиб?

— Это многое объяснило бы, Лили… Расспроси родных, не было ли у дедушки Билли… ну, чудачеств, что ли. Не видел ли он в лесу зверей, которых не видят другие, не разговаривал ли с котами и лошадьми, утверждая, что они понимают человеческую речь?

— Не, он только боровка боялся…

— Боровка?

— Ну, да. Мне мама рассказывала. Купила как-то бабушка поросёнка, откормить на бекон. Думала, дед заколет, как время пришло. А тот — в обморок, представляешь?!

— Тогда — точно сквиб! Сам никогда не колдовал, но некоторые волшебные суеверия знал! Видишь ли, у нас многие верят, что свинья — немагическое, нечистое животное. Оно редко бывает патронусом — защитником мага от злых сил. Обозвать свиньёй или угрожать превратить в свинью — жуткое оскорбление, которое требует отмщения. Увидеть во сне, как режешь свинью — предвестие большой жизненной неудачи. Вымараться свиной кровью — опозориться. Есть поговорка: «Нанял маггла свинопасом», то есть вместо чего-то интересного и значительного сделал совершенно очевидную, банальную, скучную вещь. Но при этом свиные котлеты с удовольствием лопают все, кто может себе это позволить! А ещё свиней многие боятся — безотчётно, необъяснимо.

— Как некоторые девочки — мышей, как малыши — темноты, да?

— Ну, примерно.

— И ты боишься?

Она смотрит мне прямо в лицо. Близко-близко. В изумрудных глазах тонкая тёмная пелена грусти. Жалеет? Вот же, святая непосредственность, Мордред бы её побрал!..

— Нет, Лили. Запомни, пожалуйста: для меня в этом мире не существует животных, которых стоило бы бояться. Я вообще никого не боюсь — ни среди зверей, ни, тем более, среди людей.

На самом деле, я лгу. Я боюсь твоего отца, Лили. Вернее, того, что, прознав о наших ежевечерних встречах на веранде чьей-то заброшенной старой дачи на окраине и выяснив, из какой я семьи, он, как добропорядочный гражданин и хороший человек, запретит своей неугомонной дочери со мной дружить.

Если из моей жизни исчезнет это шустрое десятилетнее глазастое солнышко на длинных беспокойных ногах с вечно сбитыми коленками, в ней останутся только мамины книги. И — пустота, которую нечем будет заполнить.

* * *

20.12.1972. Хогвартс

Под высокими сводами гулкого зала спит беспокойное эхо. Скажи слово — и оно будет долго носиться от колонны к колонне. Покуда не разобьётся об эти старинные стены, уходящие ввысь. К синеватому лепному плафону, похожему на живое вечернее зимнее небо.

Сквозь стрельчатые окна, вытянутые в высоту, на тёмное зеркало полированного каменного пола льётся закат. Слишком яркий для зимнего дня. И есть в этом закате нечто от расплавленного металла и нечто от свежей крови…

Я сижу на высокой скамье за столом своего факультета. Вяло поковыриваю рисовый пудинг. И через весь зал смотрю туда, где за столом под алыми флагами, в тесной стайке гриффиндорских девчонок, моё огненноголовое чудо — Лили — ловко и аккуратно расправляется с огромным куском клубничного пирога.

— Если хочешь избавиться от прозвища «Сопливус», никогда не шмыгай носом за столом, — долетает до моих покрасневших ушей очень тихий, вкрадчивый шёпот. — А ещё никогда не разглядывай никого так пристально. Особенно девочек. И вытащи, наконец, ложку из чайного стакана, а то, Мордред побери, глаз на неё наденется!

Люс Малфой. Семикурсник. Староста. Внезапный покровитель, взявшийся чуть ли не со дня распределения за восполнение пробелов в моем воспитании — ни с того ни с сего…

«Что ему, чистокровному, до меня?.. Вот же пристал!»

Ложку из чая, пожалуй, действительно стоит вынуть. А вот насчёт того, чтобы не разглядывать сотрапезников, особенно девочек… Не дождёшься, Люс Малфой!

Лили хихикакет. Шепчется с маленькой, круглолицей, полненькой подружкой. Украдкой бросает на меня солнечный взгляд, подмигивает зелёными искорками глаз…

Слева от неё сосредоточенно поглощают бисквит за бисквитом вихрастый черноголовый очкарик и долговязый кудрявый дылда. Джеймс Поттер и Сириус Блэк. Противные ребята — самовлюблённые и, по большому счету, недалёкие. Лишь бы кого-нибудь из наших задрать…

— Кстати, Снейп, где твой галстук? — не унимается Малфой. — Порядочные джентльмены нипочём не являются к общему обеду без галстука…

— Ну… в кармане.

— Незаметно вытащи и надень. Только аккуратно. И сделай вид, что он на тебе был с самого начала. Запомни: Слизерин — элита Хогвартса. Равенкло собирает чудаков и зубрил. Хаффлпафф — старательных и душевных, но, честно скажем, простофилистых ребят. Гриффиндору смелость подчас заменяет мозги. И только мы — клуб настоящих джентльменов и настоящих волшебников, знающих цену себе и своим способностям. Мы — хранители традиций, ориентир для посвящённых. С нас пример берут! Чтобы я тебя больше не видел за столом без галстука, хорошо? И убери книгу с колен! Читать за едой — моветон по отношению и к книге, и к тем, кто делит с тобой хлеб!

— Ну, ладно…

«Что-то я не видел, чтобы с тебя, Люс Малфой, кто-то тут брал пример. Вот разве что твой сокурсник Эйдан Грегори Гойл… Но то, что у тебя получается легко и красиво — танцевать ли с девочкой на рождественском балу, сражаться ли на квиддичном поле, — Гойл делает с грацией медведя, неизвестно кем и зачем разбуженного в середине января».

Украдкой вытерев потную руку о гачину брюк, я вытаскиваю из кармана помятый шёлковый галстук в зелено-серебряных цветах и накидываю на воротник рубашки. Книга — «Руководство по трансфигурации для начинающих» — с громким стуком падает на пол.

Блэк на мгновение отвлекается от своих бисквитов и с прищуром наблюдает, как еле заметным жестом вооружённой палочкой правой руки староста Люс Малфой сооружает из зелено-серебряного клочка шелка на моей шее изящнейший, сложный виндзорский узел.

— Учись!

«Я такой нипочём не завяжу. Ни палочкой, ни руками».

— Акцио, учебник! — шепчет Люс. Книга подскакивает с пола ему в руки. С чуть брезгливой гримаской на белобрысой физиономии староста приподнимает клапан моей простой брезентовой сумки и аккуратно засовывает «Руководство по трансфигурации» переплётом вверх — промеж дневником и стопкой чистого пергамента.

Я смотрю на Лили. Она смотрит на меня. Улыбается. Ей смешно? Наверное, с этим узким зелёным лоскутом на шее и с глазами навыкате я похож на лягушонка, какого-то драккла обросшего неаккуратными черными патлами…

«Как бы ни старался Люс Малфой, быть мне позором факультета! Мало, что полукровный, так ещё и самый некрасивый в классе».

— Теперь поправь узел своей рукой, — шепчет Малфой, — правильно завязанный галстук не должен тебя душить. Сделай так, чтобы ты вообще не замечал, что он есть!

Не отрывая глаз от сияющей улыбки Лили, я тянусь рукой к узлу — чуть ослабить бы! И на периферии зрения замечаю Блэка, который осторожно высунул кончик палочки из широкого рукава своей мантии, направил на меня и еле заметно шевелит рукой, беззвучно бормоча по-детски пухлыми губами.

Узел галстука пребольно кусает меня за палец.

— Ой!..

Длинная, узкая, зелёная ящерица в плеснево-серых полосочках соскальзывает с воротника. Мерзкими лапками, холодными и липкими, обхватывает мою руку. Пялится стеклянно-жёлтыми немигающими глазками.

— Фу, дрянь какая!!! — я инстинктивно встряхиваю кистью укушенной руки.

Ящерица, кувыркнувшись в воздухе, ныряет в стакан к Малфою. Чай ещё горяч, и трое учеников, на которых попадают брызги, чувствуют это, что называется, на собственной шкуре. Над краем стакана нервно подёргивается длинный чешуйчатый хвостик.

Сидящая напротив Малфоя красавица-шестикурсница Нарцисса Блэк, кузина ненавистного Сириуса, скорчивает рожицу, будто её сейчас стошнит.

Я безотчётно протягиваю руку к стакану старосты и вытаскиваю омерзительную тварь за хвост. И замираю, решительно не представляя, что мне делать дальше.

Оглушительный взрыв хохота накрывает меня громовой волной. Кажется, от всеобщего смеха дрожат высокие стрельчатые окна…

Но хуже всего, что Лили тоже смеётся. К моему горлу подступает горячий, колючий ком. Я злюсь. Конечно, есть на свете безусловно смешные вещи. Например, галстук, превратившийся в ящерицу и прыгнувший соседу в чай. Но… Она же не могла не видеть, что эту подлость сотворил окаянный Сириус!!!

Висящая безвольной тряпочкой в моей руке ящерица внезапно оживает и, резко извернувшись, дёргается. В пальцах остаётся только исступлённо извивающийся хвост. А всё остальное, дико вращая жёлтыми бусинами глаз и дёргая длиннопалыми лапами, приземляется в тарелку старшеклассника Гойла. Прямо в стремительно исчезающий под его ложкой клубничный мусс…

Гойл вскакивает со скамьи и даёт мне оглушительную затрещину — так, что я буквально ныряю носом в свой пудинг.

— Минус десять баллов Слизерину! — грохочет под гулкими сводами зала голос директора школы профессора Дамблдора. — За неподобающее поведение во время общего пиршества!

— Позовите Филча! — мягко, почти ласково требует наш декан, профессор Слагхорн. — Пусть он выведет из-за стола мальчиков, не умеющих себя вести! Аргус, заприте их у меня в классе, после ужина приду — поговорим!

Сутулый сторож вырастает меж столов. Бесцеремонно хватает за рукав верзилу Гойла. Пытается то же сделать и со мной, но я, резко дёрнув плечом, сбрасываю его руку.

— Не надо, мистер Филч. Я сам пойду…

Уже у дверей я успеваю оглянуться, чтобы поймать взгляд Лили. Но она на меня не смотрит. Её изумрудные звезды буравят Блэка. Поняла… Все-таки поняла!

* * *

20.12.1972. Хогвартс

Три дня спустя. Класс зельеварения, потоковая контрольная. Главная за первое полугодие — перед рождественскими каникулами.

Профессор Слагхорн, отдуваясь в серебряные усы, длинными пассами палочки левитирует стопку пергамента, раздаёт по партам чистые листы.

— Теоретическая часть нашей работы будет состоять в том, чтобы вы по памяти воспроизвели рецепт Wiggenweld Potion — уникального сложного эликсира, залечивающего раны и пробуждающего к жизни даже тех, кто был усыплён сонными чарами или опоен зельем Живой Смерти. В течение часа вы должны записать не только состав зелья, но и полную последовательность его приготовления. Второй час контрольной мы посвятим практическому заданию: вы приготовите Виггенвельд, используя только собственные записи и не подглядывая в учебник. Всех, кто справится с заданием и получит действенный эликсир, ждёт не только отличная оценка, но и подарок лично от меня…

«Профессор Слагхорн всегда покупает внимание учеников посулами разных бонусов и подарков. Зачем? Как будто без этого его предмет не будет никому интересен!.. Тем более — Виггенвельд, лечебный рябиновый эликсир… Это, пожалуй, самое важное, что можно почерпнуть из программы второго курса!»

Виггенвельд. Было бы что вспоминать!

…Воду не используем, состав собираем на базе одной пинты сока мурлокомля, нагретого до медленного, спокойного кипения. Понадобится 2 капли слизи флоббер-червей от двух разных особей, семь зубов чизпурфла, истёртых в порошок, 2-3 жала веретеницы вместе с ядовитыми железами, один побег перечной мяты с листьями, примерно 6-7 дюймов длиной, сок одной бум-ягоды. Затем — протомлённая в медовой воде сушёная и толчёная мандрагора в количестве одного корня среднего размера, 50 миллиграммов ликворальной жидкости из мозга ленивца, 12 капель лунной росы, чайная ложка истёртого в порошок корня асфоделя, 10 звездочек бадьяна, только не молотых, а вручную измельчённых ножом, полпинты саламандровой крови.

Далее — 10 лепестков цветка моли, 10 разваренных хребтов рыбы-льва для придания зелью клейкой вязкости, позволяющей использовать его на пластырных повязках на рану, на кончике ножа -порошок из рога единорога. И, наконец, главное целительное начало, треть фунта измельчённой рябиновой коры и один цветущий побег аконита не длиннее ладони… Все это кипятить 20 минут и выдержать ещё 10 на водяной бане.

Оптимальное сочетание целительных свойств эликсир наберёт, настаиваясь ещё шесть часов. Потом можно процедить и использовать. Но, в принципе, получилось или не получилось, можно оценить и сразу после варки: если сделать все правильно, густой мутный состав приобретёт травянисто-зелёный цвет. Если цвет будет буро-коричневый, лучше вылить ко всем дракклам, этим не то что лечить нельзя — насмерть отравиться можно!

Хитер старик Слагхорн! Двух зайцев одной стрелой убивает… Наверняка сварить галлон-другой Виггенвельда ему поручила мадам Помфри. Уж очень хорошо эликсир из рябины и бадьяна идёт против ран, царапин и ссадин, получать которые население школы умеет при каждом удобном и неудобном случае. Даже если, скажем, кого на прогулке в Хогсмите собака укусит, за 3-4 часа рану зарастить можно — даже шрама не останется…

Вот интересно, есть ли такое повреждение, которое Виггенвельд не возьмёт? Например, сколько будет с ним зарастать порез от боевого заклятия Секо? И зарастёт ли без следа?..

Я сижу за одной партой с Мальсибером. Лили — с гриффиндорцами в соседнем ряду. Изящно наклонив на бок голову, она быстро записывает рецепт — только летает невесомо над жёлтым листом пёстрое совиное пёрышко в полупрозрачной руке. Подсказывать не понадобится! Виггенвельд — её любимое снадобье.

За одну парту с ней попал окаянный Сириус Блэк. Он то шепчет ей что-то, склоняясь к самому розовому уху, то мечтательно пялится в потолок… Неужели уже написал? Или ждёт, чтобы внаглую содрать у девочки то, что сам забыл?

«Начнёт списывать — заложу негодяя Слагхорну!»

До конца первого часа остаётся минут пять. Сириус принимается что-то лихорадочно скрести на своём пергаменте. Перо у него длинное, чёрное, жёсткое, скрипучее, с лоснящимся синеватыми проблесками опахалом и толстым белым очином. Говорит, что орлиное. Но я уверен — воронье! Даже с его деньгами орлиного ему нипочём не достать…

«Только сунь морду в её пергамент! Я тебе покажу!!!»

По краю чернильницы Сириуса степенно разгуливает здоровенная черно-зелёная помойная муха. Потирает передние лапки. И даже не пугается, когда Блэк сует туда своё приметное перо… Когда у меня будет своя лаборатория, в ней не будет ни одной мухи. Ненавижу эту погань летающую, способную испортить любое зелье!!!

Я осторожно сую руку под парту, извлекаю палочку и направляю на чернильницу Блэка. Шепчу:

— Оccidas ne una quidem!

Чернильница едва заметно вздрагивает. Муха замертво падает внутрь. Мгновение спустя Блэк ныряет туда же своим пером, накалывает несчастное насекомое и, не заметив этого, заносит над пергаментом…

По практически готовому рецепту расплывается огромная отвратительная клякса.

Блэк тянет руку:

— Господин профессор, нельзя ли мне заменить пергамент? Я тут муху на перо поймал — вон что получилось… Я успею переписать!

— Не успеете, к сожалению, — Слагхорн щелкает крышкой карманных часов, — время вышло… Что у вас там?.. Ну и насвинячили же вы — ни смеркута не разобрать! Нет, Блэк, к практической части я вас допустить не могу, вы мне такого наварите... Придёте в понедельник на пересдачу! И минус пять Гриффиндору — за вашу неаккуратность!

Наверное, это будет его первая пересдача за два года.

«Повод больше не считать себя гением, да, Блэк?»

Неожиданно над третьей партой в гриффиндорском ряду поднимается пухлая короткопалая рука Питера Петтигрю.

— Господин профессор, Сириус не виноват. Я видел, это Снейп нарочно ему муху в чернильнице утопил!

«Ну, берегись, дракклов ябеда!!! Ноги вырву — в уши вставлю!!!»

— Сомневаюсь я, чтобы такой серьёзный ученик, как Северус Снейп, развлекался на контрольной сбиванием мух в чужие чернильницы, — бормочет Слагхорн.

«Пронесло… Но Питеру все равно ноги вырву и в уши вставлю!»

Через час, когда я сдаю на стол учителю реторту готового зелёного зелья и выхожу из класса, Лили догоняет меня в коридоре.

— Это правда — ты?

— Что — «я»?

— Муху Сириусу подкинул?..

Я не могу ей врать.

И признаваться тоже очень не хочется.

Я просто беру её за руку и опускаю глаза.

— Пойдём к озеру? Сегодня уроков больше нет…

— Не пойду. Холодно… Ты не ответил!

— Ну, я…

— Зачем?

— Не зачем, а за что… За ящерицу…

— Я так и подумала… Слушай, Сев, кто-то из вас должен это прекратить первым. Почему бы не ты?

— Он пусть издевается, а мне даже не отомстить?!

— Да.

— Почему?

— Потому что ты — умный. И все-таки честный, как мне думается. Ты сможешь быть выше мелкой мести.

— Наверное, даже могу… Но не хочется. Оставишь таких, как ваш Блэк, безнаказанными, и они почувствуют себя всесильными.

— Да ну?

Она резко выдёргивает тёплую звёздочку своей руки из моей ладони.

— Если вы будете продолжать провоцировать друг друга, я не буду с вами водиться.

Она нашла самые страшные слова для меня. Волна гнева стремительно растёт в моей душе. Не на неё — на Блэка.

— Сириусу своему это скажи!

— Говорила уже. Дурак он — со своей ящерицей… Только посмеялся!

— Вот видишь…

— Все равно ты тоже неправ!

— Не уходи!

— А вот и уйду!!! Надоели вы мне все! Все надоели!!!

Она резко разворачивается и хочет бежать. Коса огненным сполохом хлещет меня по плечу…

— Нет, Лили, пожалуйста! Нет! Я обещаю, что больше не трону… твоих друзей.

— У меня только один настоящий друг. И это ты. Но я не хочу, чтобы мой друг становился сволочью.

— Прости меня…

Она молчит. В потемневших зелёных глазах — озера слез…

…Моего обещания больше не отвечать на выпады Блэка хватает только на две недели.

* * *

19.05.1975. Хогвартс

Тяжёлый том в жёлтом переплёте из тонко выделанной бараньей кожи кажется тёплым на ощупь, словно его только что отпустили чужие горячие руки. Аманда Рауф, «Искусство трансфигурации. Высшая ступень», год издания 1934-й…

— Что это нынче за поветрие такое — третьеклассников потянуло книжки за шестой год обучения почитывать? Поймёшь ли? Впрочем, ты — поймёшь, по глазам вижу. Вот Поттер, что до тебя брал, шалопай с Гриффиндора, у того вряд ли хоть строчка в голове задержалась, один спорт на уме!.. Руки мыл? Не замарай книгу, смотри, накажу!..

Библиотекарша мадам Пинс любит носить маску холодной строгости. Она похожа в своём узком платье на круглоглазую, вечно голодную птицу. Невесомые пёрышки старого чёрного лебяжьего боа дымным облачком висят на узких плечах, как подрезанные крылья...

Стук каблучков в ритме беспокойного сердца. Левый ботильон у мадам Пинс нещадно скрипит, и в тишине читального зала этот тонкий пронзительно-визгливый скрежет предупреждает затаившихся меж стеллажей учеников о приближении хозяйки книжного царства.

На вид библиотекарше лет сорок пять-пятьдесят. В действительности — чуть ли не вдвое больше. Книги для неё — живые существа. Не удивлюсь, если, расставляя вечерами в гулкой тишине читального зала по полочкам своих пергаментных «подданных», в шорохе страниц она слышит их тихие жалобы на надорванные переплёты, на загнутые углы страниц, на чернильные пятна.

От этих внимательных, выпуклых, круглых глаз темно-оливкового цвета не укроется ни единое движение юного «вандала», так и норовящего хватануть драгоценный фолиант немытыми руками… Говорят, однажды сам директор получил от мадам Пинс затрещину, когда, сидя в учительской читалке над «Транссубстанциональной теорией», машинально оставил какую-то пометку на полях!

Птичья походка, птичий взгляд, птичий голос…

— Люпин? Как твоя поездка домой? Что с матушкой? Уже лучше? Ну, Мерлин даст, поправится, она ведь у тебя ещё молодая! А ты, как будто, сам осунулся — не заразился ли дома от мамы-то? Непременно посети мадам Помфри!.. Что у тебя? «Всемирная история квиддича с древних времён до наших дней»? Уже прочёл или продлевать будем?..

Не пойдёт к мадам Помфри тихий зубрила-гриффиндорец. Как пить дать, не пойдёт! Зачем ему, если он только сегодня оттуда. Сам видел.

Вот только для чего Римусу Люпину врать, будто ездил на три дня домой к приболевшей матери? Зачем оголтелому любителю квиддича Джеймсу Поттеру «Искусство высшей трансфигурации» за шестой класс, а никогда не выходившему на поле Люпину — «История квиддича»?

«Драккл их там поймет на этом растреклятом Гриффиндоре!..»

Страница 296: «Анимаг — это волшебник, способный по собственному желанию своему принимать обличие зверя, птицы, гада или насекомого. Трансфигурируя тело своё в животное, маг сохраняет разум человеческий, и в миг любой может вернуть себе облик, в коем рожден человеком… Ежели анимагу случится долго пребывать в виде животного, век его равен веку, данному от природы: конь живёт 20 лет, кот — 15, змей — 30, а анимаг, принявший вид оных, не менее прочего чародея».

Похоже, эту книжку написали задолго до того, как издали — речь уж больно вычурная, стариной несёт! Ну, так и есть: издание восемнадцатое, академическое, дополненное и исправленное…

«Пребывая в теле хищного зверя, анимаг может охотиться и питаться сырым мясом. Обретая облик птицы, получает способность летать. Змеем себя сделавший — источает яд смертельный, как и прочие змеи. И прилипчивы к анимагам бывают болезни скотьи и звериные, и могут терзать их паразиты, что одолевают животных».

Значит, если, маг сделается быком, он может заразиться сапом или ящуром? А у анимагов-псов бывают блохи?.. Тоже мне, высшая трансфигурация!..

«Желающий освоить анимагию должен быть искусен в трансфигурации и зельеварении, а тако же иметь развитое воображение для создания совершенного мыслеобраза того существа, в кое обращён будет».

«Интересно, скоро ли придет Лили? Судя по тому, что Люпин уже здесь, профессор Спраут давно отпустила Гриффиндор с урока гербологии».

«Тот же маг, что решился обрести животный облик, должен от одной полной луны до следующей носить под языком своим лист мандрагоры, сорванный лунную ночь с побега не моложе трёх месяцев от прорастания. Принимая яства и пия воду, не изымает он листа изо рта своего, и нельзя ему этот лист ни зубами помять, ни паче поглотить. Вынув же в следующее полнолуние лист сей, должен он поместить его хрустальный фиал и, смочив слюной своей, поставить под прямой лунный свет. Затем должен маг остричь прядь волос своих и тако же опустить в фиал, добавив серебряную лжицу росы, собранной с травы на земле, коей в течение семи дней не касались ни солнечный свет, ни человеческие стопы. Когда же роса сделает волосы невидимыми, искрошить надо в фиал живую куколку бабочки «мёртвая голова». После этого магу должно оставить зелье сие в темноте до первой грозы. Готовое зелье обретёт цвет алый, как кровь из сердечной жилы. Покуда же не придёт гроза и не настанет время пить зелье, каждый день на восходе и на закате солнца маг должен брать палочку и, указуя ею на сердце своё, заклинать: «Amato Animo Animato Animagus».

Не так уж и сложно на самом деле. Только уж очень зависит успех от погоды… Что если грозы все лето не будет? Зелье-то не только настояться — оно и протухнуть может, если несколько месяцев в тепле простоит. Там же сплошь органика, а в слюне даже у самого отъявленного чистюли бацилла на бацилле… А, вот здесь написано: все придётся начинать с начала!

И зачем? Чтобы шерстью покрыться и хвост отрастить? Чтобы променять человеческую жизнь, какую ни есть, на примитивное существование животного? Чтобы запереть, хотя бы и на время, свой разум и душу в тело какой-нибудь скотины? Фу!

Нет, в порядке научного эксперимента это, должно быть, даже интересно… Так как анимаг не может запланировать свой животный облик заранее, тварь, в которую ты в результате превратишься, будет отражением сущности твоего характера. Неслучайно анимагический облик совпадает с волшебным защитником — животным-патронусом. Получается, если верен и смел, быть тебе породистым боевым конём. Если горд и независим — орлом, наверное. Если хитёр и осторожен — змеем подколодным. А если глуп, должно быть, вообще баран какой-нибудь получится…

— Привет, Снейп! Что читаем?

— Не твоё дело, Люпин!

— Да ладно, я только посмотрю… А-а! Я это уже читал!

— С Поттером на пару?

— Нет, ещё раньше. Это я ему и насоветовал, если честно. Интересно же, что в старших классах проходить будем…

— Ну, может, к старшим классам твой Поттер и научится глядеть в книгу и видеть там что-нибудь кроме комбинации из трёх пальцев! Хотя — маловероятно!

— Зря ты так. Я все думаю, какая кошка меж вас пробежала?

— Серая такая. В полосочку. И в очках. Вечно отмазывающая своего любимца и его друзей от дисциплинарки, что бы они ни натворили… Профессор Макгонагалл называется.

— Можно подумать, ваш Слагхорн вас не отмазывает! На то и декан… А тебя, я смотрю, анимагия интересует? Наверное, когда в шестом практикум разрешат, попробуешь?

— Вот ещё!..

— А зря! Ворон из тебя получился бы ничего, подходящий…

Тяжёлый том в жёлтом переплёте из тонко выделанной бараньей кожи высоко взлетает в моей руке и звонко хлопает Люпина по затылку.

— Уй!!!

Тут же у моего стола из ниоткуда нарисовывается мадам Пинс. Цепкими жёсткими пальцами выкручивает ухо. Волочёт к выходу…

— Минус десять Слизерину! Вот, погоди, кликну Филча, он уж найдёт применение негодяю, который калечит книги о головы товарищей!..

Тяжёлая дверь библиотеки распахивается, жилистая рука старой библиотекарши придаёт мне ускорения, и, путаясь в собственной форменной мантии, я кубарем лечу по ступеням.

К ногам Лили…

Звонкая горечь обиды заливает глаза. Сквозь бессильную ярость я чувствую маленькие, но сильные прохладные руки, помогающие мне подняться. Вижу травяную зелень искристых глаз — близко-близко…

— За что она так тебя, Сев?

— Люпина ушиб...

— Книжкой?

— Ну, а чем ещё — в библиотеке…

— А зачем?

— Осточертел!!! — я сам не ожидаю от себя этой новой вспышки гнева. И она так горяча и безудержна, что кулаки сжимаются сами собой, а к вискам приливает тугая волна алого жара. — Чтоб он провалился, ваш Люпин! «Ворон получится ничего, подходящий!»…

— Какой ещё ворон? — она лёгким движением отводит упавшую мне на лицо прядь волос, непонимающе смотрит прямо в глаза. И вдруг обнимает, прижавшись головой к моей груди.

— Сев! Успокойся, ну что ты, право… Наверное, Римус опять какую-нибудь чушь невпопад брякнул, а ты его уже ненавидеть готов! Он же просто дурак! Откуда в тебе столько ненависти?.. Ну, не надо! Я не хочу, чтобы у тебя из-за какого-то Люпина были такие страшные глаза!

— Лили…

— Пойдём!..

Через десять минут мы сидим на лавочке в пустынном по случаю непогоды внутреннем дворе, под тихо светящимся прозрачным куполом umbrella spell, и в обнимку слушаем шум дождя. Маленькая тёплая звёздочка её ладони покоится на моем плече, завившийся от разлившейся в воздухе влажности огненно-золотой локон щекочет мою щеку. В мире больше нет ни обязательных уроков, ни факультативов, ни толстых заумных книжек, ни письменных работ по трансфигурации, ни Люпина с его дурацкими попытками со всеми дружить, ни библиотекарш в скрипучих туфлях…

Только она и я.

* * *

14.12.1974. Хогсмид

Четвёртый курс. Зима.

Промозглый влажный ветер дочиста вылизал узенькую мостовую. Кажется, что отполированные сотнями подошв за несколько веков серые булыжники покрыты тонким слоем литого стекла. Нынешней мокрой, «сиротской» зимой снег укроет землю лишь на несколько дней, и то, скорее всего, ближе к Рождеству…

Лили зябко поёживается в своём коротеньком твидовом пальто оригинального А-образного силуэта. Тролль бы побрал эту маггловскую моду — ходить в нашем сыром климате с голыми коленками, защищёнными от пронизывающего ветра только тонюсенькими прозрачными чулочками! Да ещё и без шапки…

Я молча разматываю двухметровый зелёный шарф, стягиваю с плеч тяжёлый суконный плащ с башлыком и закутываю её с головы до ног.

— Не надо! Ты же сам замёрзнешь!

— Надо. Наплюй, я же в свитере… До «Трёх мётел» так или иначе дойти успеем.

— Не хочу в «Три метлы»! Пошли лучше в «Чайную» к миссис Рози Ли!

«Ещё бы!.. Там, в «Мётлах», должно быть, половина Гриффиндора сидит».

С недавних пор она стала стесняться нашей дружбы. Ещё бы! И дело тут даже не в том, что волею судьбы мы принадлежим к разным Домам древней школы. Раньше ведь ей это почти не мешало…

Как-то совершенно незаметно худенькая девочка превратилась в юную женщину. Исчезла долговязая, нескладная угловатость, стройная фигурка приобрела мягкие, пикантные изгибы, под крахмальной форменной блузкой обозначились милые взрослые холмики, движения стали легки и плавны… И отчего теперь так отчаянно колотится сердце и перехватывает дух, когда она на меня смотрит?

— Ты ей не пара, — без обиняков заявил отец, когда застал нас летом в саду у старой водокачки. — Чем раньше прекратишь за ней увиваться, тем лучше для тебя! Года не пройдёт — эта красавица пошлёт тебя ко всем чертям. Так что успей бросить её раньше.

Я промолчал тогда. Вот ещё — отвечать на такие дурацкие шутки!.. Да вот только шутки ли?..

Лили растёт удивительно, непостижимо, ошеломительно красивой. Такая, если захочет, любого парня к своим ногам уложит. А я с ней рядом смотрюсь, в лучшем случае, смешно.

Эйвери третьего дня брякнул, что я на дементора похож.

Яркое, тёплое, обворожительное солнце и… дементор! Конечно, не пара…

Самое противное, что она и сама, кажется, стала так считать. Перестала подсаживаться рядом в библиотеке во время часов самоподготовки. Больше не берет меня за руку, когда мы вместе идём по школьному коридору, если рядом мелькнёт кто-то из её подруг. Вот и теперь, на традиционной прогулке в выходной по Хогсмиду, предпочла посиделкам в «Трёх Мётлах» крохотную чайную на отшибе — только бы одноклассники не увидели...

— Лили!

— Что? — зелёные искры-смешинки сияют из-под чёрного капюшона.

— Ты стесняешься меня, потому что я страшный?

— Ну, что за глупости, Сев!.. Просто… У миссис Рози не так шумно. И очень тепло. А какой чай — с лавандой, с лемонграссом, с веточками жасмина!..

— Да что — чай…

Оглушительный хлопок сотрясает стёкла старинных домишек, над стеклянисто сияющей мостовой прямо под ногами вспухает омерзительно воняющий клуб коричневого дыма, в лицо мне летят комья липкой отвратительной грязи. Я едва успеваю закрыть собой Лили от этого тошнотворного выброса.

Навозная бомба!..

И — ехидное, очень знакомое «хи-хи!» за ближайшим углом…

Питер Петтигрю, сукин сын… Успел, гадёныш, и в «Зонко» затариться, и нас выследить!!! Отчаянно кашляя и утираясь рукавом, рву за угол. Так и есть, он!

— Что, Снивеллус, поймал кило драконьего?.. Держи ещё!

Новый взрыв заволакивает мерзким дымом узкий переулок. Я задыхаюсь, слезящиеся глаза готовы выскочить из орбит. Где-то наверху, на втором этаже, громко хлопает оконная рама, и на голову мне обрушивается не меньше ведра холодных помоев пополам с бранью невидимой хозяйки дома.

— А ну, пошли отсюда, мерзавцы! Нашли место для своих идиотских забав!

— Экскуро! — Лили подбегает ко мне, пытается заклинанием счистить липкий драконий навоз с лица и одежды…

— Потом! Сначала со скотиной этой разберусь!

«Ну, всё! Каюк тебе, шваль подзаборная!!!»

Отчаянным жестом я рву из кармана палочку. Есть такое заклятие — Авифорс. Для дуэли — то что надо: преобразует противника в какую-нибудь глупую курицу. Или даже в целую птичью стаю! Ещё на втором курсе проходили. Можно и невербально бросить…

А если чуть изменить привычную формулу, вложить в заклятие больше презрения к врагу и гнева… Тогда — держись, ненавистный Питер Петтигрю!!!

— Лили, смотри!..

С конца моей палочки срывается флуоресцентно-голубой луч. Впечатывает дракклова гриффиндорца в косяк запертой двери чужого дома. Пёстрой грудой опадают на крыльцо форменная мантия с замызганным подолом, широкие штаны, мятая клетчатая рубашка с джемпером… А из-под них, отчаянно визжа, веером взлетает косяк бурых летучих мышей, мечется, бьётся в окна...

— Ступефай!.. — оранжевая вспышка парализует и отшвыривает меня от Лили. Я в сознании. Только сделать уже ничего не могу, разве что злобно повращать глазами.

«Блэк, мать его! В засаде сидел — за крыльцом… Конечно, когда это Петтиргю лез сражаться со мной в одиночку!»

Валяясь навзничь на ледяной мостовой, в луже вонючей грязи, я вижу, как летучие мыши разлетаются по всему переулку, забиваются под карнизы, прячутся в слуховых окошках. Как невесть откуда взявшийся Поттер помогает подняться Лили, и она, ошеломлённая, доверчиво опирается на его руку.

Слышу голоса:

— Где Хвост?

— Сохатый, мышей надо как-то ловить!

— Мышей? Ты чего, Бродяга? Зачем?

— Это и есть — Хвост!.. Сопливус чем-то приложил. Вроде Авифорса, похоже, только темнятина какая-то. Я его… того… Обезвредил, вон лежит. Но как теперь Хвоста вернуть, если мыши разлетятся?..

— Может, на Фините взять?

— Пробовал. Не канает!!!

— Ох, черт!.. И что делать?

Лили наконец-то приходит в себя. Бросается ко мне.

— Реннервейт!.. Северус, расколдуй Питера! Немедленно!

— Нет. Пусть… полетает немного! Ему полезно!

Я с трудом поднимаюсь. Липкая грязь застывает на мне жёсткой коростой. Холодно. Невыносимо холодно…

— Расколдуй! Я прошу тебя…

— Нет!

Благодаря блэковскому Ступефаю я утратил контроль над мышиной стаей. И у меня уже просто не получится собрать её снова, чтобы отменить заклятие. Нет гарантий, что если попробую сейчас, гриффиндорцы не получат своего подлого дружка без руки или без ноги. А может, и без головы — в виде готовенького покойника. Но объяснять долго.

Холод, пульсирующая боль в висках после недавнего оглушения — и страх. Тошный, пронизывающий насквозь до нутра страх в изумрудных глазах Лили…

Страх вместо восхищения моим могуществом, на которое я, признаться, наивно рассчитывал…

— Ты… не можешь?!.

— Да, не могу!!! Блэку своему спасибо скажи...

— У-у! С-сволочь!!!

Поттер подскакивает ко мне и оглушительной оплеухой сбивает наземь. Пинает в бок что есть духу. От боли я складываюсь пополам. Тянусь за выпавшей из руки палочкой. Заметив это, он пинает ещё раз — метко, точно «под дых».

«Только не застонать!..»

— Джеймс! С ума сошёл! — Лили буквально оттаскивает его от меня за одежду.

— Ступефай!!! — новая оранжевая вспышка от Блэка припечатывает меня к ледяной мостовой, и я теряю сознание…

…Полночь. Больничное крыло. Пять часов спустя. Мадам Помфри чуть ли не силой вливает мне последнюю — третью по счету — порцию успокаивающего, сообщает мне, что до утра я останусь здесь. И, неслышно скользя по надраенному паркету мягкими туфлями, исчезает за ширмой, где слышатся сдавленные подвывания и повизгивания.

«Петтигрю? Значит, все-таки нашёлся тот, кто снял чары?..»

С этой мыслью я проваливаюсь в удушливую темноту.

* * *

16.12.1974. Хогвартс

— По большому счету, я должен сейчас решать вопрос о вашем исключении из школы, Снейп.

Профессор Слагхорн демонстративно спокоен. Стоит у окна, толстым пальцем ковыряется в короткой прокуренной трубочке-носогрейке. Разговор его явно тяготит.

— Скажите спасибо, что Люпина в «Трёх Мётлах» задержала для беседы профессор Макгонагалл, и в переулке они появились вместе. Если бы не её искусство, Петтигрю могли бы и не спасти.

«Значит, Макгонагалл… Повезло негодяю!»

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что едва не совершили непоправимое, Снейп?

— Вполне, профессор.

— И вы более ничего не хотите мне рассказать? Ведь были же у ваших действий какие-то… причины?

— Возможно, навозная бомба, брошенная Петтигрю в девочку, не покажется вам достойной причиной, профессор?

— В девочку?.. Ах, да, там же была Лили Эванс… Милейшее дитя! Солнышко, радость… Вы хотите сказать, что этот Петтигрю посмел её обидеть?

— Ну… Мы гуляли вместе… А он бросил навозную бомбу. И потом ещё — уже в меня.

— Значит, гриффиндорцы затеяли ссору первыми?

— Получается, да.

— Все равно это не повод отвечать на глупость однокашника заклятием, которое способно нанести непоправимый вред здоровью человека. Я хочу, чтобы вы это поняли, Снейп. Профессор Макгонагалл уже сняла тридцать баллов с нашего факультета за ваши действия. Я добавляю к ним ещё минус десять. И накладываю на вас дисциплинарное взыскание до конца семестра. Отныне вы лишаетесь права прогулок в Хогсмиде и отстраняетесь от посещения всех увеселительных мероприятий, включая общий пир и Рождественский бал. Каждый вечер с шести до восьми часов вы будете находиться в библиотеке и помогать мадам Пинс. Убираться, чинить переплёты, расставлять книги, двигать стеллажи, носить за ней стремянку — всё, что она вам ни прикажет. И учтите, ещё один малейший проступок, и от исключения вас даже я не спасу…

Я делаю над собой усилие, чтобы не усмехнуться. До конца семестра — полторы недели. Прогулки? А к чему мне они, если Лили уже сказала, что больше меня не позовёт? Бал? Да ни для кого не секрет, что танцую я, будто метловище проглотил, и то если Лили потехи ради вытащит меня на «белый» вальс. Трудовая повинность в библиотеке? Тоже мне, нашли Азкабан!.. Будет время наладить с мадам Пинс такие отношения, чтобы давала читать то, что только старшекурсникам положено!

— Профессор!.. А Поттеру за то, что бил меня ногами, тоже полагается дисциплинарное взыскание?

— Я поговорю с Макгонагалл… Думаю, что минус двадцати баллов эти побои стоят… И ещё по десять за каждую навозную бомбу от Петтигрю. Сколько их было? Две? Три?

— Спасибо, профессор!

— Не стоит благодарности, — он втыкает свою носогрейку в седые усы, пожелтевшие от табака, но так и не решается закурить в кабинете. — Ступайте!

Через час, отправившись отбывать своё дисциплинарное взыскание к мадам Пинс, я встречаю Лили у закрытой двери в кабинет нумерологии. Тугая волна необъяснимой дрожи охватывает меня с головы до ног.

— Здравствуй!..

— Привет, Сев. Как ты?

— Ничего. Получил от Слагхорна отработку до конца семестра. В библиотеке… А синяки скоро сами сойдут.

— Ты… можешь мне сказать, что это было?

— С Питером?

— Ну, да.

— Авифорс. Только… в тёмном варианте. Это заклятие ещё иногда Бэтфорс называют. Если очень злишься на кого-то, вместо птиц получаются летучие мыши… Не сердись на меня, Лили!

— Я не сержусь. Но мне было очень страшно, понимаешь? А что, если бы Римус не привёл Макгонагалл?

— Лучше спроси, что, если бы Блэк не кинул свой дурацкий Ступефай!

— Но… надо же было как-то тебя остановить!..

— В том-то и дело, что не надо. Ты, наверное, ещё со второго курса помнишь, что при заклятии Авифорс получившейся птичьей стаей можно управлять. Летучими мышами тоже. Я хотел только попугать Петтигрю. Заставить его поноситься по улице в таком… виде. А потом трансфигурировал бы обратно. Правда, он остался бы нагишом. Но — и не более того. А Блэк меня уложил, и мыши разлетелись.

— Но это же… Это так ужасно, Сев!

— А навозная бомба из-за угла — не ужасно, согласен. Это… это просто подло.

— Значит, из-за комочка-другого какого-то драконьего дерьма ты был готов уничтожить человека?! — Она смотрит на меня остановившимся взглядом. И мне от него больно. Колючие зелёные звезды прожигают меня насквозь. — Я боюсь тебя, Сев. Чем ты становишься старше, тем сильнее ненавидишь всех вокруг.

— Разве всех?

— Иногда мне кажется — всех, кроме меня…

Я осторожно касаюсь в полумраке коридора её руки. Горячая волна заливает сердце.

— Лили…

Она отдёргивает руку и долго смотрит мне прямо в глаза. Время останавливается. За окнами кружит снег. Первый снег в этом году.

— Мне пора, Сев. Извини, но до конца Рождественских каникул мы не увидимся. Я уже сдала все контрольные пораньше, и родители забирают меня домой. Надо к бабушке съездить, она нездорова.

Легкие шаги долгим эхом разносятся в пустынном коридоре. Я верю, что все ещё вернётся — потом, после Рождества.

* * *

08.11. 1975. Хогвартс

Пятый курс. Лекция по истории магии.

— К семнадцатому столетию напряжённость отношений между немагическим населением Европы, имевшим в латыни, международном языке общения магов, именование симплексов, и действующими волшебниками достигли своего наивысшего развития. Такой известный католический институт, как Святая Инквизиция, переживая упадок после разгрома целого ряда распространённых еретических движений, но, не желая терять высокого статуса и привилегированного положения в обществе, обратил свой взор на магическое сообщество и явился инициатором сразу нескольких громких судебных процессов против действующих в мире симплексов немногочисленных волшебников и ведьм. Не в силах собрать достаточных доказательств для осуждения сильных и высокопоставленных магов, инквизиторы объявляли преступной деятельность тех магов, которые, в основном, проявляли активность в среде симплексов, или, как вам их проще называть, дети, магглов. Под удар попали, преимущественно, знахари-гербологи, целители, предсказатели судьбы, заклинатели домашних животных, а также некоторые представители цеховых ремесленных кругов, рискнувшие изготавливать артефактные предметы с применением магии…

«Мерлин Всемогущий, как же скучно!!! История магии могла бы, наверное, стать самым интересным предметом в школе. Ведь в летописи всегда попадают великие события и выдающиеся люди, в жизни которых полным-полно самых удивительных приключений. Но историю магии в Хогвартсе с незапамятных времён ведёт профессор Катберт Бинс. Скучнейший книжный червяк, кабинетный ум, обладающий совершенно необъятными объёмами информации, но отмеченный страстью к тоскливому псевдонаучному стилю речи. И совершенно не заботящийся о том, чтобы заинтересовать, захватить своей темой учеников.

Сам-то он свою историю любит… Настолько любит, что не мыслит себя нигде, кроме как в библиотеке за очередным пудовым томом «Всемирной истории чародейства и колдовства» или здесь, в лекционном классе, у зелёной, покрывшейся тонкими, забитыми многовековой меловой пылью трещинами, доски…

Примерно в 1689 году под давлением Святой Инквизиции магический мир ушёл в подполье и занялся разработкой и принятием Статута о секретности.

Примерно в 1962 году преподаватель истории Катберт Бинс тихо скончался от сердечного приступа в своём любимом кожаном кресле у камина в учительской. А по звонку на урок поднялся уже в виде полупрозрачного бесплотного привидения и, оставив бренное тело почивать вечным сном, поплёлся себе, как ни в чём не бывало, в поточный класс, читать очередную лекцию.

Так и читает до сих пор».

— Католический мир, отвергший магию как часть естества природы, начал против магов беспримерную и беспощадную войну. Многие маги и колдуньи были схвачены и приговорены к смерти по абсурдным обвинениям. И хотя большинство сильных и талантливых волшебников смогли спастись, другим повезло гораздо меньше, особенно взрослым, у которых изымали волшебные палочки, и детям, чья неспособность контролировать свою магию делала их заметными и уязвимыми для магглов. Широко распространённое преследование детей, периодические попытки заставить магов колдовать в своих целях, участившиеся случаи сжигания ведьм, а также ошибочно заподозренных женщин-симплексов, катализировали в магическом обществе процесс принятия определённых мер. Так, в Великобритании недавно созванное Министерство Магии попыталось обратиться к монархии симплексов. Страной на тот момент совместно правили Вильгельм III Оранский и Мария II. Специальная делегация Визенгамота не была удостоена внимания короля и королевы. Провал попытки переговоров, имевших целью защитить подданных короны, обладающих особыми способностями, стал последним штрихом, подтолкнувшим магическое сообщество в диаметрально противоположном направлении — к полной скрытности и к отказу от помощи немагическому населению…

Под монотонный голос бесплотного профессора засыпают за партами школьники. С тёмной стены, из богатой рамы старинного портрета, взирает на монотонно бубнящего Бинса облачённая в белое санбенито невинно осуждённая королева Британии, несчастная супруга Генриха Восьмого, ведьма Анна Болейн.

Анна скорбно морщит высокий лоб с подбритыми по тогдашней моде висками, листает молитвенник. Бледная служанка распускает ленты её белого чепца. Палач, он же — тюремный цирюльник, овечьими ножницами режет длинную черную косу, безжизненной холодной змеёй упавшую на плечо. Королева приговорена к смертной казни, и теперь её стригут, чтобы ничто не могло помешать роковому удару топора…

Шорох листов молитвенника, стрекотание ножниц по густым прекрасным волосам, шёпот paternoster, глуховатый голос Бинса, скрип прыткопишущего пера над чьим-то конспектом — всё сливается в сплошной занудливый белый шум… Спать хочется!

— Мэри!..

Жаркий шёпот Мэттью Эйвери из слизеринского ряда на мгновение вырывает меня из дремотного оцепенения. У самых глаз над партой парит, подвешенный на чарах вингардиум левиосса, крохотный, плотно скатанный шарик пергаментной бумаги. Записка?

— Это тебе. Сама знаешь, от кого.

Послание ложится на вспотевшую ладонь.

Бинс на мгновение поднимает глаза от свитка:

— Внимательно ли вы меня слушали, Эверанс? В каком году король Вильгельм Оранский санкционировал казнь волшебницы Бенефиценты Боунс?..

— В 1662-м, профессор! Она была осуждена за трансфигурацию обличавших её односельчан в баранов и оскорбление действием епископа Дорсеттширского… Только я не Эверанс, а Эйвери.

— Хорошо, пять баллов Слизерину, Эйвертерн… Только более не отвлекайтесь, будьте любезны… Статут о Секретности был сформулирован и подписан в 1689 году Международной конференцией магических сообществ, но окончательно ратифицирован лишь через три года, в 1692-м, и принят к фактическому исполнению всеми Министерствами Магии просвещённой Европы…

«Сегодня в 10 вечера приходи в Обсерваторскую башню. Есть разговор. Буду ждать в нише слева от входа на Наблюдательный балкон. Никому ничего не говори. S.».

Острый, довольно мелкий, но разборчивый летящий почерк с длинными надстрочными «хвостами» у букв… Северус почти никогда не пользуется самопишущими перьями — его семье они не по карману. Вот и сейчас, бросив осторожный взгляд на слизеринский ряд, я вижу, как худощавая фигура с высоко торчащими острыми плечами низко склоняется над конспектом. Длинная, неровная чёлка занавешивает лицо черным крылом, угловатая рука с обкусанным пёстрым совиным пёрышком стремительно летает над пергаментом…

«Учителя всегда делают ему замечания. Говорят, что «пишет носом». Интересно, им не приходило в голову, что, проводя столько времени за книгами, парень уже мог зрение посадить? Может, ему очки нужны».

Он чувствует мой пристальный взгляд. Вскидывает голову, недовольно сверкнув сузившимися в щёлку внимательными глазами. Раскрывает потрёпанный том «Всемирной истории чародейства и колдовства» и ставит на парту торчком, отгораживаясь, будто ширмой. Снова утыкается в свой бесконечный пергамент. Стесняется. Но ведь позвал…

Для него, неизменно отстранённого от любых школьных компаний, наверное, очень непросто вот так, через товарища, передать записку девушке. Да ещё с другого факультета. После двух лет полного отчуждения — холодного, напряжённого, подчас даже какого-то озлобленного… Непросто даже самому себе признаться: я, Мэри, все-таки нужна ему.

И не важно, почему именно теперь, для чего, главное — нужна.

— Я приду, — шепчу я бесшумно. Радость и нежность затапливают сердце. — Обязательно приду…

Вечер того же дня.

Солнце давно провалилось за холодные коричневые холмы, покрытые жёсткой и мёртвой осенней травой. В ноябре здесь темнеет рано, сегодня по живому календарю астрономии и астрологии, который украшает вход в самую высокую башню Хогвартса, закат состоялся в половине пятого.

Восемь часов пятьдесят минут короткого светового дня истекли хрустальными каплями старинной клепсидры, и ледяная ночь вплыла на высокий каменный балкон, затопила мраком широкую долину внизу с черными треугольниками елей на опушке Запретного леса, с прижавшейся к лощине крохотной хижиной лесничего, с остывшей темной чашей таинственного озера Гриндилоу…

По случаю пасмурной погоды вечерних занятий не было. Преподаватель астрономии Аурелия Синистра погасила факелы в коридоре, заперла чарами дверь, ведущую на площадку телескопов. И ушла в башню Равенкло навестить перед отбоем дочь, первоклассницу Аврору. Не забыть бы, что сегодня ещё обещала шахматную партию Флитвику…

Устав школы категорически запрещает ученикам пребывание на самой высокой площадке замка в отсутствие учителей. Тем более — после отбоя. Но ровно без пяти десять в пустом коридоре возникают три колышущиеся, неслышные тени.

— Люмос!..

Сияющая голубая звёздочка на конце волшебной палочки выхватывает из темноты маленький светлый шар. А в нём — угловатую мальчишескую руку, широкий рукав мантии с муарово-зелёным обшлагом, курносое белобрысое лицо с пухлыми, ещё детскими скулами...

— Мэтт, докси тебе в рот! — шипит сзади тень повыше ростом. — Гаси огонь, дракклово семя! Заметит же раньше времени!!!

— Я едва не споткнулся! Тут какая-то дыра в полу. Плитка раскололась, что ли… — шёпотом оправдывается Мэттью Эйвери. — Нокс! Чтоб тебе пусто было, Зибер!

Третья тень, длинная, колышущаяся, еле слышно смеётся булькающим, сдавленным хохотком.

— А неплохо придумано, Зибер… С запиской-то!.. Где ты её только взял?

— Как это — где? У Снейпа и взял. Гляжу третьего дня — в библиотеке торчит, отрывает от большого чистого листа кусочки, что-то пишет на них, потом рвёт, комкает и снова пишет… Тут его миссис Пинс позвала. Нашла, видно, книжку, которую он ждал. Ну, я притянул у него со стола на акцио пару скомканных клочков. Просто из любопытства. И чуть со смеху не лопнул — наш упырёныш девушке приглашение на свидание сочиняет! Одна записка более-менее целой оказалась, её и прихватил. Как знал, что пригодится. Оторвал только спереди имя адресата.

— Что за имя?

— Лили. Ну, знаешь, эта, с Гриффиндора. Рыжая такая… Они, вроде, с Сопливусом из одного посёлка, так он, небось, ещё в началке за ней бегал…

— А если Макдональд поймёт, что это не ей писалось? Только бы пришла!

— Ага… С чего бы ей не прийти? Только так явится, дура влюблённая. Поверь, Дин, я в девчонках неплохо разбираюсь.

— Главное, чтобы теперь Сопливус сам не припёрся. Где его носит — инферналы ведают! Двадцать минут назад в дортуаре не было…

— Конечно, не было. Я ему подарок сделал — закачаешься! «Волхвование презлейшее», пера самого Годелота! У отца из библиотеки тиснул… До утра будет читать где-нибудь в сортире.

— Тиснул? То есть — без спроса? Ты что? Это же пятнадцатый век!

— Да репринт, конечно!.. Я не дурак, чтобы подлинник утащить. Папаша и за репринт-то заживо слопает, если узнает…

— Тсс! Идёт!..

Тени вжимаются в стенную нишу. Из-за угла в мрачный коридор выплывает лёгкое серебряное облачко света.

Мэри Макдональд… Тёплая шерстяная мантия наброшена на простенькое байковое платье в легкомысленный цветочек, волосы свободно заплетены в длинную, толстую, почти в руку толщиной, словно литую косу. Уютные мягкие домашние туфли бесшумно ступают по ледяным плиткам полированного лабрадорита. Рука держит волшебную палочку на отлете, чтобы робкий люмос не слепил глаза ни ей, ни тому, кто выйдет навстречу.

Старшеклассник Ивен Дин Розье плотоядно скалится во мраке:

— Сладкая цыпочка, да? И ножки, и грудь — взрослая совсем… Так бы и вытряхнул её из этого пёстрого мешка, что по недоразумению платьем называется…

— Тсс!!!

«Большинство девчонок, если их позовёшь вечером «на разговор», и косметикой измажутся, и волосы завьют, и напялят на себя что понаряднее. И ещё чары привлекательности поверх всего этого наложат — так, что самой девчонки за ними подчас не видно. А эта — по-простому, будто не на свиданку, а братца в щёчку поцеловать… Уверена, что и в таком виде будет неотразима для своего Сопливуса? А ведь она, пожалуй, права: этот глист сушёный если на что и клюнет, так не на красоту, а, скорее, на доброту, на искренность, на неведомое ему домашнее тепло. А красивая ему уже, похоже, по полной нос натянула. С первого класса бегает, как собачонка, за медноволосой гриффиндорской грязнокровкой Лили Эванс. Только она его динамит, как может!»

* * *

8 ноября 1975 года, Хогвартс

…Я скорее чувствую, чем вижу неуловимое движение впереди и слева, в непроницаемо-темной нише. Ускоряю шаг.

— Северус?..

Эрни Мальсибер с неожиданной для своего роста и крупного сложения прытью выскакивает навстречу с палочкой наперевес. Маленький Эйвери выбегает влево, перекрывая дорогу по узкому коридору к винтовой лестнице, ведущей на обсерваторский балкон. Сзади уже блокирует путь к отступлению вальяжный, сально улыбающийся, кудрявый старшеклассник. Лицо его скрыто тенью.

— Цыпа-цыпа-цыпа!..

Они надвигаются с трех сторон. От их неясных теней на стенах веет холодом, как от дементоров каких-то… Я растеряна. Напугана. Обескуражена. И — Мордред побери! — возмущена.

— Ребята?.. Где Северус? Что вы с ним сделали?..

— Снейпа ищешь? — скалится Мальсибер. — А я вместо него не сойду?..

Бесшумно подобравшись сзади, кто-то сильный и наглый одним движением срывает небрежно наброшенную мантию с моих плеч. Железными пальцами больно хватает за голые локти. И в ту же секунду подскочивший вплотную Эйвери выдирает ещё сияющую люмусом волшебную палочку из руки. Без экспеллиармуса — по-маггловски грубо и оттого особенно страшно.

— Силенцио!.. — почти втыкая свою палочку мне в лицо, шипит Мальсибер. — Теперь вопи, не вопи, никто не услышит!

Оторванный от моего энергетического потока слабый лучик люмоса истаивает, отступая перед холодной и душной темнотой. Но прежде чем снова наваливается мрак, я успеваю исступлённым усилием вырвать правую руку из цепкого захвата старшеклассника. И проснувшееся под гулкими сводами старого замка эхо несёт от колонны к колонне, от ниши к нише, от лестницы к лестнице отчётливый шлепок пощёчины, доставшейся Эйвери…

— С-сука!..

— Тихо, Мэтт. Сейчас она у нас попляшет! Люмос!

На кончике палочки Мальсибера рождается серебристо-голубой огонёк. Я бесшумно бьюсь в руках слизеринцев. Эйвери наматывает на кулак мою косу...

— С чего начнём, господа? Венсеро? Демиссио? Или Конфундус?

— Дин, давай сразу Империо, что уж тут мелочиться…

— Э-э, нет, Зибер! В отличие от тебя, мне уже семнадцать стукнуло. Если я кину на эту гриффиндорскую шавку что-нибудь из непростительных, мне придётся лет десять-двадцать вместо тебя с дементором по вечерам беседовать…

— А правда, Зибер, если кишка не тонка, сам с Империо и балуйся, для тебя возраст уголовной ответственности ещё не наступил!

— Венсеро!!!

«…Холодный пол плывёт под ногами, пространство искажается, контуры стен колышутся жарким, тугим миражом. Как гулко стучит в висках лихорадочный пульс… Кто я? Что делаю здесь?»

— Демиссио!!!

«Серый камень оплывает, как расплавленное стекло. Коридор сужается. Три черных призрака невесомо отрываются от пола и кружат, кружат над головой, затягивая разум в ускоряющуюся, клокочущую чёрную воронку. Камень. Холод. Пустота. Безумие. Тоска. Невыносимая, глухая тоска, заполняющая каждую клеточку усталого тела… Дементоры? Я в тюрьме? В тюрьме».

— Конфундус!!!

«Солнце… Солнца хочу! Тепла… Тёплых рук, чтобы помогли подняться с пола, отряхнули одежду, утешая, погладили по голове: «Не дрейфь, сестрёнка, прорвёмся!»… Голоса хочу — родного, глубокого, бархатного, чтобы знал, что сказать, чтобы сразу лопнула и растворилась эта душная, пустая тоска… Брата хочу… Сильного, честного, доброго старшего брата. Ведь он же у меня был когда-то? Невозможно же помнить того, кого никогда не было, правда? А я — помню. Помню».

— Импе…

— Довольно! Она и так готова… Отпусти её, Дин! Уже никуда не денется... Слушай меня, Мэри Макдональд! Встань! Вот рука, обопрись, если тяжко. Стоишь?

— Вроде стоит…

Эйвери разматывает косу с кулака. Глумливо улыбаясь, приподнимает мне подбородок омерзительно холодными, влажными пальцами. В неверном, колышущемся свете люмоса заглядывает в глаза.

— Готова!.. Зенки мутные, как у дохлой лягушки…

Он смеётся — тому, что безвольная кукла, несколько минут назад носившая имя Мэри Макдональд, пошатываясь, висит на руке Мальсибера.

— Я буду звать тебя Лори! — смеётся тот. — Знаешь, это не только имя. Есть такая порода полуобезьян, ленивцев. Ты сейчас «тормозишь», как они!

— А что, грязнокровке пойдёт немного побыть полуобезьяной... Все они — серединка-наполовинку, то ли люди, то ли нет.

Холодная рука грубо тискает грудь сквозь платье.

— Не на-адо! — голос, словно чужой, гласные расплываются, светлое пятно люмоса плывёт перед глазами.

— Иди сюда, Лори! — Мальсибер указывает жестом на широкий подоконник. В тёмный хрусталь окна тягучими волнами льётся беззвёздная ночь.

Я делаю шаг. Ноги подкашиваются. Не упасть! Только не упасть!!!

— Влазь! — те же холодные руки, бесцеремонно облапив зад, подсаживают меня на подоконник. — Встань во весь рост!.. Сними платье!

Дрожа от навалившегося напряжения и не понимая, зачем повинуюсь, я расстёгиваю маленькие красные пуговки. Одну за одной, одну за одной…

— Бросай сюда!

Скомканную байку Эйвери кладёт себе за пазуху. Не хватало ещё, чтобы Филч при ночном обходе обнаружил девчоночьи шмотки, раскиданные на полу…

— Теперь комбинацию! Да, да, Лори, хорошо, хорошо… И лифчик тоже.

— Скажи, чтобы косу распустила!

— Зачем?

— Чтобы как на шабаше…

— Трусики!!!

Белый клочок простого шелка, без кружев, летит к ногам Мальсибера.

— Мэтт, подбери и это!

— Фу! — морщась, Эйвери подцепляет невесомую деталь девичьего белья кончиком палочки и левитирует в карман к старшему мальчику:

— Ты её раздеть предлагал, значит, твой и трофей!..

Я уже не чувствую ни холода, ни стыда. Только грязь… Они вымазали меня липкой серой грязью! И где-то в темноте оглушённого сознания бьётся тонкой жилкой последняя мысль:

«За что?»

— Танцуй!!!

Три пары ладоней синхронно выхлопывают ритм. Джига лихорадочным пульсом отдаётся в висках. Я сбрасываю туфли, неловко колышусь на горячих, покрасневших пальцах ног…

— Танцуй, Лори!!!

— Брось, Эрни. Она сейчас упадёт.

— Ладно… Может, того… пообжимаемся? Девка-то — что надо, сам сказал — почти взрослая…

— Это с грязнокровкой-то? Да ну, себя не уважать. Я лучше придумал.

— Что?

— А вот, смотри. Формидо!!!

«Страх. Безотчётный, необъяснимый, а потому неукротимый страх, липким омерзительным животным завозившийся под диафрагмой… Смерть как страшно!!!»

— Лори, беги!!!

Я неуклюже срываюсь с подоконника, гулко шлёпнув по камню холодными ступнями, качусь по полу, больно ударяясь плечом, вскакиваю, опрометью несусь по коридору в спасительную темноту.

Вслед упоённо свистит Эйвери.

* * *

08.11. 1975. Хогвартс

— Кис-кис-кис!..

Ночной обход — неизбежная, досадная обязанность школьных сторожей с незапамятных времён...

Намотав на голову потрёпанный шерстяной шарф, зябко поёживаясь в накинутом на плечи коричневом пледе, загребает непослушными ногами по коридору сонный сторож Аргус Филч.

— Кис-кис-кис! Где ты, моя хорошая? Что, никого нет ни в Зале Побед, ни в библиотеке? Хорошо-хорошо, милая, вот сейчас ещё лестницу на второй этаж проверим и спать пойдём. Не шалят нынче ребятишки-то, видно, уморились за день… Поделом маленьким негодяям! Будь я у них учителем — втрое больше бы задавал, чтоб совсем некогда было баловаться-то!

С кошками сквибу всегда было проще, чем с людьми. Потому и имена им даёт человеческие, почтительные. Миссис Табби, мистер Джеркинс, Мисс Олден… Коты — они все понимают! Жаль только, живут недолго — только успеешь прикипеть душой… У сквибов век волшебников, генетика сказывается. И животные их уважают, слушаются. Вот только самому колдовать — никак…

— Кис-кис-кис!..

Шаркающие шаги растоптанных суконных тапок шелестят по лестнице. Чадит в руке фонарь в закопчённой медной оправе. Умиротворяющее бормочет под нос надтреснутый, от природы несильный, старушечий какой-то голосок… И здесь никого! Тихо, как в склепе…

— Ой!!!

Белая, словно светящаяся, тень скатывается прямо на сторожа сверху по ступеням. Девица!.. И вся, как есть — нагишом!!! Бывает же такое…

Она врывается в круг света. Обжигаясь о тёмную медную оправу фонаря и не замечая этого, бросается Филчу на шею... Стискивает в объятьях — крепко, словно хочет тут же и придушить. Хрипит почти беззвучно:

— Се-еверус… Спаси меня… Я люблю тебя... Люблю…

От неожиданности сторож роняет фонарь, с громким хлопком разлетающийся на ступенях, почти опрокидывается на спину, грузно садится в навалившейся холодной тьме прямо на пол. Машинально пытается прикрыть своим обтрёпанным пледом исступлённо выгибающееся в судороге бледное девичье тело, бьющееся у него на коленях.

— Зачаровали, скоты безрогие!.. Кто ж сподобился-то? Вот рожи бесстыжие!!! Погоди, милая, потерпи. Сейчас миссис Помфри позовём. Я за ней кошечку пошлю. Кис-кис-кис!..

* * *

09.11. 1975. Хогвартс

На обрезе мраморной раковины оплывает жёлтая восковая свеча. Дрожащая кисточка огня множится в зеркалах, заливая холодную душевую жёлтым, неверным светом. Черными насекомыми пучатся на пергаментной странице тиснёные буквы:

«Инфернал — суть тело мёртвое, искусством чародея-некроманта побуждаемое к подобию жизни, но остающееся при этом мёртвым телом. Душевные свойства персоны, что раньше жила в кадавре этом, не присутствуют в нём более, ибо отлетела душа. Инфернал не мыслит, не чувствует, не дышит и не питается, но покуда тлен не разрушил полностью плоти его, способен подчиниться воле чародея, что сотворил обряд Жизни без Жизни над усопшим.

Инфернал по виду бледен и хладен, носит следы тлена на лике своём и членах своих, глаза его мягки и белесы, аки бельма слепца. И нет блеска во взоре его, поскольку нет души во плоти его. Но служит он создавшему его чародею, повинуясь беспрекословно. Приказано украсть — украдёт, приказано умертвить — убьёт.

По смерти создателя своего долго ещё бродит инфернал неприкаянно в тех местах, где оставлен был, покуда время не обратит его во прах. Истребить же инфернала не всякому чародею под силу. Не чинят вреда ему ни сглазы, ни чары, не остановит его ни усекновение главы, ни окаменение ног. Лишь одно Пламя Адово изжигает его, да свет дневной пугает его»…

«Вот же, пакость какая! И какому сумасшедшему в голову пришло бы заиметь в качестве слуги полуразожившегося покойника? Домовых эльфов мало, что ли?»

Годелот, «Волхвование всех презлейшее». Копия, конечно! В нашем веке уже сделана... Печатный подлинник пятнадцатого столетия, насколько мне известно, чуть ли не на всю магическую Британию — один. Здесь, в школе, в Запретной секции библиотеки. Выдаётся только старшеклассникам по особому письменному распоряжению декана факультета, для реферативных работ по Защите от тёмных искусств. А кто попробует без спросу с полки вытащить, книга на него… так наорет! Оглушительным визгливым голосом, так что не только мадам Пинс — весь профессорский состав через три минуты набежит. Я как-то попробовал… Неделю потом под надзором Филча Большой Трапезный зал вручную драил вместо домового эльфа! Слава Мерлину, копии так орать не обучены…

«Интересно, насколько точно воспроизведено здесь содержание оригинала? А то знаем мы эти репринты!»

Высокий витраж отражает пламя свечи мириадами колючих холодных огоньков. Глаза слипаются! Но главу нынче надо дочитать — кто его знает, сколько ещё пробудет у меня эта редкая книга?

Завтра первой парой опять история магии. И я, похоже, сам буду на лекции смахивать на инфернала — вялый, зелёный и с тусклыми глазами, только что без трупных пятен на лице и членах моих… Вот как выйдет из потёртой классной доски бесплотный призрак-профессор, как начнёт заунывную речь о делах давно минувших дней, точно засну ко всем дракклам! Впрочем, Бинс не заметит. У него вечно полкласса на уроке дрыхнет, а ему хоть бы что!

Тяжёлая белая дверь душевой взвизгивает, отъезжая на скрипучих петлях. В тёмном проёме возникает невысокая фигура Мэтта Эйвери.

— Все читаешь, Сопливус?

— У меня, вообще-то, имя есть… Или мне звать тебя Эсхоули? Прозвище Засранец тебе пойдёт!

— Да погоди ты ругаться! Слушай! Тут такое дело… Мы с Зибером и Красавчиком Розье немного пошутили над одной дурой с Гриффиндора… Короче, если кто из учителей тебя спросит — с половины девятого мы все в гостиной торчали. А по отбою честно пошли на боковую.

«С Гриффиндора?! Мерлин Всемогущий, неужели они посмели обидеть — её?! Убью, зараза!»

Вскочив, я мгновенно наматываю на кулак ворот его мантии, рву на себя. Мы оказываемся нос к носу. Я слышу, как трещит ткань, как прерывисто дышит Эйвери, как колотится от страха его сердце. Вижу, как светлые остановившиеся глаза выкатываются из орбит.

— Над кем подшутили?!

— Т-тише, — сдавленно икает Мэттью, — отпусти… псих! Не бойся, с твоей рыжей Эванс всё в порядке. Подружку её подловили и пугнули слегка. Но если узнают, нам влетит. Баллов сорок сходу долой, если не пятьдесят. И родителей в известность поставят… А могут и даже исключить…

«Всего лишь — подружка…»

Я отпускаю его одежду. Мэтт шумно отдувается, распускает галстук, плюхается рядом на бортик ванной.

— Совсем ты очумел из-за неё, Снивеллус!..

— Не твоё дело… Эсхоули! И что я буду иметь, если солгу?

— Ну… Во-первых, нашу уважуху. Я лично в ухо заеду тому, кто ещё раз тебя Сопливусом обзовёт. А во-вторых… Хочешь мою метлу — насовсем? Все равно мне к лету другую подарят.

— Сдался мне твой «Чистомет» обтёрханный! Ты на нем третий год играешь.

— Тогда… Знаешь, тогда я тебя с одной компанией познакомлю. Ребята — во! Правда… Почти все немного старше нас. Там есть один джентльмен… Такому учит — закачаешься! Скоро у нас всё по-другому будет.

— У нас — это где?

— Ну… Во всей Англии — это уж точно!

— А по-другому — это как?

— Увидишь… Кстати, это ведь по его заказу «Волхвование» переиздали…

«Вот как? Стало быть, тёмный маг? Интересно».

— И с чего бы это взрослому джентльмену с вами, сопляками, возиться?

— Не веришь? Ну и не верь себе. А он клёвый. И знает много. Летает без метлы, в башку лазит, как к себе домой — мысли читать… Здешним преподам такое и не снилось!

Эйвери умолкает. В тугой тишине душевой гулко отбивает секунды холодными каплями подтекающий кран.

— Ладно. Договорились. С половины девятого ты в гостиной списывал у меня эссе по трансфигурации.

— Списыва-ал?

— Ну, да… Если признаться в маленьком грехе, то ложь будет больше похожа на правду.

— Голова ты все-таки, Сни… Северус! А по правде, дашь трансфигурацию содрать?..

— Мордред с тобой, дам.

— И вот ещё что. Поклянись честью, что все будет так, как мы уговорились.

— Ну, клянусь… Слова тебе моего мало?

— А я тоже клянусь, что вскоре у тебя будет наставник получше старика Слагхорна!

— Идёт! А теперь проваливай. Дай дочитать!

* * *

09.11.1975. Хогвартс

Сквозь темно-зелёную толщу озёрной воды в высокие окна льётся ослепительный осенний закат. Долгобородый Мерлин на портрете щурится, когда изжелта-зелёные блики попадают ему в глаза. Трещит камин. Уроки закончены. В такие часы даже в нашей чопорной серебряно-зелёной факультетской гостиной бывает хорошо.

Завтра суббота. В одиннадцать занятия хора, в половине второго тренировка на квиддичном поле, в три часа кружок игры в плюй-камни, в пять — шахматный клуб…

Я не хожу на хор, не играю в квиддичной команде, плюй-камни меня перестали интересовать ещё в третьем классе, несмотря на то, что двадцать восемь лет назад чемпионкой школы была Эйлин Принс, моя мать... Вот в шахматишки с кем-нибудь перекинуться можно. Тем более что клуб традиционно заседает у Макгонагалл, большой любительницы красивых партий, и в гриффиндорской башне есть шанс хотя бы издалека увидеть Лили…

В полированной малахитовой стене, совершенно глухой на вид, разверзается вертикальная трещина. Потайная дверь неслышно отъезжает в сторону, в проёме возникает грузная — просветы видны только по бокам от лысеющей головы — фигура нашего декана, Горацио Слагхорна.

— Эйвери, Мальсибер, Снейп! Возьмите, пожалуйста, свои палочки, приведите в порядок внешний вид и следуйте за мной!..

В кабинете директора, не в пример нашей гостиной, жарко натоплено. Дамблдор, заложив руки за спину, меряет аршинными шагами пространство, его фиолетовая мантия метёт длинными полами витиеватый узор на полу. В углу на резном насесте чистит перья алый феникс.

За столом на обитом рыжеватой саламандровой кожей высоком стуле — напряжённая, натянутая, как струна, профессор Макгонагалл.

Кратко поприветствовав присутствующих, Слагхорн велит нам стоять и внимательно слушать, а сам плюхается в колченогое кожаное кресло у стола и тут же начинает вдохновенно хрустеть кунжутными бисквитами из чайной корзины.

Посреди кабинета теребит синий галстучек маленький круглолицый первоклассник с длинными золотистыми кудрями. Равенкловский… Я даже не знаю, как его зовут.

У его ног метла. Только не та, на которой летают. Обыкновенное сорговое помело на длинной ореховой рукоятке — из тех, что Филч выдаёт провинившимся ученикам для ручной уборки школьных помещений…

— Не соизволите ли повторить свой рассказ, Рой? — вкрадчиво просит директор.

Первоклассник поднимает на Дамблдора ослепительно-голубой взгляд. Явно любуясь собой, поправляет крохотной ручкой кудрявый чубчик.

— Ну, значит, это… Профессор Флитвик наказал меня за надпись на заборе… А за что наказал? Я ведь там чистую правду написал! «Рой Локхарт — звезда Равенкло»… Вы же сами говорили, что я талантливый и далеко пойду…

Мальсибер прыскает в кулак. Эйвери сдавленно хихикает. У стола, развалившись в кресле, сияет Слагхорн. Даже у директора святая непосредственность малыша вызывает улыбку. И только Макгонагалл упрямо поджимает губы и укоризненно качает головой:

— Боюсь, сейчас кое-кому станет не до смеха! Продолжайте, продолжайте, мистер Локхарт!

— За эту чистую правду профессор снял с собственного факультета пять баллов и велел мне отправиться после уроков к Филчу. А тот дал мне вот это — малыш брезгливо указывает пальчиком на метлу — и заставил убирать пыль на полу. Так и сказал: «Пока весь коридор не выметешь от Обсерватории до самого балкона с часами, на ужин не пойдёшь!» Ну, мету я, значит, мету… а тут — вот это!

На маленькой белой ладошке — смятый крохотный клочок пергамента.

— Ну, я, конечно, развернул его и прочёл. И так как я настоящий умница, то сразу догадался, что это как-то связано со случаем, о котором вся школа говорит. Ну, с тем, когда девочку с Гриффиндора заколдовали, чтобы она нагишом ходила… И тогда я совершил настоящее геройство. Я сбежал от Филча, чтобы срочно доставить это послание глубокоуважаемой леди Макгонагалл… — Первоклассник картинно кланяется.

— И что же там у нас написано?.. — Дамблдор двумя пальцами берет записку с ладони ученика. — Вот, послушайте: «Сегодня в 10 вечера приходи в Обсерваторскую башню. Есть разговор. Буду ждать в нише слева от входа на Наблюдательный балкон. Никому ничего не говори. S.».

Слова директора падают, как в бездонный колодец. Тишина оглушает. Сердце в груди делает головокружительный кульбит… Чтобы устоять на ногах, я вынужден незаметно опереться спиной о плотно уставленную старинными томами книжную полку…

Макгонагалл снимает очки и долго трёт их батистовым платочком, отделанным незатейливой вышивкой.

— До сегодняшнего вечера я недоумевала: как это Мэри Макдональд, прилежная дисциплинированная девочка, оказалась у Наблюдательного балкона после отбоя? Теперь всё наконец-то встало на свои места... Какая низость, Альбус. Какая неслыханная низость!.. Я сразу узнала ваш почерк, мистер Снейп… Это ведь вы писали?

— Да, профессор…

— Как вы побледнели, однако! Боитесь? Значит, вызвать несчастную девочку под предлогом серьёзного разговора, спровоцировав на нарушение школьных правил, вам было не страшно. И не прийти потом на эту встречу — тоже не страшно для вашей… гм… совести… Мы очень аккуратно расспросили пострадавшую девочку. Двоих нападавших она помнит. Это вы, Эйвери, и вы, Мальсибер. Был и некто третий… Но вашего имени, Снейп, она не назвала.

— Я полагаю, мистер Локхарт может быть свободен, коллеги, — Дамблдор поднимает метлу и вручает её первокласснику. — Верните этот предмет мистеру Филчу и сообщите ему, что от дисциплинарной отработки вас освободил лично я. За особую услугу, так сказать… Ступайте, горгулья вас пропустит!.. А что касается вас, Снейп… Вы ведь не были в тот вечер в коридоре, верно? А кто был?

Я ловлю на себе тревожный, почти испуганный взгляд Мальсибера и молчу.

«В конце концов, пусть думают, что хотят!.. Я писал это письмо не для Мэри Макдональд. Но от меня об этом никто не услышит ни слова! Вообще больше никто ничего не услышит!!!»

Тонкий звон капель старинной клепсидры на директорском столе заполняет пространство. Растёт. Отзывается под высоким потолком тяжким гулом набата. Сквозь внезапно ставший густым и тяжёлым воздух с трудом прорываются слова:

— Непосредственные участники грязной забавы получают по минус тридцать баллов каждый… Родители будут поставлены в известность… Лишить права принимать участие в тренировках и соревнованиях по квиддичу… Отстранить от всякого участия в деятельности ученических кружков и клубов… Каждый вечер после восьми часов и до начала утренних занятий находиться в пределах гостиной своего факультета или в дортуаре… Контроль возложить непосредственно на декана факультета…

— А теперь о вас, мистер Снейп, — Дамблдор останавливается прямо передо мной и смотрит на меня в упор, льдистые глаза его совершенно спокойны. — Сейчас вы можете разделить участь ваших товарищей. Или не разделить. Итак, записку действительно написали вы?

— Да.

— И вы знали, что будет, если девушка примет ваше приглашение?..

Я молчу.

— Кто был четвертым участником вашей грязной игры? Кто пришёл в коридор у Обсерватории вместо вас?

Я молчу… В глухой тишине только лихорадочный пульс отмеряемых клепсидрой секунд, хруст печенья, шумное дыхание Слагхорна и шорох жёстких алых перьев директорского фамилиара…

— Вы сделали свой выбор, мистер Снейп. Еще минус тридцать Слизерину — и тот же комплект дисциплинарных мер, что и вашим товарищам по жестоким забавам. Да, и освобождение от обязанностей старосты класса до конца семестра… Можете быть свободны!

В темноте у винтовой лестницы, прежде чем зажгутся свечи и горгулья выпустит нас из директорского кабинета, Эйвери успевает незаметно пожать мне руку и жарко прошелестеть в ухо:

— Спасибо!.. Ты настоящий друг.

До конца семестра мы живём как арестанты — за исключением учебных часов. И все же Блэк успевает подловить меня одного в уборной, после пары по трансфигурации, когда, засунув руки под горячую воду, я тщетно пытаюсь унять преследующий меня с утра озноб.

— Вот тебе за твою записочку, мразь! Аква Эрукто!!!

Струя ледяной воды из его палочки окатывает меня с головы до ног, сбивает на пол, загоняет под сияющий белизной ряд изящных раковин. Барахтаясь в обжигающем холоде обильного потока, выхватываю палочку.

— Экс... экспеллиармус!

Заклятие выходит кое-как. Моему противнику даже удаётся устоять на ногах. Палочка, правда, всё-таки выскальзывает из его руки, но падает тут же, у самых ботинок. Ему не составляет труда её подхватить.

— Аларте Аскендаре!

Воздух сбивается в тугой, пружинящий ком, рождая мощную взрывную волну, и швыряет меня головой в бездонное зеркало. В звоне осыпающегося стекла я обрушиваюсь спиной на смеситель и сворачиваю кран. Вода хлещет фонтаном. И прежде, чем я успеваю вновь научиться дышать, Блэк уже подскакивает ко мне. Вцепляется в ворот мантии, рвёт на себя.

— За Мэри Макдональд! — жилистый кулак жёстко прилетает в лицо.

В ослепительном взрыве боли я успеваю только заехать ему коленом под дых. Мы вместе валимся в ледяную лужу под низвергающимися на нас потоками воды из сломанного крана. Слившись в жестоких объятьях, катимся по мокрому мрамору, давим и душим друг друга. Наконец, ему удается вцепиться мне рукой в волосы и несколько раз ударить лицом о своё колено…

Кто-то, кажется, Петтигрю, истошно кричит:

— Старосты!!! Здесь потоп! И драка!!!

Через несколько минут, мокрые, расхристанные и окровавленные, мы стоим перед разъярённой Макгонагалл. Меня шатает. Блэк тоже размазывает по лицу кровавые сопли. Значит, мой последний удар все-таки достиг цели…

— Минус двадцать… каждому! За что дрались?

— За Мэри Макдональд! — сквозь зубы цедит Блэк.

Я молчу. Из-за заплывших кровью глаз мир кажется призрачно-красным. Пол плывёт под ногами.

«Только не упасть!»

— Люпин, Вуд, проводите обоих в больничное крыло! — она резко поворачивается, и длинный шлейф её зелёного платья хлещет меня по ногам.

— Ну, пойдём, что ли… — Люпин трогает меня за рукав.

Я продолжаю стоять, пошатываясь. В дальнем конце коридора черным силуэтом на фоне высокого стрельчатого окна — фигура сидящей на подоконнике с книгой Лили.

Я знаю: сейчас она смотрит на меня...

«Подойди, ну подойди же, ради всех Основателей, прошу, подойди!!!»

Но она не трогается с места.

— Лили!..

— Пойдём! — Люпин бесцеремонно забрасывает мою руку себе на плечи. — Ты же сейчас с ног свалишься ко всем троллям!

Лили молчит. И снова утыкается в книгу.

* * *

14.11.1975. Хогвартс

— А мне казалось, мы друзья, Лили…

Холодный ветер врывается во внутренний двор школы, пригоршнями швыряет на щербатые ступени желтовато-коричневые, невесомые жухлые листья в ажурных узорах осеннего тлена.

Плотно закутавшись в тяжёлую суконную мантию, Лили сидит с книгой на коленях на потемневшей от времени деревянной садовой скамье. Смотрит на меня. И словно не замечает…

Я присаживаюсь на ту же скамью с самого края. И не знаю, чем продолжить разговор, если она так и не ответит.

Придвинуться ближе? Но что-то мешает мне, словно невидимая стеклянная стена воздвиглась меж нами. Холодно! Ссутулившись, будто горбун, и неуклюже вобрав голову в плечи, я засовываю ледяные ладони меж колен, чтобы хоть немного согреться.

— Но мы и есть друзья, Сев.

— Лучшие друзья…

— Ну, да. Просто… У тебя тут ещё кое-какие друзья завелись. И, признаться, они мне совершенно не нравятся!

— Ну… Я и сам, знаешь ли, многим здесь не нравлюсь…

— Вот возьмем Мальсибера… Что ты в нем нашёл, Сев? Он же хам и подонок, даром что из образованной, аристократической семьи. Или этот его вечный прихвостень, Мэтт Эйвери…

— Ребята как ребята…

— Что? А ты знаешь, что они на днях пытались сделать с Мэри Макдональд?

Она вскакивает, подбегает к высокой, отполированной временем гранитной колонне старой ротонды, касается рукой влажного камня. Мне остаётся только встать и идти за ней.

— Лили!

Она оборачивается. Дерзко вскидывает голову, глядит в упор. Изучающе… Так, как будто впервые увидела!

Я не люблю, когда меня так разглядывают. Знаю, что, мягко говоря, некрасив. Когда так пялится кто-то другой, могу вспылить, наговорить обидностей. Но ей… Ей всегда было можно смотреть на меня сколько угодно, мне казалось, этот искристый взгляд весеннего лесного цвета не может ранить…

Почему же теперь он обжигает обидой и гневом?

— Лили, парни только посмеяться хотели…

— Ничего себе — посмеяться! Диффиндо, конфундус и что ещё там?.. Проклятие дезориентации, порча на волю и самосознание, наведение страха, чары обмана! Ты не хуже меня понимаешь — отборная коллекция примеров использования темной магии против личности живого человека! Это пре-ступ-ле-ни-е!!!

Она тянет это слово, перекатывает его горькую, гнусную суть на языке, словно пробуя на себе всё то, что испытала злосчастным вечером её одноклассница.

— Ерунда. Ни одного заклинания из запретного списка…

— Если ты тоже считаешь, что забивать девушке мозги страхом и обманом, заставлять её раздеться донага и в таком виде бегать по школе — это смешно, знаешь, кто ты?..

— А чем твой Поттер с дружками лучше?..

— Не лучше. И он — не мой, Северус. Такой же дурак и нахал, как твой Мальсибер, только что шмотки, к сожалению, красным отделаны…

— Хуже, Лили…

— Ху-уже?!

«Почему ты перестала верить мне, Лили? Почему?»

— А ты знаешь, чем они занимаются по ночам? Где шатаются, что творят? Почему ваш Люпин каждый месяц по три дня и три ночи пропадает смеркут знает где, и эти твои Джеймс, Сириус и Питер тоже? Знаешь?.. Может, хорошо, что не знаешь? Или сказать?..

— Да знаю я, что ты скажешь... Слышала уже твою теорию! Ну, допустим, оборотень… Что ж теперь? Если это так, разве Римус виноват, что его в детстве ликантропией заразили? Это — болезнь, тяжкая, мучительная болезнь, с каждым может случиться! А то, что ребята где-то пропадают вместе с ним… Какое тебе-то до этого дело?

— Я просто хочу показать тебе, что не такие уж они замечательные, какими их, похоже, все считают.

Когда я пытаюсь её коснуться, она резко сбрасывает мою правую руку со своего плеча. Широкий рукав моей мантии с муарово-зелёным обшлагом отлетает к локтю. Из-под него, так некстати задравшегося, в её глаза брызжет белизна высокой — почти до сустава — плотной повязки…

— Сев?.. Что это?

— А-а… Это, видишь ли, моя «теория»…

Она стоит и молча смотрит на забинтованную руку. Опомнившись, я резко одёргиваю рукав, прячу руки за спину, опускаю голову. Длинная неухоженная челка налезает на глаза…

— Значит, это правда…

— Что?

— Ребята говорят, будто ты лазил в подземный ход под Буйной Ивой. И что тебя там… то ли цапнули, то ли царапнули! А Джеймс тебя выручил и в медицинское крыло притащил…

— Ну, было дело… Люпин твой разлюбезный, между прочим!..

Она замирает. Огромные глаза, остановившись, смотрят на меня изумлённо и тревожно, с нескрываемым страхом.

«Неужели все-таки беспокоится за меня?»

— Значит… Теперь ты тоже заболеешь?.. О, Мерлин…

Я ловлю её взгляд… Выпрямляюсь, откидываю волосы с лица.

— По счастью, нет, Лили. Из меня не так-то просто сделать оборотня. Это всего лишь когтями задело. Ни кровь Люпина, ни слюна не попали в рану, а значит, у меня все шансы остаться собой… Сволочь твой Поттер! Уже всему Гриффиндору проболтался! «Ребята говорят»… Знаем мы этих ребят… поимённо!

— Зря ты так. Джеймс ведь, считай, тебя спас…

«Три тысячи дракклов перепончатых, Лили! Ну почему?!!».

Безотчётная, глухая злость вскипает во мне, кровь туго ударяет в виски. Захлёбываясь словами, я почти кричу:

— Спа-ас?.. Да пойми же, не меня он спасал — шкуру свою несчастную! И Блэка, приятеля своего, идиота грёбаного. Это ведь он, Блэк, обещал мне в подземном ходе под Ивой показать «что-то интересное»… Скотина подлая! А Поттера ты защищаешь, потому что он… Он втрескался в тебя и бегает за тобой!

— И ничего не защищаю! Ты просто не умеешь быть благодарным, Северус… Представь себе, я знаю, что Поттер — дурак, нахал и воображала! Можешь не тратить свои несчастные нервы на брань. Он мне неинтересен. Ну вот ничуточки! Честное слово! Но этот факт никак не влияет на то, что «шутки» Мальсибера и Эйвери — жуткая подлость… Брось с ними водиться, Сев! Пожалуйста!..

— Лили, повтори, пожалуйста, ещё раз, что ты сказала про Поттера?

— И повторю. Нахал самовлюблённый, дурак и воображала! Дай руку! Больно? Перевязать не пора?.. А все-таки, бросай водиться с этим Мальсибером!..

«Слава Создателю!..»

Главное сказано. Я снова смотрю на неё, расправляю плечи, безропотно даю осмотреть повязку на руке. Чувствую легчайшее касание маленьких быстрых пальцев, тёплых и ласковых. Касание, от которого по телу пробегает такая упоительная, необъяснимая и неповторимая дрожь.

Пары нелестных слов Лили о моем сопернике вполне достаточно для счастья.

24. 09.1976. Хогвартс

Шестой курс. Осень, вечер. Гостиная Гриффиндора.

…Я гипнотизирую взглядом чистый пергамент.

К завтрашнему уроку по рунам необходимо подготовить сложное задание, а мысли всё никак не удаётся направить в нужное русло. На столе уже валяется несколько скомканных листов, сплошь покрытых рисунками, силуэтами, линиями, геометрическими фигурами — тем, что само собой выводило перо, пока моя голова была занята чем угодно, но только не учёбой.

Тёплое октябрьское солнце бьёт в высокие распахнутые витражные окна гриффиндорской башни, отбрасывает разноцветные блики на пол и стены. В ярких лучах пляшут золотистые пылинки.

Я поднимаю голову и обвожу глазами гостиную.

На диване напротив сидят Лили с Джеймсом. Он увлечённо рассказывает про последний чемпионат Британии по квиддичу. Бурно жестикулирует и из кожи вон лезет, чтобы произвести впечатление на подругу. Временами Поттер спохватывается, стараясь не перегибать палку с невероятными подробностями, чтобы не скатиться к совсем уж бессовестной лжи. Но, судя по тому, что я слышу со своего места, получается у него не очень.

Например, вот сейчас он вовсю заливает о том, как его кумир, охотник и капитан Оливер Хармон пообещал взять его в основной состав «Сенненских соколов» сразу после окончания Хогвартса. Во время дружеского матча профессиональных игроков со сборной учеников он, якобы, настолько был поражён и восхищён игрой Джеймса, что не смог пройти мимо такого дарования…

Я невольно прыскаю. Ну, Поттер! И кем же, интересно, тебя должны взять в основной состав? Неужели охотником? Разумеется, Хармон вот так сразу уступит тебе своё место, повесит метлу на стену и уйдёт из команды… Да нужен ты там, как собаке пятая нога, обманщик несчастный!

Джеймс замечает мою реакцию и несколько раз недовольно поводит бровями, посылая красноречивый сигнал: «Не лезь, куда не просят!!!» Я прикрываю лицо ладонью, чтобы скрыть смех, и вместе с остальными ребятами терпеливо слушаю новую порцию залихватского вранья.

— Между прочим, «Соколы» — самая жёсткая команда во всей Британии. Я ещё совсем зелёным пацаном был, а всё равно помню, как играли их загонщики, Кевин и Карл Бродмуры. Представляешь, Департамент магических игр и спорта с 1958 по 1969 год отстранял братьев от соревнований 14 раз! Команда соблюдает старые традиции. Конечно, нынешние ребята — живые легенды и всё такое, но мы с парнями едва их не вынесли! Их ловец первым поймал снитч, но даже с учётом этого они выиграли у нас с минимальным перевесом — всего-то в жалких пять очков! — вдохновенно сочиняет Поттер, с удовольствием замечая любопытство Лили, которая своим поведением поощряет его и дальше распускать перед ней павлиний хвост. — А потом Оливер пригласил меня в расположение команды. Огневиски, сама понимаешь, после победы лилось рекой!

Я знаю, что такой матч действительно был, но «профи» оставили от учеников мокрое место и выиграли с разгромным счётом. Впрочем, Лили никогда не интересовалась квиддичем настолько, чтобы знать такие подробности…

Вошедший в раж Поттер подвывает и ещё больше жестикулирует, изображая, как вместе с новыми товарищами, пьяный в дым, шатался по улицам и во всё горло орал девиз «Сенненских соколов», пугая до икоты встречных прохожих: «Давайте выиграем, а если не выйдет, давайте проломим пару голов!»

Лили согласно кивает. И не понять, то ли ей настолько интересен его рассказ, то ли она не хочет прерывать словесный поток Джеймса, потому что явно ему симпатизирует. Он ей действительно очень нравится, и со стороны это особенно хорошо заметно. Лили смотрит на него, чуть подавшись вперёд и прикусив нижнюю губу. Время от времени она лёгким жестом, в котором проступает очаровательное кокетство, заправляет за ухо локон, который вскоре и, надо сказать, весьма кстати, снова падает ей на лицо.

Джеймс, как зачарованный, смотрит на тонкие пальцы Лили, по которым сбегает, закручиваясь в тугую пружину, огненная прядь. Несколько раз его собственная рука неосознанно дёргается, чтобы самостоятельно убрать нарушительницу спокойствия, но в последний момент он сжимает ладонь в кулак и, запнувшись на мгновение, продолжает свой рассказ. Лили видит его реакцию, понимает её скрытое значение, и тогда её белая, как у всех рыжих, кожа чуть розовеет на скулах. Она поднимает на Джеймса глаза цвета молодой листвы, и кончики её губ, дрогнув, чуть улыбаются.

Неподалёку от них в кресле скучает Сириус Блэк. Он перекидывает из руки в руку небольшой мяч, качает головой и фыркает, когда слышит особенно завиральный пассаж Поттера.

Я знаю, что он ничего не имеет против самой Лили. Она не заносчивая, не ябеда, а учится так легко, словно танцует. Эванс — настоящая гордость нашего факультета, любимица учителей. Несмотря на своё маггловское происхождение, стала королевой в слагхорновском «Клубе слизней», и можно сколько угодно презирать эту компанию избранных учеников, возглавляемую деканом Слизерина, но это действительно элитарное собрание, куда приглашают далеко не всех. И если уж кто из девчонок подходит Джеймсу, лучшему, по мнению Сириуса, чуваку во всём Хогвартсе, то это она.

Но делить самого близкого друга с кем-то ещё Блэку всё-таки нелегко.

Самый старший в четвёрке мародёров, он в свои шестнадцать ведёт себя с пресыщенностью опытного ловеласа. Иногда Сириус становится невыносим. Особенно если любуется собой, как нарцисс, потому что ужасно избалован женским вниманием. Я неоднократно видела, как к нему на парту приземлялись розовые записки, покрытые глупыми сердечками. В них были предложения дружбы и признания в нежных чувствах. Симпатизируют ему не только ровесницы, но и девушки постарше, которые, я считаю, зря ведутся на его смазливую физиономию.

Ха! Если наше факультетское Чистокровное Высочество однажды и обратит на какую-нибудь из однокурсниц своё драгоценное внимание, то это явно будет одна из тех, кто смотрит не на него, а в другую сторону. А таких, честно говоря, немного.

Я морщу нос и презрительно хмыкаю. Сириус тут же отвлекается от своего бесполезного занятия, серьёзнеет и крепко стискивает мяч в ладони. Повернувшись всем корпусом, он буравит меня взглядом, в котором проскальзывает такое странное, тяжёлое выражение, что если бы я знала его чуть хуже, то могла бы подумать, что нравлюсь ему. Но этот наследный принц, скорее, со всей силы запустит в меня бладжером, чем обратит благосклонное внимание на столь скромную персону. Уж он-то точно знает, что мне, в отличие от армии поклонниц, смешны его потуги строить из себя крутого и неотразимого парня. Сириус совершенно не выносит насмешек над собой и по этой причине постоянно цепляется к Снейпу, у которого изредка (жаль, что только изредка!) получается выставлять Блэка дураком.

На ковре, подложив себе под локоть диванную подушку, полулежит Петтигрю и увлечённо листает какой-то журнал. Он всегда умудряется быть незаметным — вот и сейчас почти сливается с обстановкой гостиной. Многие в школе, включая преподавателей, недоумевают, как Питер, невзрачный, ничем не примечательный, трусоватый, смог стать другом таких сорвиголов как Поттер и Блэк. Я разделяю это мнение, потому что, как бы я ни относилась к сокурсникам, они действительно яркие и бедовые ребята, безрассудные проделки которых всегда на слуху.

За столом, стоящим прямо у раскрытого окна, Римус Люпин и старшекурсница Алиса Вуд готовят уроки. Вот бы и мне такую сосредоточенность, как у факультетских отличников! Они без видимых усилий могут отвлечься от красоты дня, не тратить своё время на пустяки и не фантазировать, глядя в распахнутое окно на подсвеченные золотом облака.

В голову по-прежнему ничего не лезет. Перед глазами пляшут солнечные зайчики, летают светящиеся мошки. Грудь сжимает от непонятного чувства, от которого хочется то ли засмеяться и по-детски запрыгать на одной ножке, то ли заплакать, то ли покинуть замок и быстро бежать, раскинув руки, куда-нибудь по озёрному берегу или в сторону Запретного леса — пока не иссякнут силы…

Больше в гостиной никого нет. Остальные ребята высыпали во двор, чтобы насладиться теплом погожего осеннего дня. Пятница. Все студенты, у кого есть разрешение на посещение Хогсмида, уже в предвкушении субботней вылазки в ближайшую к школе деревню, где можно пропустить стаканчик сливочного пива в «Трёх мётлах», накупить вкусностей в «Сладком королевстве».

Мне не нравится ходить в Хогсмид. Возможно, потому, что мне приходится это делать в одиночестве. Для моих сокурсниц это целый ритуал: ждать всю неделю, а потом получить приглашение от симпатичного парня, театрально волноваться по этому поводу, закатывать глаза, изводить окружающих разговорами о том, куда стоит отправиться вместе с воздыхателем, что ему сказать. Хихикая, советоваться с подружками: стоит ли позволить поцеловать себя на этом свидании или лучше потерпеть до следующего? Долго выбирать подходящий наряд и часами наводить красоту перед зеркалом, накладывая чары привлекательности и выливая на себя флаконы духов. В нашей спальне каждую субботу пахнет так, словно там устроил день открытых дверей парфюмерный магазин, который позволил всем желающим опробовать на себе весь ассортимент ароматов.

…Я больно сжимаю виски и ещё раз вчитываюсь в домашнее задание: «Укажите дополнительные смысловые значения знаков Faihu и Thоrn группы Фрейи Старшего Футарка». Но вопрос проходит мимо сознания, словно написан на незнакомом языке.

Тяжело вздохнув, я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться. Пальцы перебирают прохладные холодные окатыши базальта с нанесёнными на них древними знаками: я отказалась от использования простых ученических рун из дерева, и этим летом сама, следуя советам бабушки, создала собственный набор.

Основу для изготовления рун я нашла на побережье близи водопада Килт-Рок. Каждый из кусочков базальта — миндалевидных, со светлыми вкраплениями, обточенных водой и временем — долго держала в руках, словно живое существо, пытаясь понять, отзывается ли во мне что-нибудь на них или нет. Нужные камни проявляли себя по-разному. Одни теплели в руках, от прикосновения к другим покалывало подушечки пальцев, от третьих по всему телу проходила волна вибрации. На поиски ушли почти все каникулы, а потом, за несколько дней до отъезда в Хогвартс, я закончила свою работу. Тёмные базальтовые заготовки тщательно промыла в родниковой воде и высушила на солнце. Не обладая навыками резьбы по камню, купила в лавке алую краску, в которую, проколов большой палец на левой руке, со стороны сердца, добавила несколько капель крови, соединив древние таинственные знаки со своей жизнью.

…Я смотрю на руны, закрываю глаза, и в темноте появляются светящиеся символы. Они переворачиваются и сами собой начинают подсказывать правильные ответы.

Первые восемь рун посвящены богине Фрейе. Они отвечают за чувства, эмоции, интуицию: каждый человек от рождения и до самой смерти подвержен страстям, которые он подчас не в силах контролировать. В любом живёт и свет, и тьма, а одерживает верх та сторона, которой отдано предпочтение: совсем как древней притче о том, что в человеке побеждает тот волк, которого он кормит.

Faihu означает «феод», «имущество», но если руну перевернуть, то её смысл кардинально меняется — физическая и духовная нищета человека. Thorn — тут, на первый взгляд, всё просто: шип, колючий терновый куст, но ведь это ещё и врата в непознанное. Фрейя — это не только супруга верховного скандинавского божества Одина, но ещё и воплощение страстной любви, которая бескорыстна, способна беззаветно прощать, а случае утраты возлюбленного становиться безутешной…

Любовь как терновый куст. Она глубоко и больно ранит, впивается, разрывает, мучает, и при любой попытке вытянуть её шипы сердце начинает истекать кровью. Теперь я тоже это знаю. Юноша, которого я люблю, вырастил вокруг себя много терновых кустов, а разозлиться на него почему-то совсем не получается…

Вместо того чтобы приступить к выполнению домашнего задания, я под влиянием момента быстро пишу на пергаменте: «Северус, если ты свободен в эту субботу, может быть, ты не против сходить со мной в Хогсмид? Мэри Макдональд».

Если бы я была меньше погружена в свои мысли, то наверняка раньше заметила бы нехорошее внимание в глазах Блэка. Прищурившись, он всё это время наблюдал за мной и по артикуляции губ догадался, чьё имя я только что беззвучно произнесла.

Рассеянность и невнимательность — бич всех влюблённых.

— Акцио!!!

Я не успеваю даже понять, что случилось, как вижу свою записку в руках у Сириуса. От предчувствия того, что произойдёт в следующую секунду, меня окатывает ужасом.

Я вскакиваю из-за стола, подлетаю к вальяжно развалившемуся в кресле Блэку. Пытаюсь выхватить кусочек пергамента, который в его руках превращается не только в постыдную для гриффиндорки улику симпатии к ученику с противоборствующего факультета, но еще и в свидетельство того, что испытываемые к нему чувства далеки от дружеских…

Сириус не забыл тот случай на третьем курсе, когда я всю их компанию, а его разлюбезного друга Джеймса в особенности, обвинила в подлости и направилась извиняться перед Северусом в больничное крыло. Тут и дурак сложит два и два, а Блэк далеко не дурак.

— Отдай!

— Да ну?

Он пружинисто вскакивает и лёгким, вальсирующим шагом кружит по гостиной.

— Отдай сейчас же! — я едва не плачу от унижения и пытаюсь дотянуться до злосчастного клочка пергамента.

Но Блэк высоко поднимает руку, и мне остаётся только подпрыгивать, как собачонке за лакомством, безуспешно пытаясь выхватить записку.

— Что случилось, Бродяга? — Поттер нехотя отрывается от увлекательного повествования о собственных подвигах и с недовольством смотрит на друга.

— О, ты не представляешь, Сохатый, какую любопытную штуковину я тут нашёл!

Он поднимает вторую руку, разворачивает записку и читает с придыханием:

— «Северус… — Сириус обводит присутствующих торжествующим взглядом, словно хочет взять их в свидетели вопиющего преступления против факультетских основ, чести и совести Гриффиндора. — Если ты свободен в эту субботу, может быть, ты не против сходить со мной в Хогсмид?» Каково, а? Что вы на это скажете? Ещё и имя с фамилией поставила под этой писулькой.

Ко мне прикованы все взгляды: понимающий — Алисы, смущённый — Лили, насмешливый — Джеймса, злорадный — Питера, сочувствующий — Римуса. Остаётся только благодарить случай, что в гостиной в этот час больше никого нет: с Блэка сталось бы устроить мне показательную порку хоть перед всем Хогвартсом.

— Отдай, — тихо и твёрдо повторяю я, глядя на засранца снизу вверх.

— Может быть, сначала объяснишься, Макдональд? Что ты вообще делаешь на нашем факультете с такой пламенной любовью к слизеринским выползням? Я знаю, что ты давно запала на Сопливуса. Но не слишком-то старайся выслужиться перед ним, — в его голосе звенит непонятная ярость и ещё обида, словно Сириус по какой-то дополнительной и неизвестной причине нарочно накручивает себя, специально подыскивая слова, чтобы ужалить, уязвить меня как можно больнее. — Не обольщайся! Ни Снейп, ни его чистокровная компашка тебя не примут. У них, видишь ли, принято считать всех магглорождённых и полукровок людьми третьего сорта. Они даже к сквибам лучше относятся… Лили, в отличие от тебя, это поняла. Но у тебя нет ни гордости, ни гриффиндорской чести. Тьфу, дешёвка!

Моя левая ладонь с чавкающим звуком впечатывается в щёку обидчика. Он не успевает среагировать, и от удара его голова дёргается. Клацают зубы, из прокушенной губы идёт кровь. Сириус не выпускает записку и пытается меня остановить или хотя бы оттолкнуть, но тут же получает новую затрещину, а потом ещё и ещё.

Получи, негодяй! Пусть тебе будет так же больно, как мне сейчас!

Кожа на его лице горит, губы трясутся от бешенства. Он сплёвывает на пол кровавый сгусток и всё-таки ловит моё запястье, больно сжимая его цепкими, жилистыми пальцами. В кожу впиваются ногти. Тогда я другой рукой хватаю его за воротник рубашки и изо всей силы рву ткань на себя. Слышится сухой треск, падает несколько пуговиц…

Зрители этой сцены словно парализованы увиденным. Никто не бросается нас разнимать. Все сидят и смотрят, раскрыв рты: не то боятся вмешаться, не то понимают, что такой внезапный и сильный конфликт может быть решён только его непосредственными участниками. Это, похоже, выводит Блэка из себя ещё больше, ведь даже Поттер не спешит поддержать друга и занять его сторону.

На лице Сириуса алеют следы от пощёчин. Его нижняя губа здорово распухла и всё ещё сильно кровоточит, пачкая одежду. Моя ладонь крепко сжимает его уже наполовину оторванный воротник.

Я тяжело дышу. С яростью и болью смотрю в глаза Блэка — синие, глубокие, колючие, недоумевающие. Не выдержав моего взгляда, он вдруг моргает, и его рука медленно опускается вниз. Он грубо сует мне записку и буквально выплёвывает слова:

— Да забери уже, истеричка! Хоть весь Слизерин на свидание пригласи, мне-то какое до этого дело!.. Дура!

Дальнейшее я помню смутно. Алиса, вскочив со своего места, подбегает ко мне и, обняв за плечи, уводит в спальню девочек. Она что-то долго, успокаивающе говорит, пытается ободрить и утешить, но слова и советы старшекурсницы, наверняка очень умные, правильные, жизненные, сливаются в один надоедливый гул.

Зажатый в кулаке клочок мятого пергамента жжёт мне руку. Я не помню, сколько сижу так. В ушах всё ещё стоит издевательский голос Блэка, который бы точно порадовался, узнав, что его слова всё-таки достигли цели:

«У них принято считать магглорождённых и полукровок людьми третьего сорта. Они даже к сквибам лучше относятся».

Значит, вот кто я для Северуса? Никчемное существо, даже хуже, чем сквиб?..

Дура, какая же я дура!..

Алиса, чей запас успокаивающих слов наконец истощается, понимает, что пора оставить меня одну. Она выходит из дортуара, и я разжимаю занемевшую и потную ладонь.

От записки мало что осталось. Он смята и порвана в нескольких местах. Совсем как мои мечты о том, что однажды я смогу доказать: порядочность человека, как и его право на дружбу и любовь, не зависят ни от происхождения, ни от факультета.

Я кладу записку на стоящее на столе жестяное блюдце шандала. Короткий взмах палочкой, негромкое Инсендио, и голубоватый огонь охватывает пергамент. Он сгорает медленно, нехотя, с противным запахом палёной кожи и жалким треском. Буквы на нём съёживаются, сливаются с копотной чернотой. Последним под слоем жирного пепла исчезает твоё имя, Северус…

…Высокая, покрытая причудливыми узорами дверь дортуара открывается с лёгким скрипом. Ну почему, почему меня не хотят оставить в покое!!!

Я слышу позади себя чьи-то тихие шаги, однако не оглядываюсь.

— Как ты? — раздаётся мягкий, сочувствующий голос Лили.

Что за невозможная ситуация! Утешать меня приходит та, кого я меньше всего хочу сейчас видеть. Сострадательная, жалостливая мисс Эванс!

— Эй, ты меня слышишь? — Лили щёлкает пальцами перед моим носом. — Ты совсем ушла в себя. Как ты себя чувствуешь?

— Паршиво.

— Прости идиота, Мэри! Сириус не хотел тебя обидеть, я точно знаю. Просто любое упоминание о слизеринцах его моментально выводит из себя. Он сам не свой становится.

— Ты его защищаешь?

— Нет. Но я не хочу, чтобы вы ссорились с ним. Он хороший, смелый парень. Правда, очень хороший. Поверь мне, он и сам теперь не рад, что так всё вышло.

Лили ласково обнимает меня за плечи и говорит:

— Блэк балбес, конечно, не его это дело, зря он полез. А ты его здорово проучила! Не будет совать свой нос в чужие дела. Не сомневаюсь, что это были его первые пощёчины в жизни, — она жизнерадостно и весело смеётся, потом резко обрывает смех и говорит доверительным тоном: — Я ведь целиком на твоей стороне, Мэри. Честно, я была бы только рада, если бы у вас с Северусом всё получилось. С запиской вот только глупо вышло… Хочешь, я попрошу его сходить с тобой в Хогсмид? Он мне не откажет.

Для Лили это уступка. Огромная уступка, если учесть, что она со Снейпом совсем не общается последние полгода. Но в то же время я вижу её непробиваемую самоуверенность. Она убеждена, что стоит только поманить Северуса пальцем, как он тотчас прибежит на её зов, будет готов есть с её руки, вилять хвостом и преданно, по-собачьи, заглядывать в глаза...

Ненавижу…

— Не нужно.

— Как хочешь, подружка, — Лили быстро и с явным облегчением со мной соглашается, улыбаясь. — Принести тебе чашку чая с мятой?

Жизнерадостная, солнечная, невозмутимая Лили, готовая всегда прийти на помощь. Такая правильная, славная, честная, что ни у кого язык не повернётся упрекнуть её в чёрствости, не говоря уже о недостойном поведении! Роскошный рыжий махаон, порхающий по жизни легко и свободно, перелетающий с цветка на цветок, завораживающий своей красотой.

— Лили… скажи, ты любишь его?

«Хоть сейчас скажи мне правду!..»

— Кого? — она замирает, а потом делает вид, что не понимает вопроса, но вспыхнувшее лицо выдаёт её с головой. — Я не обязана перед тобой отчитываться.

— Но как же Северус? Ты оставила для него место в своей жизни? Ведь вы же так долго дружили с ним? Повсюду вместе ходили, а в библиотеке специально одну книгу на двоих брали, чтобы читать, прижавшись друг к другу... Вы даже молчали как-то по-особенному… уютно, что ли… И никого вокруг себя не замечали. Ты думаешь, такое забывается? За что ты так с ним, Лили? Тебе же было наплевать на то, что про него болтают у нас на факультете? Пойми, ему сейчас очень плохо без тебя!!!

Плохо — это не то слово. Несколько недель после разрыва у Северуса был такой вид, что краше в гроб кладут. Он бродил по школе, словно потерявшийся ребёнок, одинокий, ссутулившийся, наглухо ушедший в себя. С его лица исчезли все краски. Блестящие чёрные глаза потухли, будто умерли, и под ними залегли тёмные круги.

На совместных занятиях с Гриффиндором он старался слиться со стенами, сделаться незаметным, испариться. Но снова и снова поворачивался в сторону Лили и смотрел на неё с таким тоскливым, рвущим душу выражением, что мне много раз хотелось вскочить со своего места и встать между ними.

Я была готова загородить его собой, обнять, защитить, лишь бы только он больше не смотрел на виновницу своего несчастья и прекратил себя терзать. Но вместо этого я лишь наблюдала его долгую, жестокую агонию…

Лили опускает кудрявую голову, но уже через секунду резко вскидывает подбородок. В сузившихся и полыхнувших зелёным огнём глазах — гнев.

— А вот это совершенно не твоё дело.

— Я должна знать, — упрямо произношу я, глядя на неё в упор.

Под прямым и требовательным взглядом Лили сникает. Она нервно пожимает плечами, отводит глаза.

— Он сам вычеркнул себя из моей жизни. Понимаешь, он хотел большего, чем дружба… А я не могла ему этого дать. Да ты же всё знаешь и сама, видела тогда, что произошло.

О да, я видела и слышала многое, что хотела бы забыть.

Беспомощно повисшего в воздухе мальчишку в задравшейся выше головы слизеринской мантии и хохочущих рядом «мародёров», явно пребывающих в восторге от собственной «остроумной» шутки. Звонкий голос Джеймса, обещающий ещё и штаны с Сопливуса стащить…

Обрушивающегося на землю и морщащегося от боли Северуса. Который, оставшись без палочки после Экспеллиармуса от Джеймса, бросился с кулаками на обидчиков, но был ими побит. Ещё бы, это несложно сделать, когда все — на одного!

Некстати вмешавшуюся Лили и их короткую нервную перепалку, после которой Снейп, отшатнувшись, как от удара, и вобрав голову в плечи, медленно побрёл в сторону замка…

Его неистовую просьбу вызвать Лили для разговора… Тоскливые, остановившиеся глаза, в которых панический страх быть отвергнутым был перемешан с надеждой, что его выслушают, поймут и простят...

Лили не простила. Более того, у неё появился удобный и полностью обеляющий повод разорвать уже начавшие тяготить её отношения, и она им воспользовалась. Только и всего. Она просто выбрала сильнейшего — как олениха, которая спокойно наблюдает за яростной схваткой двух самцов, а потом уходит с победителем.

А для Северуса удар оказался смертельным. Но он сам, по доброй воле, вложил в руки Лили меч и подставил грудь под остриё.

— До сих пор не можешь забыть ему «грязнокровку»?

— Зря я об этом тебе рассказала… Разве ты сама смогла бы спустить такое? Это не обычное оскорбление, Мэри. Хуже этого слова в магическом мире нет!

— Твои ненаглядные «мародёры» измывались над ним! Даже Люпин их не остановил, хотя раньше он мне нравился, потому что казался умнее остальных. Но их же ты простила? Хотя то, что они сделали, чудовищно!

Быть не только осмеянным, подвешенным в воздух на виду у половины школы ради смеха и тупой подростковой издёвки, но ещё и лишённым возможности дать недругам сдачи, чтобы сохранить лицо в травмирующей психику ситуации. И что ещё хуже — всё это на глазах у любимой девушки. Такого не пожелаешь и злейшему врагу!

— Они сглупили тогда. Что с них взять — мальчишки! Детство ещё в одном месте играет.

— Сглупи-и-ли?! — я задыхаюсь от возмущения. — А ты сама ещё хуже сделала! Влезла туда, куда тебя не просили. Как ему было перенести, что ты, именно ты, Лили, всё это видела? Как?! А ведь в том, что произошло, есть твоя прямая вина!

— Что?! — Лили отшатывается.

— Ты забыла тот вечер, когда принесла в общую гостиную старый учебник за шестой класс? Как показала его Джеймсу? Поттер полистал его и очень заинтересовался, попросил посмотреть, что в следующем году проходить будем, почитать и показать остальным… И ты разрешила! Вот только на факультете потом шептались, что в книге, помимо пометок по приготовлению зелий, оказалось ещё и несколько тёмных заклинаний… Одним из них твои приятели и подвесили Снейпа вверх тормашками. Или ты думаешь, он такой глупый, что не догадался, с кем ты без спросу поделилась его книгой? И ты ещё оправдываешь Поттера и Блэка?

— Всё равно они поступили с ним не настолько плохо, как компания Мальсибера с тобой! — в ярости выпаливает Лили и тут же, сообразив, что именно она ляпнула, зажимает рот и испуганно округляет глаза. — Прости меня, Мэри, я не со зла!

Я зажмуриваюсь. И снова, как в ту проклятую ночь, меня охватывает тошнотворное, липкое ощущение собственной нечистоты. Мне кажется, что грязь облепляет всё тело, пачкает лицо и волосы, лезет в глаза и рот, гадкой жижей растекается по языку, забивает горло, мешая дышать. Что если приподнять подол платья, то и под ним окажутся безобразные серые разводы на коже и белье...

…Тогда своей выходкой слизеринцы вытерли о меня ноги, практически обесчестили. Под действием нескольких тёмных заклятий они заставили меня раздеться и танцевать перед ними, а потом отправили в чём мать родила блуждать по коридорам Хогвартса. Вынудили, по выражению Снейпа, «повеситься на шею Филчу».

Именно старому сторожу-сквибу я впервые сказала сокровенные слова признания в любви, предназначавшиеся невозможному мальчишке, который ещё с третьего курса, после разговора в больничном крыле, шарахался от меня при встречах в сторону, как от зачумленной.

Конечно, Северус не знал, чего мне стоил этот жестокий эксперимент с моим сознанием. После того случая я не выходила из спальни девочек неделю, не чувствуя в себе сил показаться перед однокурсниками. Отзывчивая Лили носила задания и помогала с уроками, чтобы я не отстала в учёбе, передавала готовые работы преподавателям, позволяя сводить к минимуму контакты с внешним миром.

Прежде, на младших курсах школы, мы обе испытывали взаимную симпатию, которая обыкновенно возникает между смышлёными и самодостаточными детьми, которым интересно и весело в компании друг друга. Как и все девчонки, мы нередко секретничали, и Лили рассказывала о дружбе со странным и очень умным мальчиком из родного города, который, к её большому сожалению и разочарованию, попал на презираемый всеми гриффиндорцами факультет.

Разве тогда я могла предположить, что в мою жизнь совсем скоро войдёт глубокое, совсем не детское чувство к этому одинокому темноглазому пареньку, которое так и окажется неразделённым? Увы, Северус меня игнорировал и избегал, потому что был безответно влюблён в свою рыжеволосую одноклассницу…

Ныне между нами с Лили пролегли космические расстояния. Она превратилась для меня в вечный раздражитель и постоянное напоминание о том, что одни получают в этой жизни всё что угодно, а другие вынуждены поднимать за ними крохи, довольствуясь малым…

Я ненавижу и презираю себя за то, что завидую ей.

Лили кусает губы, а потом говорит:

— Я слово Сириусу дала, что тебе не расскажу. И теперь нарушаю его, чтобы ты наконец-то открыла глаза и посмотрела по сторонам.

— Какое слово, о чём ты?

— А вот какое! Ты резко настроена против ребят, а не знаешь, что после той гадкой истории Джеймс и Сириус с твоими обидчиками как следует разобрались. В отместку за тебя Блэк лично Мальсиберу нос в двух местах сломал и вообще жестоко его отделал — настолько, что тот в больничное крыло угодил. Ты думаешь, это и вправду после того, как Мальсибер без спросу пошёл кататься на гиппогрифе? Как бы не так! Врёт он, это с Блэком драка у них была. Грубо, по-маггловски, кулаками! Джеймс мне рассказывал, что едва их растащил. Сириус был в бешенстве и себя не помнил. Месил негодяя, как тесто.

— Блэк?!

Я никак не могу поверить, что за меня вступилась наша недосягаемая факультетская звезда. Но почему? Если всего час назад Сириус так больно меня унизил, похитив мою записку и пристыдив перед однокурсниками.

— Представь себе! Или ты думаешь, что честь факультета для него — пустой звук? Ты ведь тоже гриффиндорка, одна из нас. А, что ты вообще знаешь! — машет рукой Лили. — Когда всё это случилось, ты уже домой уехала. Школа после драки ещё недели две гудела. Блэка, как зачинщика, чуть не отчислили, припомнили ему все его прежние «подвиги». Мать к директору вызвали, так ему ещё и от неё крепко влетело. Мальсибер с теми придурками ведь из влиятельных волшебных семейств, а всем известно, как мамаша Сириуса сдвинута на чистоте крови. Если бы он магглорождённого избил, она бы и бровью не повела, а тут такое… Только представь её реакцию: собственный сын руку поднял не абы на кого, а вроде как на «своего», такого же безупречно чистокровного, как он сам… Скандал был страшный, чудом удалось замять. Блэка, к счастью, Дамблдор отстоял, сказал, что тот вступился за честь девушки, а за это наказывать нельзя… Да знаешь ли ты, что Сириус после этого вообще из дома сбежал? А ты из него врага лепишь!

Лили замолкает и ждёт хоть какой-то реакции на свои слова. Не дождавшись, она кривит губы, снова машет рукой и выходит из комнаты.

* * *

12. 03.1977. Хогвартс

Шестой курс. Весна. Двадцать минут до урока нумерологии.

Назначенная в начале года новая математичка, Септимия Вектор, ещё не спустилась из своих комнат, и класс закрыт. У дверей гомонит группка шестиклассников с Гриффиндора, ещё не отошедших от контрольной по рунике…

— Сириус, ты на третью задачу какой ответ дал? — вполголоса спрашивает Джеймс Поттер.

— Это про Algiz? Да так и написал, что это пятнадцатая руна Старшего и Британского Футарка, шестнадцатая руна Младшего. Группа Тора. Иначе называется Eolh, Ihwar или Eolh-secg. В арманическом футарке, созданном Гвидо фон Листом, по форме соответствует руне Man и означает волю к жизни и чистоту крови, но это из области заблуждений темных магов, сторонников Гриндевальда. В прямом положении — меч-трава, или же тисовое дерево, или же лось, или же олень-рогач… Cловом, эта руна говорит, что дубина ты, Сохатый!..

— Почему дубина? Лично я написал, что она является символом небесной защиты от магического воздействия и символизирует человека, обращённого к высшим силам. Используется в оформлении оберегов от сглаза и темных порч… А ещё может символизировать дружеское бескорыстие и предупреждать о неожиданных поворотах в судьбе, способствовать устойчивости полёта мётел и развитию творческих способностей ребёнка, если будет нанесена на его одежду старшим наставником… И вообще, олень-рогач это мой патронус. Как думаешь, если я себе на метловище Algiz набью?..

— Лучше уж на лбу — аккурат промеж рогов… Помочь?

— Тссс!

— Да что там, нашёл секрет! Почитай вся школа уже знает про наши фокусы с анимагией. Лично я не удивлюсь, если завтра меня потащат в кабинет к Дамблдору и заставят написать в Министерство для регистрации. И прости-прощай, свобода, здравствуй, реферат по анимагической трансфигурации…

— Интересно, кто это нас спалил? Неужто — Хвост? Он же и сам с нами...

— А мне так совершенно неинтересно. Хвоста не трогай. Это Сопливус, больше некому. Он первым догадался. Ещё тогда, в Воющей, когда Лунатик ему клешню расцарапал… Жаль, не морду!

— Уверен?

— Как и в том, что половина преподов уже точно в курсе. Думаешь, Слагхорн не знает, кто у него мандрагору на третьем курсе стащил? А целую коллекцию куколок Acherontia atropos?..

— Что же нас до сих пор тогда не прижали? Без регистрации — это ведь и в Азкабан уехать можно…

— Директор ждёт, чтоб нам по семнадцать стукнуло. Тогда и заставит зарегистрироваться. Оформит как аттестационный эксперимент выпускников. Ну, с Макгонагалл ведь так же было… Иначе ведь и ему от Министерства влетит за то, что нас проморгал!

— Атас! — Поттер резко толкает товарища в плечо. За спиной — нескладная тень подростка в потрёпанной мантии не по росту, с зелёными обшлагами…

— О-о! Вот и Подколодные подвалили!!! Сопливус, опять подслушиваешь?.. А по сопатке твоей немереной?..

— Да ну его, Бродяга! Урок сейчас...

— Не, ты погоди, пусть ответит, какого смеркута он к нашим девушкам клеится? Что, Сопливус, твои слизеринские чистокровки на тебя и смотреть не хотят? Правильно! Только и у нас такому упырю ловить нечего! Не про тебя честь, тряпка зачуханная! Въехал?

— Въехал, что ты — псих, Блэк. Вечно лаешься, как собаченция… Настоящий сукин сын!

Сириус замирает. Неужели дракклов слизеринец действительно слышал хотя бы часть их с Джеймсом разговора?

— Сейчас ты у меня по-другому заквакаешь! — Сириус уверен, что, плавно опуская руку в карман за палочкой, делает это совершенно незаметно. Но раньше, чем в его ладони оказывается холодный ореховый стержень с витой рукоятью, в полутёмном коридоре взрывается оглушительное:

— Эверте Статум!!!

Подхваченный невидимой волной, Сириус взлетает едва ли не к самому потолку, нелепо кувыркаясь, больно стукается спиной о каменный карниз, кубарем катится к ногам Люпина, путаясь в собственной мантии…

Снейп делает шаг по направлению к нему, держа палочку наперевес, как готовый вонзиться нож. За его спиной смыкаются в плотную шеренгу слизеринцы.

— Вердимиллиус!!!

Сноп острых зеленых искр срывается с его палочки, стремительно и плавно летит Блэку прямо в лицо. Но прежде, чем зеленый огонь впивается в кожу, под гулкими сводами звенит пронзительный возглас Лили:

— Римус! Староста ты или нет!!! Разними их!

— Протего!!! — светящийся голубоватый шар успевает излиться из палочки старосты, сплющиться, воздвигнуться зыбким щитом на пути зелёного трескучего вихря. Срикошетив от защитного полога, искры меняют направление полёта, под их сокрушительный залп попадает Питер Петтигрю.

Взвизгнув от боли и захватив правой рукой обожжённую щеку, катится по полу.

— Гриффиндор! Наших бьют! Ступефай!

— Слизерин! Вломим котятам, чтоб не мявкали! Инкарцеро!

— Локомотор Мортис!

— Экспеллиармус!

— Парни, с ума сошли?..

— Коллошуу!

— Агуаменти!

— Секо!

— Ваззивади!

— Bat-Bogey Hex!

— Силенцио!!! — запыхавшись и отдуваясь на бегу, в коридор влетает рассерженным шмелем грузный Слагхорн.

Глазам слизеринского декана предстаёт та ещё картинка: жмущиеся по стенам девочки, разбросанные книги, витающие по воздуху перья, огромная лужа на полу, в которой корчится подпаленный Петтигрю.

Придавленный сверху бесчувственным остолбеневшим Эйвери, силится избавиться от магических пут полузадушенный Поттер. Под потолком болтается вверх тормашками прочно приклеенный подошвами ботинок к высокому своду, извивающийся Мальсибер.

Привалившись спиной к высокой двери кабинета нумерологии, тщетно отбивается от целой стаи верещащих летучих мышей Сириус Блэк. Рядом тщетно пытается подняться на непослушные, словно ватные, ноги Северус Снейп. Люпин зажимает разорванный рукав мантии, с пальцев сочится кровь. Стоя на четвереньках, мотает головой, нашаривая палочку на полу, ошалелый от обезоруживающего удара Рабастан Лестрейндж.

— Финита Инкантатем! — палочка учителя чертит широкий круг над лысеющей головой. Рядом со Слагхорном мешком рушится с потолка в стремительно исчезающую лужу потрепанный Мальсибер…

— Слизерин! Всем привести себя в порядок и следовать за мной!..

* * *

06.04.1978. Хогвартс

Седьмой курс. Весна.

…Северус с закрытыми глазами сидит на холодном каменном полу напротив высокого стрельчатого окна, согнув ноги в коленях и положив на них сцепленные до хруста руки. Кожа его лица, желтовато-бледная от природы, медленно покрывается красными пятнами.

Он всё больше погружается в себя и поэтому не слышит моих тихих шагов. Я выныриваю из-за поворота и застываю в нескольких шагах от него, боясь пошевелиться и обдумывая план незаметного отступления.

С его губ срывается протяжный полувздох-полустон:

— Что же ты наделала, Лили? Зачем?..

Я готова провалиться сквозь землю от неловкости. Но хуже всего то, что мне известна причина такого состояния Северуса.

Когда однокурсница впервые за все годы обучения в школе не ночует в спальне девочек, а наутро появляется в гостиной с шалыми глазами, под которыми бессонница нарисовала голубые круги, все вопросы кажутся неуместными и отпадают сами собой.

А ещё Лили сияет и улыбается припухшими губами так, что на неё больно смотреть. Словно она теперь обладает знанием, которое недоступно всем остальным.

На перемене под понимающее хмыканье Блэка Поттер уверенно притягивает свою невесту к себе, а она, смущённо улыбаясь, утыкается ему в грудь. И в поведении Джеймса и Лили проступает какой-то новый смысл, одновременно стыдный и очень счастливый.

Северус тоже становится свидетелем этой сцены. Внешне он никак на неё не реагирует. Но я успеваю заметить, как стремительно краска покидает его лицо, как сжимаются кулаки, когда он проходит мимо влюблённой пары.

Быстрыми шагами, опустив голову, он направляется в сторону лекционной аудитории. А ещё через несколько часов я встречаю его в одном из дальних коридоров третьего этажа, куда заходят только те, кто хочет побыть наедине с самим собой.

…Северус закрывает глаза. Выхватывает из широкого кармана форменной мантии светящуюся бледно-зелёным пробирку, приготовленную для контрольной работы по зельеварению. Стискивает в кулаке. Толстое кварцевое стекло, выдерживающее высокие температуры и разъедающие эффекты сложных кислот, с жалобным хрустом ломается в руке. Сквозь длинные пальцы с крупными побелевшими суставами обильно течёт кровь…

Меня окатывает паника, раскалывающая душу на два совершенно противоречивых желания. На цыпочках неслышно попятиться назад, а потом, оказавшись за углом, со всех ног дать дёру? Броситься к нему, окостеневшему в горе, раздавленному, уязвимому — силой разжать руку, наложить что-нибудь подходящее из remedium spells, омыть собственными слезами?..

Поддавшись безотчётной жалости, я совершаю непростительную глупость: бросаюсь рядом с ним на колени, хватаю за руку. Он молча, резко выворачивает окровавленный кулак из моих ладоней, зажимает руку меж колен. И тогда одним быстрым движением, взрослым, женским, почти материнским, я нежно прижимаю его голову к своей груди. Шепчу что-то успокаивающее — тихо и горячо…

На мгновение он застывает в моих руках, не понимая, что вообще происходит. Потом делает новую безнадёжную попытку освободиться. Но я держу его мягко и сильно, тесно прижимая к себе.

— Сев, не надо… Я помогу тебе.

Вместо ответа он бьётся в объятиях и, наконец, вырывается, грубо стряхнув меня на пол. Вскакивает на ноги. Его губы дрожат от ярости, тяжёлые тёмные капли крови падают на пол с изрезанной руки.

— М-Макдональд?! П-пошла вон!!!

Я тоже поднимаюсь с пола, морщась от боли в содранных коленках.

— Северус! Не надо… Я всего лишь хочу помочь тебе!

Он замирает. Резко отбрасывает с лица длинную прядь волос. В глазах — уже сухих, красных, колючих, — холодная, непроницаемая пустота.

— Я непонятно сказал?..

— Не надо…

Он делает шаг вперёд, и осколки зелёной склянки жалко хрустят под подошвой ботинка.

Окровавленный кулак угрожающе сжат. Левая рука тянется в карман — не иначе, за палочкой… Я видела его слабость, его слёзы. И только за это он готов стереть меня в порошок.

Я решаюсь:

— Лили и ногтя твоего не стоит, Северус!!! Ты ей не нужен!

Он буквально подлетает ко мне вплотную, и его взгляд пригвождает меня к месту. В голосе — хрусткий, безжизненный лёд.

— Вот, значит, как?..

— Не надо, пожалуйста!.. — испуганно прошу я. И внезапно понимаю: он уже никогда не простит сегодняшнего вторжения. И этих слов — «ты ей не нужен» — никогда уже не забудет…

В моём сердце что-то обрывается, горячая волна отчаяния затапливает сознание, оглушает. И собственный крик я слышу, словно со стороны:

— Дурак слепой! Чурбан деревянный! Разве ты не видишь, что я люблю тебя? Понимаешь, люблю! Люблю!!!

Он смотрит на меня в упор, ошеломлённый внезапным признанием.

Мордред вероломный, разве может быть у человека столько жестокого недоверия во взгляде? Ну почему, Сев? Ты не веришь ни единому моему слову только за то, что я — не Лили, только потому, что я, как и она, с Гриффиндора? Ты ждёшь очередного жестокого розыгрыша? Думаешь, что из-за угла вот-вот вывернет с улюлюканьем четвёрка «мародёров», чтобы всласть поиздеваться над твоими чувствами? Нет, Сев. Я здесь одна. И только затем, чтобы защитить тебя — от тебя самого…

— Сев… — повинуясь неосознанному порыву, я делаю шаг навстречу. Но Северус отшатывается, буравит меня надменным взглядом — сверху вниз:

— Любишь?.. Что ты вообще можешь знать о любви? Да ты даже на Филча вешалась со своей любовью! На старого сквиба!!! Потаскуха!

Слово грохочет в сознании как выстрел. Ударяет в лицо, словно внезапная, хлёсткая пощёчина.

Вздрогнув, я зажимаю рот руками.

«Whore!!! Потаскуха… Потаскуха!..»

Он вскидывает голову и, резко развернувшись, почти бегом покидает злосчастный коридор. Я смотрю ему вслед — неподвижно, словно одно из тех каменных изваяний, что от века украшают галерею Большого зала.

* * *

19.05.1979. Лестрейндж-мэнор

— Я не люблю тайн, которые не в силах разгадать… К счастью, таких очень мало в мире. В тебе есть какая-то тайна, Северус? Есть то, чего я не знаю, но должен знать?..

Высокий, звонкий голос врезается в сознание спокойно, но властно. Но я не знаю, что ответить Лорду. Я только опускаю голову, как полагается скромному ученику перед ликом грозного и могучего наставника, и позволяю себе осторожно вздохнуть.

В необъятной гостиной, в которой можно было бы разместить три моих коуквортских комнатушки, накрыт широкий стол. Дорогие блюда, редкие фрукты. Изысканное вино в хрустале. Повелитель любит произвести впечатление на своих гостей подчёркнуто-аристократическим стилем жизни.

Но я знаю, что это — блеф.

Этот строгий темноволосый джентльмен с пронзительными глазами, с лоснящейся от бриолина причёской, безукоризненно выбритый и модно одетый в тяжёлую чёрную мантию поверх тщательно подогнанного по фигуре дорогого твидового костюма, до определённого момента в своей жизни шёл той же дорогой нищеты, что и я.

Только даже более грязной, пожалуй…

Его мать была родовитой колдуньей. Моя тоже.

Но Эйлин Принс, полюбив хамоватого непутёвого парня, симплекса из самого что ни на есть обычного простонародья, пожертвовала своей судьбой. Не склонившись перед жёсткой неприязнью чистокровной волшебной родни к магглу-жениху, ушла жить с наречённым к его родичам в шумный, грязный, рабочий город. Согласилась запереть палочку в комод и сделаться обычной хозяйкой бедняцкого дома. Потому что любила. Хотя, было ли, что там любить, с моей точки зрения, огромный вопрос...

Как бы то ни было, они прожили вместе достаточно долго, пусть и без подобающего семейного согласия. Последним десятком-другим лет на этом свете спивающийся разнорабочий Тобиас Снейп точно обязан своей супруге. Не будь её — загнулся бы гораздо раньше.

А Меропа Гонт, влюбившись, пожертвовала только последней дюжиной скопленных тайно от отца галеонов — на большой флакон амортенции. Она зарядила снадобье собственной кровью, чтобы перенаправить действие зелья с его автора на себя — да и опоила своего ненаглядного маггла, эсквайра Томаса Риддла… Когда несколько месяцев спустя флакон иссяк, невенчанный супруг протрезвел и без сомнений и лишних терзаний совестью оставил некрасивую ведьму, с которой непонятно как оказался в одной постели в дешёвых съёмных комнатах на лондонской окраине.

Меропа к тому времени была на сносях, без работы, без денег и с отцовским проклятием в качестве единственного ожидаемого наследства. Сына ей пришлось рожать в приюте для бездомных, где она и умерла от физического и душевного истощения, успев одарить слабенького отпрыска лишь именем — Том Марволо Риддл…

Побьюсь об заклад: это полуголодная жизнь в сиротском доме заставляет теперь вас, милорд, носить эти роскошные одежды с хрустящими от крахмала снежными манжетами и адамантовыми запонками, с нарочито небрежно повязанным галстуком серебристо-зелёной расцветки. Заставляет пить дорогое вино из фамильного хрусталя богатых сторонников. Заставляет покровительственно похлопывать по плечу внучатых племянников отставного министра и развлекаться учебными дуэлями с горячей родовитой девушкой, забывающей ради вас свежеиспечённого супруга-аристократа…

— Тилли, убери лишние приборы, сегодня за ужином мне нужен будет только один собеседник!

Безмолвный маленький домовик в хрустящем саронге из связанных сложными узлами белоснежных вафельных полотенец бесшумно левитирует прочь стопку серебра и фарфора. Даже этот слуга не принадлежит вам, милорд. Вы его одолжили на время у очередного «верного друга». Как этот особняк. Как коллекцию дорогого древнего оружия на стене. Как великолепную подборку старинных книг по магическим боевым искусствам и воинским обрядам. Как свою жизнь…

— Присаживайся. Попробуй этого… Отличный аперитив.

Я придвигаю тяжёлый дубовый стул. Беру сверкающий, высокий, гранёный бокал с золотистой, пряно пахнущей горечью и солнцем жидкостью. Свечи в изящном поставце мелко дрожат язычками беспокойного пламени, огонь меняет цвет, в оранжевой плазме перебегают багровые сполохи, тянутся вверх невесомые ленточки чёрной копоти. Над столом повисает невидимый тугой купол, от которого давит в висках и колет в кончиках пальцев. Только что установленная невербальная защита от подслушивания?..

— Ты уже понял, что нам никто не помешает? Хорошо, хорошо…

Пустая похвала. На самом деле я вижу, насколько мой собеседник разочарован. Наверняка считал, что полукровный ученик, которому от роду еще и двадцати не стукнуло, вчерашний школяр, не распознает этой простой манипуляции?

— Пей! Тебе понравится.

— Благодарю, милорд…

Терпкое жидкое золото согревает, не обжигая. Действительно изысканный напиток. В некотором роде — классика жанра. В 1846 году французский аптекарь Жозеф Дюбонне, выпускник Бобатона, грубо нарушил Статут о секретности, исправив убогую стихиальную суть маггловского вермута некоторыми специфическими приправами и — прибыли ради — выпустив своё изобретение в мир по обе стороны невидимого барьера.

Магглы не знают, конечно, что на самом деле иногда подают у них на дипломатических приёмах и светских раутах. Да и оригинальный рецепт был со временем значительно упрощён и искажён в мире симплексов. А здесь, конечно, может быть только настоящий янтарный «дюбонне» с еле заметным привкусом хинной коры, с ароматом зелёного кофе и тропического цветка лагенантуса превосходного, семейства Gentianaceae, который опыляют исключительно в полнолуние летучие мыши определённой, малоизвестной маггловским учёным породы…

— Ты получил метку авансом, мой юный друг. Получил, ещё совершенно не проявив себя в моих глазах. Понимаешь ли ты это?

— Да, милорд.

«Вот с этого надо было и начинать, Ваше-раздувшееся-от-собственной-значительности-несравненное-темнейшество! Теперь понятно, зачем и богатый ужин, и драгоценное вино, и невербальные чары augurium над столом, и… аккуратное, но настойчивое вторжение в мысли одного из многих своих молодых и тщеславных последователей. Вторжение, которое я, спасибо некоторым начальным навыкам ментальных техник, полученным от вашего же адепта Долохова, по вашему приказу занимающегося на досуге с молодыми пожирателями, смог сейчас распознать…

Что последует за этим? Приказ о прямом участии в убийстве очередного не согласного с вами волшебника — со всей фамилией, включая домашних слуг и любимых собачек его бабушки? Распоряжение изготовить отраву для водопровода среднего по размерам населённого пункта со смешанным населением магов и симплексов?..

Почти полтора года вы не трогали меня, милорд, снисходительно мирясь с присутствием на собраниях и обрядах сплошь высокорождённого сообщества мрачного безмолвного полукровки, скромного аптекарского подмастерья. Теперь час вспомнить обо мне настал? Почему?»

— Я считаю, что ты уже достаточно знаешь и умеешь для того, чтобы быть мне полезным.

— Да, милорд…

— Но я вижу, что тебе требуется… небольшое испытание, прежде чем я поставлю перед тобой действительно важную для нашего дела задачу. Я должен быть абсолютно уверен в твоей верности, Северус.

— Да, милорд.

Золотисто-янтарное вино вновь наполняет хрусталь с тихим, поющим звоном. Адамантовая запонка на сахарной манжете тонким лучом с радужным отсветом режет глаза.

— Не опускай головы. Пей! А теперь посмотри на меня!.. Как её зовут, Северус?

Я молчу. Хотя и знаю, чего мне это может стоить. С молодыми адептами здесь не церемонятся, и секундной задержки с ответом на вопрос повелителя бывает достаточно для наказания. Но горячей волной уже оживает в памяти горькая сказка прошлого. И рыжие кисточки огня над шандалом, вытягиваясь, рисуют в полумраке золотой силуэт открытого веснушчатого лица. И две изумрудных звезды остро и безжалостно вспыхивают перед глазами…

«Что бы сейчас ни случилось, я не назову твоего имени, Лили!»

— Ну-ну, не надо так заметно бледнеть, мой юный друг. Что имя! Только звук. Тем более презренное имя безродной грязнокровной ведьмочки. Она ведь магглорожденная…

Тяжёлый бой старинных часов на стене обеденного зала раскатывается в голове нудной, тяжёлой болью. Чары augurium не выпустят ни звука вовне. Но для всей какофонии огромного мира вокруг нас купол остаётся проницаемым.

— Ты знаешь, что я предпочитаю в соратниках верность, искреннее желание изменить мир под свои потребности, убеждённость в собственной правоте и сильную волю — в придачу к достойному происхождению, богатству знаний и развитым магическим талантам... Мальсибер рекомендовал тебя как близкого друга своего сына и лучшего ученика на своём курсе, хорошего зельевара и даже первооткрывателя новых боевых заклятий. Но увидел я безвольное существо — с порабощённым, закрытым для новых знаний умом. Презренное существо, которое менее всего походило на волшебника, готового ломать наше косное и инертное государство под себя. Да и вообще — на человека… Я спросил твоих школьных товарищей, отчего ты стал таков. И узнал, что причина ничтожна.

— Ничтожна, милорд?

— Да… Пей! Мне сказали: «Его девушка бросила»… Быть обделённым вниманием женщины, которую ты вожделеешь — это ещё не повод превратиться в скулящее от жалости к самому себе животное, не повод потерять разум и достоинство. Ты — почти потерял. И ради чего?..

Медленно оплывают над ледяной крахмальной скатертью жёлтые свечи, гулко пульсирует в висках выпитое вино. Пространство искривляется. В голосе моего собеседника прорезываются свистящие, шелестящие нотки. И как будто кровь прилила к глазам? Или это и в самом деле светятся густым кровавым огнём глаза Тёмного лорда?..

Холеное лицо человека, считавшего себя повелителем моей судьбы, кажется теперь высохшим, словно обожжённым изнутри. Контуры его плывут, цвет желтеет. Мгновение назад совершенные его пропорции теперь искажаются, словно тонкий слой человеческой кожи был насыро натянут на голову восковой фигуры, которая начала подтаивать от тепла свечей.

Высокий, звенящий голос плещется под куполом, гремит назойливым колоколом. Тяжелыми металлическими слитками падают в тёмный колодец разума монотонные, неживые слова:

— Если ты ещё в силах овладеть своими страстями — овладей. Вспомни, кто ты и зачем пришёл ко мне. Ты ведь хотел признания, уважения, власти? Так возьми из моих рук ту долю всего этого, которой ты стоишь — вместе с тайными сокровищами, которые я могу тебе дать. У тебя будет всё, чего ты с такой юной непосредственностью требуешь от жизни. Могущественный наставник. Влиятельные и щедрые друзья. Навыки и знания, недоступные обычному магу. Неограниченные возможности для столь любимых тобой практических экспериментов над вещественной материей. И женщины будут — куда как более красивые и сговорчивые, нежели та, что тебя отвергла. Если захочешь, даже чистокровные… Любовное влечение — лишь грубая химия тела, тебе ли не знать, что ей легко управлять с помощью правильно подобранной комбинации волшебных ингредиентов. Так выбирай лучшее из того, что этот несчастный, слишком слабый и хрупкий для нас мир тебе предлагает.

— Я… выбрал, милорд.

…Глаза в глаза. Горячим клубком оголённых нервов шевелится чёрная татуированная змея на левом предплечье. А под звонким куполом заглушающих чар в тёмном воздухе беззвучно смеётся рыжая девушка, обнимающая на школьном подоконнике чужую неясную тень с моим лицом…

— Ты трижды осмелился сегодня промолчать в ответ на мой прямой вопрос, Северус. Это… либо вопиющая недальновидность юноши, либо настоящая отвага хорошего бойца. Полагаю, что все же второе… Твой разум не сдался крепкому вину, хотя твоя наследственность и заставляла предполагать иное. Ты не уронил себя в моих глазах, не растёкся в патоке подобострастия, как имеют обыкновение растекаться некоторые твои чистокровные ровесники. Ты был честен в тех немногих словах, что я сегодня от тебя услышал, и был прозрачен для меня, как хрусталь этого бокала. Ты прошёл испытание. Это стоит награды. Пойдём со мной!

Три минуты спустя, следуя пустым коридором старинного поместья за высокой осанистой фигурой повелителя, я оказываюсь перед резной дверью. И, пошатываясь на ставших непослушными от количества горячительного ногах, слышу шелестящее Аlohomora.

В сизоватом тумане замутнённого сознания пролетает шальная мысль: а в курсе ли наш чопорный самодовольный лорд, что эти известные каждому первокласснику простые чары, отпирающие большинство замков и секретных засовов, завёз в своё время из Африки известный жулик?

Элдан Элмарин был большой любитель чужих артефактов и фамильных драгоценностей. Само слово alohomora и то переводится с седека, древнего полузабытого диалекта африканского языка суахили, как «отопрись для вора»! Но на девятнадцатом ограблении злосчастный Элдан обнаружил, что очередной «терпила» изобрёл действенное контрзаклятие. И столь огорчился, что, вернувшись домой, не справился со своим сторожевым зверем, привезённым из тех же экзотических краёв… Знаменитого жулика так и не получил Азкабан: гигантский то ли лев, то ли леопард, именуемый нундо, не оставил от незадачливого хозяина даже костей…

— Войди первым!

Я пожал плечами и повиновался. В конце концов, мне обещали награду, а не кару — чего же медлить?..

Под подошву сапог, неслышно сминаясь, луговой травой лег высокий ворс дорогого ковра.

Рассмотреть помещение я не успел. С тугим лязгом дубовая дверь захлопнулась за спиной, и в навалившейся темноте я услышал лишь удаляющийся шорох шагов и насмешливую реплику лорда:

— Счастливого вечера, мой юный друг!..

Запереть подвыпившего ученика в темной, застеленной вязкими пушистыми коврами душной комнате… А все-таки лорду не откажешь в чувстве юмора, пожалуй!

Скользнуть неверной после избыточной дозы спиртного рукой в карман, выхватить палочку, бросить в темноту короткое lumоs — и более не будет никакой темноты!

Но раньше, чем я успеваю что-либо предпринять, моего лица достигает тонкое жаркое дыхание с запахом зелёных яблок, лаванды и весенней грозы. Теплые женские руки нежно обвивают плечи. Неожиданно прохладные, мягкие губы легко касаются поцелуем пересохшего в единый момент рта, тихо шепчут:

— Мой, мой навсегда!.. — и пьяное тело физически здорового, почти двадцатилетнего юнца отказывается повиноваться заплутавшему в темноте мятежному сознанию, исступлённо закричавшему: «Нет!»

«Сейчас уже не важно, что было потом. То, что было, стало просто одним из многих предательств, совершенных мной по отношению к тебе, Лили».

Очнувшись несколько часов спустя среди разбросанных на ковре одежд, усталый и дрожащий от тупой головной боли и омерзительного чувства презрения к самому себе, я все-таки выпростал из тряпья свою палочку. В мерцающем голубоватом свете Люмоса у моих ног простёрлось стройное, словно нежно светящееся изнутри, тело нагой молодой женщины, примерно моей ровесницы, оцепеневшей в глубоком безмятежном сне.

Маленькое круглое лицо с приоткрытым чувственным ртом, волнистый каскад густых волос кофейного цвета, смуглая матовая кожа, изящный контраст между тонкой талией и высокой грудью с темно-розовыми ореолами аккуратных сосцов, на которой мои нетерпеливые и неумелые руки оставили несколько отчётливых синих пятен.

…И — красные полосы странгуляционных борозд на запястьях обеих рук.

Неопровержимое свидетельство применения жестокого инкарцеро, имевшего место не более суток назад.

Эту девушку привели сюда связанной. Возможно, как раз тогда, когда я выслушивал бесконечные монологи лорда в обеденном зале этажом выше. И даже сняв магические путы, не озаботились тем, чтобы подлечить нанесённые ими повреждения…

Запах зелёных яблок, лаванды и весеннего дождя вновь вспыхнул в воспалённом мозгу. Услужливая предательница-память тут же подкинула недостающее звено в цепи последних событий: трое суток назад, в прокуренной дешёвой забегаловке в Лютном я сам отдал Мальсиберу опалесцирующий фиал свежеприготовленной амортенции. И ещё злобно пошутил. Мол, что, без своевременно выполненного мной заказа ему и девки уже не соблазнить? А ещё чистокровный…

Старый школьный приятель молча проглотил грубую остроту, поправил на голове низко опущенный капюшон, выкрутил пробку фиала и недоверчиво проводил глазами спиральную струйку пара, вырвавшуюся из горловины.

— Красота! Сделано как надо! Все-таки не зря тебя считают лучшим из молодых мастеров, Снивеллус…

— Похвалой карман не набьёшь, Зибер. С тебя четыре галеона. И не забудь перед применением наколоть палец и пожертвовать зелью капель пятнадцать своей протухшей за пять сотен лет династических браков аристократической кровушки. А то твоя девушка от тебя ко мне убежит — на всю ночь!..

Это не суеверие. Амортенция, вопреки своему звучному имени «Amortentia» — «удерживающая любовь», служит не любви, а лишь плотской страсти, безудержной и кратковременной. И если не ввести в состав зелья немного крови того, на кого должна быть направлена эта страсть, опоенная жертва испытает неодолимое влечение к мастеру, изготовившему приворотный напиток.

Третьего дня лорд уже готовил мне западню. А Мальсибер был лишь подставным покупателем той ловушки, для которой я сам добросовестно сплёл силки…

Чёрная волна пропитанной гневом досады на собственную глупость поднимается из глубины тёмного омута души. Оглушает, опустошает, рушит все мыслимые и немыслимые моральные барьеры.

Наклонившись, я безотчётно грубо дёргаю спящую пленницу за руку, не помня себя, ору:

— Проснись! Тебе давали пить вчера вечером что-то сладкое, с привкусом аниса и майского мёда? Ну проснись же, проклятая!!! Скажи хоть, как тебя зовут!!!

— Лия…

На по-детски припухшем со сна лице вспыхивают глаза. Неподвижные серые глаза с остановившимися зрачками, совершенно не реагирующими на льющийся с конца моей палочки свет.

Пленница слепа… Абсолютно, безнадёжно слепа, вероятнее всего — с рождения. Как та девица из маггловского священного писания, что носила то же имя. Как моя любовь, которую я замарал собственными руками.

* * *

31.10.1981. Годрикова Лощина

На комоде в прихожей чадит лампа. Мой школьный враг Джеймс Поттер замертво простёрся на истоптанном щербатом полу старого дома в Годриковой Лощине. На сером лице — тень предсмертного удивления. Левая рука неуклюже подвёрнута под корпус. А в правой нет палочки. Похоже, он даже не успел испугаться, когда в этот дом, предоставленный молодой семье самим профессором Дамблдором и защищённый нерушимым обрядом Высшего Доверия — Фиделиусом — ворвался сам Тёмный Лорд.

Ворвался, чтобы убить и… умереть?..

Я не прикасаюсь к покойному. Я и так вижу, что ему помощь уже не нужна. От заклятия Авада Кедавра нет средств. Его смерть была мгновенной, лёгкой и бессмысленной. Я молча перешагиваю через перегораживающие проход длинные жилистые ноги мертвеца — это уже не может его оскорбить.

Старая лестница тяжко скрипит под моими сапогами.

Наверху собакой воет в разбитых окнах мокрый осенний сквозняк. Надсадно хнычет младенец… Ребёнок, о котором сказано: «Родится на исходе июля у отца и матери, трижды бросавших вызов Злу».

Это были очень слабые вызовы, Джеймс Поттер! Что ты мог — недоучившийся начинающий мракоборец двадцати одного года от роду? Член Ордена Феникса. Боец, оказавшийся неспособным даже палочку свою держать при себе…

А вдруг ты успел бы первым — некогда прославленный спортсмен, лучший охотник квиддичной команды?.. Вроде, Создатель не обидел тебя ни умом, ни силой, ни скоростью реакции…

Но ты не погиб в честном бою. Ты просто глупо и пошло подставился сам и подставил тех, кого любил.

Если, конечно, любил по-настоящему, в чём, прости уж, у меня есть несколько причин сомневаться… Тот, кто любит, не погибает так бездарно — он до последнего пытается сражаться.

— Лили!

Поднимаясь по лестнице, я зову твою жену. Я имею на это право. Ты проиграл, Поттер. Тебя нет…

А я — есть. Я отстоял для Лили Эванс право на жизнь, рискуя немилостью Тёмного Лорда. И теперь я смогу утешить твою вдову. И даже, пожалуй, смогу воспитать твоего сына, чтобы он был смелее и умнее тебя.

Возможно, по доброй воле я не стал бы этого делать, но знаю: Лили не расстанется с сыном. А у меня Долг Жизни перед тобой. С пятнадцати лет. С того самого дня, когда твой лучший друг пытался уничтожить меня лапами вашего приятеля-оборотня. А ты не позволил ему этого сделать.

Вечный долг, переходящий по наследству от отца к сыну…

Мы с Лили позаботимся о твоём отпрыске. И я выполню свой обет до конца. Хотя и не могу гарантировать, что буду любить этого трижды проклятого ребёнка, как родного… Принимая Лили, я приму и того, кого она родила. К счастью, мальчик достаточно мал, чтобы не успеть научиться от своего отца той тщеславной самоуверенности, которая погубила тебя, Джеймс Поттер. У него ещё есть шанс вырасти совершенно другим человеком…

— Лили! Отзовись! Я знаю, что ты здесь.

Чёрный ветер с холодным дождём хлещет в разбитые окна. В комнату с полуразрушенной стеной проникает лишь отсвет уличных фонарей. И прежде, чем я выхватываю палочку и возжигаю Люмос, мои ноги спотыкаются о что-то мягкое, тёплое, и я, не удержав равновесия, падаю на ещё одно лежащее на полу тело…

Моё лицо оказывается в дюйме от бледного до синевы лица юной женщины. Той, чьи руки так доверчиво обнимали меня в забытом городе моего детства.

— Лили!!!

Ребёнок заходится в крике.

…Обморок?..

Я приподнимаю её голову, сажусь на полу, зажигаю Люмос, дрожащими похолодевшими пальцами пытаюсь нащупать пульс на сонной артерии.

Тонкая гибкая шея ещё тепла, глаза открыты. Носогубный треугольник чуть тронула предательская синева.

Её сердце не бьётся.

Время останавливается для меня. В отчаянии я рву ворот её простенькой домашней кофточки, припадаю к усыпанной веснушками бледной груди, пытаясь услышать единственный нужный мне сейчас робкий звук...

Тщетно.

Но разум отказывается верить в неизбежное.

Я поднимаюсь. Коротким «Нокс!» гашу свет. Убираю на время палочку. Сбрасываю мантию. Бережно закутываю Лили и поднимаю на руки, чтобы унести прочь из этого разорённого дома.

На ней нет ни единой раны… Значит, ещё не все потеряно?

— Лили!.. Потерпи, сейчас мы доберёмся до целителя…

Почти наверняка в доме установлен антиаппарационный барьер. Но мои ладони не чувствуют привычного покалывания, характерного для пребывания мага под невидимым щитом. Они лишь улавливают, как тепло оборвавшейся жизни уходит из той, что была моим счастьем на этом свете.

В любом случае — рисковать не будем. Надо спуститься с ней на крыльцо. И уже оттуда аппарировать в госпиталь Святого Мунго. Пусть даже меня, пожирателя смерти, тут же и повяжут мракоборцы…

Я делаю плавный, неуверенный шаг к лестнице. Голова Лили покоится на моем плече, выскользнувшая из-под тёплого тонкого сукна мантии рука свешивается вниз, бледно светясь в холодном, тягучем воздухе.

Ещё шаг. Сердце сжимает невидимый раскалённый обруч, голова нещадно кружится, мир искажается вокруг, плывёт, тычет расплавленной восковой свечой. Вдох горячим комом взрывается в лёгких, словно мне слева под лопатку вогнали нож.

Ещё шаг… Лестница уходит из-под ног. Потолок опрокидывается. И, крепко прижав к себе мою единственную любовь, я рушусь на тёмные доски с последней мыслью — упасть так, чтобы не причинить ей вреда…

…Один и тот же сон — из года в год…

— Ты хочешь мне что-то сказать, Северус?

Тёмный Лорд восседает на широком диване с дорогой обивкой, пожёвывает тонкими губами не горящую сигару — подлинный виргинский табак! — холодной рукой приглаживает аккуратно подстриженные лоснящиеся волосы.

— Да, милорд.

— Слушаю тебя. И покороче, пожалуйста! Сегодня меня ждут дела…

— В пророчестве, которое я вам передал, речь идёт только о мальчишке. О матери его — только то, что она родила его на исходе июля…

— Да, мой юный друг. Только о мальчишке. Но вряд ли родители откажутся его защитить, верно ведь? Придётся драться, чтобы добраться до парня — так я думаю...

— Мне безразлична судьба его отца, милорд. Он никогда не был в моих глазах достойным человеком. Но… женщина. Могли бы вы её пощадить?

— Значит, ты все ещё надеешься заполучить свою магглорожденную королеву, Северус?

— Да, милорд.

Повинуясь безотчётному порыву, я делаю то, чего не делал ещё ни разу. Я опускаюсь у ног Лорда на колени.

— Повелитель, Лили Эванс…

— Лили Поттер, Северус!

— Лили не представляет для вас никакой угрозы. Она всего лишь женщина, которая вышла замуж за не того человека и родила не то дитя, что были предназначены ей судьбой. Она ошиблась — в юности это бывает. Отчасти я и сам в этом виноват — в своё время я её обидел и отвратил от себя. Но я люблю её по-прежнему и хочу, чтобы она жила. Располагайте мной как угодно, но оставьте её в живых… пожалуйста!

— Как много слов, Северус! Пожалуй, я от тебя за весь минувший год столько не слышал… Что же, если для тебя это так важно, я обещаю. Я не трону твою грязнокровку, если уж она так тебе нужна!.. Но сын её должен умереть. Это ты понимаешь?

— Да, милорд.

— Встань. Тебе не идёт пресмыкаться — ты не Гойл и не Эйвери. Прикажи подать мне дорожную мантию. Пора… И не следуй за мной. Это — приказ…

…Я прихожу в себя от боли — щербатая ступень давит в спину. Лили лежит на моей груди совершенно холодная. Тонкая рука, схваченная узкой манжетой, уже начала коченеть, под запавшими открытыми глазами обозначились жёсткие синие тени…

— Мертва!..

Я не произношу вслух этого страшного слова. Оно само, помимо моей воли, набатом гремит в висках. Беззвучные слезы душат.

Ребёнок больше не плачет. Он беспокойно переступает босыми ножонками в своём лёгком манежике, застеленном красным клетчатым одеяльцем, таращит огромные круглые зелёные глазёнки. На лбу — запёкшаяся кровь.

Я встаю, пошатываясь. Осторожно шагаю к манежу, кладу Лили на пол, почти там же, где несколько минут назад — или часов? — взял её на руки. Опускаюсь рядом. Без сил, без мыслей, без надежд…

Дождь кончился. В окна льётся пронизывающий холод. Но мне все равно. Дрожь пройдёт через несколько минут. И мне уже не будет больно.

Как ей…

Рука нащупывает в кармане брюк складной перочинный нож. На счастье, я не забыл его в доме Лестрейнджей, как мне казалось. Срывая пуговицы манжеты, обнажаю левую руку.

Чёрная метка потускнела. Ощеренная змея, спутанным корабельным канатом свисающая изо рта мёртвой человеческой головы, выглядит задушенной. Значит, правда, что Тёмного Лорда больше нет?

Широким взмахом я вскрываю внутреннюю локтевую вену — вдоль. Боли почти нет. Тёмная кровь широкой струёй заливает татуировку, поит мёртвую змею, стекает на грудь Лили. Теперь то же самое с правой рукой. Полчаса, не больше — и мы снова будем вместе, любовь моя…

Но я не хочу ждать даже эти полчаса. Вдруг я просто лишусь чувств, а кровь успеет свернуться?

Приподняв негнущуюся, как у фарфоровой куклы, руку Лили, нахожу в кармане мантии маленький синий флакон. Выкручиваю пробку. Лёгкий зелёный дымок поднимается над узеньким горлом склянки. Вредоносный состав, Noxious Potion — жестокий яд... Мой маленький секрет, который я берег на случай ареста.

— Я иду к тебе, Лили!..

Я ложусь на пол и крепко обнимаю её окровавленной рукой. Прижимаюсь щекой к огненному золоту волос и отпускаю угасающее сознание, не успев услышать осторожных, тяжёлых шагов этажом ниже...

Потом тугая, перепончатая тишина взрывается густым баритоном, произносящим нараспев:

— Санандум! Эпискей!.. Реннервейт!

В губы мне тычется холодный металл. Горлышко фляги?.. Я чувствую, как чьи-то жёсткие сухие руки отрывают меня от Лили, приподнимают мою голову, силой вливают в рот обжигающе-терпкую жидкость. Противоядие?.. Я глотаю горький напиток вопреки желанию. В гулкой пустой голове колышется абсурдная мысль:

«Надо будет потом узнать состав».

У меня уже не должно быть никакого «потом»!!! Но в уши назойливо лезут звуки жизни.

То, чего я менее всего могу желать в эти минуты.

Снова плач ребёнка, свист ветра в перекошенной выбитой раме, грохот мотоциклетного мотора за окном…

— Отпустите… меня!

— Нет, — спокойно бубнит прямо над моим ухом директор школы Хогвартс Альбус Дамблдор. — Лежи! Ты ещё не исполнил того, что мне обещал — тогда, на холме! «Все что угодно…» Сейчас мне угодно, чтобы ты жил. Пей! А теперь — спи! Спи!..

И милосердное забытьё снова повергает меня в темноту.

19.07.1996. Элишадер

Мне тридцать шесть. После сообщений о возрождении Тёмного лорда Джеральд предлагает перевести Натали в Ильверморни: там, за океаном, она будет в полной безопасности, если в магическом обществе Британии что-нибудь снова пойдёт не так. Он настойчив, и в его словах есть резон, поэтому я одобряю переезд девочки к отцу в Америку.

И всё же я даю своё согласие скрепя сердце, ведь теперь я остаюсь совершенно одна. Я не только не смогу видеть свою дочь так часто, как раньше, но ещё — и в этом мне приходится себе признаться — я потеряю единственный объяснимый и удобный предлог бывать в Хогвартсе и сталкиваться, пусть и случайно, с Северусом.

Больше не будет наших мимолётных встреч, моих тёплых приветственных слов и его напряжённого молчания в ответ, а ещё долгих, с перебиранием мельчайших деталей и нюансов, последующих переживаний.

Мне тошно. Я ничем не могу себя занять, а до конца отпуска и возвращения к работе, которая позволит забыться, остаётся ещё полторы недели. Этого времени внутренним демонам с лихвой хватит, чтобы свести меня с ума бесплодными метаниями и никчёмной рефлексией.

Поэтому я приезжаю навестить бабушку, чтобы рядом с ней снова набраться сил. Особенно теперь, когда мне очень нужна поддержка близкого и мудрого человека.

В этот раз мы с ней в доме одни: дед отправился в Эдинбург проведать семью брата. Бабушка видит моё удручённое состояние, но тактично не задаёт вопросов. И я признательна ей за такую деликатность. По вечерам мы с ней подолгу беседуем. Она садится в высокое кресло у камина, надевает очки, берёт в руки вязание, а я устраиваюсь на потёртой скамеечке у её ног и впитываю неторопливые или забавные рассказы о причудах соседей, о её сыне и дочери, о моих собственных детских годах и нелепых поступках.

Мы смеёмся, вспоминая случай с чашкой, когда впервые столь явно произошёл стихийный выброс моей магии. Мы говорим с ней о тысяче вещей, но бабушка ничего не рассказывает о своей юности, и это кажется странным. Хотя мне очень хочется представить, какой она была, когда познакомилась с дедом, что чувствовала к нему, чем примечательна история их любви.

Однажды я не выдерживаю и задаю ей этот вопрос. Вместо ответа бабушка с кряхтением поднимается со своего места, уходит в спальню и вскоре возвращается оттуда, неся в руках колдографию, которую молча протягивает мне.

На снимке, чёрно-белом, выцветшем от времени, двое. Красивый худощавый юноша с вьющимися тёмными волосами и девушка с очень милым, открытым лицом и смеющимися глазами, одетая в старомодное платье. Она смущённо улыбается, теребит толстую косу и всё порывается повернуть голову, чтобы увидеть своего спутника, который стоит за её спиной. Взгляд юноши, напротив, серьёзен и даже подавлен, словно он знает нечто такое, о чём никто не должен догадаться раньше времени.

— Мы тогда гуляли по Косому переулку… — слышу я её приглушённый голос. — Я вырвалась из-под опеки родных, чтобы побыть с ним вместе два дня. Сказала, что приглашена подружкой невесты на свадьбу одноклассницы. А сама всё заранее спланировала… Специально затащила его в ателье, где один старый чудак мастерски делал колдографии.

Я удивлена её словами, но стараюсь не показать вида, чтобы не спугнуть наметившейся откровенности.

— Если ты до сих пор хранишь ваш совместный портрет, значит, этот юноша был дорог тебе?

Бабушка закрывает глаза в знак согласия.

— Ты любила его? — зачем-то уточняю я, внимательно рассматривая снимок и всё ещё не понимая, зачем она решилась показать мне осколок своего прошлого.

— Очень любила… — эхом отзывается она. — Мы дружили с ним с двенадцати лет…

Я обвожу пальцами лицо юноши. Про таких, как он, говорят: в нём чувствуется порода. Она действительно читается во всём: в прямой осанке, развороте плеч, в том, как он держит голову, с какой небрежной грацией и достоинством поворачивается. И всё же с ним что-то не так, хотя я и не могу понять, что именно меня в нём настораживает. Может быть, смутное сходство с кем-то из однокурсников? Или выражение глаз, которое совершенно не подходит ни его яркой внешности, ни тому, что на колдографии запечатлён момент, когда он был влюблён?..

— Красивый какой!.. Лицо, как будто со старинного полотна.

— Он был славным юношей, а для меня и подавно не было никого лучше. Но родители считали его позором семьи. Выродком.

— Что?!

Я не верю своим ушам. Романтичный облик юного красавца никак не вяжется со словами бабушки.

— Он происходил из очень древнего и уважаемого рода. Но его самого угораздило родиться сквибом. В то время нравы были не такими прогрессивными, как сейчас, и сквиб считался кем-то вроде прокажённого, бросал тень на всё чистокровное семейство. Поэтому от него поспешили избавиться, как только стало окончательно ясно, что магия обошла его стороной.

Неужели тоска в глазах юноши объясняется именно этим? Нет, тут должно быть что-то ещё…

— Что с ним произошло?

— Его заставили назваться другим именем, потому что мальчика ради блага семьи вскоре объявили умершим. На деле же его отправили к дальней бездетной родственнице, которая согласилась его принять и воспитать. Так вышло, что моя мать была близкой подругой той женщины… — К щекам бабушки приливает кровь, а глаза затуманиваются от воспоминаний, которые, я знаю это как медик, даже у очень старых людей могут быть невероятно яркими и подробными. — Мы не могли не встретиться с ним… Хотя его тётка и пыталась нас убедить, что её племянник неизлечимо болен, что у него не всё в порядке с головой… Сначала под разными предлогами она отсылала его, чтобы он не участвовал в общих разговорах. Старалась сделать так, чтобы ни мои родные, ни я не догадались о том, что он — не волшебник. Мальчик казался мне таким отрешённым, несчастным. Мне всё время хотелось взять его за руку, ободрить. Я чувствовала, что в его жизни произошла какая-то трагедия, от которой он ещё не оправился. Что он нуждается в утешении, но слишком горд, чтобы попросить о нём. Да… Моя любовь к нему родилась из жалости. Он больно задел моё неискушённое сердце и заставил сопереживать ему, а уже потом, позже, пришло всё остальное…

Любовь родилась из жалости…

В горле першит.

Бабушка, родная, ты не представляешь, какие раны бередит твой рассказ! Как больно мне сейчас слышать все эти слова! Словно это не ты передо мной, а я перед тобой открываю душу. Вот только я всё на свете бы отдала, чтобы пусть и на короткий миг, но испытать такую же взаимность, какая была у тебя с этим юношей.

— Сначала он долго дичился, избегал меня, а потом, наоборот, стал тянуться ко мне, когда поверил, что я не причиню ему зла… Что моё сострадание искреннее, и мне всё равно, есть или нет магия в его крови.

— Как его звали?

Я понимаю, что мне невероятно важно услышать её ответ, как будто речь идёт о близком и дорогом человеке.

— В то время я знала его как Юдарда, хотя позже он назвал и своё настоящее имя. Но тебе эти подробности ни к чему. Скажу лишь, что его фамилию ты и сейчас можешь встретить в «Ежедневном пророке», который довольно часто пишет о его родственниках… Он получил хорошее домашнее образование, был очень утончён. У меня рядом с ним сердце заходилось от радости. Дышать не могла… Только бы с ним быть… только б смотреть на него! Мне казалось, что счастливее меня и на свете-то нет… Глупая была, чего уж там говорить! Неопытная, наивная. В юности не задумываешься над тем, что жизнь гораздо сложнее и беспощаднее представлений о ней. И ты больно падаешь как раз тогда, когда совсем не ждёшь подножки.

Я сажусь на пол и утыкаюсь в подол её платья. Мне не хочется, чтобы бабушка видела сейчас моё лицо.

Старческая рука опускается на мой затылок.

— Гадаешь, небось, зачем я тебе всё это рассказала?

Я молча киваю.

— В этот раз ты совсем потерянная приехала. Ходишь по дому, словно тень, будто кого ищешь... Отвечаешь невпопад, потому что мыслями далеко отсюда… Я давно приметила, что с тобой неладное творится. Когда вы с Джеральдом расстались, мне всё ясно стало. От таких, как он, женщины не уходят. Только если есть кто-то третий… Любишь его? Расскажи мне о нём. Вижу, что тебе это нужно сейчас.

Слова бабушки, безыскусные, требовательные, проникают прямо в моё нутро и переворачивают там всё вверх тормашками. У меня впервые возникает желание поделиться тем, что я чувствую, дать взглянуть другому человеку на мой сумасшедший, изломанный мир.

— Я ведь тоже его, можно сказать, из жалости полюбила, совсем как ты своего Юдарда, — решаюсь я и поражаюсь тому, как тоскливо звучит сейчас мой голос. — Чем он так глубоко в душу запал, до сих пор не пойму. Может быть, своей внутренней силой? Или одиночеством, которым отгородился от всего мира? Не знаю… Его и красавцем назвать нельзя… Резкий, угрюмый… Мы ведь даже и не дружили с ним совсем... В школе он был влюблён в однокурсницу, которой верен остался, когда она погибла. Она совсем ещё молодая тогда была... А он настолько в горе своём замкнулся, будто вместе с ней умер... После окончания Хогвартса я видела его всего четыре раза. Но и этого с избытком хватило, чтобы потребность в нём ещё сильнее возросла… Всё только хуже, ещё больнее стало… Он всегда меня отталкивал, хотя всё, чего я хотела, это лишь отогреть его, снова увидеть на его лице улыбку… Но во время наших встреч он ни разу не то что не заговорил — даже не поздоровался со мной. Вёл себя так, точно я досадное препятствие на его пути. Что ни встреча, то одно и то же: остановится в замешательстве, замрёт, губы дёрнутся, будто хочет сказать что-то, а потом быстро уходит. Наверное, будь моложе, он бегом бы от меня убежал. Но в последний раз всё-таки пересилил себя и на приветствие ответил, что я его преследую. И снова ушёл. С тех пор мы не виделись…

— Может быть, и хорошо, что он тебе при ваших встречах ничего не сказал… — вдруг произносит бабушка. — Иногда нам ради нашего же блага не нужно знать о том, что думают люди, которых мы любим.

— Но почему, бабушка? Что во мне не так?

— Девочка моя… Не кори себя за то, что не сложилось! Наши пути предопределены тем, что мы из себя представляем. Твоя мать счастлива с мужем, хотя ему было невероятно сложно смириться с тем, что Элинор — колдунья. Но ей хватило женской мудрости подстроиться под него, казаться мягче, податливее, слабее, чем на самом деле. Она сумела этим и гордость твоего отца успокоить, и дала ему возможность почувствовать себя в семье главным. Элинор приняла его обычную, скучную маггловскую жизнь и научилась получать от неё удовольствие. Её плата за счастье с любимым человеком — отказ от мира, к которому она принадлежит по праву рождения. Но ты — другая, Мэри! В тебе нет подчинения. Ты хочешь равной мужчине быть. Отдать всё готова, даже рискнёшь пойти на бессмысленную жертву. Страха в тебе нет, но и осторожности тоже. Не лжёшь, но и чужого обмана не прощаешь. Тяжёлую ношу на своих плечах несёшь, а не сгибаешься под ней, не пытаешься переложить на другого… Поэтому таким, как ты, взаимная любовь крайне редко выпадает: достойного найти сложно… Ведь как чувствовала, что ты будешь такой же неприкаянной, как я! Смотрю на тебя и вижу себя в молодости. И всё равно ты гораздо честнее и сильнее меня оказалась. Ты дала возможность Джеральду новую семью с другой женщиной построить, от себя его отпустила, потому что лгать ему не захотела... Я не смогла так поступить, потому что одиночества и осуждения побоялась.

— Ох, бабушка...

Я боюсь расклеиться, но всё то, что я столько времени держу в себе, скрываю от родных и немногочисленных друзей, её искренние, участливые слова вытаскивают наружу. И тогда сковавшее меня напряжение отступает. Я перестаю сдерживать рыдания.

Она молча и понимающе гладит меня по вздрагивающим плечам, совсем как детстве, позволяя мне выплакаться.

* * *

04.01.1998. Элишадер

Бабушка тяжело больна. Она сдала очень быстро и буквально за три месяца из бодрой пожилой женщины превратилась в ветхую старуху. Обследование показало, что недавно она перенесла на ногах инфаркт и никому не пожаловалась на своё плохое самочувствие. Проступившие грозные последствия, увы, не оставляют надежды на то, что бабушка сумеет поправиться.

Вся наша семья в сборе. Мы подавленно сидим в гостиной и тихо переговариваемся, когда из спальни выходит прибывший со мной из госпиталя целитель. Обращаясь ко мне, он говорит:

— Мисс Макдональд, больная зовёт вас.

…В зашторенной комнате царит полумрак. Я присаживаюсь на край кровати и зажигаю свечи. Их мягкий свет не так раздражает уставшие старческие глаза.

На исхудавшем лице бабушки резче проступают тени. Она смотрит на меня и удовлетворённо кивает.

— Ты здесь… Хорошо… Дай мне воды, пожалуйста… в горле пересохло.

Я беру с прикроватного столика чашку и осторожно подношу к её рту. Бабушка делает несколько жадных глотков, а потом со вздохом откидывается на высоких подушках и часто-часто дышит. На её лбу выступает испарина.

— Тяжко мне уходить, Мэри…

— Не говори так, ты обязательно выкарабкаешься!

— Ты всегда была никудышной лгуньей, — её губы растягиваются, и на них появляется подобие усмешки.

— Помолчи. Тебе нужно поберечь силы.

— Не мешай! — в слабом голосе прорезаются металлические нотки. — Душа просит облегчить её перед кончиной… Потому тебя и позвала… Времени у меня совсем мало осталось, а надо успеть… Помнишь, два года назад я тебе про Юдарда рассказывала?.. — бабушка тяжело, со свистом, вздыхает и произносит, неотрывно глядя мне в глаза: — Так вот… Он — твой дед, Мэри… Твой настоящий дед.

Непроизвольное «ох» срывается с моих губ. Я ждала чего угодно: продолжения истории о первом чувстве, трагически оборвавшейся юношеской дружбе, пронесённом через всю жизнь тайном любовном романе, о мужском вероломстве, предательстве, наконец, но подобного и предположить не могла.

Я не просто шокирована известием — я им раздавлена.

Возможно ли такое вообще? Что если это только бред умирающей женщины, которому не стоит придавать значения? Или в её угасающей памяти всплыл сюжет из однажды прочитанной книги, и она выдаёт чужой вымысел за действительность?

Но по выражению её лица и глаз, в которых, несмотря на тяжёлый недуг, по-прежнему светится ум, я вижу, что она не потеряла здравомыслия.

Значит, это правда?..

Неужели она намекает, что родила ребёнка от любимого, а потом вышла замуж за другого мужчину? Но зачем? Что произошло между ней и Юдардом? Какая причина могла их разлучить?

Ведь если то, что сказала бабушка, правда, то находящийся через комнату от нас мой дед, которого я очень люблю и уважаю, тот самый, что совершил брачный обряд, когда я выходила замуж за Джеральда, на самом деле абсолютно чужой мне по крови человек!

— Но как же это… Почему же ты вышла...

— За Лиама?

— Да.

Она секунду закрывает глаза, чтобы собраться с силами. Бабушка понимает, что теперь нужно всё объяснить до конца. Медленно, делая паузы после каждой фразы, с усилием начинает своё повествование:

— Я вышла за него замуж спустя два месяца после того, как был сделан тот снимок… По настоянию родителей… с их благословения… Как и полагается в чистокровных семьях… Ещё через семь месяцев появилась на свет твоя мать… Девочка была очень слабой… все решили, что это от того, что она родилась недоношенной... Даже подозрений на мой счёт ни у кого не возникло…

Мне очень больно и неприятно слышать такое. Но ещё хуже сознавать, что бабушка прожила с постыдной тайной всю свою жизнь и хранила её как зеницу ока. Она ничего не рассказала даже своей дочери. Поэтому моя мать до сих пор уверена в том, что её отцом является Лиам Уркхарт.

Какая жестокость! Но почему?..

— Из-за чего вы расстались? — я всё-таки нахожу в себе силы продолжить испытание предсмертными откровениями.

— Я за ним была готова по раскалённым угольям хоть на край света бежать... Он тоже очень любил меня, но ушёл, чтобы не ломать моё будущее… Юдард понимал, что мои родители никогда не позволили бы нам пожениться, и решил вычеркнуть себя из моей жизни... Знал, что отец проклял бы меня и выгнал из дома, если бы я только заикнулась о браке со сквибом, — она презрительно кривит губы. — Чистота крови!.. Сколько бед она наделала в семьях, подобных нашим!

Я молча беру её тонкую сухую руку и прижимаюсь к ней щекой.

— Лиам, сам того не зная, мой грех прикрыл, и я за то ему век благодарна… По этой причине и не смогла расстаться с ним, хотя не раз хотела это сделать… потому и сына ему принесла… Вроде как уступку своей совести сделала… Я почти смирилась со своей жизнью… Была хорошей, заботливой женой, детей вырастила, даже убедила Лиама не препятствовать дочери, когда она с твоим отцом встречаться начала. Наверное, я успокоилась бы со временем, как знать? Но когда ты родилась, Мэри, всё снова вернулось. Как будто и не уходило совсем…

В комнате оглушительно тикают часы. Бабушка смотрит на меня и светло улыбается, хотя по её впалой щеке медленно ползёт слеза.

— Я, как только глазёнки твои увидела, сразу поняла, что они уже ни за что своей синевы не изменят. Что это любимый мне через тебя привет передаёт. Внешне ты на меня похожа, сама знаешь, а глаза у моего Юдарда взяла. Ни у кого в нашей семье больше такого цвета не было и нет…

В этот момент я, опытная и много повидавшая в своей жизни женщина, чувствую себя маленькой девочкой, беззащитной перед по-настоящему взрослыми, горькими семейными тайнами.

— Пожалуйста, умоляю тебя, назови мне его настоящее имя!

Но бабушка только упрямо мотает головой.

— Не нужно его искать, моя милая… Его уже нет… Я это почувствовала в тот самый день, когда со мной приступ приключился… В груди будто натянутая струна лопнула, которая меня с ним связывала. Уйти за ним хочу… Если доведётся ещё раз встретиться, спрошу его, почему он тогда не забрал меня с собой? Прощения вымолю за собственную недальновидность… За то, что вовремя не поняла, на что он решиться хочет, что не отговорила его, не удержала от ошибки, стоившей нам обоим счастья…

Перед рассветом бабушка умирает. Её смерть похожа на сон. Она закрывает глаза, дыхание постепенно становится всё более прерывистым, пока, наконец, не затихает совсем.

Ни моя мать, ни тот человек, которого я не могу перестать считать своим дедом, уже никогда не узнают того, о чём она рассказала мне перед смертью. Потому что теперь я тоже буду молчать.

Облегчая перед кончиной свою совесть, бабушка знала, на чьи плечи можно переложить бремя тайны. Вот только мне жилось бы гораздо проще без этого свалившегося на меня знания, которое совершенно лишнее в моей и без того непростой жизни…

* * *

06.07. 1972. Коукворт

…Прогретый солнцем воздух недвижим и горек. Жара разливается по жухлой, неживой зелени запущенного парка, душная пыль старой немощёной дороги стоит в воздухе. Мы с Лили сидим в тени на серо-седом от времени, отполированном ветрами стволе старой поваленной сосны, давно лишившейся коры. Смотрим в небо.

— Я искал тебя всюду!..

— Так я всюду и была!

Она смеётся. Зелёные лучики играют на длинных ресницах. Близко... Так, что чувствуется тонкое, горячее дыхание.

Она поводит тронутым солнцем плечом. На розовой, почти не умеющей загорать коже звёздочками — россыпь веснушек. Бретелька сползла...

— Тебе надо платье с рукавами...

— Зачем? Жарко же!

— Вот именно. Рыжие плохо загорают. Облезешь!..

— Сам облезешь! Слушай, ты чего так на ворону похож? «Каррр! Облезешь!!!» А я видела зимой, как ворона с крыши каталась. Словно с горки. Честное слово!

— Вороны не умеют играть. Только люди.

— Вот и не будь вороной!.. Слушай, пошли на речку? Ты плавать умеешь!

— Нет... Не хочу.

— Почему? Мы с сестрой у бабушки всегда в такую жару в пруду купались.

— В нашей речке конь вброд пошёл — и издох.

— Какой конь? Пошли, посмотрим.

— Ну, это только так говорится. На самом деле не было никакого коня. Просто она мелкая и грязная. И плавать я не люблю.

— Не умеешь, значит... А если я научу?

— Нет...

— Не бойся. Вода человека держит, на самом деле.

Тонкая гибкая рука смыкает пальцы на моём запястье. Лили спрыгивает с поваленного дерева в хрустящую, уже мёртвую от зноя траву.

— Нет.

Резко выдернуть руку. Засунуть в необъятный карман сжатый кулак... Тоже мне, научит она!..

— Есть такое слово — "Агуаменти". Через год проходить будем. Если нужна чистая вода, можно хоть с ног до головы окатиться. И не жарко будет.

— Ух ты! Покажешь?

— Не-а.

— Вредина.

«Конечно — вредина. Чтобы сотворить воду, кроме слова нужен взмах палочкой. А палочку отец запер в комоде на все каникулы. Но зачем это знать — ей?»

— Слазь!

Она решительно и неожиданно сильно дёргает обеими руками за мои штаны, и мы вместе летим в острое жухлое былье. В опрокинутом изжелта-синем небе мутный, подёрнутый дымкой смога, солнечный диск...

Через мгновение мир заслоняет её лицо. Длинные волосы кончиками щекочут мои щёки.

— Ну, ты чего? Ушибся, что ли? Ну, прости, я же думала, просто спрыгнешь...

— Вечером гроза будет.

— Ты думаешь?

— Знаю.

Воздух становится не только горяч, тягуч, как патока, но и едва заметно влажен. А её волосы уже свились на концах в тугие, пружинистые кольца. У кудрявых всегда так. Если бы она была внимательнее, то уже знала бы и сама.

— Не знаешь, а... чувствуешь? Что-то тучи — ни одной. Откуда твоей грозе взяться?

— Девчонки «чувствуют». А я — знаю.

— Ты знаешь, что я дождь не люблю. И нарочно меня бесишь, да?

— Вот ещё!..

Через полчаса небо темнеет до чернильной густоты, и на старый городок Коукворт репетицией Всемирного потопа обрушивается безудержный, беспощадный дождь. Я едва успеваю проводить её до дома и исчезнуть раньше, чем её мать затащит меня в тесную кухоньку на чаепитие…

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Мэри с ног до головы окатило леденящим ощущением беспомощности и стыда. Как будто в палате кроме них с Северусом возник кто-то третий. Лишённый жалости и препарировавший их чувства с «изяществом» мясника, он вклинивался в самые тяжёлые, болезненные воспоминания. Поворачивал их разными гранями, вертел, деловито соскребал ногтем налёт прожитых лет и тыкал острым пальцем в то, что она хотела уничтожить, забыть. Вырвавшиеся эмоции топили её, расползались ветхой одеждой, наслаивались друг на друга, сковывали дьявольскими силками, чтобы в следующий момент понестись в безумной пляске…

«Как же сильно ты любил Лили, Северус, если даже здесь, на пороге смерти, воспоминания о ней кажутся солнечным светом! В них уже нет нанесённых тебе обид, боли и унижений. Ты стёр всё, что могло бы бросить тень на дорогой образ. Только ощущение безмятежной радости от дружбы двух детей, когда тебе ещё не приходилось делить свою Лили ни с кем другим…

Ты выбросил из памяти даже тот случай, когда стоял перед портретом Полной Леди у дверей гостиной Гриффиндора. Забыл то, как отчаянно ты стиснул запястья девочки, к которой был совершенно равнодушен, в мольбе:

— Мэри, пожалуйста, вызови сюда Лили… Скажи ей, что мне очень нужно поговорить с ней! Я буду ждать здесь всю ночь, если она не выйдет!

И девочка поверила, на мгновение увидев в ночи твою угловатую фигуру, скорчившуюся от холода на каменном полу в бессмысленном ожидании. Девочка восхитилась и ужаснулась, захлебнулась сочувствием и нежностью. И, наступив на собственные чувства, безжалостно подавив и девичью гордость, и острую вспышку ревности, ожёгшую сердце, почти спокойно ответила:

— Да, Сев. Конечно, сейчас позову.

— Что, так и сказал: будет ночевать в коридоре? Прямо у ног нашей очаровательной толстушки-привратницы?

— Да, так и сказал. И ведь будет, ты знаешь. Ты уж выйди к нему на минуту, Лили. Пожалуйста…

— Вот дурачок слизеринский!.. Ну, раз ты меня просишь, подружка…

Лили запахнула халатик, нырнула изящными маленькими ножками в мохнатые тапочки, на ходу заплетая на ночь тяжёлую огненную косу, просеменила к дверям. Чтобы через пять минут ещё вернее отвергнуть тебя, раздавить, разорвать всё, что вас ещё связывало…

Но это твоя история, которую ты волен написать так, как хочешь. Вот только зачем ты решил показать её кому-то ещё? Неужели ты, сам неоднократно отверженный, не понимаешь, как невыносимо чувствовать себя вычеркнутой из твоей жизни? Даже не вычеркнутой, а стёртой грубым маггловским ластиком ошибкой в конспекте?»

— Прости меня!..

Глубокий, чуть дрогнувший голос отчётливо прозвучал в её сознании. Любимый голос, такой узнаваемый и такой… тёплый?

«А по своей ли воле ты мне это сказал? Или это ещё одна издевательская шутка «проклятия последнего прикосновения», самообман переполненного видениями мозга, который изо всех сил противится помешательству?»

Но голос продолжал попытки прорыва в её взбаламученное сознание, словно пытаясь достучаться до самой души. Упрямое эхо повторяло на одной ноте, слабея и становясь почти неразличимым:

— Прости… Прости… Прости…

Мгновение спустя голос истаял окончательно. С последним произнесённым словом время будто повернуло вспять. Зловещий темно-красный поток схлынул, и из него вырвался светящийся голубоватый шарик, позволяя Мэри вновь осознать себя живой.

Он быстро увеличивался в размере, пульсируя, меняя цвет и приобретая глубокие ультрамариновые оттенки, пока, наконец, не заполнил собой всё вокруг. В палату словно ворвалось летнее небо, глубокое и сияющее, как после грозового ливня. Опрокинулось куполом, закрыло собой, прогнало морок.

Взгляд Северуса изменился, и в пустоте чёрных глаз появилось едва заметное потустороннее движение, которое невозможно было поймать, удержать, заставить вернуться.

Взгляд проходил сквозь неё, как сквозь стекло, рвался наружу — за стены больничной палаты, утекая в те потаённые, недоступные разуму области, куда лежал последний путь умирающего.

Она услышала долгий, запредельно усталый выдох, за которым больше не последовало вдоха…

Мэри сидела в оцепенении, всё ещё сжимая пальцы Северуса и пытаясь постичь случившее. Затем отпустила безвольно упавшую на одеяло руку и провела ладонью по его запавшим векам, закрывая глаза. Словно спящему, пригладила волосы бережным, ласкающим движением.

Он до своей последней минуты принадлежал другой женщине, слишком рано ушедшей и оставившей в его сердце рану, которую время так и не смогло залечить. И она, осознав это, ничем не осквернила ни его любви, ни памяти.

Но теперь, когда Северуса не стало, когда его душа уже неслась куда-то далеко-далеко — должно быть, на встречу с Лили, — ей хотелось сделать то, о чём она мечтала ещё девочкой. То ничтожно малое и невероятно огромное, что будет принадлежать только ей одной и, может быть, даст силы жить дальше.

Она снова склонилась над ним. Едва коснувшись, скользнула губами по сомкнутым тонким губам, слабое тепло которых ещё сохраняло иллюзию жизни.

«Ведь теперь я имею на это право? Имею же?..»

Потом потянула руками за уголки простыни, поднимая её вверх, желая накрыть умершего, как велит обычай. И не смогла.

Голова бессильно упала ничком в душную белизну высокой подушки. Лимонный чепец сбился набок, строгая причёска рассыпалась, и тусклая медь каштановых волос волной укрыла лицо её Северуса от ворвавшегося в отмытое до хрустальной прозрачности больничное окно жестокого луча.

Над городом вставало солнце.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

…Трупное окоченение становится заметным в период от двух до шести часов после смерти человека. Первыми застывают мышцы лица и кисти рук, потом оно медленно переходит на шею и спускается вниз. Захватывает грудную клетку и живот, превращая в камень имеющие гладкую мускулатуру внутренние органы, и неотвратимо ползёт дальше, пока полностью не завладеет телом.

Однако до того момента умерший хотя и неподвижен, но полностью расслаблен. Его суставы так же гибки, как и при жизни, а кожа всё ещё тёплая. Хотя при некоторых болезнях, отравлениях и большой кровопотере снижение температуры тела происходит значительно быстрее…

Неискушённый человек, который впервые видит смерть своего родственника на домашней или больничной койке, легко может принять её за оцепенение, присущее глубокому сну: подобный бывает у людей, выработавших ресурс сил тяжёлой работой или мощным эмоциональным потрясением.

В работе целителей чудес не бывает. То, что мы обычно называем чудом, лишь воспринимается нами таковым, а на деле всегда имеет логичное объяснение. Отдав колдомедицине много лет, я научилась воспринимать смерть как неизбежную часть своей профессии. Так почему же во мне сейчас всё восстаёт против её объективных и неотменяемых законов?

Мне ли ждать чуда? Я видела, как ты умер, Северус, слышала твой последний вздох, собственными руками закрыла твои глаза. И твой взгляд в момент ухода мне уже не забыть никогда…

Я боюсь прикасаться к молчащей артерии на твоей израненной шее и вместо этого до головокружения вслушиваюсь в тишину в покрытой бинтами груди, надеясь разобрать внутри тихий стук. Один раз я принимаю биение собственного пульса за звук твоего сердца. Дёрнувшись, крепко стискиваю твою уцелевшую руку, смотрю в неподвижное, любимое лицо. Надежда, владеющая мной в этот миг, похожа на безумие.

Разумеется, самообман тут же развеивается, и ему на смену приходит осознание полнейшего бессилия. Как бы ни старалась я оттолкнуть от себя очевидное, мне нужно поверить твою смерть, Северус.

Руперт прав. Наверное, мы могли бы тебя спасти, но ты сам не захотел помочь нам в этом. Столь могучий разум, который ты, несмотря на боль, контролировал до своей последней минуты, мог приказать телу выжить. После увиденного сегодня я знаю это абсолютно точно. Кроме того, в практике коллег и моей собственной бывали поразительные случаи исцеления. Когда люди настолько хотели остаться, что выбирались из самых, казалось бы, безнадёжных ситуаций. Выдержка, личное мужество, стремление пойти до конца, несмотря на пессимистичные прогнозы, упрямство, а также любовь родных давали им невероятный стимул к выздоровлению. И если чудо происходило, они совершали его самостоятельно.

Вот только ты счёл, что тебя в этом мире больше ничто не держит. Ты заранее знал, что не переживёшь эту ночь, и хорошо подготовился к своему последнему выходу. Стальная воля, которая так долго поддерживала тебя, иссякла, как только ты выполнил всё, что запланировал. Ты не видел смысла в дальнейшем существовании после того, как спас сына Лили и Джеймса и помог мальчику окончательно уничтожить Тёмного Лорда. Но о твоём вкладе в победу не знают даже представители аврората, иначе мракоборцы не вились бы здесь коршунами в попытках поживиться свежей кровью.

Здравый смысл призывает меня покориться обстоятельствам. Нужно принять твоё желание уйти, как бы ни бунтовали против него врачебный опыт и естественное желание спасти пациента. Мне необходимо смириться и с тем, что, будь на моём месте Лили, помани она тебя за собой, ты не сумел бы ей отказать. И она без усилий сделала бы то, перед чем спасовал весь мой профессионализм.

Вот только её здесь нет, Северус. Как и тебя. Есть только твоя опустевшая оболочка, в которой ещё недавно жило и боролось то, что я в тебе так любила…

Так странно… У тебя постоянно были холодные руки, когда мне случайно доводилось к ним прикасаться. В школьном ли коридоре, когда я попыталась уберечь тебя от отчаяния и совершила непоправимую глупость, признавшись в не имеющей для тебя никакого значения любви…

Или в тот вечер, когда ты появился перед гостиной Гриффиндора и умолял вызвать Эванс для разговора. Ты был тогда словно в горячке, тебя трясло, а пальцы, которыми ты обхватил мои запястья, были холодны как лёд…

Наконец, здесь, в больнице, когда я взяла твою ладонь в свою и не отпускала её до тех пор, пока твоя настрадавшаяся душа не отлетела в лучший мир…

Я не могу заставить себя посмотреть на твоё лицо, которое скоро исказит посмертная гримаса: потерявшая тонус кожа щёк опустится вниз, заострится нос, рот приоткроется, и потемневшие губы изогнутся в зловещей, чужой ухмылке.

Нет! Пусть смерть насмехается надо мной сколько угодно, но я не поддамся её играм с моим разумом. Она способна до неузнаваемости изуродовать твои черты, но ей не под силу изменить образ, отпечатавшийся в моей памяти. Для меня ты навечно останешься таким, каким был при жизни.

Я кладу голову к тебе на грудь и прижимаю к своей щеке твои тонкие прохладные пальцы. Ничего роднее и естественнее этого прикосновения я ещё не испытывала. От него всё переворачивается внутри. Это похоже на горящее в кромешной темноте окно дома, где меня любят и ждут, и куда я хочу вернуться после долгой, изматывающей дороги… Но я чувствую себя напуганным и потерявшимся в ночи ребёнком, потому что окно, надёжно служившее ориентиром в моих скитаниях и одиночестве, сегодня погасло.

Всё моё существо содрогается от безмолвных рыданий. Но глаза сухи.

Прости, Сев, что я даже не в состоянии тебя как следует оплакать: слёз больше не осталось. Я скулила бы и выла побитой собакой, если бы с твоим уходом во мне не исчезло то, что отвечает за бурное проявление горя.

Моя скорбь по тебе — это маленькая смерть.

Я всё ещё дышу, способна воспринимать звуки, но я совсем не чувствую своего тела. Так бывает, когда в состоянии нервного перенапряжения не спишь несколько суток подряд и, чтобы не отключиться прямо на ходу, пьёшь слишком много крепкого кофе. От этого я ощущаю себя хрупкой, словно мои кости сделаны из тонкого, звенящего стекла, и теперь я могу разлететься на осколки от любого неловкого движения.

На стене, рядом с кроватью, виднеется свежее бурое пятнышко с неровными краями. Я фокусирую на нём взгляд, и моё истерзанное сознание плывёт, когда я понимаю, что это твоя кровь.

Весь мир сходится для меня в одной точке. Пятно на стене растёт, расползается в стороны, меняет свой цвет на чёрный, манит к себе, становится осязаемым, глубоким. И вот уже это не пятно, а вход, куда я проваливаюсь, словно в кроличью нору.

…Я лечу в гулкой пустоте, у которой нет ни начала, ни конца. Она необъятная, как космос, и столь же безучастная. Однако она разумна и ждёт от меня выбора: останусь я здесь или поверну обратно, пока ещё не поздно. Но я не хочу возвращаться туда, где меня ждёт новая боль. Пусть лучше я перестану существовать, распадусь на атомы в этом холодном беззвёздном пространстве.

Возникает мысль о дочери: мои земные обязанности пытаются меня настичь, чтобы убедить вернуться. Но я отстранённо думаю о том, что о Натали позаботится любящий отец, который сможет дать ей гораздо больше, чем непутёвая мать.

Последняя нить, связывающая меня с прежней жизнью, натягивается до предела и обрывается. Меня больше ничто не держит среди людей. Я понимаю это без удивления и угрызений совести.

Узкие белые линии появляются из ниоткуда. От них темнота рябит и рвётся старой киноплёнкой. Светящиеся полосы перекрещиваются, складываются в геометрические узоры, наползают друг на друга, раскрываются веерами, превращаются в подвесные мосты, которые никуда не ведут. Я пролетаю под ними, и меня швыряет из стороны в сторону, вертит волчком…

И только твоя ладонь на моей щеке, Северус, и твоё незримое присутствие рядом всё ещё позволяют мне осознавать себя живой. Надолго ли?..

Мне хочется верить, что там, куда устремлён мой бесконечный полёт в пустоте, я снова смогу тебя увидеть.

Я лицемерила, когда пыталась убедить себя в том, что мне было бы достаточно только твоей дружбы. Но лгать тебе я не могу и не хочу.

Ты — недостающий фрагмент моего идеального мира, без которого я уже не буду полностью собой. Только вместе мы могли стать единым целым, дополнять друг друга, не боясь разочарования или пресыщения…

Но лишь сейчас, Северус, я произношу слова, которые нужно было сказать уже давно, когда ещё был мизерный шанс до тебя достучаться.

И пусть ты сам уже не услышишь их, но, возможно, они сумеют достичь твоей души, неприкаянно несущейся где-то в пространстве?..

Семена любви жили во мне с рождения и ждали только момента нашей встречи. Ты был предназначен мне судьбой. Единственный, кому я хотела стать не просто близкой, а равной — во всём.

Это был ты и только ты. Вопреки неприятию, раздражению, непониманию. И каждый миг моей несбывшейся жизни был наполнен тобой.

Это ты встречал меня из опасных экспедиций и не осуждал за риск. А я знала, что со мной ничего плохого не случится, пока ты рядом…

Это наш большой, гостеприимный, тёплый дом был всегда открыт для друзей. И туда каждому хотелось возвращаться, потому что он был наполнен любовью.

Это наши с тобой дети были весёлыми и смышлёными не по годам непоседами, а ты ни разу не ругал их за шалости…

Это на твоей груди я засыпала счастливой каждую ночь, а по утрам пробуждалась от твоего настойчивого поцелуя...

Это был ты и только ты.

Всегда.

…Я слышу встревоженные голоса. Они звучат где-то далеко-далеко, как будто за плотно натянутой пеленой беспокойного сна, от которого всё никак не удаётся пробудиться.

Внезапно темноту пронзает яркая белая вспышка, от которой больно режет глаза. Я зажмуриваюсь, а когда вновь поднимаю веки, то вижу перед собой родные места — окрестности бабушкиной деревни, которые я изучила, как свои пять пальцев.

Присмотревшись, я замечаю внизу, у подножья холма, на вершине которого стою, твою высокую прямую фигуру. Ты впервые идёшь не привычной стремительной походкой, а медленным шагом, и полы твоей чёрной мантии скользят по цветущим зарослям вереска.

Ты умер ярким майским утром, но здесь уже конец августа. Однако скачок во времени не кажется мне чем-то странным: если я снова вижу тебя живым, значит, в этом мире больше нет ничего невозможного.

Меня даже не удивляет, что ты хорошо знаешь мой холмистый край, уверенно движешься вперёд, в сторону побережья, как будто ранее исходил тут каждую тропинку. Я следую за тобой, отставая всего на несколько ярдов. Мне очень хочется догнать, остановить и обнять тебя. Задыхаясь, я почти бегу, но, как ни стараюсь, разрыв между нами сократить не удаётся. Ты постоянно оказываешься впереди, хотя не увеличиваешь скорость.

Дойдя почти до самого края отвесных скал, ты внезапно оборачиваешься. Мне кажется, что я вот-вот поравняюсь с тобой, и облегчённо перевожу дыхание. Но когда нас разделяет всего пара шагов, мои ноги вдруг прирастают к земле.

Мне страшно от того, что я не могу пошевелиться, и не понимаю, что происходит. Я хочу закричать, но голос не слушается, и с губ срывается лишь жалкий, прерывистый шёпот:

— Не уходи, Сев! Не бросай меня одну!

Ты медленно качаешь головой и смотришь на меня с глубокой печалью. Мне нельзя отправиться туда, куда лежит твой путь. И я понимаю, что таким образом ты пытаешься меня защитить.

— Пожалуйста, не прогоняй меня!

Какие мне ещё найти слова, чтобы объяснить, что я не в силах расстаться с тобой после событий последних часов? После того, как я прожила ещё одну жизнь в больничной палате, в последнем прикосновении соединив наши руки и решившись обречь свою память на запредельную пытку? Я пропустила через себя твои чувства, открылась в ответ и позволила тебе увидеть то, что обо мне больше не знает ни один человек на этой планете…

Я слилась в одно целое с самым лучшим и самым болезненным, что было в тебе, Северус. Нет, даже больше — на короткое время я стала тобой.

Как мне отпустить тебя — после того, как я впервые почувствовала радость обретения? Узнала о схожести наших судеб и характеров — до степени полного смешения?..

Пожалуйста, не препятствуй мне в желании отправиться вслед за тобой! Почему ты не хочешь дать мне право решать самостоятельно, что делать со своей жизнью? Уйти за тем, кого любишь, это не проклятие, а избавление. Я всё равно не смогу жить рассечённой надвое…

— Я люблю тебя, Северус! — мой голос обретает прежнюю силу. — Забери меня с собой, потому что всё бессмысленно — без тебя!

Ты вздрагиваешь. Ветер развевает твои волосы и одежду.

Тёмный, безмолвный судия, которому предстоит стать моим спасителем или палачом.

В тебе происходит тяжёлая внутренняя борьба. Ты кусаешь губы, сражаясь со своими сомнениями. Но я вижу, что ты впервые готов сдаться и уступить моей мольбе. Не из жалости, а потому что сам хочешь забрать меня с собой.

Ты делаешь шаг в мою сторону. В выражении тёмных глаз больше нет привычной холодности и отчуждения, а только кружащая мне голову горькая, бесконечная нежность.

Твоя рука чуть дёргается и несмело тянется к моей. Кажется, ещё чуть-чуть, и она прорвёт выросшую между нами невидимую преграду. Но потом, словно очнувшись и победив чудовищный соблазн, ты снова её опускаешь.

Неожиданно твоё тело выгибается дугой, будто под действием злого заклятья.

В одно мгновение ты превращаешься в прах, который подхватывает и уносит в сторону моря налетевший ветер…

Я слышу собственный крик, и меня накрывает темнота.

* * *

02.05.1998. Хогвартс

Гарри стоял посреди зала с двумя волшебными палочками в одной руке.

На каменной мозаике у его ног распростёрлось мёртвое тело его врага. Лорд Волдеморт, урождённый Томас Марволо Риддл, уже не представлял собой никакой угрозы миру. Жалкий уродливый кадавр, искусственная оболочка, созданная в ходе сложного темномагического ритуала взамен некогда утраченной в Годриковой впадине смертной плоти, отпустила несчастную, искажённую, неоднократно расколотую душу — уже навсегда.

Гарри глядел на поверженного злодея и не чувствовал победы. Зал вокруг грохотал восторженными возгласами, ослепительное солнце заливало окна. А победитель ощущал только опустошённость и безмерную усталость, которой не было ни конца ни края…

Он не очнулся даже тогда, когда друзья кинулись его поздравлять и едва не задушили в объятиях. Рон, Гермиона, Джинни, Невилл, Хагрид, Перси… Потом — учителя: Макгонагалл, Флитвик, Спраут, Трелони, Слагхорн, шатающийся от кровопотери кентавр Файренс. Далее — чета Уизли, чуть ли не весь уцелевший состав Ордена Феникса и добрая половина аврората с ошалелым от недавнего оглушения Кингсли Шеклболтом во главе…

Гарри потерял счёт рукопожатиям, похлопываниям по плечу, взъерошиваниям волос. Он не мог разобрать ни слова из того, что ему говорили. Потом настал черед утешения родных и друзей тех, кто погиб. Снова объятия, но уже со слезами, снова не отпечатывающиеся в сознании слова, только на сей раз — скорбные, горькие, нужные оставшимся в живых гораздо более, нежели мёртвым.

— Мечтаешь о тишине?.. — тихий голос Луны Лавгуд вырвал его из оцепенения, словно сбросив с конвейера непрекращающихся обязанностей Избранного, который теперь не только выжил, но и победил.

— Мечтаю, — честно признался он. — Сейчас бы закрыться в дортуаре и подрыхнуть хотя бы часа три…

— Сейчас я это устрою, — Луна качнула своими нелепыми серьгами из сушёных слив-дирижаблей. — А ты надевай свою невидимку и драпай наверх — спать.

— Да как их отвлечь-то?

— Гляди!

Она легко перебежала в левую половину зала, где два мракоборца левитировали для досмотра и опознания тело какого-то пожирателя смерти, уже закутанного в чёрную мантию с головой, и, уставившись куда-то поверх голов в распахнутое окно, громко воскликнула:

— Ой, ребята, смотрите — морщерогий кизляк!

Гарри закутался в отцовскую мантию-невидимку и бросился к выходу, едва не сбив с ног у дверей обнимавшего жену и сына Люциуса Малфоя. Тот отшатнулся, крепче притянув к себе Драко, но так и не понял, откуда к нему прилетело смущённое:

— Извините, сэр!

А вот Рон с Гермионой, сидевшие с краю на стоящей у стены скамье — те поняли.

— Гарри? Ты куда?

— Пойдемте со мной!

Мраморная лестница была выщерблена, перила обвалились, белый мрамор там и сям пятнала кровь.

— Много наших легло… — вздохнул Рон. — Честное слово, не знаю, как мама переживёт смерть Фреда…

— А у Тонкс с Люпином сынишка остался. Ему и месяца нет ещё, а уже сирота. Как ты, Гарри… — эхом отозвалась притихшая Гермиона.

— Всех нашли? — Гарри стянул с головы мантию.

— Всех. 54 человека…

— И Снейпа?

— Чего это ты о нем спросил? — Рон удивлённо вытаращил глаза.

— Есть причина. Извини, объяснять не буду, с ног валюсь… Если хотите, поднимитесь в директорский кабинет. Там открыто, какая-то тварь горгулью бомбардой покалечила, думаю, пароль не понадобится. Посмотрите в Омуте Памяти…

— Там — то, что ты в Воющей хижине собрал?

— Да.

— Должно быть, Снейп в хижине до сих пор валяется, — почесал затылок Рон, — надо Шеклболту сказать…

— Он знает. Я ему уже сказала, — Гермиона потеребила прядь волос. — Он мракоборцев за телом посылал… Сгорела хижина! И внутри никого не было. По крайней мере, никаких следов мертвеца не нашли, ни костей, ничего…

Гарри замер. Сонливое состояние как рукой сняло.

— И где тогда Снейп?..

— Дался он тебе…

— Погоди, Рон. Мама Малфоя сказала: «Не беспокойся об учителе, ему обязательно помогут».

— Ага… Покойнику, да? Он же у нас на глазах преставился, упырь слизеринский!!!

— Ребята, отдых отменяется. Вы пока в директорский кабинет, к Омуту. Поглядите — всё сами

поймёте. Если кто обо мне спросит… Ну, соврите что-нибудь. Скажите, спать пошёл, попросил не будить. А мне… Мне надо кое-что проверить!

«Надеюсь, противоаппарационные чары полностью улетели вместе со щитом Гранд-протего, который пробили пожиратели»…

— Ты безумец! — ахнула Гермиона.

— Всего лишь гриффиндорец…

Гарри резким движением перебросил мантию-невидимку на плечо Рона, выхватил палочку — как назло, под руку подвернулась Бузинная — и исчез в серебряно-голубой аппарационной воронке. С чмокающим звуком схлопывающегося пространственного портала в уши одноклассникам обрушились слова:

— Госпиталь святого Мунго!..

02.05.1998. Лондон.

Старое кирпичное здание с облупившейся вывеской «Чист и Лозоход лимитед». Картонная табличка на дверях «Осторожно! Идут ремонтные работы. Просим извинений за доставленные неудобства». Облезлый фасад в высокой клетке строительных лесов, глупоглазые пластмассовые манекены в давно вышедших из моды одеяниях за пыльным стеклом некогда роскошной витрины…

«Где-то здесь надо найти куклу-девушку, почти нагую, в одном только нейлоновом фартуке светло-зелёного цвета. Вот она, где стояла два года назад, там и стоит. Уже неплохо!»

Любопытно, почему Министерство все-таки решило придать самому лучшему магическому госпиталю облик разорившегося магазина на реконструкции? И как это магглы до сих пор не удивляются тому, что ремонт старого здания затянулся, как им кажется, на десятилетия?

Гарри наклонился к почти непрозрачному от грязи стеклу — так, чтобы оно слегка запотело от его дыхания.

«Как там делала Тонкс? Сказать пароль, назвать имя пациента или целителя, с которым хочешь встретиться… Тогда пароль был какой-то смешной… «Стрём», кажется… И как войти, если он сменился? Не может же два года на одном и том же портале стоять один и тот же пароль?»

— Стрём, — тихо пробормотал он. — Северус Снейп…

Фарфорово-голубые, лишённые ресниц глаза манекена вздрогнули, кукольные веки едва заметно моргнули. И… больше ничего не случилось.

— Но мне очень нужно войти! Очень-очень!

Собственный голос показался Гарри каким-то слишком детским, канючащим… Манекен в витрине продолжал пребывать в молчаливой неподвижности.

«Что делать?.. Гермиона, наверное, уже догадалась бы… Тролль побери! Если я не могу попасть в больницу как посетитель, может, смогу проникнуть туда в качестве пациента? А там — разберёмся!»

Свежих синяков и шишек он за минувшие сутки набил себе предостаточно. Но не настолько, чтобы требовалась немедленная помощь колдоврачей. Да, конечно, несколько часов назад, дважды с небольшим интервалом по времени, его крепко прокляли. Самой страшной магической формулой, какая ни есть… Но ведь у Тома не получилось! И Круциатус на него тоже, по большому счету, не подействовал… Здоров, хоть тресни! А симулянта дракклова кукла, пожалуй, распознает в один момент…

«Что там колдовала Гермиона, когда мы попались егерям? Глаз тогда напрочь заплыл — за секунду! Если явиться к витрине в таком виде — точно пропустят! Но уж очень больно было, чуть сознание не потерял, да и не видно потом этим глазом ни смеркута... Не годится!.. Или все-таки пойдёт? Просто колдовать надо не в глаз, а в руку!»

Он осторожно отошел за угол, где в глухом переулке не было прохожих, только отчаянно смердела переполненная окурками урна. Присел на бордюр, медленно закатал рукав. Вынул палочку.

— Рaenitet vespa!

На предплечье мгновенно вздулось горячее алое пятно, жгучая боль взорвалась, прокатившись от локтя к запястью, по руке пополз плотный, тугой отек…

…Он сразу вспомнил, где уже видел точно такой же след. Хогвартс, кабинет учителя зельеварения в подземелье, первый урок окклюменции…

— Встаньте, Поттер, и возьмите вашу волшебную палочку. Можете пытаться обезоружить меня или защититься каким угодно иным способом, — профессор Снейп смотрел, не моргая, темными провалами неподвижных глаз.

— А что вы собираетесь делать?

Гарри тогда беспокойно косился на его палочку и с тщательно скрываемым ужасом ожидал удара.

— Буду ломиться в ваше сознание… Если оно у вас есть, — тихо, с усмешкой, прошипел Снейп. — Ладно, шутки в сторону, посмотрим, способны ли вы оказать сопротивление моему вторжению. Я слышал, что на уроке ЗОТИ в прошлом году вы пытались одолеть даже Империус. Не верится!.. Соберитесь… Легилименс!

Кабинет поплыл перед глазами, стены растворились в сером мороке, и в ту же секунду видения прошлого заполонили разум, замелькали перед глазами безумным калейдоскопом, как в кино, когда плёнку случайно поставят на ускоренную перемотку.

Ему пять лет. Кузен Дадли катается на новом красном велосипеде. Пухлые ноги лихо крутят педали, струйка тонкой летней пыли взвивается из-под колёс. Зависть. Чёрная, как и положено, зависть, сжимающая сердце невидимыми обручами. Двоюродный брат так и не дал тогда покататься…

Ему девять. Любимый пёс тётушки Марджори, Злыдень, загнал его на дерево. Дадли стоит внизу, держит поводок и в голос ржёт, подзуживая заходящуюся в лае собаку. Обида. Горечь и соль детских слез, от которых щекотно в носу. И — злость! Вот так бы сейчас и врезал братцу, но пёс, чёртов пёс!..

Ему одиннадцать. Он сидит на высоком табурете под искусственным небом с плывущими по нему свечами. На голове — Распределяющая Шляпа. Каркающий голос рокочет в ушах:

— Вы преуспели бы на Слизерине, молодой человек!

— Только не Слизерин, Шляпа, милая, ну, пожалуйста, только не Слизерин!..

— Ладно… Мерлин с вами, Гриффиндор!!!

И — жёсткий, холодный взгляд темных глаз, пристально уставившихся на него из-за профессорского стола, пульсирующая боль в шраме.

— Ребята, кто это там, рядом с профессором Квирреллом?

— Снейп. Зелья преподаёт. В темных искусствах здорово «шарит»… Декан Слизерина. Строгий — жуть! Чуть что не так — будешь у него неделю котлы драить!..

Страх. Безотчётный страх, липким холодным червяком завозившийся под диафрагмой…

Ему двенадцать. Школьный лазарет, Гермиона на узкой коечке. Все лицо у неё покрыто густой чёрной шерстью...

— Оборотное зелье возвращает человеку обычный облик через час, но волос, который я подцепила с мантии Милисенты, оказался от её кота…

— Ну, Макгонагалл у нас тоже иногда бывает кошкой… Не страшно! Держись, мадам Помфри обещала, что через неделю будешь в порядке!

Сочувствие. Тёплое, ласковое. Внезапное нелепое желание погладить одноклассницу по плечу, утешить, обнять, поцеловать, как сестрёнку, в обросшую кошачьим волосом щёчку… Наверное, такой и бывает любовь?..

Ему тринадцать. Чёрная стая дементоров кружит над Зачарованным озером. Сириус навзничь лежит на берегу — безучастный, неподвижный. Снова страх. Но уже не за себя — за только что обретённого друга, которого так жутко и больно сразу же потерять.

— Экспекто Патронум!

Серебряная струйка энергии стекает с кончика волшебной палочки и … гаснет, не коснувшись острой озёрной осоки. Пустота. Безнадёжность… А откуда-то справа, из зарослей прибрежного ивняка, размашистым аллюром вырывается рослый призрачный олень в сияющем ореоле осыпавшихся с неба звёзд…

Ему пятнадцать. В школьном саду под омелой он стоит лицом к лицу с Чжоу Чанг...

«Нет, этого ты, упырь противный, точно не увидишь!!! Это — только моё!»

Гарри открывает глаза, и понимает, что только что рухнул на холодный каменный пол в слизеринском подземелье. Над ним чёрной тенью дементора нависает Снейп. Морщится от боли, потирает руку. На тощем запястье повыше крупного угловатого сустава алеет здоровенное, раздувшееся пятно, рука стремительно отекает…

— Вы хотели защититься при помощи жалящего заклятия? — голос его спокоен и невозмутим.

— Нет, — честно признается Гарри. — Я только… хотел вас не пустить дальше. Я не знаю, что это было, само так получилось!

— Я так и подумал! — Снейп криво усмехается. В тихом голосе — отчётливое презрение. — Дать оппоненту сознательный отпор — это вам, Поттер, не по силам… Вы впустили меня слишком далеко.

— Я... стараюсь... сопротивляться, как вы сказали. Любым способом!

— А не пробовали для начала освободиться от лишних эмоций?

— Не находите ли, профессор, что сейчас это затруднительно?

Страх? Нет, это уже гнев. Пока — на уровне невинного ответного ехидства...

— Значит, вы станете лёгкой добычей для Тёмного Лорда! Дураки, у которых душа нараспашку, которые не владеют своими чувствами, упиваются грустными воспоминаниями и так легко позволяют себя спровоцировать — одним словом, слабые люди, — у них нет никаких шансов противостоять ему! Он войдёт в ваш слабенький разум, Поттер, как нож в масло!

— Я… не слабый!

Гнев разливается в висках горячим, алым ядом.

— Докажите это, Поттер!.. Легилименс!

Дядя Вернон заколачивает здоровенным молотком почтовый ящик. Под усами — веер мелких гвоздиков в зубах…

Стая дементоров вьётся над чёрной холодной озёрной водой…

Гермиона в голубом платье танцует с Виктором Крамом из Дурмстранга на Рождественском балу…

По длинному гулкому коридору без окон он бежит за мистером Уизли. Чёрная дверь маячит впереди…

— Я знаю. Знаю! ЗНАЮ!!! — Он опять корчится на полу в кабинете Снейпа. Сжимая в правой руке волшебную палочку, поднимается с колен.

— Вы знаете? И что случилось, Поттер?

— Я видел... я вспомнил… Теперь я все понимаю!!!

…Ничего он, Гарри Поттер, не знал ещё и не понимал тогда — на самом-то деле. Держал Снейпа за врага. Вот же дурак, а!..

Омерзительный характер учителя служил надёжным прикрытием неоспоримому факту: все эти злосчастные семь школьных лет у него, Гарри Джеймса Поттера, был за спиной защитник и наставник. Стоило только внимательнее посмотреть…

Гарри поднялся с бордюра, убрал палочку в карман и решительно направился к пыльной витрине. Подышал на стекло. Выставил вперёд распухшую, как полено, бесформенную руку — прямо перед фарфоровыми глазами безмозглой привратницы в зеленом фартуке.

— Во, трансфигурированная оса укусила!.. К старшему целителю Гиппократу Сметвику!!!

Стекло бесшумно растаяло перед ним, приглашая шагнуть через заклубившуюся в витрине холодную завесу плотного водяного тумана. В ушах зазвенел чужой, механический девичий голос:

— Мистер Сметвик- на вызове. Обратитесь к дежурному ординатору приёмного отделения Джейн Доракс. Второй этаж, коридор направо, рецепшн…

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

Длинный коридор с бесконечными рядами белых дверей по обеим сторонам. Назойливо-яркий свет хрустальных светильников, виноградными гроздьями свешивающихся с потолка. Полнолицая женщина в красном, плачущая на скамье у приёмного покоя…

Какой-то хмурый лысый дядька в пижаме прыгающей походкой двигался с костылями по коридору с трубкой в зубах. Правая нога у дядьки в бинтах, движения дерганые, как у паралитика…

— Мистер Доул, здесь курить запрещено, вы же знаете! Пожалуйте в специально отведённое место возле уборной на третьем этаже!

— Но… миссис Мартли, я туда просто не дойду!

— Вот и бросайте курить вовсе! В вашем положении это задерживает выздоровление! Подумать только, сутки, как после Эмендо, пинту костероста на него перевели, а он туда же — курить!..

Строгая пожилая целительница-сестра в изжелта-зелёном длиннополом халате сосредоточенно левитировала перед собой лёгкую стоечку с разноцветными склянками…

«Лекарства раздавать идет? Может, ну её — Джейн Доракс, спросить у этой?»

— Миссис Мартли, а где здесь…

— Молодой человек, за любыми справками обратитесь на рецепшн, я вам не привет-ведьма!

Высокая стойка рецепшн. Молодая, очень усталая светлоглазая девушка в лимонном чепце перебирала листки пергамента. У её левого локтя на столешнице из полированного натурального ореха — волшебная палочка. Длинный чёрный палисандровый стержень в палец толщиной чуть бликовал под яркой лампой, потёртая резная рукоять тускло отражала мертвенно-белые искры.

«У нее — такая же палочка, как у Снейпа? Не может быть! Это — его. Он здесь. Здесь!»

— Прошу прощения, вы будете дежурный ординатор мисс Джейн Доракс?

Она подняла глаза.

— Да. Вам нужна помощь целителя? Что с вами случилось?

— Не со мной… Я из школы Хогвартс… Гарри Поттер… староста курса, — для солидности солгал он.

Джейн внимательно посмотрела ему в глаза.

«Поттер… Да, конечно… Непокорные тёмные вихры, очочки, тонкий белый зигзаг давно зажившей царапины на лбу. Мальчик-который-выжил-а-теперь-ещё-и-победил. Надо же, староста курса! Хотя, наверное, в старосты и должны попадать знаменитые ученики».

— И что вас привело в госпиталь в столь ранний час, мистер Гарри Поттер? — она приветливо улыбнулась.

— У нас там… Это… Директора змея покусала. Я навестить… Как он? Его в какую палату положили?

На стол перед Джейн лёг мелко и неразборчиво исписанный лист пергамента. Учётный эпикриз. Она покачала головой.

— Северус Снейп, пятая палата. Отсюда по коридору налево и до конца. А что до того, как он… С вашим директором всю ночь работала реанимационная бригада. Травмы тяжёлые: рваные раны, переломы, большая кровопотеря, шок, отравление змеиным ядом. Мне ещё не поступала информация, но думаю, что посещения исключены. Скорее всего, пациент сейчас без сознания. Впрочем, можете спросить доктора Остина, возможно, вам разрешат...

Под настороженно-внимательным взглядом Гарри она так и не решилась произнести последнее слово — «проститься».

«Руперт пустит мальчика, только если будет знать, что положение его учителя безнадёжно».

— Спасибо, доктор Доракс!

Просиявший Гарри бегом бросился налево по коридору.

…Дверь в пятую палату была приоткрыта. На потемневший от времени, тщательно натёртый воском паркет из узкого проёма падал пронзительно-яркий луч солнечного света, начисто забивающий блики от коридорных ламп. Остановившись у самого входа, Гарри прислушался. Негромкий басок где-то в глубине помещения бубнил укоризненно и досадливо:

— Ах, Мэри, Мэри… Мордред побери твоё гриффиндорство безголовое! Ещё и за руку взяла, сумасшедшая!!! И что мне теперь делать с тобой, дура ты несчастная?!

«Должно быть, это и есть доктор Остин? Распекает какую-нибудь ведьму-медсестру?.. И это у него я должен спросить разрешения войти? Чёрт, придётся сначала войти, потом уж спросить!»

Не желая тревожить дверь — вдруг окажется скрипучей! — Гарри боком протиснулся в палату. Прямо в распахнутое окно било беспощадное утреннее солнце. Могучий колдомедик в заляпанном кровью халате похлопывал по щекам коллегу, безвольно поникшую у кровати — невысокую женщину лет тридцати пяти-сорока, в такой же, как у него, больничной униформе. Зеленовато-жёлтый чепец у неё сбился на сторону, и из-под него, закрывая половину лица, свешивалась тяжёлая, густая, тускло-медная прядь волос. Мелькнула дурацкая мысль: «А что, колдомедики тоже могут от вида ран в обморок грохнуться?»

Застеленная сахарно-белыми простынями широкая кровать с полудюжиной высоких подушек казалась просто огромной. И Снейп словно утонул в этой белизне, плоско вытянувшись под казённым одеялом, натянутым до самого подбородка. Один нос над подушками торчит! Глубоко запавшие глаза, подёрнутые синей тенью, закрыты, выражение лица абсолютно безмятежно. Ни тебе презрительных гримасок на тонких губах, ни хмуро сведенных бровей, ни гневного раздувания ноздрей… Таким умиротворённым своего преподавателя Гарри ещё никогда не видел.

«Значит, действительно без сознания… Или спит? Ему же наверняка дали что-то обезболивающее, а от него всегда чертовски спать охота... Не разбудить бы! Зря я, все-таки, так бесцеремонно ввалился в палату».

— Мэри, ты слышишь меня? Немедленно отпусти его руку! Сама отпусти, я не хочу отрывать тебя силой — только хуже будет!

Только теперь Гарри заметил, что мягкая, округлая ладонь женщины крепко сжимает длинные, бледные, узловатые пальцы Снейпа с выпуклыми, как часовые стекла, посиневшими ногтями...

— Мэри! Отпусти!..

— Северус… Почему ты не слышишь меня?.. Я люблю тебя. Люблю. Люблю…

«Мерлин всемогущий!..»

Не в силах сразу осознать происходящее у него на глазах, Гарри машинально вскинул руку — поправить очки. И ненароком зацепил локтем высокий штатив на столике с десятком пробирок. В резком звоне посыпались тонкие стекла. Целитель, до сих пор всецело занятый полуобморочной коллегой и не замечавший ничего вокруг, вскинулся:

— Это что ещё такое? Кто вас впустил, юноша?

— Н-никто, — икнул Гарри. — Я сам... Простите!..

— А ну, быстро, вон!!!

— Извините… — Гарри остался стоять. — Я только хотел… повидаться с профессором…

Медноволосая женщина, которую доктор называл Мэри, осторожно уложила правую руку Снейпа поверх одеяла, легонько, словно успокаивая боль, погладила пальцем длинный тонкий шрам на ладони. Тяжело поднялась, потирая виски. Огромными сухими глазами живого небесного цвета уставилась прямо ему в очки…

«Не может быть… Морок? Результат «проклятия последнего прикосновения»? Призрак? Галлюцинация после огромного психоэмоционального напряжения, помноженного на эффект от принятого несколько часов назад коварного допингового зелья?»

Темные взъерошенные волосы, буйным чубом свалившиеся на лоб, тонкие очочки в металлической оправке — за солнечно-бликующим стеклом даже глаз не видно, золотисто-алый значок сборной команды Гриффиндора по квиддичу на лацкане простенькой маггловской курточки…

Перед ней, Мэри Макдональд, у постели её любимого стоял Джеймс Поттер…

Собственной персоной…

Только — лет на пять моложе своей смерти!..

— Сохатый!!! — она словно выплюнула в воздух старое школьное прозвище. — Неужели ты не можешь оставить Северуса в покое — хотя бы теперь?!

— Я — не Сохатый… Сохатым звали в школьные годы моего отца… Я — Гарри. Просто Гарри… Поттер.

Не зная, куда девать внезапно покрывшиеся холодным потом руки, Гарри стащил с лица очки, выдернул из кармана мятый, несвежий носовой платок и начал безотчётно полировать большие круглые стекла.

Мэри чуть отшатнулась. Из-под давно нестриженного мальчишечьего чуба на неё близоруко щурился беззащитный изумрудный взгляд Лили Эванс…

— Так, парень, я не понял… — Руперт Остин подхватил пошатнувшуюся Мэри под локоть. — Какой смеркут тебя сюда принёс? Не видишь, даме плохо!..

— Оставь его, Руперт, — Мэри мягко отняла у коллеги свою руку. — Это тот самый мальчик, о котором ходили слухи, что он погубит Темного Лорда. Тот мальчик, из-за которого… все случилось.

«Тот мальчик, ради победы которого над силами зла погиб Северус!»

Нет, она никогда не скажет этого вслух. Не произнесёт этого жуткого, безнадёжного слова — «погиб»…

— Вот оно, что… — растерянно пробормотал Остин.

— Я только хотел увидеться с профессором, — Гарри чуть заметно кивнул в сторону безучастно вытянувшегося под одеялом Снейпа. — Когда он очнётся, мне очень нужно ему… кое-что сказать.

— Что ты хотел сказать ему, парень? — Остин вопросительно вскинул бровь.

«Точь-в-точь как Дамблдор!»

— Послушай меня, Гарри Поттер! — Мэри жёстко выпрямилась, в словах её зазвенел металл. — послушай меня внимательно! Сев… Профессор Снейп никогда уже не очнётся. Ты опоздал. На два с половиной часа! Все мы… опоздали сказать ему то, что были должны.

— Он что, все-таки…

— Да!..

Она снова бессильно опустилась на край кровати, закрыла лицо руками. Мягкие округлые плечи встопорщились под жёлто-лимонным халатиком сложенными крыльями подбитой птицы. Несколько раз дрогнули в такт беззвучным рыданиям.

— Подождите меня! Я скоро!

Гарри опрометью выскочил в коридор, подлетел к рецепшн.

— Простите, мисс Доракс! Но это надо вернуть!

Он ловко выхватил волшебную палочку Снейпа из-под локтя оторопевшей целительницы и бегом кинулся обратно в палату.

Он рухнул на колено у широкой кровати. Вложил в ледяные пальцы покойного изящную резную рукоять, крепко сжал неподатливую, жёсткую ладонь в своей…

— Спасибо вам, профессор. За все — спасибо!

* * *

02.05.1998. Хогвартс

Профессор трансфигурации Макгонагалл, исполняющая обязанности директора школы, только что покинула больничное крыло.

«Слава всем Основателям, ученики, пострадавшие в бою, вне опасности. По крайней мере, так считает Поппи, а уж ей-то в этом вопросе доверять можно».

Теперь — школа.

…По расписанию через три часа её пара у четвероклассников, сводный поток Хаффлпафф-Равенкло. Лекция, потом подготовка к годовой контрольной…

О чем это она? Учебный год закончился самым страшным экзаменом, который ей, Минерве Макгонагалл, пришлось держать в этой жизни…

Все уроки будут отменены, экзамены перенесены на осень. Учеников в ближайшие дни придётся отправить по домам, снабдив программой самоподготовки на лето. И, наверное, в следующем учебном году у многих будут проблемы с успеваемостью…

А ещё за такие короткие четыре месяца надо успеть полностью восстановить всю инфраструктуру замка. И речь тут не только о Репаро для выбитых окон, покорёженных лестниц и опалённых стен… Потерпела урон сама тысячелетняя магия этого места, и Хогвартс уже никогда не будет прежним.

А каким будет — теперь зависит от неё. От немолодой, смертельно уставшей за последние сутки — да что там, за весь последний год! — обыкновенной женщины. Не воительницы и не героини, просто одинокой училки…

Она и сама не заметила, что большую часть своего монолога пробормотала вслух.

— Но вы же сами на себя это взвалили, милочка моя, — знакомый, чуть шепелявый насмешливый голос раздался неожиданно громко в гулком коридоре второго этажа. Над самой головой… — Всё ваши страсти гриффиндорские! Не вышвырнули бы вон законного директора этого досточтимого заведения — глядишь, не ваши были бы сейчас это заботы…

Она бросила взгляд на украшенную старинной картиной стену. Монументальное полотно, авторская копия Рембрандта «Урок анатомии доктора Тюльпа», оказывается, обрело дополнительного персонажа. В изящной, только слегка опалённой раме, по левую руку от знаменитого голландского хирурга над аутопсированным висельником восседал седоголовый профессор в старомодном фиолетовом плаще. Финеас Найджеллус Блэк, экс-директор Хогвартса…

— Сама, Финеас… Кстати, что вы здесь делаете? Ваш портрет в моем кабинете гораздо чаще пустует, чем следовало бы.

— Значит, все-таки в вашем кабинете… А я, представьте, предполагал, что в кабинете глубокоуважаемого профессора Снейпа.

— Глубокоуважаемого!.. — не сдержавшись, фыркнула Макгонагалл.

Что греха таить, серьёзного уважения у неё Снейп, пожалуй, не заслужил и за почти три десятка лет знакомства. Она, скорее, соблюдала по отношению к нему законы профессиональной этики — не более…

Она помнила его одиннадцатилетним ребёнком — неряшливым, неухоженным, дичившимся окружающих, отталкивающим почти любую протянутую с искренним желанием помочь руку. Потом — хмурым подростком, в темных недоверчивых глазах которого уже успела поселиться жгучая ненависть к очень многим хорошим людям, то и дело вспыхивавшая внезапными взрывами агрессии... Все-таки хорошо, что этот странный, нелепый парень, пусть и десять раз неглупый и очень внимательный к учёбе, не попал к ней на Гриффиндор! И со всеми мрачными тайнами его души пришлось иметь дело милейшему старине Слагхорну. Хотя… Слагхорн-то все-таки его упустил, коль скоро руку Снейпа украсила Чёрная метка!

Она едва не закатила Дамблдору настоящий скандал, когда тот притащил Снейпа в школу — уже как преподавателя. Мыслимое ли дело — доверить детей пожирателю смерти! И что за декан факультета получится из юнца всего-то двадцати одного года от роду, да ещё с таким неуживчивым нравом и явными последствиями детских психотравм. Он же на учениках будет попросту отрываться за собственные жизненные неудачи!..

О том, что с новым коллегой придётся считаться всерьёз, она впервые подумала тогда, когда третий год подряд над пиршественными столами главного зала расцвели зелёные флаги. Слизерин снова взял Кубок школы и держал его достойно и крепко ещё четыре года, утратив победу по очкам лишь в год поступления Избранного. Пожалуй, соперником Снейп был отличным. Ни на мгновение не дающим расслабиться.

Постепенно она даже начала верить Снейпу. Во-первых, потому что ему необъяснимо — кажется, даже абсолютно — доверял Альбус Дамблдор. А во-вторых… Ну она же не слепая! После возвращения Того-кого-не-зовут-по-имени от деятельности Северуса была совершенно определённая польза Ордену Феникса...

Но все изменилось прошлым летом — в тот день, когда Дамблдора не стало. Минерва Макгонагалл была первой, кто отнёсся всерьёз к словам Гарри Поттера о том, что именно Снейп сбросил старика с башни Обсерватории, применив самое страшное смертельное проклятие, какое только известно миру по эту сторону барьера Секретности.

В тот день Северус Снейп стал ей смертельным врагом. Когда захвативший власть Волдеморт назначил его директором школы, первой её мыслью было хлопнуть дверью…

«Но уйти, бросив на произвол судьбы и пожирателя смерти своих учеников? Трусостью попахивает, дорогуша!»

И она осталась — ради них.

Когда вчера пришлось поднять на Снейпа палочку, она не жалела ненависти, вложенной в алые сполохи боевых заклятий…

— Ни слова более об этом убийце и трусе, Финеас!

— Хорошо, глубокоуважаемая исполняющая обязанности… О нем — не будем. Давайте о вас! Смею заметить, во вчерашнем бою вы выглядели просто великолепно! Валькирия! Эриния, явившаяся мстить за своего наставника и старшего друга. И ваши коллеги… О, это было восхитительно! Мирнейшая мадам Спраут со своими мягкими манерами, исступлённо пытающаяся поразить врага простым, но эффективным Ступефаем! Несравненный Флитвик, лучший дуэлянт в свои студенческие годы, вознамерившийся сокрушить ненавистного начальника путём укладывания на него груды железа, изящно оформленного кузнецом в миланский доспех пятнадцатого века! И даже всегда неконфликтный интеллигент Слагхорн… Вы ведь атаковали первой, дражайшая Минерва?..

— Вы спустились сюда и заняли место среди учеников профессора Тюльпа, созерцающих анатомированный маггловский труп, лишь для того, чтобы поведать мне, как изгнание того, кому не место в директорском кресле, выглядело со стороны, Финеас? — Она усмехнулась.

— Нет, для того, чтобы задать вам вопрос: вчетвером на одного — это, должно быть, старинная Гриффиндорская традиция? Но, по моим подсчетам, ей лет двадцать восемь всего… Ну, ладно, ваши мальчики! Но вы, вы, глубокоуважаемая Минерва?! Неужели побоялись в одиночку не справиться с собственным бывшим учеником, который по сравнению с вами — щенок! С каким-то мелким пожирателем смерти, ставленником Того-кого-и-по-имени-то-назвать-грешно?.. Кстати, вы изволили обратить внимание на то, что ни вам лично, ни кому-либо из ваших отважных и доблестных соратников почему-то не досталось ни одной Авады?.. И даже плюгавенького Ваддивази не досталось! Изобретатель сокрушительной Сектумсемпры — и воюет, как школьница, опасающаяся пролить чужую кровь, расшвыривает соперников одними Протего?.. Испугался вас, должно быть…

Профессор Макгонагалл почувствовала, как её сердце вспыхнуло душным, парализующим разум гневом, и багровое пламя загудело в голове, как в печной трубе. Будто какой-то бессовестный и глупый шутник плеснул керосином на мирно и ровно горящие дрова в камине…

— Что бы ни произошло за последние сутки, достойнейший мистер Финеас Найджеллус Блэк, я была права! Замок признал меня в качестве руководителя школы Хогвартс и… хранительницы магической защиты этих древних стен. Иначе мы не выиграли бы сражения. Иначе я вообще никогда не смогла бы войти в директорский кабинет! Как мисс Амбридж, которая тоже в своё время исполняла обязанности директора, однако допущена в святая святых Хогвартса так и не была!..

— Ну, теперь-то войти туда совершенно не трудно! — язвительная насмешка так и не исчезла с обрамлённых щегольскими усиками и мушкетёрской бородкой губ нарисованного экс-директора, — Пара-другая Бомбардо на несчастную горгулью — и заходи, кто пожелает! Вот как раз в данный момент там безо всякого вашего дозволения находятся два ученика. И я искренне надеюсь, что они успели ознакомиться с неким очень важным внепрограммным материалом, который и побудил их нарушить школьную субординацию…

«Ах, ты… слизеринская бестия, Финеас!»

Подобрав полу длинного зелёного платья, профессор Макгонагалл понеслась наверх так скоро, как только смогла.

* * *

02.05.1998. Хогвартс

Глубокая каменная чаша, отделанная металлом, тихо светилась на директорском столе. Над голубовато-серебристой жидкостью вился осторожный, невесомый, светлый дымок. По рунной вязи над ободом перебегали серебристые искры.

Гермиона чувствовала острое покалывание в кончиках пальцев и стискивала холодную руку притихшего Рона. Только что они вдвоём вынырнули из серебристо-белого водоворота чужих воспоминаний и ещё не успели ни осознать увиденного, ни принять его...

— Магия там буквально кипит, Рон…

— Ты боялась?

— Нет.

— А я боялся, — Уизли взъерошил рыжий чуб и покосился на чашу, — что меня в очередной раз стошнит от этого проклятого Снейпа! Противный он все-таки тип, что ни говори…

— Ты что, ничего не понял?

— Да понял, конечно. Но, знаешь ли… За талант, как говорится, прощается многое, но далеко не всё!

— А я была бы, наверное, счастлива, если бы… какой-нибудь парень… полюбил меня так, как он свою Лили!

— Что-о? «Какой-нибудь парень»? А я, по-твоему, не могу?

— Можешь… наверное!..

Они ещё долго сидели бы в обнимку в гулкой тишине пустого кабинета. Но по мраморной лестнице мелко и дробно простучали торопливые каблуки, и Гермиона узнала звук шагов своего декана. А в пустой багетной раме у полок с некомплектным собранием подшивок «Трансфигурации сегодня» за период с 1934 по 1996 год бесшумно возник и ухмыльнулся в седые усы неугомонный Финеас Найджеллус Блэк.

— Профессор, мы должны вам кое-что показать! — Гермиона успела выпалить эти слова, едва Минерва Макгонагалл, раскрасневшаяся от гнева и быстрого шага, распахнула незапертую дверь.

Мгновение спустя учитель и ученица держались за руки, склонившись над исходящей опалесцирующим туманом чашей Омута памяти. У двери, с палочкой наперевес, в мантии-невидимке, наброшенной на одно плечо, замер безмолвным стражем Рон Уизли. Полный решимости не допустить сюда и самого министра магии, если таковому приспичит явиться, пока Гермиона и профессор Макгонагалл не закончат визит в чужое неизведанное прошлое…

…Лето. Пыльный маленький город. Деревянные качели на убогой площадке в тесном дворе. Две потемневшие доски, взлетающие на джутовых верёвках над сухим быльём, пробившимся в трещинах старого асфальта. Рыжая малышка спрыгивает с качелей на высшей точке траектории. И вдохновенно левитирует в жёлтом дрожащем мареве…

— Лили! Не смей!!! Опять ты!!! — взвизгивает белокурая девочка постарше.

…На ладони Лили — увядший цветок акации. Он шевелится, словно морщится, кривя губы, крохотная жёлтая рожица.

Старшая сестра, скривившись, смотрит на руку девочки через плечо.

— Фу! Прекрати, Лили, мама же тебе говорила…

— Девочка, я знаю, кто ты! Ты — ведьма!

Тщедушный нестриженый парнишка в парусиновой куртке не по росту. Нарисовался ниоткуда, словно с неба свалился. Смотрит на рыжую в упор глубоко посаженными темными глазами. Не мигает… По лицу — красные пятна…

«Это… Снейп?.. Сколько ему здесь лет? Восемь или девять… Совершенно запущенный мальчишка. Сирота при живых родителях… Скорее всего, вызов в школу был для него долгожданным избавлением от беспросветного бедняцкого быта».

…Петуния Эванс морщит нос.

— Не смей обзывать мою сестрёнку! Я тоже знаю, кто ты! Сын пьяницы Тобиаса Снейпа из Паучьего тупика! Проваливай в свой двор и там обзывай, кого хочешь!

— А… это вовсе не обзывательство! — мальчишка словно не слышит, обращается только к младшей, — У меня мама тоже ведьма. Ты ведь можешь колдовать, правда? И я могу. А сестра твоя — маггла, у неё колдовать никогда не получится…

…Вокзал Кингс-Кросс. Тот же парнишка, одетый во всё чистое, но явно не новое, перекосившись на сторону, с трудом волочит перевязанный верёвочкой фибровый чемодан с оббитыми углами. Рядом шагает худощавая темноволосая женщина с бледным лицом и такими же глубоко посаженными темными глазами. У женщины, вопреки синим кругам усталости под глазами, некстати подчёркнутым линялым оттенком скромного платья из дешёвой диагонали, вид и поступь королевы…

«Гордость… Да, конечно. Моя мать тоже гордилась, что я получила вызов в Хогвартс… И тоже должна была скрывать от маггла-супруга и свой непривычный людям дар, и тонко чувствующую мир душу».

На платформе снова две девчонки:

— Туни… Ну, давай, как только я до школы доеду, сама спрошу директора, можно ли нам учиться вместе?

— Очень надо мне учиться в вашей школе для ненормальных чудаков!!!

— Ах, так? Зачем же ты тогда писала письма профессору Дамблдору и клянчила, чтобы тебя тоже взяли?

— Я — клянчила?.. А ты… Ты!.. Сумасшедшая!

— Ну я же сама читала… — Лили сама выдаёт себя, бросив взгляд в сторону приближающихся Снейпа с матерью.

— Это все приятель твой! Он письмо стащил и тебе отдал! У-у, сволочь, появись только теперь у нас в гостях! — Петуния зло сжимает кулачки. — Настоящий шпион! И — жулик! Вы, волшебники, все такие!!! Уроды! И ты тоже — уродина!!!

«Я бы просто удавилась, будь у меня такая сестра!..»

…Купе Хогвартс-экспресса. Стайка ребят, уже переодевшихся в школьные мантии, дружно шуршит фантиками от конфет.

— Лили, представь, если нас вместе распределят на Слизерин! — склоняясь к самому плечу девочки, восхищённо шепчет Снейп.

— Вот если бы меня распределили на Слизерин, я, наверное, сбежал бы из школы! — бесцеремонно влезает в разговор худенький лохматый очкарик.

«Джеймс Поттер. И кто сказал, что Гарри — просто копия отца? Нет, конечно, внешнее сходство огромно. Но стоит им заговорить, и сразу же понятно, что это две разные личности, два характера, две… вселенные, которые даже не успели толком познать друг друга…»

Маленький Джеймс с хрустом откусывает голову шоколадной лягушке. Тянет с набитым ртом:

— На этом вашем Шлижерине одни хитрецы шидят!

— Сперва прожуй — потом беседовать лезь! — ворчит Снейп.

— А ты хто такой, штобы меня поучать? Шириуш, гляди, нашёлся тут воображала!

— Что ж ты хотел от желающего учиться на Слизерине! — хохочет тот, кого назвали Сириусом. — Вот у меня вся семья там училась. Тоже воображалы ещё те! Лично я на Гриффиндор хочу!

— Предпочитаешь смелость разуму? — ехидно ухмыляется Снейп.

— А на тебе Шляпа вообще сломается! Ты ж ни то ни сё! Как тебя там? Снивеллус?..

— Щас как дам!.. — в глазах Снейпа вспыхивают искорки отчаянной злости.

Лили гордо вздёргивает веснушчатый носик, решительно поднимается.

— Плюнь на них, Северус! Пойдём, поищем другое купе!

Когда Снейп стаскивает с полки свой неподъёмный чемодан и, ссутулившись, тянет его к выходу, Джеймс Поттер исподтишка вытягивает в проход ногу.

Споткнувшись о щегольской лаковый ботинок, Снейп кубарем вылетает в коридор. Из раскрывшегося чемодана сыплются книги...

…Уроки и споры, драки и примирения, удивительные открытия и дурацкие шутки, дружеские обеты и мелкие подставы... «I'm grief for Dumbledor. I'm an apprentice in Gryffindor!» — надпись несмываемыми чернилами на заборе вокруг квиддичного поля, просуществовавшая с 1973 года до вчерашнего дня. Пока школьный стадион не был сожжён…

Время мародёров.

«Самый талантливый, самый интересный, самый лучший мой выпуск! Честные, гордые, одарённые, умные ребята…

Вчетвером — на одного!»

Школьные годы пролетают быстро. Вот Лили уже взрослая девушка, сидит в обнимку с Джеймсом на подоконнике. Её голова — на плече у парня, его крупная сильная рука гладит её светящийся ярким осенним цветом изящный локон. Мимо стремительной походкой проносится Снейп. Замирает на мгновение, остановившимся взглядом смотрит на влюблённых. Они его не замечают…

…Снейп и Дамблдор беседуют на продуваемой всеми ветрами холодной пустоши. Голая роща клонится под дождём. У Снейпа безумные глаза, он падает перед директором на колени.

…Поздний вечер, осень, Хогвартс. По длинной винтовой лестнице Дамблдор буквально волочит в свой кабинет обмякшего, едва перебирающего ногами Снейпа. Достигнув цели, тот мешком падает в ближайшее кресло, дрожащими руками вцепляется в подлокотники — так, что в полированное ореховое дерево впиваются крупные, побелевшие ногти…

— Она умерла… Лучше бы умер я!..

— Остался её сын, Северус. И ему понадобится ваша защита!..

«Ни тролля себе — защита! Почти семь лет кряду жилы сироте мотал!»

…Снейп широкими шагами мечется по директорскому кабинету. Дамблдор, совершенно спокойный, прихлёбывает из крохотной чашечки горячий чай, листает журнал «Трансфигурация сегодня».

— Маленький самовлюблённый нахал. Такой же, как его папаша!!!

— Возможно, вы неправы, Северус. По первому впечатлению, скромный, даже несколько забитый мальчишка… Рос в строгости, о своих настоящих родителях почти ничего не знает — тётушка не рассказывала. Лично мне он кажется вполне симпатичным ребёнком. Прекратите на него срываться, друг мой, и займитесь лучше нашим несчастным коллегой Квирреллом. Он действует не по своей воле. И он очень опасен...

«Что же получается? Снейп с самого начала знал про… про эту рожу у Квиррелла на затылке?.. Почему не я? Не твоя первая ученица, Альбус, твоя соратница?»

…Вестибюль Хогвартса. Зима. Канун Рождества. Время близится к полуночи. Последние парочки разнаряженных учеников расходятся из бального зала, нежно прощаются, спешат по своим дортуарам. Снейп с Дамблдором тихо перешёптываются на лестнице.

— Как вы, Северус?

В голосе — забота. Словно у отца, который интересуется здоровьем недавно хворавшего взрослого сына.

— Метка действительно стала ярче, профессор… И у Каркарова тоже.

— Он, должно быть, напуган?

— Разумеется!.. Думаю, никто не забыл, какую помощь он оказал следствию Визенгамота после падения Тёмного Лорда… Вот увидите, если Волдеморт действительно вернётся, ваш болгарский коллега сразу же ударится в бега.

Дамблдор почесал свой длинный кривоватый нос:

— А вы?..

— Ну, я, наверное, не такой трус…

— Да, друг мой. Вы — точно не трус. Иногда я думаю, что мы проводим распределение слишком рано, Северус… Спокойной ночи!

Директор поднимается по лестнице. Снейп смотрит ему вслед окаменевшим от удивления взглядом…

«Ей-богу, не могу представить его на Гриффиндоре!»

…Ночь. Директор школы обессилено замер за своим столом, на котором лежат обломки расколотого старинного перстня. Правая рука старика с посиневшими до черноты пальцами безвольно лежит на коленях.

«Господи, Альбус, что это?»

Что-то невнятно шепча тонкими губами, Снейп водит палочкой над этой страшной, как у покойника, рукой. Подает Дамблдору чашку с каким-то золотистым, мягко светящимся зельем…

— И зачем вы только сунули палец в этот злосчастный перстень! Зачем?!

— Сглупил, Северус. Иногда даже мы, старики, поступаемся мудростью перед соблазном…

— Да вы чудом живы остались!!! — Снейп почти орёт. — Тут таких проклятий наворочено…

Самое большее, на что теперь можно надеяться, что вы протянете около года! Сдержать такие чары невозможно. Они со временем только усиливаются, так что болезнь неизбежно будет прогрессировать.

Дамблдор поднимает свою ужасную руку, поражённую тёмным проклятием, и начинает внимательно её разглядывать, словно некий редкостный артефакт. Пробует пошевелить пальцами.

— Похоже, вы прекрасно справились с оказанием мне первой помощи, Северус! Как невероятно повезло, что у меня есть вы!

— Если бы вы больше доверяли мне и сказали, что собираетесь делать... — в словах Снейпа звучала глухая, полная боли досада. Он тяжело дышал.

— Северус, в сущности, всё складывается не так уж и плохо...

— ???

— Ну, вы же в курсе, что ваш ученик Драко Малфой получил от Тома Риддла задание меня прикончить?

— Вы… намерены позволить парню вас убить?

— Нет. Это предстоит сделать вам, Северус.

В кабинете повисает неловкая тишина. Снейп кривит тонкие губы в саркастической усмешке:

— Вы потребуете, чтобы я сделал это сейчас, или сначала хотите написать завещание, сложить эпитафию?

— Я скажу, когда… Не так срочно. Думаю, в течение года. Вы же сами сказали, что у меня в запасе вряд ли больше времени…

— А почему тогда не Драко?

— Мальчик принял Чёрную метку, но он ещё не обратился ко тьме окончательно. Душа его не расколота. Я не хотел бы, чтобы она раскололась из-за меня.

— А как насчёт моей души, Альбус?..

— Ну, здесь уж вам самому решать, будете ли вы себя считать убийцей или избавителем, если поможете мне, старику, уйти без мучений. Проклятие, как вы сказали, будет только усиливаться со временем. Значит, болеть буду… Моя смерть — такое же решённое дело, как вылет клуба «Пушки Педдл» во вторую лигу в национальном чемпионате…

«Мерлин Всемогущий… С этим — жить? Северус…»

— Экспекто патронум!..

С конца эбеновой волшебной палочки в дрогнувшей левой руке стекает серебряная нить. На лету преобразовывается в искрящийся звёздами силуэт призрачной серебристой лани. Патронус встаёт на ноги, в один прыжок пересекает кабинет и вырывается в открытое окно.

Дамблдор провожает его взглядом.

— После стольких лет?

— Всегда…

«Я тоже когда-то любила. И тоже разрушила все сама… Ты оказался сильнее».

— Я очень надеюсь, Северус, что вы ещё долго не выйдете из доверия у Тома. Иначе Хогвартс останется на растерзание этим жестоким двойняшкам Кэрроу…

Голос Дамблдора звучит глухо и плоско. Снейп — усталый, с поникшими плечами — внимательно смотрит в глаза портрету покойного директора.

— Предложите Ордену использовать двойников под оборотным Зельем. Скажем, через Флетчера…

— Да, Альбус...

— Если вас вынудят участвовать в погоне, будьте убедительны и осторожны. Вы нужны мне живым. Помните об этом!

— Да…

«Главное — вовремя сказанные слова, да, Альбус? Оказывается, я совсем не знала своего наставника с этой стороны».

…Летняя ночь темна и прозрачна, крупные жёлтые звезды безучастно глядят на сонный город, раскинувшийся далеко внизу. Плотной стаей пожиратели смерти летят на мётлах.

Рослая фигура в маске, в развевающемся чёрном плаще, привстав на вделанных в метловище серебристых стременах, винтом обходит на вираже Снейпа. Вскидывает длинную лаковую палочку, целясь в отчаянно маневрирующего Люпина, в спину которому вцепился… Гарри?

— Ава…

— Сектумсемпра!..

Пожиратель смерти, не закончив рокового проклятия, откидывается навзничь и долго, бесконечно долго падает вниз, теряется в жёлтом зареве городских огней. Беспомощно кувыркается в воздухе его спортивная метла. Мальчишка, сидящий позади Люпина, пронзительно вскрикивает, зажимает рукой ухо, развороченное, словно невидимым клинком. Сквозь пальцы его обильно течёт кровь…

«Надо будет обязательно сказать Молли, что Снейп ранил её сына случайно. При попытке спасти… Обязательно сказать!»

Старый особняк на улице Гриммо. Комната на втором этаже — та самая, где некогда жил Сириус Блэк. Снейп стоит на коленях у раскрытого комода, держит в руках старое колдофото, смотрит на него остановившимися глазами. По длинному хрящеватому носу стекает слеза… Потом он тяжело поднимается и разрывает снимок надвое. Ту часть, на которой светло и счастливо улыбается Лили, прячет в нагрудный карман. Оторванную половину с Джеймсом, держащим на руках маленького Гарри, зашвыривает под комод налетевший из окна сквозняк…

…Хогвартс, кабинет директора. Финеас Найджеллус Блэк взволнованно шепчет из рамы:

— Альбус, ребята в Королевском лесу Дин… Сам слышал, как эта твоя грязно… эта магглорожденная девочка называла адрес при аппарации.

— Северус!

Голос Дамблдора с другого портрета заставляет слившуюся с темнотой безмолвную сухую фигуру в чёрном вскинуть голову.

— Час настал, Северус! Все идёт просто замечательно… Берите меч!

«Лишь самый храбрый из храбрых, истинный гриффиндорец, нуждаясь в оружии, может вынуть священный меч Годрика Гриффиндора, сокрытый в Распределяющей Шляпе… Истинный гриффиндорец. Я никогда не сомневалась в своей смелости, и Гриффиндор — мой факультет. Но у меня не было нужды в оружии, и я до сих пор не знаю, дастся ли он в руки мне».

Снейп отодвигает раму директорского портрета, молча снимает Шляпу с потайной полки. Украшенная тусклым рубином цвета венозной крови витая рукоять легко и спокойно ложится в узкую ладонь.

«Слизеринец… Быть может, для директоров школы существует исключение из непреложного векового правила? Но тогда… Магия старинного замка признавала Северуса истинным директором. А я назвала его трусом и выгнала вон накануне битвы».

— Отнесите его Гарри, Северус! Отдайте так, чтобы мальчик не понял, кто даёт ему клинок. Если Том сможет прочесть мысли Поттера… Это будет слишком опасно для вас.

— Постараюсь, — коротко отвечает Снейп…

…Королевский лес Дин заметает липкий, мокрый снег. Призрачная серебристая лань летит над маленьким замёрзшим озером, не касаясь копытцами зеленовато светящегося льда. Не оставляя следов…

Дрожащий от холода мальчишка голой ладонью сметает влажные комья, долго вглядывается в открывшееся тёмное зеркало. На дне подо льдом — длинный серебряный крест, рубин на рукояти окрашивает воду в цвет крови.

Гарри один за другим стаскивает с себя три свитера подряд. Обнажённый худенький торс мягко светится под выглянувшей из-за туч луной.

— Диффиндо!

Гулким выстрелом разносится в дубовой роще звук лопающегося льда. В свежей чёрной полынье качаются ледяные осколки. Гарри раздевается дальше — до трусов. Зажмуривает глаза. Решительно шагает в тёмную колышущуюся воду, обжигающую холодом.

«Огонь и лёд неразличимы при мгновенном касании».

На берегу, возле двух кряжистых вековых дубов, растущих от одного корня, слышится сухой хлопок аппарации, серебристо-голубая воронка схлопывается, только что поглотив неясную чёрную тень…

…Тишина. Тёмная, гулкая, пустая. Как после выстрела. Или нет — после гневного, тяжёлого хлопка дубовой резной дверью. Как будто законный хозяин этого кабинета только что вышел вон, не в силах более терпеть назойливого вторжения в его жизнь.

— Мисс Грейнджер? Вы в порядке?

— Да, профессор…

Слова иссякли. Минерва Макгонагалл чувствовала теперь только тягостную, изматывающую душу усталость и горькое опустошение. Мысли текли тягуче медленно, как в полусне.

— Подайте мне какой-нибудь флакон, пожалуйста.

Девочка протянула своей учительнице на ладони простую пробирку из кварцевого стекла с коряво вырезанной самодельной деревянной пробкой — из тех, какими пользуются для сбора образцов ученики младших классов на контрольных по зельеварению.

Профессор Макгонагалл молча взяла склянку, вернулась к Омуту памяти, и начала кончиком волшебной палочки педантично собирать с мягко светящейся опалесцирующей поверхности длинные серебряно-седые нити.

* * *

02.05.1998. Госпиталь св. Мунго

— Молодой человек… Как тебя там? Гарри… Поднимайся. Ты выполнил то, что хотел. А теперь оставь нас, пожалуйста. Нам необходимо совершить некоторые формальности по отношению к скончавшемуся пациенту.

Колдомедик легко, почти невесомо, коснулся плеча мальчика. Гарри обернулся.

— Ступай, парень…

— Погоди, Руперт, — Мэри тяжело поднялась. — Я должна тебе что-то сказать… И мальчику тоже…

— Говори. Только помни, дорогая моя, что скоро пересменка, а мне ещё труп документировать.

— Вот как раз об этом я и хотела с тобой поговорить, Руперт… У Северуса никого нет. Он был единственным сыном в семье, отец — маггл, родственники матери отказались от неё, когда она пошла с ним под венец… Сейчас из старшего поколения Принсов и Снейпов уже нет никого в живых, насколько мне известно.

— Я кажется, понял, к чему ты клонишь, Мэри. Ты думаешь о том, кто будет хоронить твоего… друга?

— Может быть… школа? — Гарри, наконец, нашёл в себе силы оторвать взгляд от синевато-бледной руки и чёрной палочки на белых простынях. — Все-таки он был нашим директором… Конечно, его многие не любили, но если я расскажу всю правду…

— Нет, Гарри, — Мэри постаралась произнести эти слова как можно мягче. — Думаю, вряд ли Министерство разрешит школе это сделать. Из-за его Чёрной метки. Мракоборцы приходили даже в реанимационную палату… Скорее всего, твоего учителя велят похоронить с другими пожирателями смерти. Когда в Хогвартсе была битва, наверное, среди них тоже были жертвы?

— Да. Я сам видел, как погибли некоторые из тех, кто сражался за лорда… Один из братьев Лестрейндж, Беллатриса, Макнейр… Вероятно, ещё Долохов — профессор Флитвик его здорово Пиллео приложил… Глава аврората Кингсли Шеклболт, который теперь у нас вместо министра, говорит, что тела побеждённых после освидетельствования выдадут семьям. Это, мол, будет способствовать справедливому имиджу новой власти, примирит магическое сообщество… А тех, кого не заберут родные, похоронят за казённый счёт. Завернут в саван — и в море, около того острова, на котором Азкабан стоит… Так хоронят осуждённых, которые пожизненный срок отбывали.

— Спасибо, Гарри… Вот видишь, Руперт: позорные казённые похороны, морской погост рядом с ужасной тюрьмой — это все, на что может рассчитывать одинокий человек, который носил Чёрную метку… Я считаю, что Северус заслуживает иной участи.

— Я тоже! — неожиданно выпалил Гарри. — Я… видел его воспоминания. Через Омут памяти... Профессор несколько лет водился с Томом по прямому поручению директора Дамблдора, чтобы помогать мракоборцам… Правда, не все мракоборцы об этом знают — только некоторые, кто состоял в Ордене Феникса…

— С кем с кем водился?.. — Руперт снова недоуменно вскинул бровь. — Что ещё за Орден такой?..

— Ну, с лордом Волдемортом. На самом деле его Томом зовут… звали. Томас Марволо Риддл, сирота, выпускник Слизерина… Титул лорда он сам себе присвоил… А Орден Феникса — это такая организация, которую против Тома создал Дамблдор… Снейп в ней тоже состоял.

— Тайное общество защитников света? Я что-то слышал об этом… Впрочем, на уровне сплетен… Если ты не выдумал, парень…

— Профессор Снейп действительно помог мне одолеть лорда. Уже раненый способ подсказал… Я, наверное, никогда сам не догадался бы, что нужно делать…

— Мальчик говорит правду, Руперт. Я пыталась понять, при каких обстоятельствах Северус был ранен. Чтобы помочь, чтобы спасти… Мы установили ментальный контакт и обменивались воспоминаниями все это время — пока он… не покинул меня... И то, что я узнала, полностью совпадает с тем, что говорит Гарри.

— И ты, конечно, хотела бы не допустить, чтобы твой «особый пациент» разделил участь негодяев, напавших на школу и получивших за это по заслугам?.. Знаешь, Мэри, ты права. И я могу помочь тебе.

— Спасибо, Руперт!..

— Подожди, послушай… Пока вы здесь обменивались воспоминаниями, у меня было время взглянуть на учётный эпикриз, который заполнила Доракс: «Доставлен неизвестным лицом». Я видел, это была женщина, примерно лет сорока. Лицо знакомое, где-то раньше встречал, но где?..

— Я знаю её! Это была мама Драко Малфоя, моего товарища по учёбе! — выпалил Гарри. — Она сама намекнула мне, где искать профессора.

— Мэри, может быть, ты заметила, сколько было времени, когда твой друг скончался?

— Я не записывала. Но могу точно сказать: почти сразу же после того, как взошло солнце.

— Значит, около 5 часов 30 минут… Я вот что подумал: по документам получается, что неизвестная дама, то ли подруга, то ли родственница, привезла пострадавшего в госпиталь. Могла ведь она дождаться… исхода и, узнав, что у нас ничего не получилось, забрать покойного? А тебе, Гарри, достаточно будет просто хранить молчание о том, что ты догадываешься, кем эта дама была на самом деле.

— Руперт… Спасибо!

— Палату пока закроем. С Джейн я поговорю сам. И сам заполню второй эпикриз — посмертный. И справку о констатации факта смерти — тоже, копию ведь придётся отправлять в Министерство. По смене покойника передавать не будем. Прибыл — умер — увезли рано утром. С госпиталя взятки гладки! А пока идёт пересменка, найдём способ незаметно аппарировать прямо из палаты к тебе, Мэри... Вместе с ним. Так что на самом деле покойного увезёт совсем другая дама, и пусть аврорат сам разбирается, какая. Дел у них сейчас, предположу, выше крыши, так что подробно копать просто не станут. Ну, забрала неизвестная подружка пожирателя труп своего милого — и что? Кому дело до мёртвого — с живыми бы разгрестись!.. Тем более что Шеклболт обещал выдать покойных врагов семьям ради примирения общества. А ты ведь наверняка уже решила, где твоему «особому пациенту» найти последнее пристанище?

— Да. Там, где его уже никто не потревожит. Ни мракоборцы, ни школьники, ни… тени прошлого.

— Гарри, поклянись нам, что ни одна душа не узнает от тебя, что мы тут задумали! — Руперт Остин посмотрел юноше прямо в глаза. — Мэри, ты можешь стать свидетелем и гарантом Непреложного обета?

— Не надо, Руперт… Ты ведь и так не болтлив, правда, Гарри?

— Ну, вообще, я уже пообещал сказать друзьям, что с профессором — когда отправлялся сюда из школы.

— И много у тебя этих друзей?

— Я только двоим обещал… Они меня обязательно спросят. А врать им я не могу.

— Вот видишь, Руперт, тебе пришлось бы заключить сразу три Непреложных обета…

— Одни проблемы от тебя, парень! Знаешь, как говорят: «Если тайну знают трое — знает и любая свинья».

Гарри посмотрел в глаза сурового колдомедика спокойно и внимательно. Как взрослый.

— Я вам помочь могу. Вы сказали, что профессора надо забрать отсюда, чтобы никто об этом не знал. А у меня есть одна штука… Мантия невидимости. От отца досталась. Я её принесу! Что же до друзей… они семь лет мои секреты хранили. Несмотря на то, что у одного из них пять братьев, которым он всё доверяет, а другая вообще девочка!

— Это очень здорово, парень, что на этом свете ещё рождаются девочки, которые умеют хранить чужие тайны, — Руперт Остин потёр лоб, будто у него разболелась голова. — Будем считать, что тебе с друзьями повезло… А насчёт помощи — спасибо. Не откажемся…

* * *

03.05.1998. Малфой-мэнор

— Имя?

— Люциус Абраксас, Второй лорд Малфой.

— Год рождения?

— 1954-й.

— Образование?

— Школа Хогвартс, Слизерин. Затем Академические курсы Департамента международного

сотрудничества Министерства магии.

— Профессия? Род занятий? Источник доходов?

— Дипломат… Не служу. Землевладелец. Живу на доход с поместья и банковского вклада, как лорду и полагается. Я — наследник уважаемого богатого семейства, и для меня не существует необходимости трудиться.

— Запиши, Сэвидж: рантье… Статус крови?

— Чистокровный, разумеется. Вы ждали иного ответа, господин… Э-э-э… Как вас там? Праудфут, кажется?..

— Вопросы здесь задаем мы…

Высокий рост, прямая осанка, роскошная причёска — платиновые волосы, схваченные низко на затылке аккуратным бархатным бантом, по моде, родившейся еще в восемнадцатом столетии. Безупречный темно-синий колет с серебряным шитьем, ослепительная белизна шёлковой сорочки с полурасстегнутым высоким, жёстким воротом, нарочитая небрежность узла на лазоревом шейном платке, запонки белого золота с крохотными искорками настоящих бриллиантов…

И — как видение бреда — жёсткие тугие петли грубой джутовой верёвки, затянутые на изящных запястьях.

Лорд. Хозяин древнего майората. Владелец набитой галлеонами сокровищницы в банке Гринготтс. Глава уважаемого чистокровного рода. Пожиратель смерти. Арестант…

«Вот она — наглость настоящих аристократов».

Когда оперативная группа мракоборцев, сломав вековую защиту старинного особняка, заполночь ворвалась в Малфой-мэнор, поднятый с постели лорд Малфой потребовал, чтобы сначала к нему допустили слугу-домовика и подали одеться. И только через полчаса спокойно и гордо спустился в увешанный фамильными портретами просторный холодный холл. И сам протянул обе руки для Инкарцеро — заклятия наложения пут.

Холодные серые глаза буравили старшего инспектора Маркуса Праудфута так, будто он, а не связанный хозяин поместья, подозревался здесь в членстве в противозаконной темномагической организации. Как будто у него, а не у этого натянутого, чисто выбритого и дорого одетого, лощёного человека под рубашкой горела потускневшая Чёрная Метка на левом предплечье.

— Признаете ли вы, Люциус Абраксас Малфой II, что с 1972 года состояли в темномагической политической организации, известной под названием «Пожиратели смерти», и возглавляемой государственным преступником Томасом Марволо Риддлом, самонаречённым лордом Волдемортом, декларировавшим своей целью свержение законного правительства магической Британии и установление в стране диктатуры чистокровных аристократов?

«Теперь уже можно называть Того-кого-не-зовут-по-имени так, как мама нарекла. И даже так, как он из глупого тщеславия нарёк себя сам, тоже можно! Чёрный ветер не ворвётся в окно, не вспыхнет на конце волшебной палочки зелёный луч смертельного проклятия, не заворочается под ложечкой омерзительной жабой холодный страх в последние секунды жизни… Кончено дело, победа! Только вот, жаль, кое-какие последыши остались»…

— Признаю.

— Признаете ли вы своё участие, прямое либо косвенное, в террористических акциях вышеозначенной преступной организации, таких, как отравление семьи магглорожденного волшебника Бенедиктуса Брауна — в 1979 году, поджог здания кинотеатра «Иллюзион», при котором погибли 4 волшебника и 11 магглов — в 1980 году, истязания непростительными заклятиями семьи мракоборцев Лонгботтомов — в 1981 году?

— Не признаю. По всем этим пунктам обвинения я был оправдан. Ответственность за гибель Браунов понесли Долохов и Джагсон. При пожаре в кинозале я едва сам не стал жертвой — и это доказано. Лонгботтомов довела до психушки сестра моей супруги — Беллатрикс Лестрейндж, ныне покойная. А меня там и поблизости не было. Где-то в ваших архивах, должно быть, до сих пор валяется это древнее дело… Могли бы поинтересоваться, мистер Праудфут, прежде чем былое-то ворошить!

— Признаете ли вы, что при возвращении Томаса Марволо Риддла из изгнания вновь примкнули к его темномагическому сообществу?

— Признаю. Но меня заставили силой. Доказательством тому могут служить следующие факты: у меня и моей супруги были насильственно изъяты волшебные палочки. Мой несовершеннолетний сын был также насильственно клеймён Чёрной меткой, его пытались заставить принять участие в убийстве директора школы Хогвартс Альбуса Дамблдора и шантажировали этим меня. Наконец, я дважды подвергался со стороны Томаса Марволо Риддла наложению непростительного заклятия Империус, чему свидетелями могут быть как моя супруга, так и наши домашние слуги — эльфы садовник Тори, горничная Фрайди, экономка Долли, камердинер Рени… Все свидетели являются совершеннолетними, дееспособными разумными существами.

— Признаете ли вы, что по собственной воле и без принуждения в 1996 году приняли участие в погроме, учинённом пожирателями смерти в Департаменте тайн Министерства Магии, а также в попытке уничтожения группы учеников школы Хогвартс, присутствовавших в это время в помещении Департамента.

— Присутствовал. Но, видит Мерлин, не по своей воле. Империус, снова Империус — от покойной Беллатрикс Лестрейндж… Она, видите ли, большая любительница непростительных заклятий… была.

— Признаете ли, что в собственном вашем поместье дали возможность проводить собрания преступного темномагического сообщества «пожирателей смерти», а также предоставили подвальные помещения своего фамильного дома для устройства тайного застенка, где содержались и подвергались истязаниям незаконно захваченные пленники вышеозначенной преступной организации?

— Не признаю. Единственное, в чём я здесь могу быть виновен, так только в том, что разрешил своей супруге приютить в нашем доме сестру и её мужа. Им после тюрьмы негде было жить — дом Лестрейнджей конфисковали по суду. Да, я был в курсе, что Беллатрикс совершила побег из исправительного дома Азкабан. Но из уважения к жене пошёл на нарушение закона и обеспечил свояченице крышу над головой. Женщина, все же… Если вы в состоянии понять чувства благородного человека… А вы бы захлопнули дверь перед сестрой обожаемой супруги, к тому же перед истощённой, больной после заключения, будь она хоть трижды беглой арестанткой?.. Мы с Нарциссой успели не раз раскаяться в своём милосердии. Белла устроила здесь настоящий вертеп… Притащила на постой каких-то друзей, пригласила этого своего несносного лорда… Я хотел их прогнать. Но было уже поздно, мы с Нарциссой и Драко стали, фактически, заложниками в собственном доме. Представьте себе, мистер Праудфут… Несколько месяцев назад, с трудом очнувшись после очередного Империо, я решительно направился в отведённые Беллатрикс комнаты для серьёзного разговора. И застал её… неодетой. В одном только пеньюаре… И у меня не повернулась рука изгнать её, поскольку моя гостья оказалась на сносях! Бывает такое, понимаете ли, с замужними дамами…

— Вы обманываете. Беллатрикс Лестрейндж была вчера убита в сражении. И обследовавший тело колдомедик не обнаружил никаких следов беременности.

— Она разрешилась от бремени здесь же, в этом доме. Месяца полтора назад — здоровой девочкой. Моя жена сама за ней ходила. Сами понимаете, новоиспечённую мать с малышкой на руках я тоже выставить не смог, а вместе с ней в моем особняке продолжало благополучно пребывать и все это навязанное мне злосчастной родственницей беспутное сообщество. Все эти Скабиоры, Грейбеки… Брр! Вспоминать противно!..

— Где же тогда ребёнок?

— У няни. Я сам няню подобрал… С умыслом. Чтобы юную Дельфи Лестрейндж не воспитали друзья её матери, и она не стала такой же... негодяйкой. Если угодно, предоставлю адрес…

— Потом. Сейчас нас интересует другое. Что вы делали в течение дня и ночи 2 мая?

— Искал сына. В школе… Узнав от Беллы о том, что лорд Волдеморт намерен захватить Хогвартс ради убийства Гарри Поттера, я решил во что бы то ни стало предотвратить это злодейство. Но без палочки, отнятой Волдемортом, как видите, смог очень немногое… Мальчик сам отбился от своего врага. И слава Мерлину, нам с Нарциссой удалось спасти нашего Драко, которого, по слухам, Тёмный лорд искал, чтобы убить... Кстати, эти слухи может подтвердить ваш Избранный — Гарри Поттер… Ну, и ещё мы оказали некоторую посильную медицинскую помощь нескольким раненым. Просто из милосердия, не различая, на какой стороне они сражались.

— Понятно… Что же, вердикт относительно правдивости ваших слов вынесет Визенгамот. Вы проследуете с нами в дом предварительного заключения — именем закона, на время следствия и суда все пожиратели смерти изолируются от общества.

— Я могу проститься с женой и сыном?

— Только в нашем присутствии.

Огромные настенные часы гулко роняли в пространство своё вечное, мерное «тик-так». Со старинного ростового портрета натянуто улыбался стройный молодой рыцарь в ламиллярном стёганом доспехе времен Вильгельма Завоевателя, покачивал копьём, гордо восседая в седле породистого каурого скакуна.

Нарцисса — во всем белом — бледным приведением спустилась по широкой лестнице. Не удостоив мракоборцев и кивком, обвила тонкими руками плечи мужа.

— Люс… Извини, я не стала будить сына. Мальчик очень устал. А ты ведь уезжаешь ненадолго, к чему прощаться, как будто навсегда?

— Да. Ненадолго. Если мы в чём и виновны, так лишь в том, что позволяли себе доброту и благородство по отношению к ближнему. Думаю, меня выпустят ещё до конца недели.

Еле заметная усмешка тронула бледные губы Малфоя. Праудфут перехватил стальной взгляд своего арестанта и потупился.

— У нас остался ещё вопрос.

— Какой?

— На сей раз к вашей жене, задержанный. Вы — Нарцисса Малфой, урождённая Блэк, чистокровная, 1955 года рождения?

— Да.

Она посмотрела на Праудфута так, будто в углу её будуара внезапно заговорила человеческим голосом комнатная собачка. Даже невозмутимый Сэвидж, вручную, без самопишущего пера заполнявший протокол, тревожно вскинул бородатую голову и поёжился под надменным взором двух колючих сапфировых звёзд.

— Не вы ли были той дамой, которая между первым и вторым часом пополуночи доставила в приёмный покой госпиталя святого Мунго раненого пожирателя смерти, директора школы Хогвартс Северуса Снейпа?

— Я. С каких это пор доставка раненого к целителям считается преступлением?

— Вопросы здесь задаём мы… Где сейчас находится тело покойного?

— Чьё тело?

— Вышеозначенного пожирателя смерти. Северус Снейп скончался от ран через несколько часов после поступления в госпиталь и был увезён некоей дамой, объявившей себя его единственной дальней родственницей. Вы, Блэки, в родстве со всеми чистокровными домами Британии и, стало быть, с чистокровной матерью Снейпа Эйлин Принс — тоже. Ведь это вы были той не назвавшейся дамой, не так ли? Привезли, потом увезли… Сюда? Мы обязаны освидетельствовать покойного, после чего вам будет, скорее всего, позволено его похоронить.

«О, Мерлин… Северус… Значит, все-таки, не спасли…»

Она ни единым мускулом на лице не выдала обледеневшего за мгновение сердца — только до боли стиснула холодную руку мужа.

— Северуса Снейпа здесь нет. Ни живого, ни мёртвого. Передав его, истекающего кровью, целителям в Мунго, я вернулась в Хогвартс, к мужу и сыну. Это может подтвердить добрая половина школы… Если угодно — обыщите дом. Только спальню на втором этаже — последней, пожалуйста: там отдыхает мой сын, ему нужен ещё хотя бы час...

В ромбовидные окна старинного особняка равнодушно смотрели тусклые весенние звезды. Сэвидж медленно поднялся из-за стола. Бросил перо в изящную хозяйскую чернильницу.

— Обыск все равно нужен, Марк… Я вызываю дополнительный патруль? Быстрее справимся — быстрее по домам поедем. Лично я третьи сутки на ногах, спать хочется...

* * *

3.05.1998. Госпиталь св. Мунго

Беспокойный сквозняк чуть шевелил на столе регистратуры тонкие желтоватые листы пергамента. Тщательно облизывал строгую белую табличку на сверкающей алюминиевой стойке: «Справки. Если вы не знаете, к какому целителю обратиться, не владеете речью или страдаете провалами в памяти, вам помогу я, дежурный регистратор».

В табличке — узкая прорезь. На жёлтой полоске пергамента, загнанной под слепое стёклышко, насекомо пучатся рукописные буквы: «Сегодня к вашим услугам миссис Летиция Смоллетт».

...Как официально — «дежурный регистратор»! Гораздо чаще её, Летицию, именуют полужаргонным словечком «привет-ведьма». Еще бы… Основная её функция — сидеть за этим строгим ореховым столиком, перебирать бумаги, поправлять пухлой белой рукой бесцветный локон, выбившийся из-под форменного чепца, да с широкой улыбкой на полном румяном лице приветствовать посетителей, прибывающих в госпиталь. Советовать, направлять, ориентировать по расположению палат и кабинетов на всех шести этажах, обнадеживать, утешать… Скука!

Не о том мечтала выпускница факультета Равенкло Летиция Хэйден, когда, окончив Хогвартс, пошла в Академию колдомедицины на административное отделение. Научная работа по математической статистике заразных болезней. Перспективы со временем возглавить крупную больницу или служить в Департаменте здравоохранения… А в итоге — скоропостижная любовь, замужество за ровесником-мракоборцем, война, потом недолгие годы мира, за которые в семье успели народиться трое детей, снова война, вдовство и… почти два десятилетия за этим тяжелым регистраторским столом с глупой белой табличкой.

Сутки через трое, отпуск сорок дней, снова сутки через трое… Треть жизни!

Накрахмаленный до хруста lime-green-cloak обтягивает дородную, по-матерински округлую фигуру. На высокой полной груди крупный значок: «Зовите меня Летицией». Светлые глаза излучают внимательность и милосердие. Отрепетированная улыбка не сходит с аккуратно накрашенных губ — она давно научилась улыбаться, даже если не испытывает никакой радости. В каждом жесте — мягкая медлительность, в глубоком грудном голосе ободряющие нотки. Так, наверное, и должна выглядеть привет-ведьма в лучшем госпитале магической Британии.

«Вот только… надоело все. До дракклов перепончатых надоело!.. Изо дня в день одно и то же! Не все мечты в жизни сбываются — даже по эту сторону барьера Секретности».

— Миссис… Смоллетт, не ответите ли вы мне на пару вопросов?

Негромкий певучий голос вывел привет-ведьму из задумчивого оцепенения. Летиция подняла взгляд от длинного списка недавно поступивших пациентов. Привычная улыбка удобно устроилась на полных малиновых губах.

«Дама. Из богатых, похоже… У таких, обычно, семейный врач имеется, так что она точно не на первичный прием… На вид здорова, только устала: вон какие синие круги под глазищами… Где я её раньше видела?»

— Чем могу служить, миссис…?

— Малфой. Нарцисса Малфой.

«Ах, да, Нарцисса. В девичестве — Блэк, кажется? Слизерин, училась на три класса младше, в школе слыла красавицей и умницей… Не с её ли сестрой Медой произошел случай, поставивший в 1972 году с ног на голову всю магическую Британию? Дочь чистокровного аристократического семейства сбежала из родительского дома с полунищим студентом, то ли потомком сквиба, то ли магглорождённым… Замуж за него выскочила, девочку родила... У девиц из дома Блэк — изысканные манеры, надменный холодный облик… и трехметровое шило в известном месте!»

— Очень приятно, — сладкая малиновая улыбка стала на пару миллиметров шире, — вы хотели бы посетить кого-то из наших пациентов?

— Да. 2 мая ночью в реанимационную палату отделения для пострадавших от нападения магических тварей поступил преподаватель Хогвартса Северус Снейп, 38 лет…

— Выбыл, к сожалению... — Дежурная улыбка Летиции Смоллетт на мгновение померкла, когда из стопки учетных эпикризов выпал исписанный неразборчивым убористым почерком изжелта-белый листок.

На лице ее собеседницы не шевельнулся ни один мускул. Лишь длинные, безупречно подведенные ресницы плеснули над бездонными холодными озерами глаз, и тонкая холеная рука, затянутая в дорогой фиолетовый шелк, унизанная изящными перстнями, на мгновение оперлась на полированную поверхность стола. И тут же скользнула прочь, исчезнув в складках модного плаща.

— Куда выбыл?

— Присядьте… — Летиция Смоллетт привычным жестом руки палочкой пододвинула от стены к своему столу большое кожаное кресло. — Кто он вам?

Нарцисса Малфой, прямая, как диковинная фиолетовая свеча, кукольным движением приземлилась на самый краешек огромного сиденья.

— Знакомый… Друг моего мужа. Учитель моего сына. И даже какой-то весьма дальний родственник по линии матери — она, как и я, была из чистокровной фамилии. Так что я вправе знать, милая Летиция, что с этим пациентом, и куда он выбыл… Так — куда?

«Самое неприятное в работе больничного регистратора — это отвечать на подобные вопросы, уже держа в руках выписку из посмертного эпикриза… Так, стакан с водой — поближе, на лицо — выражение ласкового, печального участия, палочку и успокоительное — наготове, мало ли что… Хотя, эта дамочка мало похожа на способную упасть в обморок от известия о кончине… всего лишь друга семьи и учителя сына».

— Миссис Малфой, я вам сочувствую. К сожалению, иногда целители бывают не в силах сохранить жизнь пациенту. Его раны были слишком тяжелы. Вашего друга не стало утром того же дня. Мы смогли лишь избавить его от излишних страданий перед кончиной.

Нарцисса смотрела на привет-ведьму в упор, не мигая. В прозрачных льдисто-голубых озерах — ни слезинки…

— И где он… теперь?

— Простите, миссис Малфой, но этого я вам сказать не могу.

— Вам нельзя?

— Не в этом дело… Вашего друга привезла в приемный покой некая женщина. Он, фактически, умирал от шока, интоксикации, массированной потери крови. Ординатор Джейн Доракс сразу же занялась раненым, вызвала реанимационную бригаду, целители делали всё, что могли... Естественно, что записать имя дамы оказалось некому, ведь надо было спасать жизнь. Но за несколько минут до рассвета медицина и магия потерпели поражение — сердце пациента все-таки остановилось… Простите нас!

— А дальше?

Летиция Смоллетт протянула Нарциссе посмертный эпикриз. Внизу листа, под мелкой и неразборчивой летящей скорописью дежурного ординатора, уже другим почерком — ровным, крупным и твердым, очевидно, мужским, — было довольно неаккуратно, будто наспех, выведено: «5 ч. 28 минут пополуночи — биологическая смерть. Реанимационные мероприятия прекращены. За отсутствием коронера свидетельство о смерти пациента подписали: я, Руперт Хенрик Остин, палатный целитель-реаниматолог, констатировавший смерть, а также мои коллеги Мэри Энн Макдональд, дежурный токсиколог, и Сьюзен Аннабелла Торсон, сестра милосердия… В 7 ч. 50 минут пополуночи покойный из госпиталя выбыл, будучи передан родственнице для погребения. Посмертная аутопсия не проводилась по просьбе родственницы».

— Я думаю, вероятнее всего, это была та самая женщина, которая и доставила раненого к нам…

— Спасибо, Летиция… Вы не подскажете ли, как мне найти старшего целителя Руперта Хенрика Остина?

— Он сменился второго утром. Будет на работе пятого числа.

— Тогда — старшего целителя отделения Гиппократа Сметвика.

— А в чем дело? Быть может, я сумею вам чем-либо помочь?

Нарцисса поднялась — медленно, словно поражённая затормаживающими чарами.

— Вряд ли… Особенно с учетом того, что у Северуса Снейпа нет близких родственников, а в госпиталь ночью второго мая его доставила я…

— Вы?..

— Да. И я никак не могла находиться здесь в ожидании рассвета и итога целительских манипуляций. Никак не могла увезти тело. В Хогвартсе шел бой. А у меня сын школьник, мне надо было найти и спасти его. Я вернулась туда… У вас дети есть?

— Трое.

— А где они были в ночь на второе мая?

— Младшая, Пенни, дома — со мной и с бабушкой. Старшие мальчики Джейкоб и Итан — там же, где и ваш… В школе! К счастью, их до начала сражения эвакуировали в Хогсмид вместе с другими учениками. Когда сообщили о нападении на школу, я была сама не своя — пришла в себя только днем, когда мне прислал сову профессор Флитвик. Написал, что занятия приостановлены, детей отправили по домам, и внеплановый рейс Хогвартс-экспресса в 21 час прибудет на Кингс-Кросс…

— Миссис Смоллетт… Возможно, я не совсем права в оценке ситуации, и нехорошо говорить это матери, но… ваши дети могли никогда не вернуться из школы. И вероятнее всего, не вернулись бы — в случае победы Темного Лорда.

— Что вы говорите такое?! Просто дрожь берет!..

— А не случилось этого, в том числе, потому, что за наших сыновей пошел на смерть директор школы Северус Снейп. Помог одному из гриффиндорских старшеклассников, Гарри Поттеру, уничтожить Того-кого-не-зовут-по-имени, но при этом получил раны, которые вашим колдомедикам оказались не под силу…

Летиция Смоллетт уставилась на собеседницу с искренним удивлением:

— А мои Джейк и Итан говорили… что сволочь он еще та, этот директор…

— Иногда для того, чтобы одержать победу, без такой сволочи просто не обойтись…

С минуту привет-ведьма продолжала пристально смотреть в неподвижные, словно обледеневшие глаза Нарциссы. Затем вырвала из рабочего блокнота жалко хрустнувший желтоватый листок. В пухлой руке ожило белое совиное перышко, стремительно начертав на пергаменте несколько строк.

— Держите, миссис Малфой, — сложив записку пополам, Летиция протянула её Нарциссе. — И ради святого Мунго Бонэма, основателя нашего, молчите о том, что я вам только что дала. Доктор Остин, наверное, не обрадуется, если узнает…

— Что здесь?

— Домашний адрес одной нашей целительницы. В Шотландии. Если её нет дома, спросите соседей — они следят за её цветником и всегда знают, куда и надолго ли могла уехать. Она вместе с доктором в палате была — до конца… Если она знает, кто вашего Снейпа увёз, скажет.

* * *

4.05.1998. Элишадер

Неподалёку от меня деревенские ребятишки развлекаются тем, что запускают в небо бумажные самолёты. Один из них, сделанный из листа ученической тетради и покрытый смешными каракулями, взмывает над землёй. Я запрокидываю голову.

Ветер играет с ним, то поднимая его высоко вверх, помогая лишённым симметрии крыльям управлять воздушным потоком, то оставляет на время, даря ему иллюзию полной свободы. И тогда детская поделка клюёт носом, входит в штопор и устремляется вниз. Но новый порыв ветра под радостные мальчишеские крики не даёт ему упасть, подхватывает, крутит, подбрасывает, словно раз за разом пытается научить его летать самостоятельно.

Обхватив себя руками, я наблюдаю за изломанной траекторией, которую очерчивают в воздухе ненадёжные бумажные крылья. И мне кажется, что это я лечу над землёй, заранее зная, что столкновение с ней неизбежно, как и конец этой обречённой на поражение игры со стихией...

Я с усилием отрываю взгляд от отчаянных попыток самолётика переиграть ветер и медленно бреду к дому. Наверное, там меня уже ищут, ведь я никому не сказала, куда и зачем направляюсь. Причина моей внезапной отлучки проста: мне невыносимо находиться там, где в одной из комнат лежит мёртвое тело человека, которого я не смогла спасти.

В январе, когда наша семья похоронила бабушку, я и в страшном сне представить себе не могла, что несколько месяцев спустя мне придётся вернуться сюда, чтобы проводить в последний путь своего любимого мужчину. Что в опустевшем доме появятся люди, которые никогда прежде не бывали под его крышей. И что они все, столь разные, не только придут проститься с покойным, но и по своей воле помогут совершить нам с Остином должностной подлог.

Для многочисленных врагов и ничтожно малого количества друзей Северус Снейп навсегда останется пропавшим без вести. Его внезапное исчезновение наверняка породит много слухов, но лишь немногие будут знать правду о том, где он и что с ним сталось на самом деле. Я верю, что он хотел именно этого, когда его образ явился мне в больничной палате и едва не увёл за собой за грань.

Он упокоится здесь — под тревожным, набухшим дождевыми облаками небом моей родины. Посреди вересковой пустоши, где гуляют резкие, пахнущие свежестью и солью ветра, прилетевшие с океана.

Я наблюдаю за тем, как Гермиона Грейнджер, старательно взмахивая палочкой, обводит ею пространство и шепчет слова защитного заклинания: никто из живущих в деревне магглов не должен стать свидетелем похорон чародея. Лицо девушки осунулось и побледнело. Она то и дело оборачивается в сторону рослого рыжеволосого паренька, Рона Уизли, который подбадривает её ласковым взглядом.

Его ученики… Вряд ли любимые, если судить по тому, что они оба гриффиндорцы и лучшие друзья Гарри Поттера. Но, тем не менее, сегодня они здесь. Слишком много пережившие за одну ночь, увидевшие смерть тех, кто пал в битве за Хогвартс. Уцелев в бойне, ребята пришли сюда, чтобы отдать дань памяти своему преподавателю и соратнику, без которого победа в войне была бы немыслима.

…К церемонии кремирования почти всё готово. Минерва Макгонагалл, неестественно прямая, сосредоточенная, заканчивает трансфигурировать сухие прошлогодние стебли вереска в брёвна и доски для погребального костра. Её лицо кажется бесстрастным и непроницаемым, как и вылинявшие светлые глаза, но оно выглядит старше на десяток лет и теперь обилием и глубиной морщин как никогда прежде напоминает печёное яблоко.

С помощью заклинания левитации декан Гриффиндора укладывает брёвна друг на друга, готовя для своего ученика и коллеги прощальное ложе. Совсем скоро умерший исчезнет в языках мощного волшебного пламени, а оставшийся от его тела пепел будет развеян по ветру.

Мне не останется даже могилы, где я могла бы облегчать душу слезами. Но я знаю: местом памяти станет знакомый с детства пейзаж. До тех пор, пока живёт и бьётся моё собственное сердце...

— Миссис Макдональд! Цветы… Обязательно нужны цветы!..

Устремлённый на меня взгляд Нарциссы Малфой печален и строг. На красивом лице глубокой синевой тысячелетнего ледника застыли глаза. Но ни слёз, ни прерывистого вздоха, ни единого движения, способного выдать эмоции. Если она сегодня здесь, значит, Северус был ей по-настоящему дорог. И она пришла сюда, чтобы достойно с ним проститься.

— Разумеется. Пойдёмте со мной, я покажу, какие лучше взять, миссис Малфой.

Я подвожу её к небольшой, недавно отремонтированной дедом оранжерее, в которой вот уже много лет женщины нашей семьи выращивают королевские лилии. Прихотливые растения слишком нежны для открытого грунта, требуют много тепла и света, а ещё толики магии, которая значительно продлевает период их цветения.

Моя бабушка, Эйлин Уркхарт, любила лилии даже больше роз. Безупречно красивые, резные, геральдически-строгие, благодаря её заботе они всегда распускались в конце апреля. Как только раскрывались первые бутоны, оранжерея наполнялась густым, стойким благоуханием, от которого начинала кружиться голова...

— Лилии подойдут, — Нарцисса коротким кивком одобряет мой выбор. — Благодарю.

Надев поверх дорогого платья простой полотняный фартук для работы в саду, эта утончённая женщина, которая на фоне старых стен сама кажется диковинной орхидеей, берёт в изнеженные руки грубые ножницы и начинает осторожно срезать цветы.

Глядя на то, как в корзине рядом с ней растёт белоснежная горка, вдыхая аромат с проступившей в нём неуловимой ноткой тлена, я думаю о том, что больше уже никогда не стану выращивать лилии. Не смогу. Отныне они будут ассоциироваться у меня со смертью и потерей.

— Срежьте их все до единой, пожалуйста.

Развернувшись, я иду к дому. Мне хочется побыть в одиночестве и морально подготовиться к тому, что совсем скоро предстоит пережить.

Мне очень холодно, и я никак не могу согреться, хотя в комнате разожжён камин. Озноб рождается от внутренней пустоты, которую я ничем не могу заполнить. Мне хочется лечь, накрыться с головой толстым одеялом, свернуться под ним калачиком и провалиться в милосердный, спасительный сон. Чтобы потом, очнувшись, с облегчением обнаружить: долгий, изматывающий кошмар мне только привиделся, жизнь продолжается и имеет смысл, потому что тот, кто мне так дорог, жив.

Но моё уединение вскоре нарушает Руперт, который в сопровождении Поттера входит в гостиную.

— Смотри, что я нашёл в его вещах, Мэри. Возможно, ты знаешь, кто это?

Он протягивает обрывок колдографии. Всякое движение на ней давно умерло, но мне хватает секундного взгляда, чтобы понять, почему Северус до последнего дня не расставался со снимком.

С листа плотной колдографической бумаги, помятой, надорванной в нескольких местах, с двумя безобразными отметинами, оставленными змеиными зубами, радостно и открыто улыбается Лили Эванс. Огненно-рыжие волосы молодой женщины из-за впитавшейся в бумагу высохшей крови стали тёмно-багряными, почти коричневыми, но её застывшие глаза остались нетронутыми и сохранили свою яркую весеннюю зелень.

Я слышу короткий вздох, и рядом раздаётся напряжённый голос Поттера.

— Миссис Макдональд… Это… мама!

Как тяжело на него смотреть! Словно это Лили не сводит с меня внимательного, взволнованного взгляда и страшится того, что я чем-нибудь обижу её сына. Ещё труднее осознавать, что этот рано повзрослевший мальчик не виноват ни в гибели своих родителей, ни в предсмертных мучениях человека, без которого осиротел мой собственный мир. Стать Избранным такой ценой — ноша, под которой согнулся бы и сильный мужчина.

— Да, Гарри. Этот снимок был в одежде твоего учителя.

— Что вы хотите с ним сделать?

— Вернуть его настоящему хозяину.

— Правильно… — шепчет Поттер. — Я кое-что придумал… Миссис Макдональд, подождите меня, я скоро!

Прежде чем я успеваю спросить его, что он задумал, юноша быстрым шагом выходит из комнаты.

На моё плечо опускается тяжёлая рука Остина. Я поднимаю к нему лицо.

— Со мной всё в порядке.

Он удовлетворённо кивает, садится рядом, но его голубые глаза всё равно остаются встревоженными. Руперт обнимает меня. Его большая ласковая ладонь мягко ложится на мой затылок.

— Ты очень сильно меня напугала, Мэри. Вот уж не думал, что ты решишься на такое сумасшествие. Честно скажу, я не знаю, чем аукнется твой поступок. Хуже всего то, что я даже приблизительно не могу просчитать возможные последствия.

— Я жива, и давай не будем больше об этом.

— Что ты видела… там?

— Много… разного. Северус появился здесь, рядом с домом. Я шла вслед за ним в посмертие. Умоляла его забрать меня с собой. Заклинала… Я добилась того, что он уже протянул мне руку. Но в последний момент не то чтобы передумал… нет… Вопреки моей воле, он освободил меня. Дал шанс остаться. Захотел, чтобы я жила дальше.

Я чувствую, как пальцы на моём затылке, дрогнув, сжимаются чуть сильнее.

Мой единственный, самый преданный и заботливый друг. Многолетняя верность ни разу не позволила Руперту выйти за установленные мной рамки товарищеских отношений. И то, что сейчас, в эти ужасные минуты, он рядом, разделяет горе, даёт мне необходимые силы вынести происходящее и не лишиться рассудка.

— Мэри, я могу быть уверен в том, что ты больше ничего подобного не сделаешь?..

— Не волнуйся за меня. Я справлюсь. Обещаю.

Несколько минут он молчит, прижимая меня к себе и баюкая, как маленького ребёнка. От его могучих рук струится живое тепло, которое понемногу заполняет пустоту в моей груди. И зияющая дыра в сердце как будто становится меньше и затягивается тонкой плёнкой. Я ненадолго закрываю глаза, отдавшись этому исцеляющему прикосновению.

— Я хотел сказать, что всё готово. Ты можешь побыть с ним наедине, пока ещё есть возможность и немного времени.

— Спасибо, Руперт.

Погружённый в свои мысли, он рассеянно кивает и нехотя выпускает меня из своих крепких медвежьих объятий.

…Остин сразу же, словно само собой разумеющееся, взял на себя всё, что касалось подготовки тела к похоронам. Ему, первоклассному врачу, пришлось заниматься тем, что обычно делает в больничном морге простой санитар: накладывать стазис, чтобы тлен не коснулся покойного до прощания, обмывать и одевать его, прежде чем передать родным.

Когда я вхожу в спальню и вижу результат трудов моего друга, сердце сжимается от острой признательности. На постели, на которой несколько месяцев назад умерла бабушка, лежит Северус со скрещёнными на груди руками. Его длинные, до плеч, волосы аккуратно расчёсаны. Он в той же строгой чёрной одежде, в которой Нарцисса Малфой доставила его в госпиталь. Тугой ворот сюртука тщательно застёгнут. Ни одна из агатовых пуговиц на манжетах не потеряна, каждая на своём месте.

Руперт восстановил целостность костюма и мантии из груды рваного тряпья, очистив ткань от крови и грязи. Он позаботился и о том, чтобы скрыть от моего взора страшную рану на шее, задрапировав её чёрным шёлковым платком.

Посмертные изменения, столь часто уродующие черты умерших, пощадили Северуса. Скорее всего, это тоже заслуга Руперта и его мастерства, заставившего мёртвую плоть сохранять видимость жизни.

Навеки застывшее лицо в траурной рамке волос удивительно спокойно. Бледная кожа разгладилась, исчезли горькие складки у уголков плотно сжатого рта. Последний директор Хогвартса выглядит так, словно ненадолго прилёг отдохнуть, наконец-то завершив многочисленные и утомительные дневные дела.

Мне хочется поправить подушку под темноволосой головой, накрыть дорогого человека тёплым пледом, а потом на цыпочках выйти из комнаты, чтобы не мешать его крепкому, умиротворённому сну. Но остатки здравого смысла встряхивают меня, удерживая от нового проваливания в опасное для психики состояние, и настойчиво втолковывают: «Что же ты делаешь, глупая?! Он больше никогда не проснётся».

Никогда.

Самое страшное слово на свете, отрицающее возможность что-либо изменить и исправить.

Я больше никогда не увижу тебя, Северус… Никогда не смогу поговорить или помолчать с тобой… Никогда не сумею обнять... И никогда уже не скажу тебе тех слов, какие должна была произнести уже давно…

Мне только предстоит привыкнуть к этому связанному с тобой «никогда». Постепенно оно войдёт в мою жизнь, как и осознание сокрушительной потери.

Но не сейчас. Не сейчас…

Мы неразрывно связаны с тобой — с момента, когда ты принял от меня дар жизни и чуть дольше задержался на этой земле. Совсем скоро ты исчезнешь, но всё равно останешься со мной. И с этим ты уже ничего не сможешь поделать. После всего, что я увидела и испытала у грани, к которой подобралась слишком близко, у меня словно заново открылись глаза.

Поэтому, пока ещё есть время, я буду смотреть на тебя. Запоминать, мысленно беседовать с тобой. Стану беречь твой тихий, вечный сон. Гладить твои руки…

Я сделаю всё, что только потребуется, Северус. Не тревожься ни о чём.

…Когда в комнате вновь появляется Гарри, он, неловко переминаясь с ноги на ногу и пряча глаза, отдаёт мне недостающую часть колдографии.

— В воспоминаниях профессора я видел, где он её… оставил.

Я кладу на колени две части разорванного почти два десятка лет назад снимка, беру волшебную палочку Северуса. Резная рукоять уверенно и спокойно ложится в мою ладонь, словно подтверждая правильность принятого мною решения.

Пусть последним заклинанием, которое выполнит палочка, принадлежащая такому сильному волшебнику, как Северус Снейп, станет простейшее Репаро, знакомое любому первокласснику. Мирная магия, направленная на созидание. Восстанавливающая разрушенное, разорванное, сломанное, разбитое… И иногда позволяющая, пусть и с огромным опозданием, исправить ошибки прошлого.

Я знаю, что ты одобрил бы мой поступок, Северус. Потому что ты обязательно должен погасить этот старый долг перед Лили и её семьёй.

С кончика палочки срывается сноп золотистых искр, и через мгновение когда-то разлучённые части колдографии опять сливаются воедино.

Гарри кусает губы и едва сдерживает слёзы, глядя на то, как снимок вновь обретает жизнь. Как смеётся, чуть запрокидывая голову, его мать, с нежностью глядя на улыбающегося Джеймса Поттера, держащего на руках черноволосого малыша… Безмятежные мгновения любящих друг друга людей, уверенных в своём будущем. Да и что могло случиться с ними плохого, если они были так счастливы вместе?

— Я думал, если колдографию разорвать, изображение на ней уже больше не сможет двигаться даже после восстанавливающих чар, — сдавленным голосом произносит Гарри.

— Здесь твоя семья. Вы трое связаны узами, крепче которых нет. Поэтому колдография снова ожила. Возьми её, Гарри. Она твоя.

— Но вы же сами сказали, что её нужно вернуть настоящему хозяину?

— Я говорила о тебе. Уверена, профессор Снейп хотел, чтобы я сделала именно так.

— Но ведь она столько лет была с ним!

Славный, добрый Гарри, унаследовавший от матери не только пронзительную зелень глаз, но и отзывчивость сердца. Юноша, который, сложись обстоятельства чуть иначе, мог бы стать сыном Северуса.

Я порывисто встаю и обнимаю его в ответ на искреннее желание отдать единственную семейную реликвию человеку, к которому до недавних времен он относился, как к врагу. Материнским жестом приглаживаю тёмные непослушные вихры на его голове. Он вздрагивает от непривычной ласки и неловко обнимает меня в ответ. Я чувствую, как его лицо утыкается мне в плечо.

Мы оба изломаны своими потерями. Но ему приходится ещё сложнее, чем мне. Больно и страшно взрослеть так быстро, как это выпало ему. Терять самых близких и дорогих людей одного за другим, нести на себе проклятый груз «избранности», лишивший его семьи.

— Я знаю, что нужно делать, Гарри. А теперь, если позволишь, я хотела бы ещё немного побыть здесь одна.

— Конечно. Спасибо вам, миссис Макдональд.

Глаза Гарри искрятся теплотой и признательностью. Прижав колдографию к груди, как величайшую ценность, он выходит из комнаты и плотно закрывает за собой дверь. Я провожаю его взглядом, а потом из верхнего ящика бабушкиного комода вынимаю потёртый альбом.

«У меня тоже есть свои реликвии, Гарри».

Я достаю две колдографии. На одной из карточек запечатлены бабушка и мой настоящий дед, имени которого уже не узнать… Но сейчас мне нужна не она. Я беру в руки старый снимок, сделанный на третьем курсе, когда меня приехала навестить мама и взяла с собой в Хогсмид.

На улице, перед входом в «Сладкое королевство», я стою рядом с Лили. Мы с ней по-дружески пытаемся поставить друг другу «рожки», а потом обнимаемся и весело хохочем. Но кроме нас в кадр, сам того не желая, попадает ещё один ученик.

Снейп стоит позади Лили и, наблюдая за ней, улыбается открыто и радостно. От этого его обычно серьёзное лицо совершенно преображается. Уходит зажатость, исчезает угрюмость. Всего лишь мальчик. Большеглазый, симпатичный, стеснительный, ранимый. Безоглядно влюблённый в свою одноклассницу…

Золотая пора — детство. Всё ещё впереди, всё ещё возможно. Короткий, безоблачный период жизни, в котором отсутствует непоправимое «никогда».

Северус, ты так хотел, чтобы у тебя осталась память о любимой! Ради этого ты похитил и разорвал семейную колдографию Поттеров, где взрослая Лили уже тебе не принадлежала. Но я добровольно отдам тебе снимок, где ты вместе с ней, и тебе ещё не приходится делить свою Лили ни с кем другим.

Я беру ножницы. Поколебавшись мгновение, одним уверенным, точным движением отрезаю себя. Скомкав свой лишённый движения портрет, без сожалений отправляю его в корзину. Но происходит необъяснимое: изображение на оставшейся части колдографии всё ещё двигается. Магия подтверждает: связь между вами существует, она не разорвана, а значит, снимок будет жить — до тех самых пор, пока не превратится в пепел вместе с тобой, Северус.

Колдография ложится во внутренний карман твоего сюртука, прямо напротив сердца.

Это последнее, что я могу для тебя сделать.

…Низкое небо нависает над нашими головами. Время от времени с него начинает сыпать мелкий, противный дождь.

Твоё тело, утопающее под покрывалом из белых лилий, лежит на досках, приготовленных для погребального костра. Поднявшийся ветер развевает и путает твои волосы, закрывает лицо. Не выдержав такого кощунства, я поправляю их руками.

Прощай, Северус...

Решившись, я прижимаю волшебную палочку к промасленной ветоши между брёвнами и негромко произношу: «Инсендио!».

Ярко вспыхивает огонь.

Я отхожу назад. Пламя золотистым ручейком охватывает сухую смолистую древесину. Изголодавшись по пище, жадно лижет брёвна. Вверх плывут клубы дыма…

Перед тем, как огонь вплотную подступает к лицу и телу Северуса, сильные руки Руперта обхватывают мои плечи. Он резко разворачивает меня к себе.

Я бьюсь в его объятиях, но тщетно: он не позволяет мне даже пошевелиться.

— Не смотри! Не надо…

Он отпускает меня только тогда, когда волшебное пламя бушует уже вовсю, распространяя удушливый жар.

В подступающих сумерках огненные языки светящимися точками отражаются в глазах людей, стоящих поодаль от костра.

Гермиона Грейнджер всхлипывает на груди своего друга, и он неловко гладит её по спине, пытаясь успокоить.

Не стесняйся своих слёз, девочка. Если взрослые молчат, должен найтись хоть один юный и не зачерствевший сердцем, кто оплачет ушедшего в небытие человека.

* * *

14.08.1998. Министерство

Темный полированный камень высоких стен тускло отражает оранжевые блики факелов. Широкими ступенями поднимаются ввысь скамьи амфитеатра. Зал №10 в Министерстве Магии на вид больше похож на аудиторию старинного университета, а не на помещение для пленарных заседаний высшего судебного органа волшебной части страны Визенгамота.

На скамьях амфитеатра — полсотни солидных персон в малиновых мантиях и судейских тиарах. В роли председателя сам Кингсли Шеклболт, мракоборец-герой, недавно утвержденный в полномочиях министра…

Старинный латинский девиз готической вязью вьется по ленте герба: «Ignorantia jus neminem excusat» — «Незнание закона не освобождает от ответственности». Напротив председательской кафедры, в центре ограниченного высоким деревянным барьером каменного пятачка, высокое жёсткое кресло. К тяжелым подлокотникам прикреплены надраенные до серебряного блеска кандалы. Самозамыкающиеся — едва на это отполированное за пять столетий деревянное сидение приземлится зад подсудимого, стальные браслеты намертво прикусят его запястья. Но «трон позора», вычурный и громоздкий, сегодня пустует… Приговор будет вынесен заочно, поскольку обвиняемый числится «безвестно отсутствующим».

Низкий, хрипловатый голос судейского секретаря будит эхо под тёмными сводами старинного зала.

— Слово просит свидетель защиты Минерва Макгонагалл, директор школы Хогвартс!..

Легкий стук каблуков многократно отражается от темных стен. Метрономом отдается в висках.

Кингсли Шеклболт сосредоточенно потирает лаковую лысину, в лиловых глазах — тоска.

«Вот же не было печали! Казалось бы, уже всё, что могла, для процесса сделала. Бесценный материал предоставила — тщательно собранные в простой ученический флакон эпизоды памяти подсудимого, признанные экспертизой подлинными, неправлеными и не подвергавшимися никакому изменению извне. То есть пригодные для ретроспективы в министерском Думосбросе и использования в качестве документального судебного доказательства. Есть там, в том числе, и приснопамятный момент с убийством Альбуса Дамблдора, и раскрытие мотиваций убийцы, позволяющее адвокатам требовать снисхождения для подсудимого…

И вот просит слова... Зачем ей это? Из голого обостренного чувства справедливости или для самооправдания?.. Где ж ты раньше была, душа самого неугомонного факультета Хогвартса? Раньше, будучи любимой ученицей и ближайшей соратницей покойного главы Ордена Феникса, многие беды могла просто предотвратить...

И кому нужна теперь твоя незапланированная ходом финального судебного заседания речь? Визенгамоту, тщательно отбывающему сейчас на скамьях Десятого зала постылую сумму необходимых формальностей? Гарри Поттеру — этому мальчишке, ни с того ни с сего занявшемуся реабилитацией исчезнувшего неизвестно куда учителя-шпиона? Свидетелям с той или с другой стороны, немало чепухи нагородившим с этой тяжкой дубовой трибуны? Или, может, самому подсудимому, который на самом деле вовсе и не умирал никогда?»

Судом доказано, что около полуночи 2 мая 1998 года директор школы Хогвартс Северус Снейп подвергся нападению ядовитой змееподобной твари, фамилиара тёмного мага Волдеморта, и получил смертельные ранения. Успев передать Избранному, — он же Гарри Джеймс Поттер, — часть своих воспоминаний (ныне проходящих в судебных документах как «документальное свидетельство № 3»), и информационно обеспечив для юноши возможность уничтожить пресловутого Темного Лорда…

На этом доказанные факты заканчиваются. Согласно показаниям совершеннолетней воспитанницы факультета Гриффиндор Гермионы Грейнджер, передав свои воспоминания Гарри Поттеру, Северус Снейп скончался и был оставлен в Воющей хижине до конца сражения. Хижина в бою сгорела, однако подтверждения, что на момент пожара в одном из двух её жилых помещений мог находиться какой-либо покойник, в ходе следственных действий не получено.

Согласно показаниям домовладельца Люциуса Малфоя, осужденного члена преступного темномагического сообщества, помилованного Визенгамотом по личному ходатайству Гарри Поттера, в половине первого пополуночи Снейп был еще жив, что дало возможность домохозяйке Нарциссе Малфой, урожденной Блэк, оказать ему первую помощь и отправить для дальнейшего лечения в Госпиталь имени святого Мунго Бонэма. Однако никакими достоверными сведениями о дальнейшей судьбе раненого ни сам Люциус Малфой, ни супруга его Нарцисса не располагают.

Согласно ответу старшего целителя Гиппократа Сметвика на официальный запрос следователя аврората Праудфута, пациент по фамилии Снейп, поступивший ночью 2 мая в реанимационную палату отделения магической травматологии, скончался в половине шестого пополуночи. И два часа спустя его тело было выдано для погребения некоей женщине, позиционировавшей себя как единственная родственница умершего. В суете тяжелого дежурства имя женщины позабыли записать сотрудники приемного покоя, уже получившие за халатность полагающееся дисциплинарное взыскание.

Согласно официальной справке, выданной следователю аврората Праудфуту Статистическим управлением Министерства Магии, у Северуса Снейпа живые родственники женского пола отсутствуют вплоть до третьего порядка...

«Что ты, Минерва Макгонагалл, знаешь о судьбе Северуса Снейпа, пожирателя смерти, учителя Хогвартса, двойного шпиона, легендарного убийцы?.. И знаешь ли больше меня, опытного аврора? У меня, действительного члена Ордена Феникса Кингсли Шеклболта, есть все основания полагать, что вся эта история с сожжением хижины и с исчезновением трупа из госпиталя — блеф…

Блеф, который вряд ли нужен мертвому. А вот живому, пожалуй, пригодился бы. Особенно если бы одному неуемному юноше не удалось инициировать текущий судебный процесс, и Снейпу пришлось бы скрываться от властей как пожирателю смерти...

Эх, допросить бы под веритасерумом и эту надменную миссис Малфой, и этого рассеянного целителя, который забывает, кому выдал труп. И эту вечно строящую из себя нечто наивное, недоуменно хлопающее огромными ресницами хитрюгу Грейнджер. И тебя, дражайшая наставница, мудрая соратница по Ордену Феникса, Минерва Макгонагалл!»

Жёсткая прямая осанка, строгое тёмно-зеленое платье, тщательно подобранные тёмные волосы с густой благородной проседью, тоненькие очочки на носу. Наверное, во всем мире немолодые училки чем-то похожи друг на друга... За своими раздумьями Кингсли Шеклболт половину её слов мимо ушей пропустил. Может, и к лучшему, а то, похоже, слишком уж издалека она начала…

— За минувшие несколько недель перед вами, уважаемые судьи, в показаниях очевидцев и документальных свидетельствах прошла история человеческого грехопадения и подвига. По сути, ваш вердикт находится в прямой зависимости от того, что для вас перевесит, грех или подвиг.

Не дожидаясь вялой волны аплодисментов, свидетель защиты Минерва Макгонагалл сходит с трибуны. За спиной шушукаются присяжные...

Кингсли Шеклболт останавливает взгляд на пустующем кресле с вделанными в подлокотники наручниками. Судебный процесс, определяющий степень вины перед магическим сообществом Того-кто-и-без-того-делся-неизвестно-куда… Фарс!

Да, пожалуй, вся жизнь этого Снейпа была фарсом в какой-то мере. Наглядным примером тому, чего на белом свете не бывает даже по эту сторону Барьера Секретности.

Говорят, дети, рожденные в любви, счастливы.

Только от большой и безумной любви чистокровная колдунья, слизеринка Эйлин Принс, могла выскочить замуж за симплекса да ещё без гроша за душой. Выскочить — и влипнуть. Поскольку из брака королевишны и трубочиста ничего хорошего в принципе получиться не может. Это где-нибудь у Малфоев на светском рауте ценятся изысканные девушки с тонкими руками, умеющие колдовать, а не стряпать, обнимать, а не стирать, танцевать, а не шить. В маггловском рабочем поселке такая жена сразу же получит клеймо если не чокнутой, то уж странной точно. И надолго ли хватит её «любви в одни ворота», когда муж поймёт, что взял за себя настоящую ведьму?

Вот и не хватило, если верить документальному доказательству № 3… Вся любовь свелась к систематическим жертвам со строны Эйлин и к попыткам маггла Тобиаса силой приучить сперва жену, а потом, видимо, и сына, к «нормальной жизни нормальных людей»… Что можно вынести из такого воспитания? Да, пожалуй, только одно: «Гадкий народ эти магглы, ну их в болото!» А что до счастья? Ну, видимо, его не бывает…

Зато бывают маленькие девочки с рыжими кудрями и изумрудными глазами, по странному стечению обстоятельств играющие по вечерам в соседнем дворе. Магглорождённые колдуньи с феноменальными способностями, свободно левитирующие уже в девятилетнем возрасте.

Два ребенка-мага, родившиеся по соседству, в одном поколении — в городке с маггловским населением численностью меньше 15 тысяч… То, чего на белом свете вообще не может быть? Или действительно — встреча, предопределенная свыше?..

А еще бывает ершистый характер и отсутствие опыта общения с магически одаренными ровесниками. То есть, ситуация, когда и в родном мире по эту сторону Барьера Секретности друзья заводятся с большим скрипом, а враги — запросто. И врагов почему-то всегда бывает больше, чем друзей...

Если много врагов, а труса праздновать не хочется, начнёшь искать чудодейственное средство для того, чтобы победить… Вот тут и подвертывается под руку товарищ с неограниченным доступом к отцовской библиотеке, в которой можно найти даже окаянного Годелота…

Мудрый мужик был, кстати. Хотя и темный маг!

«Несть света без тьмы, несть добра без зла. И лишь от тебя зависит, на пользу или во вред миру обращена будет сила, дарованная тебе».

Семь лет — в одиночку против четверых, в сущности, очень хороших парней… Конечно, только в силу и верить начнешь. И для мести её копить, чтобы занять, наконец, на «родной» стороне мира подобающее место… В общем, как говорил выдающийся маг-педагог Армандо Диппет, «негодяи получаются из тех, кто вовремя получил по физиономии просто так».

А девушки… Девушки всегда выбирают победителей. Поэтому и не важно, какой ценой достигнута победа.

Одиночка не может победить компанейского ровесника. Униженный вызывает жалость, а не любовь. Да и вообще трудно хорошей девушке полюбить тёмного мага. Готового, если что, применить свой талант во зло.

И вот тут замкнутый круг. Чем больше силы — тем меньше любви, меньше дружбы, тем больше одиночества, озлобленности и готовности мстить чем попало и кому попало за собственные жизненные неудачи.

Пока Кингсли Шеклболт изучал в министерском Омуте документальное доказательство №3, он успел, во-первых, по братски посочувствовать Снейпу, которому не повезло с местом рождения и папашей. А во-вторых, возненавидеть его же за безбашенную озлобленность на весь мир, заставлявшую в пятом классе грязными словами швыряться, а во взрослом возрасте учеников шпынять — с виртуозным использованием служебного положения...

Сейчас, конечно, каждая собака кричит, что если бы не тайный агент Ордена Феникса, драккла с два удалось бы Избранному укокошить Того-кого-не-зовут-по-имени. Даже сам Избранный того же мнения, о чем наглядно свидетельствует этот злосчастный судебный процесс…

Но почему никто не помнит о том, что за 18 лет до этой битвы, разболтав своему Лорду злосчастное пророчество Трелони, именно Снейп и сделал Избранного сиротой? Да еще и едва не убил, к тому же, руками Неназываемого... Почему никто не думает о том, что согласие Снейпа стать агентом Ордена продиктовано не столько разочарованием в тёмной идее или раскаянием, сколько исключительно личным интересом: «Я люблю эту женщину, спасите её для меня, а я вам за то отслужу». Почему никто не обращает внимание на то, что со дня гибели Лили Поттер Снейп не столько уже любит её саму, сколько упивается своим чувством вины по отношению к погибшей? Чтит воспоминание... Собственное воспоминание, заметим, чем далее, тем менее похожее на живую, солнечную, самоотверженную подружку детства.

«Вы мне отвратительны!» — сказал как-то о Снейпе Альбус Дамблдор. Вот и Кингсли Шеклболту Снейп отвратителен. Тот Снейп, что готов обречь на смерть школьного недруга с сыном. Что размазывает слезы по физиономии — ах, она умерла! — будто не сам передал пророчество кому не следовало…

Хотя, что греха таить, променять обещанную долю власти в будущем порабощенном мире на жизнь девицы, которая даже не с тобой под венец пошла — это сильно. Сам он, Кингсли Шеклболт, никогда не стоял перед подобным выбором. К счастью… А то ещё неизвестно, смог ли бы себя потом уважать!

И Долг Жизни сыновьям погибших недругов Кингсли никогда отдавать не доводилось — так, чтобы собственной шкурой всерьез рисковать…

А хитёр был все-таки старик Дамблдор, не по-гриффиндорски, многопланово хитёр! Появившись в нужном месте и произнеся всего несколько нужных слов, заполучил в полную свою власть, пожалуй, наиболее талантливого из пожирателей. Умного и, в отличие от подавляющего большинства одаренных магов, не брезгующего логикой. Заполучил сразу и насовсем — со всеми потрохами!..

Ну, да… Кстати, а вы между двумя потенциальными начальниками которого выберете? Того, кто вознамерился вашу возлюбленную укокошить да при этом ещё и делся неизвестно куда? Или того, кто пребывает на сто-десятом-с-лихом году жизни в добром здравии, возглавляет лучшую из существующих в мире волшебных школ, является председателем Визенгамота и прославлен в качестве победителя самого жестокого тёмного мага прошлых времен — самого Гриндевальда? Если здесь выбор не очевиден, то где очевиден-то?..

Но если бы всё было так просто…

Сколько слёз пролила прекрасная половина присяжных при ознакомлении с той частью документального свидетельства №3, где прозвучало это увесистое и конкретное «всегда». «Первая любовь не ржавеет, у них до сих пор с Лили патронус одинаковый!» Но судьям, даже дамам, стоило бы обратить внимание не на то, что патронус одинаковый, а на то, что у клейменого пожирателя смерти вообще есть патронус!..

Сотворить себе из сгустка магической энергии защитника и вестника может лишь тот, у кого достаточно добра и света в сердце. Чья душа не была расщеплена смертельным злодеянием. В применении к текущему судебному процессу господам присяжным стоило бы заметить, что Снейп остается способным сотворить телесный патронус на протяжении всей жизни. И когда Черную метку принял. И когда Поттеров подставил. И даже после того, как наставника и спасителя своего спустил «Авадой» с самого высокого в школе балкона…

Если душа пожирателя смерти сохранила свет и осталась нерасщепленной даже после убийства… Значит, это действительно не убийство и было.

Шпион всегда кому-то мерзок и кем-то презираем… Даже если этот кто-то сам пользуется услугами этого шпиона. Но сносить такое к себе отношение, обладая истинно слизеринским тщеславием? Тролль побери, это почти так же трудно как… слизеринцу вытащить из Шляпы меч Гриффиндора! Но ведь вытащил же!

Ладно, прикрытие Избранного в течение семи лет можно объяснить тем, что мальчик — сын погибшей возлюбленной, её последний след на земле.

Ладно, работу на Орден можно отнести к выполнению старой клятвы и к моментам личной выгоды.

Но Лили и Долг Жизни точно были ни при чём, когда тот же Снейп, став директором Хогвартса и создав в школе видимость совершенно тиранического режима, на самом деле обеспечил Хогвартсу позицию основного очага противостояния Волдеморту. Фактически, подготовил организованное выступление против тёмного режима, да еще и поискам и уничтожению крестражей посодействовал. Уже после того, как пало Министерство! Это поступок не раба любви и не адепта старой клятвы. Это — позиция…

Должны были господа присяжные разглядеть и еще одну занятную вещь. Особенно занятную, если примерить на себя… Вот встать бы сейчас с постылой жесткой скамьи да сказать:

— Прошу поднять вверх руку с палочкой всех, кто может эффективно делать дело, в успех которого не верит.

Этот Снейп — мог…

«Если он действительно погиб — это… хорошо! Можно ради дружбы с Избранным продавливать оправдательный вердикт. А позже, когда улягутся общественные страсти, и к награде представить. Эффективность деятельности Снейпа на стороне Ордена сомнению не подвергается, риск налицо… А вот, не дай Мерлин, если выяснится, что жив… Трудно будет в глаза посмотреть!»

…Когда под финал слушания секретарь суда услужливо протянул министру длинный свиток пергамента — протокол поименного голосования Визенгамота, Кингсли Шеклболт без колебаний поставил свою резолюцию: «Оправдать». И длинный неразборчивый росчерк личной подписи растянулся на половину ширины листа.

* * *

2.05.1999 Элишадер

Суматошный ветер приносит с моря привкус соли и горечи. Или это стынут на губах непрошенные слезы?..

Мэри Макдональд остановилась над самым обрывом. Близкий закат рисовал багровые полосы на прозрачном до стеклянности холодном горизонте, заключал усталое остывающее солнце в золотую сферу весеннего гало, разбрызгивал по вылизанным ветром камням мелкие блики в цветах Гриффиндора.

Она трансфигурировала один из камней в простой деревянный табурет. Поставила его возле высохшей куртины белого вереска, который в конце прошлого лета впервые расцвёл на этой пустоши.

«На том самом месте».

На табурет лег вынутый из дорожной сумки аккуратный пергаментный сверток, перевязанный чёрной шелковой лентой. Так в известных книжных магазинах пакуют драгоценные редкие фолианты для отправки заказчику.

Но на этом свертке чернильное клеймо было другим: «Мастерская изобразительного искусства Амарантуса Спектра».

Мэри аккуратно распустила изящный узел на чёрном шелке. Пергамент развернулся, явив белому вереску и беспокойному ветру простую палисандровую багетную раму, чуть тонированную зеленью и серебром. На холсте, заключённом в эту раму, на фоне высокого стеллажа, уставленного томами той или иной степени потрепанности, на обычном библиотечном стуле восседал с книгой в руке директор Хогвартса Северус Снейп.

Волшебному портрету полагается жить своей неповторимой магической жизнью. Двигаться, дышать, говорить, проявляя эмоции. Чем искуснее был волшебник-живописец и чем больше он успел узнать о том, чей портрет пишет, тем ближе характер нарисованного персонажа к почившему оригиналу. А здесь…

Внешнее сходство — полное. До мурашек знакомая, сухая и легкая худощавая фигура. Бледное, чуть тронутое пергаментной желтизной лицо с глубоко посаженными темными глазами. Тонкий длинный нос. Кустистые брови. Растрепанные, давно не мытые волосы, разметавшиеся по плечам. Но…

Предельно напряжённая поза. В такой не наслаждаются чтением умной книги, а ждут удара из-за угла. Холодный, недоверчивый взгляд. Упрямо поджатые губы… И — полная неподвижность. Безмолвие. Пустота.

«Не зря ли считают гениальным художником этого Амарантуса Спектра? В тебе, Северус, он увидел лишь поверхностное, наносное, отталкивающее… То, что ты сам долгие годы показывал малознакомым людям. Восемь месяцев назад, сразу после судебного процесса, когда Визенгамот оправдал тебя по шести статьям и помиловал за особые заслуги перед магическим сообществом еще по одной, Гарри заказал столичному гению твой портрет. Вернее, два портрета. Первый, ростовой, как и положено — для директорского кабинета в Хогвартсе. Второй, копию в миниатюре, для меня… И на обеих картинах ты словно умер во второй раз, Северус».

— Я, наверное, действительно дура, Северус. Но мне кажется, что ты сейчас слышишь меня. Посмотри, как здесь красиво! Я ведь правильно поняла тебя тогда, в госпитале? Ты уходил навсегда, и твоя душа сама привела меня на эту пустошь на моей родине…

Тонкие перистые облака легли на горизонт золотым крылом. Солнце садилось в дымку — завтра снова будет ветер с моря. И — дождь. Недолгий холодный весенний дождь во второй половине дня.

Мэри снова перевела взгляд на портрет. И замерла.

Нарисованный Северус покинул свое место, оставил книгу на стуле, и подошел из глубины кабинета к раме — как к окну. Его правая рука легла открытой ладонью на тонкое стекло — изнутри.

В сердце натянулась и хлестко взвизгнула, оборвавшись, пронзительная стальная струна.

— Северус…

— Благодарю.

«Ты… говоришь со мной? Или это — страшная в своей реальности иллюзия, плод воспаленного сознания, первые признаки сумасшествия вследствие «проклятия последнего прикосновения», догнавшего меня год спустя?»

— Почему ты не захотел тогда взять меня с собой?

— А разве твое место не здесь, на земле?

Легкая усмешка тронула губы собеседника с той стороны стекла.

«Мерлин Всемогущий, Северус… Ты ведь не можешь помнить того, что произошло со мной в реанимационной палате №5 госпиталя св. Мунго! Ты был уже мёртв, откуда тебе знать, что я видела, что чувствовала... Это невозможно!»

— Разве ты… ещё был со мной тогда?

— Должно быть, был… Ты любила. А значит, просила для нас у высших сил права быть вместе. Где бы то ни было… Даже не слыша этих слов и не зная о том, когда они были произнесены, можно быть уверенным в том, что они были, Мэри.

«Где бы то ни было… Тогда почему не там, за гранью, где сейчас находишься ты?»

— Скажи, ты счастлив там, Северус?

— Скорее, спокоен, Мэри. Счастье возможно только в мире живых.

— А Лили? Вы встретились?

Портрет опускает взгляд.

— Ты не можешь мне ответить? Я не должна знать?

— Ну, почему же… Если тебе это действительно интересно… Мы виделись. И даже говорили. Недолго… Не все ли равно, о чём, если в течение всего разговора она… держала за руку своего мужа.

— Прости.

— Не стоит. Просто теперь я знаю: если мужчина и женщина действительно были при жизни предназначены друг другу, то вечность их не разлучит.

«Северус, Северус… Если бы ты сам осознал, что за слова сейчас прозвучали из уст твоего магического изображения! А вдруг… Ты протянул мне тонкую веточку надежды».

— Я хотела тебя спасти... Ты не должен был уйти так рано. Если бы только дал мне шанс вытащить тебя! Остаться с тобой... Для меня ничего не изменилось, Северус.

— Вовремя. С нами уходит эпоха, Мэри. Мирному времени — другие деяния и другие люди.

Она сама не ожидала от себя следующего вопроса:

— Скажи, кем я была для тебя?

— Ты? Невозможным… Тем, что мне не положено. Тем, на что не было права и не хватило бы душевных сил.

— Неужели ты меня так и не простил за вторжение в твою жизнь?

— Я не простил себя. За то, что причинял боль той, которую любил, и той, которая любила меня. Это не прощается. На моей совести две судьбы. Её и… твоя.

— Никто не виноват, что сложилось именно так. Ты заполнил мою жизнь, и я хочу поблагодарить тебя за это… Она имела смысл, даже если я придумала себе этот мир. Ты, сам того не зная, сделал меня сильнее, лучше... Мысли о тебе согревали меня в самые тяжёлые моменты. Я советовалась с тобой в минуты сомнений. Училась не бояться, когда было страшно. Все мои достижения были для того, чтобы ты смог гордиться мной. Что бы я ни делала, ты был рядом, сопровождал меня повсюду. И этого ты уже не сможешь изменить...

— Я никогда уже ничего не изменю.

— И всё же ты в состоянии это сделать.

— Тени бессильны. Я только воспоминание. Тень.

— Даже если теперь ты только память, только тень — не исчезай. Не молчи, прошу тебя! И мне будет этого довольно, чтобы ощущать тебя живым. И себя тоже — живой. Я так хочу слышать твой голос...

«Долгий, бесконечно долгий взгляд — глаза в глаза. И твой голос, уронивший в душу после мучительной паузы только одно слово:

— Живи».

Мэри сглотнула подступивший к горлу горький, жаркий ком. На мгновение отвернулась — смахнуть слёзы с глаз.

— Северус… Этот мальчик, Гарри, которому ты помогал ради Лили... Он оказался лучше, чем ты о нём думал. Он больше похож на Лили, чем на Джеймса. Это Гарри помог мне привезти тебя сюда и всё организовать. Он сохранил нашу тайну и добился признания твоих заслуг.

Тонкие губы снова скривила такая знакомая змеиная усмешка.

— Ну, должен же был Поттер когда-нибудь повзрослеть? Хоть один Поттер и хоть когда-нибудь! Я должен непременно поклониться ему за его любезность, не так ли?

— Не злись, пожалуйста. Его друзья тоже были здесь. И профессор Макгонагалл. Они пришли проститься с тобой. И поблагодарить за то, что ты сделал для всех нас.

— Да не так уж и много сделал… Только то, что был должен.

— У него фотография, которую ты хранил, Северус. Её нашли изодранной в твоей одежде. Змеиные зубы не пощадили... Мальчик принес недостающую часть, и я восстановила снимок. Гарри хотел вложить его тебе в руки… тогда. Но я не позволила ему это сделать. Пусть у него останется память о его матери. О его семье.

— Правильно. Лили всегда должна быть со своим сыном.

— Я тоже подумала так... Но ты всё равно ушёл с её портретом. У меня было старое школьное фото, на котором вы с ней вместе. Совсем ещё дети. И это, кажется, вообще был единственный снимок, где ты улыбаешься.

— Спасибо. Но… Видишь ли, Мэри, эта память уже не нужна Лили.

— Она нужна тебе. Мне показалось, что так будет правильно. Больше я ничего не могла для тебя сделать.

— Я был неправ по отношению к тебе. Я не имел права избивать твою душу... Я… боялся… Боялся, что из-за тебя потеряю её. Лили.

— Мы не умеем отпускать тех, кого любим.

— А ты меня отпустила. Подарила покой.

— Да. Но теперь прошу не молчать и не покидать меня. Дура, не правда ли?.. Посмотри на этот пейзаж, Северус. Здесь прошло моё детство. И здесь я простилась с тобой. Могу ли я не помнить тебя? Ты повсюду — в этих холмах, траве, ветре, камнях, море, вереске. Ты навсегда останешься со мной. Знаешь, у меня есть друг. Хороший, близкий, верный друг. Он вытащил меня с того света, когда я больше не хотела продлевать эту бессмысленную агонию пустой жизни — без тебя... И я попрошу его, когда настанет мой час, упокоить меня здесь. Я знаю, что однажды тоже стану этим пейзажем. Пепел — к пеплу. Душа — к душе, Северус. Навсегда.

— Не торопись за грань, Мэри. Там нет ничего, кроме покоя.

— Не тороплюсь... Ты счёл, что тебе не было места в мирном времени, Северус. А для меня оно есть. Я останусь здесь — ради дочери, моих близких и друзей, ради науки, ради того, чтобы помогать людям даром целителя и искусством колдомедика… И мне будет спокойнее жить долго-долго, если я буду знать, что ты меня ждёшь. Для тех, кто любит, смерти нет, Северус, кому, как не тебе, это знать.

Мэри осторожно коснулась рукой чуть запотевшего стекла — хрупкой грани между двумя мирами. Словно попыталась пальцами отвести упавшую на лоб Северуса прядь волос. Порывистым движением прижала портрет к груди, спрятала под полой тёплого суконного плаща.

Солнце уже упало за лиловый горизонт, краски природы постепенно меркли, ветер становился сильнее и холоднее. Высоко в хрустальном небе, раскинув огромные перепончатые крылья и медленно перебирая длинными тонкими ногами, плыл крупный серебристо-чёрный фестрал.

*рhylactery viventem — Живой филактерий. Филактерий (он же «филактерия», он же «сосуд возрождения», он же «душа в пробирке») — магическая ёмкость для хранения души волшебника или ее части, существующая для обеспечения последнему подобия вечного существования — ретроактивного бессмертия. Как правило, создается в ходе специального таинственного ритуала: волшебник переносит часть своей души из тела в некий предмет или существо. Ритуал предполагает принесение чьей-либо жизни в жертву. Крестражи Волдеморта в ГП — вариант филактерия, предоставляющий «вечную жизнь» в форме ретроактивного и, отчасти, дефективного бессмертия. Том Риддл не может создать себе новое тело сам, вынужден ждать долгие годы, чтобы получить помощь другого колдуна и провести ритуал возрождения. Кроме того, каждый такой крестраж расщепляет душу на части, что, очевидно, сильно её уродует. По сути, Волдеморт — некий аналог классического сказочного лича, «кощея»: фрагменты его души в различных предметах и существах поддерживают его жизнь и магические силы, но превращают его из обаятельного в прошлом джентльмена в отвратительную тварь, похожую одновременно на человека и на змею. Но зато название филактерия — крестраж или хоркрукс — практически втеснило во многих языках оригинальный термин из-за популярности вселенной Роулинг.

*prohibere cruenti — буквально: «остановить кровотечение».

*m. Sternocleidomastoideus — грудинно-ключично-сосцевидная мышца.

*scaleni anterior — лестничная мышца.

* m. Deltoideus — дельтовидная мышца.

*schisandra — лимонник.

*Calloselasma rhodostoma — гладкий щитомордник.

*Vipera evanescence — уничтожение змей.

*Legilimens interdicto — вид легилименции, проникновения в сознание собеседника.

*prohibere sanguinem — остановка кровотечения.

*Panax vietnamensis — Панакс Вьетнамский, женьшень Ngoc Linh (Нгок Линь), лекарственное растение. Препараты женьшеня вьетнамского рекомендуются в качестве тонизирующего, стимулирующего и адаптогенного средства. По содержанию действующих веществ (сапонинов) вьетнамский женьшень не уступает корейскому красному женьшеню.

* mollis hold — заклинание мягкой фиксации.

*Levitate motus — заклинание левитации живого объекта. Может накладываться и вслух, и невербально.

*Handfasting — «соединение рук», свадебный обряд, известный в кельтской традиции с глубокой древности.

*Оccidas ne una quidem! — «Больше никаких насекомых!»

*Bat-Bogey Hex — летучемышиный сглаз. Атака соперника наколдованной стаей летучих мышей.

*Рaenitet vespa — буквально: «ужалит оса». Словесная формула жалящего проклятия. Может также исполняться невербально.