Снег (джен)

Он отложил кисточку и осторожно переступил затекшими ногами. С каждым годом рисование иероглифов становилось все более и более тяжким трудом. И дело оказалось вовсе не в самом процессе их написания. Натренированная за долгие годы рука словно бы сама собой совершала необходимые движения. Нажать, замереть, чуть приподняться от страницы. Финальный разворот и легкий взмах, когда только самый кончик послушной кисти словно бы в задумчивости касается бумаги. Нет, рисование для него никогда не было трудным делом. Тонкая белая или чуть желтоватая поверхность листа жадно впитывала тушь, словно теплая ладонь матери забирала детские слезы, а вместе с ними и все ребячьи обиды и печали. Чистый кусок бумаги как будто ждал его, готовый выслушать все горести, обнять, утешить и подарить легкость любимой работы и удовлетворение от хорошо выполненного дела.

Но для того, чтобы рисовать, надо было стоять. Настоящее искусство каллиграфии подразумевало свободу движения руки, которая оказывалась в скованном состоянии, если он сидел.

Когда же он стоял — сильно затекали ноги. А еще постепенно начинало казаться, что внутри вен бежит не кровь, а толченое стекло. И подводили глаза. Ясность зрения уже давно покинула его, и никакие очки не могли разогнать тот туман, который начинал окутывать предметы, стоило только длительное время поработать над рисунком. Особенно мелкие детали: пестики у лотосов, молодые, еще не раскрывшиеся листочки на бамбуке. Тонкие прожилки на листьях хризантем. Теперь он мог рисовать только так: полчаса работы, полчаса — отдых. Как будто собственное тело изменяло ему. Столько лет служило надежным помощником в заработке на рис насущный, и вот теперь… Теперь после получаса сосредоточенной работы тяжесть собиралась в спине, огнем наливались ноги, а перед глазами сгущалась тьма.

Хотя сегодня было как-то необычно светло. Он осторожно пошевелил плечами и оглядел свою мастерскую. Маленькую комнатку с бетонными стенами, шероховатым, давно не крашеным, уже сильно скрипящим полом. Когда жива была его жена, она приходила сюда раз в неделю и проводила уборку. Ничего особенного, несколько взмахов мокрой тряпки по пыльному стеклу узкого окна, небрежное шуршание старой всклокоченной швабры по мокрому полу. Но и эта минимальная уборка придавала, как оказалось, удивительно обжитой вид рабочему помещению. Он хорошо помнил, как гордились они с женой, когда он наконец-то получил эту мастерскую. Тогда была выставка молодых дарований, смена коммунистических поколений, красные флаги торжественно развевались над входом в большой зал, где избранные художники произносили торжественные речи.

«Я глубоко благодарен мудрому руководству нашей замечательной партии…»

Он до сих пор помнил слова той речи. Ещё бы, они с женой так долго репетировали ее. В их маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже фабричного дома никак не помещались все его кисточки и бумажные свитки. Баночки с тушью стояли на том же шкафу, что и соль, что неимоверно раздражало его жену. Очень важно было, чтобы слова звучали торжественно.

«Необходимо скорейшим образом заклеймить и…» — нет, эта часть фразы затесалась из другой речи.

Вот ведь какова старческая память, вечно подсовывала что-то не к месту.

«Наше государство — наша опора. Оно, на зависть всем врагам и злопыхателям, работает. И неплохо работает, просто замечательно!»

Он до сих пор помнил, как звенел его голос в проникновенной тишине. А как же не звенеть, ведь еще до открытия выставки начальник секции шепнул ему на ушко, что за заслуги перед коллективом и отечеством — как молодому дарованию — именно ему будет выделена мастерская. Все для народа, а как же иначе?

На стене висела газетная вырезка. В местном еженедельнике про него тогда тиснули целую статью. «Молодежь обличает». И в самом конце даже немножко про его картины.

Почему-то вид себя — тогдашнего, молодого — и стоящей рядом с ним верной жены сейчас не вызывали удовлетворения или радости. Он тихо вздохнул. Потом, кряхтя и шаркая непослушными затекшими ногами, подошел к окну. И замер. Весь двор, пара облезлых кустов, вчерашний мусор и даже бамбуковая метла Хунь Сана, ворчливого дворника, были занесены снегом. Толстым слоем на всех поверхностях лежала пушистая белизна, скрывая разбитый асфальт у подъезда, пару поломанных кустов под окном и неизменный мешок с очистками, который бывший водитель автобуса, а ныне уважаемый исполнитель народных песен в общественном клубе района Хен Ян обычно выбрасывал по утрам.

Снег засыпал все. Вот почему так холодно. А он-то уж решил, что старческие кости и сморщившаяся кожа совсем перестали греть. Да, такой снегопад был, пожалуй, лет эдак пятьдесят тому назад. Был выходной, и они, тогдашние студенты техникума, высыпали на улицу. И Юн Вей, в каком-то дурацком красном свитере, принялся скакать по сугробам и лепить снежки. Он всегда был заводилой, этот Юн Вей. Чем бы он ни занимался — делал он это так азартно, что вокруг него немедленно собиралась пара десятков последователей. Вот и теперь несколько ребят принялись так же лепить снежки. Скоро уже весь их факультет охватила снежковая лихорадка, молодые девушки и юноши азартно кидались снежками, хохотали, кричали. Раскрасневшиеся, взмокшие. Какое простое и незамутненное счастье было тогда.

Он только покачал лысеющей уже седой головой. Из окна было видно, как выскочил мальчишка на изменившуюся до неузнаваемости под снежным покровом улицу. Ошалело принялся оглядываться по сторонам. Потом, ведомый странным чувством, принялся ходить по снегу и разглядывать свои следы. Затем, проникнувшись каким-то нелепым, но абсолютно непреодолимым порывом, забросил портфель к заборам и принялся бесшабашно скакать по темным отпечаткам на белом снегу. Вот женщина в длинном дорогом пальто осторожно прошла по дороге, стараясь обходить снежные сугробы. Да куда там! Они были повсюду, возвышались маленькими снежными горками, как кочки на болоте. После каждого попадания остроносой туфелькой в такой сугробчик женщина раздражённо встряхивала ногой и кривила тонкие губы, что делало ее вдруг удивительно похожей на худую уличную кошку, брезгливо разгуливающую на помойке.

А вот пробежала парочка. Девчушка и парень, практически в обнимку, списав неприличность объятий на то, что зонт у них один и он не так уж и велик, а с неба до сих пор валили и валили большие, бесшумные, невозможные снежные хлопья. Парочка остановилась в конце улицы, как раз у печурки торговца сладкой картошкой. Оранжевая картофельная мякоть тяжелым крахмальным сгустком надолго оседала в животе и утоляла голод. Когда он учился в техникуме, тоже частенько прибегал к этому незамысловатому ресурсу сытости. Снег в окне все валил и валил, но даже из его узкого полуподвального окошка было отчетливо видно, как девушка доверчиво прижалась виском к плечу своего парня, а тот бережно и осторожно поддерживал ее за локоть.

Где-то в глубине сердца шевельнулось сожаление. И в голову опять полезли непрошеные мысли. Он никогда и ни с кем не ходил так вот под ручку. Его брак с женой устроили родители, за что им спасибо огромное, не пришлось мучиться с выбором, не пришлось рисковать, ошибаться, даже отвлекаться от учебы и коммунистических выступлений не пришлось. Они жили довольно мирно, сдерживаясь и терпя другого как неизбежное зло. На людях мило улыбаясь, дома большей частью молчали, не говоря ничего сверх необходимого. Соседи, подслушивая тишину их квартиры, всегда считали этот брак удивительно счастливым. А он отчетливо помнил, как не смог сдержать вздох облегчения, когда получил извещение из больницы, что его жена умерла. Наконец-то в доме станет просторно и тихо!

А теперь вот вдруг где-то в глубине зарождалось странное сожаление от того, что к нему никто и никогда так вот доверчиво не прижимался, деля хрупкое тепло и малюсенький зонтик. Нелепое, неизвестно откуда взявшееся чувство потери, как будто он пропустил в жизни что-то очень важное. Некстати вспомнилась Вей Вей, девушка того самого заводилы Юн Вея. Да, они часто ходили вот так в обнимку, бесстыдно прижавшись друг к другу, но вспомнилось почему-то не это.

Отчетливо вспомнилось, как холодный серый свет из окна отражался в гладком наполовину выбритом затылке. Отступников и предателей линии партии нужно было заклеймить перед лицом всего коллектива. Острое лезвие бритвы равнодушно скашивало часть волос, позоря и высмеивая. Наказуемый переставал быть похож на человека и становился уродом: половина головы гладко по-арестантски выбрита, половина — еще с волосами. Так мудрая партия наглядно показывала, как внутреннее уродство перерастает во внешнее. И хотя внизу преступника уже ждали компетентные органы, но до этого каждый, кому выпало несчастье учиться вместе с отщепенцем, должен был подойти и плюнуть ему в лицо. Длинная очередь медленно передвигалась, шаркая ногами. Этот цвет, сочетание цветов никак не выходило у него из головы. Красный свитер весело гомонящего Юн Вея на белом снегу. Красная капелька крови на бледно-белом только что выбритом затылке.

«От лица моих сокурсников выражаю презрение и негодование поведением…»

И дикий крик ворвавшейся в класс Вей Вей: «Нет, не смейте, отпустите его!» И как она смотрела на него тогда: глаза черные, бездонные, сама белая, как этот треклятый снег. И как у него самого отлегло тогда от сердца: «Как же хорошо, что я с этой дурой не связался!»

Ведь нравилась она ему поначалу. И он даже пытался за ней ухаживать. А она вон какая глупая оказалась. Она могла же даже на процедуру публичного презрения не приходить, она училась на другом факультете, на год младше. Была из бедной многодетной семьи. Ей никто бы и не напомнил даже эту порочащую связь. А она вон что устроила: так вопила, как будто режут ее. Поперек коллектива пошла. Дверью грохнула, скандалить принялась. Конечно, всем такое поведение сразу стало неприятно. Во-первых, коллектив ошибаться не мог. Большинство — оно там, где правда. А кучка каких-то жалких маргиналов-отщепенцев не должна бросать тень на свершения могучей и мудрой… Во-вторых, получалось, что она одна такая храбрая и посмела выступить за, а остальные вроде как и не при делах. Любили-то этого Юн Вея все. И восхищались им, и дружили. Не только она одна.

Эту дуру тоже потом обрили. Глупо. Тогда-то он впервые подумал, что его жена очень даже неплохой вариант. Она вот так орать перед лицом сотоварищей точно не стала бы.

Для процесса над бузотерами нужна была публичность и веское слово сокурсников. Многие ребята отказались почему-то. Как же, этот Юн Вей был всеобщим любимцем. Улыбчивый, шумный, он всегда был весел сам и умел развеселить других. Но если партия просит, каждый порядочный ее член должен откликнуться всем сердцем. А потом тот человек из компетентных органов попросил подписать бумагу. Там говорилось, что подписавший самолично слышал, как Юн Вей произносил речи, порочащие достоинства коммунистической партии Китая. Ну, отчего же не подписать? Тем более, что тесное сотрудничество с органами нешуточно приближало наличие вожделенной мастерской. А этот Юн Вей, он же все время сам напрашивался. Молодёжь-то работала! Она решала вопросы по роду деятельности. И разбиралась с практической работой!

Вот и Вей Вей эту тоже арестовали. Он больше ничего не знал об этих двоих, хотя и не особо интересовался. Они с женой только в недоумении пожимали плечами — бывают же такие неприятные встречи.

Снег медленно падал откуда-то с неба огромными хлопьями. Вот какие только мысли не полезут в голову, когда глядишь на такое странное явление природы. Сделав пару глубоких терапевтических вздохов, он медленно отвел взгляд от неправильной улицы и направился к столу, на котором его уже ждал чистый лист. Глупости все это. Привычным уже усилием он прогнал от себя прочь мимолетное ощущение горечи и потери. Картина близости столь не правильна и не стойка, как этот нелепый снег, от которого ничего не останется уже завтра поутру. И только снежный холодок под сердцем указывал на то, что какие-то сожаления были. Шагая еще более медленно, он добрел до своего стола. Рядом с белесым листом поблескивало в полумраке фарфоровое блюдце палитры. Она словно бы манила и звала нежные воздушные краски опорожнить свои толстые брюшки на ее девственное лоно.

Похоже, пришла пора рисовать хризантемы.