Хуебес, или Самый подходящий день, чтобы идти на море (джен)

Что такое Дом? Это когда жарким утром идешь по пыльной дороге, прячущейся в тени манговых деревьев. А встречная женщина широко улыбается тебе и спрашивает:

— Куда идешь, касатик?

И это скорее не вопрос, потому что куда ж можно идти в нашей деревеньке, если ты уже побывал на рынке? Это скорее танец с бубном, слова приветствия и участия, способ показать, что ей не наплевать на тебя и твоя жизнь ей интересна.

А ты отвечаешь, поддерживая этот странный и почти мистический ритуал:

— К морю.

А она, улыбаясь еще ярче, низким грудным голосом со всей широтой души замечает:

— Это хорошо. Сейчас самое время, чтобы идти на море.

Идти на море — всегда самое время. Тем более, что это и не море вовсе, а Океан. Огромный, бескрайний.

А потом, пройдясь вдоль сиреневой, ставшей отчаянно ярко-зеленой воды в тех местах, где в нее окунулось солнце, ты постепенно подходишь к дому. И не можешь отказать себе в удовольствии по дороге заглянуть к соседям, друзьям. Несмотря на удушающий зной, охвативший остров после полудня, на небе медленно собираются тучи. Но воздух до того прогрелся, что вот-вот сам начнет сочиться потом, рождая из себя капли без помощи всяких там облаков. Веранда вся затоплена солнцем. Томно вздыхают длиннолистные пальмы в кадках у мраморных перил. На деревянном резном столе лежат длинные тени. Солнечные лучи проходят сквозь стеклянный кувшин с коричневатым кофе.

«Доминго, Лунес, Мартес, Меркулес, Хуебес...» — легкий перезвон этих слов похож на колокольчики у вольно пасущихся коз. Это не прозвища и даже не названия ветров, дующих со всех сторон мягкого света из сердца Океана, окружающего маленькие острова моей страны. И не имена богов, и не столицы потерянных стран — это названия дней недели. На моем родном языке. Ребенок моих друзей из Японии, приезжающих сюда каждую зиму и зачем-то определивших его в местную школу, учит названия дней недели на моем родном языке. Азартно, весело, с удивлением. Так, как обычно дети делают все.

И я теперь тоже как будто слышу эти слова со стороны. Вместе с непоседливым ребенком-первооткрывателем восхищаясь их ароматом, необычной огранкой, раскатистостью и упругостью звучания. И в то же время с замиранием сердца ощущаю привычные слова в его маленьких шершавых ладошках. Всей кожей чувствую, как этот выросший в северных странах малыш бережно и осторожно пробует на вкус, перекатывает на языке звенящие, разноцветные слова моей маленькой, затерянной в Океане родины.

Я рад, что вернулся. Все-таки меня изрядно поносило по свету. Был я в бескрайних иссушенных зноем песках арабских стран. Жевал одуряюще сладкие финики в ожидании автобуса. Истинно восточная сладость. Курил ароматный, расслабляющий кальян в маленьких кафешках под открытым таким близким, таким черным ночным небом. Ел шаверму в турецкой забегаловке, пил кофе с палестинцами. Втискивался в пластмассовый рай крохотного Сингапура. Прятался от людей в холодной, суицидальной и странной Японии. Все они там помешаны на свежем воздухе и чистоте. Иногда мне кажется, что на рассвете они проветривают и свое сердце, чтобы океанский суровый ветер унес из него все печали и радости, вымел все привязанности и милые человеческие слабости.

Нельзя сказать, что я о чем-то жалею. Жизнь одна, глупо было не воспользоваться возможностью. Думаю, что сейчас грустил, если бы не побывал в разнообразных пыльных, жарких, стерильных, одуряюще холодных уголках Земли. Такой шумный и бескрайний, странный, грустный и отчаянно веселый мир вокруг. Опасный и тихий. И все же настоящим счастьем было вернуться домой.

Когда мы были на заработках в жарких объятиях аравийского полуострова, то часто собирались в одной пиццерии. Название ее гордо гласило: «Здесь всегда Пятница». В тех песчаных странах единственный выходной в неделю — пятница. И когда вечерами, выжатый как половая тряпка, замотанный как последняя собака, с дикой головной болью и полным отсутствием всякой способности соображать я заглядывал в это заведение — меня и правда окутывало ощущение выходного. И, казалось, еще немного усилий, и я окажусь на родном берегу моей маленькой деревни. Наверное, это чувство возникало потому, что там собирались мои соотечественники. И в их шутках, в их улыбках и беззаботном смехе мне слышались переливы ветров и шум океанских волн моей Родины. А еще было волшебное слово «кабаян» — земляк. Оно было как пароль, и если тебя окликнули этим словом или ты использовал его — то тебе обязательно помогут. Оно — как кусочек дома, кусочек родства, маленький камешек родного острова, навсегда затерявшийся в твоих карманах, прикипевший, растворившийся в твоей крови, ставший частью тебя.

Не знаю, смогу ли я это когда-нибудь объяснить. Что такого особенного в нашей маленькой деревушке, притулившийся у кромки могучего Океана? Втиснувшейся меж береговой линии, покрытой черным вулканическим песком, который был когда-то лавой, и низкими холмами-горами, не раз спасавшими тем не менее население нашей маленькой деревеньки.

Когда дребезжащий от старости автобус с разогретыми солнцем боками подвозит тебя до церквушки у поворота и ты выходишь в раскаленный плотный воздух и слышишь, как скликает пастух своих волов — сердце так и подпрыгивает. О, я не знаю, как у вас, но в наших краях волов скликают совершенно по-особенному. Идет мужик в длинном одеянии и низким грудным голосом, прямо откуда-то из центра своей утробы, повторяет: «У-у-эх..У-у-эх…» Голос начинается с утробного ворчания, взбирается на высоту среднего «у» — а потом неожиданно обрушивается в глубокие бездны раскатистым «эх». Призыв пастуха как на качелях бросает тебя то вверх, то вниз, да так, что душа уходит в пятки, а пяткам этим щекотно от налетевшего с Океана теплого ветра. А волы ничего не отвечают, только мотают изредка совершенно синими шеями и почесывают спину тонким кончиком точеного изогнутого рога. И вот в эту секунду, какие бы ни были у тебя тяжелые сумки и думы и из каких далеких стран ты бы ни вернулся — тебя вдруг накрывает мягкой нежной волной удивительное чувство — ты дома. Дома.

И на рыночной площади тебя встречает сладкий аромат пандесалов — маленьких, с ладошку пятилетнего ребенка, булочек, которых пекут всегда много, но разбирают так быстро. И ты несешь в охапке бумажный пакет своего мучного счастья. А он еще теплый, потому что круглые золотистые булочки только что из печи. И тонкая коричневая бумага, в которую раньше упаковывали посылки, не в силах удержать жизнерадостное тепло твоей покупки. И мягкий свежий, густой запах щекочет ноздри. И смешивается с тонким и сладким ароматом орхидей. В нашей деревне повсюду растут орхидеи. На покосившихся стенах лачуг, на насыпи у дождевого рва, на высоких деревьях, увитых лианами. Высокие тамариндовые деревья наклонились над мостиком. А в местной пекарне делают лучшие в мире пироги с ананасом.

Мой Дом — это постовой, танцующий под палящим солнцем в базарные дни. Подумай только: жара, неумолимый, иссушающий зной. А он стоит во всей амуниции посреди дороги. Асфальт плавится прямо под ногами, и мимо носятся фуры и пузатые скоростные автобусы из больших городов. И он не может уйти оттуда, он регулирует движение — все эти маленькие повозки и тележки, все эти трайсикалы и джипнеи. И на переходе собирается небольшая толпа старушек с морщинистыми коричневыми, почерневшими от солнца и соленой воды руками. На головах у них гордо возвышаются корзины с покупками. Хозяйки помоложе тащат свои сумки на колёсиках. Веселые старики в вытянутых майках, ни на секунду не расстающиеся с сигаретой, бурно обсуждают последний футбольный матч. И маленькие дети, с восторгом поедающие только что из печи донатс, сладкая начинка которого плавится от жара солнца и их рук и течет между черными маленькими пальцами. И вот всем им может помочь только постовой, и он встряхивает уставшими плечами. Улыбается. Дует в свою маленькую заливистую свистульку и выходит на середину трассы. Одна рука плавно взлетает вверх, нога при этом выписывает крендель, и он ритмично поворачивается, давая отмашку другой рукой. Еще один взмах ногой, и поток пешеходов плывет через улицу, а длинная вереница машин остановилась в ожидании. А он танцует. Это какой-то замысловатый реп под одну слышимую и ведомую только ему мелодию. Плечи, кисти рук, ноги, ступни — все живет какой-то особой, искрящейся и беззаботной жизнью. Форменная кепка залихватски сдвинута на ухо. Пешеходы весело кивают ему, проходя мимо. И шоферы фур одобрительно улыбаются, смотря на этот танец с высоты раскаленных кабин своих пыльных чудовищ.

А иногда в деревню приходит Тайфун. И небо становится черным… И воздух замирает перед неизбежным безумием стихии… И птицы испуганно летят в глубь острова… И рыбаки оттаскивают свои утлые лодки в отчаянной попытке обезопасить, покрепче привязать к берегу ненадежное суденышко своей удачи… А женщины хватают в охапку многочисленных детей, вскидывают на головы корзины с провизией и поднимаются на гору. На нашу гору, где в тени невысоких деревьев стоит и смотрит в океанскую даль Мавер Мери. И вместе с ней стоят и смотрят многие поколения женщин нашей деревни. Сильный тайфун случается не так уж и часто. Раз в два-три года. Очень сильный — и того реже. Может, раз в пять лет. Ужасно сильный и вообще налетает на наш островок раз в десятилетие.

Я прекрасно помню это. Мне было семь. С утра передавали тревожные сводки. Мама сказала нам собираться, и я взял с собой зайца. Большого, коричневого, с надорванным ухом. Вернее, я совершенно не собирался брать его с собой. Я был тогда за старшего в семье. Нет, конечно, у меня были еще две больших сестры, но они учились в соседнем городе. И я чувствовал себя опорой и поддержкой матери. Наши мелкие уже готовы были разрыдаться, и я тащил запасную корзину с печеньем, у нас в каждом доме есть такое печенье на случай тайфуна. А этот заяц, будь он неладен, зацепился, схватил меня за ногу и так душераздирающе заглянул в глаза, что я взял его с собой. И потом всю дорогу жалел об этом, пока мы забирались на гору по узкой каменной лестнице с выщербленными ступеньками. Кое-где ее оплели лианы. Кое-где камни ступеней пробили упрямые ростки. И дыхание заканчивалось так не вовремя. И корзина с печеньем становилась тяжелее с каждым шагом. И еще этот заяц оттягивал руку. А первый, еще тихий ветер уже завывал в ушах.

Если ты хоть раз увидишь, как приходит Тайфун — не забудешь уже никогда. Сначала ты видишь лишь тихую безмятежную гладь воды. Лишь легкая рябь, еле заметное нетерпение. А потом что-то черное поднимается из-за горизонта и приближается, притягивается к острову. Это страшно. Ты смотришь на стремительное и неотвратимое наступление, понимаешь, что ты у него прямо на пути, и ничего не можешь сделать. Многие женщины отвернулись тогда, кто-то занялся малышами, наша мать сооружала подобие навеса, а я, прижав к себе дурацкого зайца смотрел неотрывно, как накрывает остров черная мгла. Потом были свист и скрежет, деревья гнулись и унесло одеяло, так и не ставшее навесом. Прямо у подножья нашей горы бурлили разъяренные волны, откусив и пляж, и поля, и деревню, покрыв все своей стальной щетинистой спиной. Клацая белыми акульими челюстями и как бешеные псы пускающие пену. Женщины жались к развевающимся складкам платья Мавер Мери, которые были сделаны из гипса и никуда не могли быть унесены. А я прижимал к груди зайца и слышал, как заполошно стучит его сердце, и понимал, что заяц думает о том же, о чем и я: останься он в доме, и его бы смыло этой неизбежной мрачной стихией.

Потом много лет спустя во всех наших дворах, не только в нашей деревне, но и по всей стране в этот день зажигались маленькие свечи. В память о погибших. Не все зайцы и люди успели тогда выбраться из дома. Не у всех рядом с деревней была такая замечательная спасительная гора.

Совсем недавно я поднимался на холм с ребенком моих друзей. Показывал ему прозрачную церковь с раздвигающимися стенами, спрятанную в зарослях у подножья лестницы. Ее построили на месте другой, более мощной, цементной, смытой начисто тем Тайфуном…

С тех пор подобных бедствий я пока еще не видел. Так, по осени немного шалят волны, поднимаясь в рост нескольких человек у самого берега, норовя схватить и утащить в свою пасть всякого, кто зазевается у берега. Да летом приходят дожди. Они всегда приходят летом. И футбольное поле у лавочки дядюшки Адриана превращается в тихое озеро. В нем очень любят стоять волы, задумчиво вглядываясь в свои отражения. Да соседские куры обожают помочить перышки на мелководье.

Странно, но мне кажется, что именно волны и такие вот Тайфуны дают неуловимое чувство постоянности, укорененной прочности. Потому что в минуту, когда ты можешь все-все потерять, вдруг особенно ясно понимаешь, как же ты любишь вот это — и тихое бескрайнее море, и все домингосы и мартесы, и проливные шуршащие дожди, и круторогих волов. И даже если сон вот-вот закончится и ты проснешься где-то в другом измерении — в душе у тебя всегда будет тепло от Дома.

И каждый раз, когда Тайфун проносится мимо, ты вновь оказываешься один на один с бескрайним теплом и радостью нашей деревеньки. И с удивлением понимаешь, что опять, пусть еле-еле, но унес ноги из безумного внешнего мира, не утонул, не пропал. Все еще видишь это бездонное синее небо. Каждый вечер можешь наблюдать за спектаклем заката, не допускающим никаких повторений. На берегу теплого Океана, с песчаными пляжами и пальмами, козами и петухами, волами, статуэтками Мавер Мери…

А еще, если повезет, то в наступающих сумерках можно услышать, как поет наша Беби. Голос у нее сильный, но как будто немного надтреснутый. Раньше она пела в барах и ресторанах Японии, колесила по всему миру со своим любовником Родригосом. Говорят, послушать ее приезжали из других городов. Говорят, когда они выходили вдвоем на сцену — она, маленькая, хрупкая, кукольная смуглянка и он, тоже низкорослый, но широкоплечий и основательный парень — публика вмиг стихала. Никто не жевал, не переговаривался и даже не дышал. Потому что когда эти двое пели — время останавливалось. И часовые стрелки подвисали в невесомости. И птицы замирали на лету. А маленькая женщина с глубоким грудным голосом пела свою песню, неотрывно глядя в глаза своему мужчине. И он, черноволосый, черноглазый, с немного приплюснутым носом и косящими глазами — задавал ритм и темп их безумному состязанию. А потом он умер. И Беби потеряла голос. Вернулась сюда, Домой. И живет теперь на берегу Океана в маленьком фанерном домике, с двумя собаками. Каждый вечер они ходят встречать закат. И иногда в полутьме она поет. Даже от этого ее потерявшего силу, потрескавшегося голоса мурашки идут по коже. Черное небо убаюкивают волны. И тихая колыбельная льется над опустившимся в ночь пляжем. Беби поет теперь не для зрителей. Это песня Дому.

После дождей и бурь Океан притихает ненадолго. Солнце постепенно садится вдалеке, молочно- розово-синие волны, нежно шумя, набегают на мокрый песок, и твои следы темно-коричневыми отпечатками еще долго лежат на нем. Из сердца водной глади летят две тонких полоски каких-то ширококрылых белых птиц. На фоне оранжевого неба, синего моря, белой пены волн это все кажется каким-то безумно, фантастически, несусветно красивым, и душа расправляется от просторов Океана, пропитывается этим светом и счастьем, и кажется — вот расправишь руки и полетишь, и мир весь светел и прекрасен и очень рад тебе…

Теплое, огромное как Океан счастье охватывает тебя, и даже как-то глупо становится грустить — когда вот он какой мир — стоит рядом, дышит теплом и солоноватыми брызгами и радуется просто так, просто потому, что он есть на свете.