Сторож брату моему (джен)

Наступило утро, холодное весеннее утро. Владелец роскошного особняка в пригороде Стокгольма Сванте Август Линдеманн-Свантесон беспокойно заворочался на своей постели. Он был уже не молод, ох, не молод… «Какой черт меня дернул, — подумал герр Сванте, выползая из огромной кровати и ежась от рассветного холода. — Какой черт меня дернул отпустить всех своих слуг и дать им выходной? И горничную Карин, и кухарку Эмму, и садовника Себастиана». Теперь некому было помочь ему встать, облачиться в любимый полосатый халат, расшитый китайскими драконами, подать горячего кофе на завтрак. Ничего, он выпьет любимого гранатового сока, когда доберётся наконец до кухни. Его спальня на третьем этаже, а лифт барахлит.

Дрожа при мысли, что ему придётся тащить свое худое костлявое тело вниз по ступенькам лестницы, Сванте торопливыми старческими движениями набросил первый попавшийся под руку халат. Сил хватило только на то, чтобы выйти в коридор; потом закололо, отчаянно перевернувшись, предательское сердце, и он, жадно хватая воздух, остановился в шаге от лестницы. «Хорошо хоть, нет в живых этой старой карги, моей жены Оливии, — сварливо подумал он. — Всю душу мне вымотала, кошёлка старая, своей навязчивой заботой и обожанием, ну хоть особняк свой в наследство не забыла оставить».

Отбросив некстати пришедшую в голову мысль, Сванте, левой рукой держась за сердце, осторожно ступил на лестницу. Первый пролёт её он преодолел молодцом; сердце, хоть и колотилось как сумасшедшее с непривычки, все же пока не думало его подводить. Второй дался ему уже с большим трудом — дважды ему приходилось останавливаться, переводя дух. Наконец, с облегчением выдохнув, он добрался до первого этажа. Спальни горничной Карин и кухарки Эммы находились слева. «Верная старая преданная Эмма, одна ты понимаешь меня, — подумал хозяин особняка. — Куда им, Карин и Себастьяну, молодым и сильным, понять нас, чья жизнь уже почти прожита». С этими мыслями он повернул направо и пересек широкий мраморный холл, войдя, наконец, в кухню.

Кухня потрясала воображение своим великолепием. В свое время огромных трудов ему стоило убедить жену раскошелиться на эти роскошные подвесные потолки, на пол, покрытый узорчатой плиткой. «Зачем тебе это надо, милый Сванти?» — говорила она со смехом, а он настоял, напирая на то, что ему, уважаемому члену Риксдага, по должности полагается такая шикарная кухня. Родственники жены шипели, конечно, недобрыми словами поминая его как нищеброда и альфонса, севшего добренькой Оливии на шею. Ничего, пусть их. Зато теперь он надёжно заткнул им рты, отписав половину наследства умершей в пользу их обожаемого спиногрыза — внучатого племянника Оливии, Томаса.

Дрожащей от старости и невеселых мыслей рукой он налил себе соку из большого графина, который с вечера поставила на стол Эмма, прекрасно знавшая, что хозяин любит пить по утрам. Он взял стакан с соком, отпил немного и неожиданно закашлялся. Что-то помешало ему, он пока не мог понять что. Поставив стакан на стол, продолжая кашлять, он сделал шаг от стола и… Удар! Сильный удар в грудь поразил его. Ему показалось, что началось землетрясение, что дом качается и все вокруг кружится. Сердце, проклятое сердце — уже падая на колени, понял он. Зря он так долго ждал момента, боялся идти к врачам. Сейчас ни в доме, ни в саду никого нет, некого звать на помощь. Телефон! В холле возле двери на низеньком столике лежит телефон, он может позвонить (он не признавал никаких новомодных мобильников, терпеть их не мог, а теперь жалел об этом). Скорее, скорее туда, хотя бы даже на четвереньках. Но сердце не дало ему этого сделать, ему хватило сил лишь перевернуться и сесть, привалившись к стене, уставиться в чуть приоткрытое окно и чувствовать, как разливается проклятая боль в левой руке, как жжет в груди словно кипятком, понимая, что драгоценные секунды уходят… Но он ждал, он знал, что должен быть еще один просвет, еще одно облегчение, которое даст ему шанс. Надо только подождать.

Внезапно он услышал нечто совсем странное — какое-то жужжание, раздавшееся в ухе. Что это? На садовника не похоже: сад очень близко, если бы работала газонокосилка, то он слышал бы грохотание, а не жужжание. Предсмертный бред? Да нет, ещё совсем рано, да и не умирает он, просто стало плохо, вот и всё. Но жужжание его не отпускало. Внезапно он понял, откуда оно, когда окно широко распахнулось, и в него влетел… Нет, нет... Он в ужасе зажмурил глаза. Не может этого быть, он не посмел бы, не посмел бы…

— Здравствуй, Малыш, сколько лет, сколько зим! — раздался над ухом знакомый, задорный и мальчишеский голос.

Сванте поднял глаза. Его очень давно не называли Малышом — с того самого проклятого дня, когда его семья… Вся семья… Почему, Господи, ну почему это должно было случиться? Они поехали к бабушке, а его забыли или просто оставили дома, как уже взрослого. Куда смотрел тот пьяный водитель на грузовике?.. Бабушка тогда же умерла от разрыва сердца, а он…

— Как ты посмел явиться сюда? — прохрипел хозяин роскошного особняка. — Неужели ты не помнишь, что я запретил тебе прилетать?!

Жужжание стихло. Карлсон — пухлый, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил — одним движением руки смахнул со стола и графин, и стакан, затем уселся на стол, не обращая внимания на злобные взгляды лежавшего на полу Сванте Августа Свантесона, и посмотрел на него грустным и неожиданно серьезным взглядом.

— Да, я помню, — тихо проговорило существо с моторчиком, — я прекрасно помню, как ты плакал и кричал в своей маленькой квартире от боли, горя и одиночества, когда фрекен Бок пришла вместе с социальными службами и тебе сказали, что…

— Заткнись! Зачем ты пришёл мне об этом напоминать?! Через столько лет! Зачем?! Я не хотел, чтобы ты тогда приходил. Я сказал, что я навеки разрываю нашу дружбу, что это из-за тебя, из-за тебя Господь меня так наказал!

— Да, ты так сказал, и я послушно улетел тогда, чтобы не возвращаться. И не вернулся бы к тебе наяву никогда… Вот только мы с тобой сейчас не совсем наяву. Посмотри на часы.

Сванте Август бросил недоверчивый взгляд на гостя, потом на часы вверху. Они остановились, видимо, поломка механизма, видимо…

— Нет, это не поломка механизма, Малыш, — произнесло ненавистное ему существо, отвечая на его мысли. — Совсем нет. Присмотрись.

Хозяин особняка огляделся, присматриваясь к вещам и предметам. Вот смахнутые со стола кусочки разбитого графина, его любимого. Гнев снова стал закипать в нём, но тут же сменился страхом. Эти кусочки… Вот один из них висит в воздухе, вот второй, застывший в неправдоподобном положении…

— Что ты сделал?! — раздался старческий голос, глухой от сдерживаемого гнева. — Что ты, богомерзкая тварь, сделал со временем?

— Я ничего, ровно ничего не делал, мой догадливый Малыш, — грустно и с некоторой насмешкой в глазах проговорил Карлсон. — Всё сделал ты сам, когда увидел меня. Твоя душа остановила время в подвластном тебе особняке. Ведь ты всегда был немного волшебником.

— Что? Ты пришёл ко мне незваным и без приглашения и продолжаешь издеваться надо мной, — хриплым голосом проворчал Сванте. — Если бы я был волшебником, разве я позволил бы своей семье попасть под грузовик? Да я бы жизнь отдал, чтобы поменяться местами с ними тогда!

— Знаю, знаю, — отозвался Карлсон. — Поэтому я тогда и вмешался. Ты не мог воскресить своих родных, но ты мог уйти вслед за ними. Именно поэтому я пришёл тогда к тебе. Сказал, что это я по собственной глупости был виноват в смерти твоих близких. Сказал, что из-за дружбы со мной, твоим названым братом, смертью семьи тебя наказал Бог. Но скажи, Малыш, разве я мог подумать, что моя невинная ложь во спасение приведет тебя к такой судьбе?

— А, — саркастически произнес Сванте, — пошло в ход фирменное карлсоновское вранье. Помню-помню, еще со времен приснопамятного варенья, которое я некогда скормил «самому больному существу в мире».

— Я никогда не лгал тебе, Малыш. В серьезных вещах — не лгал. Неужели ты всё забыл?

— Ну да, — несколько смягчившись, пробормотал Сванте, — не лгал. Но даже если допустить, если предположить на мгновение, что твоя безумная исповедь тогда была неправдой… Зачем?

— Затем, чтобы ты не лишил себя жизни, Малыш, — устало ответил Карлсон. — Ты — волшебник и мог просто приказать себе не жить. Стер бы себя из реальности, и твоя душа разлучилась бы с телом. Я не мог этого допустить.

— А сейчас жалеешь об этом. Ну конечно. Сначала наделал дел, а потом — в кусты. Ладно, верю, бес с тобой. Не убивал ты моих родных. Что дальше?

— Дальше? А дальше мы с тобой поговорим. Знаешь, я не мог напрямую нарушить запрет, — голос Карлсона звучал всё глуше и печальнее. — Но я мог приходить к тебе иногда невидимым, когда ты спал, утешать.

— Да-а-а, — еще более недоверчиво протянул Сванте, — что-то я даже во снах своих этого не помню.

— Тогда я тебе напомню. Помнишь Ингер? Помнишь, как её родители заставляли тебя расстаться с ней, отступиться и предлагали тебе, сироте, деньги для продолжения обучения в университете?

— Сволочь, какая же ты сволочь, — рыдающим голосом проговорил Сванте. — Зачем ты напомнил мне об Ингер?! Я годы потратил на то, чтобы не вспоминать о ней! Ну да, я плохо учился, и меня должны были выгнать, единственным шансом для меня сделать карьеру было продолжить обучение платно. Ну и мне пришлось солгать Ингер, сказать, что я на время уезжаю. Потом я перестал ей писать, отвечать на звонки и постарался забыть.

— А вот её я спасти не смог. Она покончила с собой три года спустя, наглотавшись таблеток. И тогда, когда она умерла, я пришёл к тебе ночью. Взял тебя за руку и погладил её. Потом ушёл.

— Замолчи! Ты лжешь! Это снова твоя ложь во спасение! — Свантесон уже открыто рыдал, забыв даже о боли в сердце.

— Нет, это, увы, правда, — помолчав немного, сказал Карлсон. — Скажи, а ты помнишь Густава?

— Да, я его помню, прекрасно помню. Этот предатель просто исчез неизвестно куда.

— Густаву нужны были от тебя деньги, совсем немного денег. Вы же были лучшими друзьями в университете, почему ты не одолжил ему их?

— Потому что я не верю и никогда не поверю в благотворительность. Во всяких карлсонов, которые живут на крыше. Каждый сам кузнец своей судьбы — это я и ответил Густаву тогда. И добавил, что я бы никогда не унизился до просьбы денег у своего друга.

— У Густава была тяжело больна мать, — с печалью проговорил Карлсон. — Лекарства были дорогие, не всем по карману. Он не исчез, как ты сказал, он сел в тюрьму. В тюрьму за кражу. А потом, когда вышел, жизнь у него не сложилась. Он быстро ушёл, вслед за матерью, которая без его помощи умерла, пока он сидел. В день, когда он умер, я приходил к тебе спящему. Я погладил тебя по щеке.

— Подлец! Замолчи, подлец! Ты выдумал это всё, выдумал! Я, Сванте Август Линдеманн-Свантесон, не желаю, не хочу тебя слушать! — слёзы текли ручьём из глаз упрямого Сванте.

— А Еву ты помнишь? Помнишь, как вы начали встречаться, но ты уже знал, что на тебя положила глаз богатая начальница фирмы, немолодая и некрасивая Оливия? Как там была её фамилия, часом не Линдеманн?

— Мерзавец! Какой же ты мерзавец! — задыхаясь от слез, хрипел Сванте, отчаянно пытаясь не смотреть в глаза погрустневшему Карлсону.

— А потом ты расстался с Евой. Перестал отвечать на её письма и звонки. Вскоре ты женился на Оливии и прибавил к своему имени родовое имя Линдеманнов — Август, что означает «король», а к своей фамилии — фамилию Линдеманн. Отец Оливии стал помогать тебе в твоей начавшейся политической карьере, и благодаря ему ты сделался уважаемым членом Риксдага… А вот Ева умерла в своей ванной, в ночь, когда ты женился: она выпила с горя вина, заснула и утонула. В агонии она пыталась выбраться, но её криков никто не услышал. Никто. И тогда я пришёл к тебе ночью и поцеловал тебя в грудь, в надежде оживить твое сердце.

Слезы у Сванте, казалось, не кончатся никогда. Он плакал и плакал, глаза превратились в узенькие щёлочки, халат был залит слезами. Он уже не перебивал Карлсона, лишь слушал историю своей жизни и холодел, заранее зная, что именно он вскоре услышит.

— Да, ты не ошибся, Малыш, — с болью посмотрел на прислонившегося к стене Сванте Карлсон, — я знаю и об этом. Я знаю о том, что ты послал убийц к своему политическому конкуренту, который возглавил социал-демократическую партию, как там бишь его звали?

— Свен Улоф Иоаким Пальме, — прохрипел плачущий, раздавленный морально Сванте.

— Именно. Так вот, именно ты нанял Стига Энгстрома, который и так уже завидовал Пальме и, возможно, убил бы его рано или поздно без твоей помощи. Но на тебя тогда сильно давили в парламенте, и ты решил сделать этот подарок своим спонсорам. Это же ты слил потом в ЦРУ все сведения о том, кто убил так мешавшего им Пальме, похваставшись, что по своим каналам отыскал убийцу?

— Да, — подавленным голосом прошипел Сванте.

— Но, как ты и предполагал, ЦРУ не стало предавать гласности имя убийцы. Они тоже не были идиотами: не зная, кто стоит за убийцей, они не стали рисковать, опасаясь подставы. Холодная война, всё такое. Мало ли, вдруг это КГБ убило Пальме, а потом решило подставить соперника? Но зато тебя щедро отблагодарили твои спонсоры из фондов, хорошо отблагодарили, так как прекрасно поняли, что к чему. Пальме стал слишком неуправляем и потому не нужен в предстоящих раскладах. А денег тебе хватило на то, чтобы стать окончательно финансово независимым от жены. И тогда я пришёл к тебе ночью и трижды поцеловал в уста, потому что…

— Договаривай, Карлсон, договаривай. Ты трижды поцеловал меня потому, что я стал Иудой, — горько произнес Сванте. Слезы практически перестали течь, он почти спокойно взглянул в лицо существу, которое всегда любил, которое всегда ненавидел.

— Да, — не стал скрывать Карлсон. — А теперь пошли. Тебе пора. Время скоро возобновит свой ход. — Он протянул Сванте руку. — Закрой глаза, и я отведу тебя туда, где кончаются все пути.

Сванте послушно закрыл глаза.

— Мне страшно, Карлсон. Я совершил слишком много подлостей, прикрываясь своей болью и обидой на твои тогдашние слова. Как я посмотрю теперь в глаза Создателю? Ведь ты отведешь меня на Его Суд?

— Да. Но на Суде я встану рядом с тобой. Именно моя ложь толкнула тебя на этот путь.

— Но все шаги по нему я сделал сам. Мне страшно умирать. Скажи, Карлсон, мне будет больно?

— Не бойся, — ласковым грудным голосом сказал Ангел Смерти, сбрасывая с себя личину Карлсона и готовясь огромной косой отрезать линию жизни, которая связывала душу Сванте с его телом. —Ты с детства был трусишкой, мой названый младший брат. Больно не будет.