Мотылек (гет)

В полной тишине кралась по лесу Темень...

В предгорьях Шотландии бродят слухи о прекрасных девах, воплощениях Леса, что поселяются среди людей, влюбляются в простых горцев и сходят с ума от горя, потому как быстротечен век смертных. А если сладит дева с собой и уйдет прочь — сойдет с ума уже оставленный ей человек. Раз повстречавшему волшебство оно будет мерещиться в каждом плеске ручья.

Иначе говорят в Норвегии. Рассказывают, что жил когда-то на свете простой парень Йенс, была у него и невеста — Маргрит. Да только не случилось счастья — появилась в том краю злобная хульдра, из черной зависти соблазнила молодого Йенса да бросила, сведя того в могилу.

Никто не знает всей правды.

Вчера Темень была повенчана с Лесом.

Был холодный багряный октябрь, когда в деревеньке на самом востоке Норвегии появилась Альвейд. "Аль-вейд, Аль-вейд", — так звенели ручьи, так шептали листья... Так смеялась невеста Йенса, прекрасная Маргрит. И так звали змея-искусителя, что больно уж крепко обвил шею бедного Йенса.

Альвейд была не бела и румяна, а светла и звонка, как хохочущие звезды. Не красива, а сладкозвучна, как свирель. Не тепла и податлива, а прохладна и горька, как полынь. Не мясом, а солью, не любовью, а жизнью, без которой что любовь, что нелюбовь…

Вчера Лес прогнал из-под кроны солнечный свет.

— Как прекрасна мельничиха Альвейд… — задумчиво протянул как-то Йенс и лишь потом понял, что сказал.

— Следи за языком! — сердито прикрикнула Маргрит, раскатывая тесто. Потом испачканной в муке пятерней провела по волосам и нахмурилась: — Друг мой Йенс, мельница уже пять лет как заброшена.

— Но Альвейд…

— В нашей деревне нет никакой Альвейд, — Маргрит совсем отложила в сторону тесто и озабоченно взглянула на Йенса.

А Йенс смотрел на Альвейд и не мог насмотреться. Слов для нее священник не говорил на проповеди, восхвалявшей ангелов, а из слов для земных женщин Альвейд не подходило ни одно. Уж Йенс знал в этом толк.

Любил ли он Альвейд? Нет, Йенс любил свою Маргрит, пышнотелую красавицу, кровь да молоко. Любил ее глубокий смех, морщинки в уголках глаз и то, как она визжала при виде мыши. Альвейд же его пугала. Слишком чистым голосом. Слишком белой, почти прозрачной шеей. Слишком яркими глазами. Слишком острой жаждой… А еще тем, что, кажется, кроме Йенса никто ее не видел.

Вчера Лес сошел с ума.

У поселившейся у старой мельницы молоденькой хульдры не было имени. Лишь золотой лен волос, яркая зелень глаз и светлая, как чистая речная вода, кожа. А еще — коровий хвост под длинной юбкой.

Фермер Йенс по всей деревне славился не только как гостеприимный хозяин, но и как завидный жених — да только ни одна девица и не мечтала стать его женой: Йенс без памяти был влюблен в дочь сапожника, Маргрит. Хульдре тоже не стоило искать с ним встречи — ей бы найти себе парня полегкомысленнее, ветреного и бесшабашного… Но было что-то диковинное в том, как смотрел Йенс на свою Маргрит. Странное и желанное. Как могло лесное создание не захотеть узнать, что это?

Вчера Темень с радостью приняла безумие Леса за счастье. Откуда ей было знать?..

Хульдра и решила испытать на Йенсе свои чары. Призрачной тенью навестила его дом, коснулась руки и упорхнула к старой мельнице. Отныне была она для Йенса не бесплотным воздухом, а красавицей мельничихой.

Но упрямец Йенс и не глядел ни на кого, кроме своей Маргрит. Уж хульдра и пела перед ним, и плясала, а Йенс все глаза отводил, Маргрит искал.

Хульдра, впрочем, не опечалилась. Заговорила воду, омыла лицо и на следующее утро окликнула Йенса.

А Йенс глазам не мог поверить. Взглянул на мельничиху — а увидел Маргрит, темноволосую, крепкую, румяную. Моргнул раз, второй — померещилось. Стояла перед ним знакомая надоедливая девица, только золотые волосы вдруг вспыхивали каштаном, зеленые глаза — любимой синевой.

Так и пропал Йенс. Нашел свою Маргрит в изменчивом видении, а как нашел — не сумел сопротивляться больше чарам хульдры.

— Погубила ты меня, — с тоской шептал Йенс, притягивая к себе хрупкий стан не то Маргрит, не то дивного создания. — Альвейд, гиблый эльф.

Так хульдра получила имя.

Сумрачный шлейф цеплялся за кусты и оставался на них рваными лоскутами. Сиреневые, лиловые, сизые тени накрывали спящую зелень, а Темень все не останавливалась. Лес сам принял ее накануне, истосковавшись по прохладе и тени. И в деревянный терем Темень вошла властной хозяйкой.

Прошла богатая осень, выгнала ее скряга-зима. Разворчалась добрая Маргрит, с тревогой поглядывала на Йенса: тот будто сам не свой был, все реже навещал, а как придет — так смотрел, будто молил о спасении. А Альвейд не изменилась. Вытекала сквозь пальцы весенним ручьем, обнимала кленовой листвой и все обжигала пытливым холодом листвяных глаз. А Йенс не скупился на старания: обволакивал жаром, ранил страстью, целовал руки, растапливая лед слой за слоем и находя под ним стылую изморозь. Йенс сходил с ума. Йенс хотел Альвейд возненавидеть, но не мог даже любить — и не любить не мог. Как не могла и Альвейд.

Темень не могла не губить то, к чему прикасалась. В жаркий день она дарила прохладу, но стоило дать ей волю… Ей было жаль.

Не сразу Йенс нашел в заиндевевшем взгляде вину. А как нашел — вместе с коровьим хвостом — было уже поздно.

— Не человек я, милый Йенс, — прошептала тогда Альвейд и опустила ледяные очи долу.

— Я знаю, — горько отозвался Йенс и тут же пылко воскликнул: — Кем бы ты ни была, я не уйду! Уже поздно...

— Поздно, — улыбнулась Альвейд. — И все же... Не испугаешься ли других моих обличий?

Лицо неуловимо заострилось, глаза вспыхнули синевой, волосы потемнели, мелькнул аккуратный рог, лисий хвост... Йенс пытался уследить, уловить, но Альвейд была непостояннее воды, изменчивее ветра.

— Я должен был бояться раньше, — ответил Йенс наконец. — Я люблю тебя.

— Любишь, — подхватила Альвейд, стараясь не замечать ни дрожащих рук Йенса, ни загнанного взгляда.

Йенс не отводил глаз от ее лица. Завершилась череда превращений, и перед ним снова была прекрасная мельничиха. Но какой она была — он не мог понять. На светлом лице то вспыхивали синевой глаза Маргрит, то мерцала незнакомая улыбка... А как пытался поймать, уловить отдельную черту — встречал лишь проницательный листвяный взгляд знакомой-незнакомой Альвейд.

Ей было жаль. А Лесу — больно.

Прошли дни, и Йенс уже не хотел всматриваться и вновь терять ускользающую связь, он просто сгорал в страсти заживо.

Маргрит тихо всхлипывала, слыша, как возлюбленный жених говорит сам с собой и все кличет, кличет ненавистную Альвейд.

Альвейд было любопытно. Альвейд хотела оттаять и тянулась к теплу.

Альвейд не была человеком и не могла им стать.

Прогибались под весом ночных туч высокие травы, плакали задетые широким рукавом листья, а Темень все шла и шла, а потом вдруг сорвалась на бег. Заволокло звезды темной шерстью, погасли все костры, серебристый ручей застыл матовым стеклом — ни блика, ни вздоха…

Альвейд плакала от досады: тело сгорало от ласки, а холодная душа так и не могла согреться, тосковала, просила больше…

Йенс становился все несчастнее. Тоньше, бледнее, мрачнее.

Мела февральская вьюга, когда Маргрит хлопнула перед его носом дверью и велела никогда больше не возвращаться.

Взошло мартовское солнце, когда Альвейд решилась зачать.

А не успело солнце зайти, как поняла, что натворила.

Крикнул филин, вспыхнули угольями желтые глаза, но тут же скрылись в темном тумане, истошно пискнула мышь. Ветер давно уснул на еловой ветке, но в лесу будто вихрь поднялся, воздух дремал, тих и прозрачен, но словно кружил темными клубами, смешались сон и ночь, тишина и взбирающаяся по морщинистым стволам осин тревога. Застывший мир будто бы сорвался с места, да только корни глубоко вросли в землю, и лишь ветви тянулись вслед убегающей Темени...

Стоило истлеть июню, как Альвейд исчезла. Просто туманным утром растворилась в лесу — и оставила после себя полынную горечь и волчью тоску. И свободу.

Для Йенса оказалось слишком поздно: тоска по колдовству разорвала его на части, и спустя год он совсем обезумел и бросился с обрыва — принял его за широкое поле. Маргрит же вышла замуж за пастуха Альфреда.

А Альвейд блуждала по родным лесам, вплетала голос в птичьи трели, гладила ветер и вела за руку сына. И тосковала, тосковала… Только-только начавшая отогреваться душа вновь застывала, но все молила о большем. Альвейд забыла данное ей имя, но все проливала слезы, бредя о жаре. И наивно верила, что успела спасти.

Не она первая. Увы, не она и последняя.

А Темень не разбирала дороги. То мелькали длинные рукава, то сливались в бесформенные клубы. И лишь только показался обрыв, замерла Темень.

Впрочем, про нечисть говорят многие и много. Раз в столетие ступает в мир людей существо волшебное, нездешнее, раз в столетие молит Небо о человеческой душе. Сказочниками земля полнится, воспевают они и тех дев, что за живое сердце отдали слишком много, проклинают и тех людей, что от них отвернулись.

В королевстве над морем в мире и народной любви рос принц, всем сердцем стремившийся к звездам. Лицом прекрасен, широк в плечах, умен и отважен. Но тянула его смелость к морской пучине, к волнам, что то ластились к рукам, как собаки, то взметались выше бортов кораблей. Прошли бы годы, и принц приобрел бы зрелую мудрость, жажда сумасбродства сменилась бы спокойным мужеством…

С тихим всплеском скрылась под водой младшая из дочерей морского царя, впервые увидевшая небо.

Куда же ты, Темень…

В царстве мудрого Берендея испокон веков люди жили счастливо, только вот Солнце уже пятнадцать лет скупилось на тепло. Тем радостнее воспевал его милость сладкоголосый Лель-пастух, тем жарче казались редкие лучи. Берендеи ждали новую Весну, красавица Купава алела щеками, выбегая на пристань: не вернулся ли возлюбленный Мизгирь?

Весна-красна пришла к берендеям не одна. Пришла с ней и девушка удивительной красоты — белая, хрупкая, ласковая. Холодная.

Тебе бы спрятаться в самой чаще, укрыться в корнях вековых деревьев…

— Какой хорошенький, — прошептала Русалочка и поняла, что не знает больше слов. Хорошенькими были друзья-рыбы, красивым — отчий замок. А каким был этот человек? Слишком хрупкий, слишком слабый, слишком странный... Слишком опасный.

И слишком живой. Теплый, даже под слоями мокрой ткани. Он пришел из мира, где все каждую ночь могли видеть звезды, где Солнце не жалило и не обжигало, а ласково оглаживало плечи, где шелест листьев был так похож на музыку... Наивная морская царевна смотрела и не верила, и сердце ее рвалось наверх, к таким любопытным существам, которые одним волшебным словом делали друг друга удивительно счастливыми, веселились и грустили. И тоска ее была так велика, что ради того, чтобы этот человеческий юноша хоть раз взглянул на нее так, как — она замечала — смотрел на звезды, она решилась пожертвовать всем.

Темень не пряталась. Она стояла на обрыве и слушала, как горюет возлюбленный Лес.

— Играй еще, играй, милый Лель, — улыбалась Снегурочка и прятала глаза, все казалось глупой девочке, что под синим сарафаном забилось красным снегирем горячее сердце, что руки покалывает от весеннего тепла... И если таково наказание матери ее Весны — Снегурочка растаяла бы со счастливым вздохом, и оставшийся на ее месте тонкий ручеек тоже бы журчал с великой радостью...

Лель звонко смеялся — как капель по лужам — и летел звук из-под умелых пальцев над лесами и полями. И казалось Снегурочке, что смотрит Лель ей в глаза...

Добрая весть разнеслась по царству берендеев: воротился Мизгирь, царский сын, привез свадебные дары, и вот-вот зазвучат свадебные песни. Но зря Купава, краснея, хихикала с подругами и ждала ненаглядного жениха...

Не гляди виновато. Что тебе до съеденных под твоим покровом мышей, до окоченевших от твоего дыхания людей? Не тебя ли выбрал Лес?

Не ее.

— Женюсь! — сжал Русалочкины ладони Принц. — Женюсь на той, что спасла меня! Вы ведь рады за меня, правда? — и заглянул ей в лицо. Русалочка улыбалась и кивала, а едва замолкнувшая боль каленым ножом изрезала ноги.

В этот миг старшая из морских царевен отдавала морской ведьме свои волосы.

Этим вечером Русалочка примет в руки грубый кинжал, чье предназначение — забрать счастливую жизнь.

Темень не шевелилась. Во все концы расстелилось ее царство. Темное, спокойное море, усталое, грустное, покорное. Над морем клубились серые облака — грязные, растекшиеся по небу, как чернила. А где-то далеко застыли горы. Стремившиеся вверх и смиренно склонившие седые лбы перед ее, Темени, властью...

— Не выйдешь за меня, Купава? Аль лицом не вышел? — Лель протягивал руки к серой от горя Купаве, а Снегурочка дрожала от слишком лютого даже для нее самой холода — будто снова бессердечный пастух отбросил ее цветок, и растоптал, и раздавил сафьяновым сапогом.

Глаза горели ледяными слезами, из груди просилось не жаркое сердце, но снежный ком, и девичья обида хотела воли.

Если Лель не желает ее, если мила ему Купава, то пусть уже никого не приласкает его взгляд. Пусть замерзнут его руки, пусть никогда не смогут больше удержать проклятый рожок, пусть теплые плечи, жаркие ладони стынут, пусть…

Но в ушах звенел не лед, а горячая мольба темноглазого Мизгиря. Он то срывался на крик, то затихал до шепота, то спешил, нанизывая бусины-слова на дрожащую нитку, то замолкал, не находя слов, вставал на колени, снова подрывался с места, только рук не отпускал. Держал крепко, осторожно и все повторял, что любит, любит, просил показать…

Ну что же ты, Мизгирь? Неужели правда жаждешь сгореть заживо в ледяной метели?

Глупое сердце-снегирь не знало, что за чудные слова говорит Мизгирь, лишь горело-таяло и хотело еще и еще…

Оно так хотело понять, что пожелало по-настоящему растаять.

Не радовалась своим владениям Темень. Она ждала, пока сможет их вернуть.

— Спасибо, Солнце, — беззвучно воскликнула Русалочка, с тоской вглядываясь в первые проблески зари.

Сон Принца был неспокоен. Мнилось ему, будто гнал коня, сам не зная, что не должен упустить, потерять, предать. Сиреневой тенью на стремительно светлеющем небе проступила девичья фигура и вдруг растаяла.

И только белая пена билась о скалы, звеня далеким, знакомым-незнакомым смехом.

Лес все завывал от горя, живой и глупый. Зачем ревешь, что тебе до дюжины мышат, если в твоих корнях их десятки? Ну не плачь, Темень все вернет, еще совсем не поздно…

— Светлый Лель, спой мне напоследок, — попросила Снегурочка. Громко, открыто, прямо. Лель кивнул, прокрутил между пальцами рожок и запел. Звонко, чисто, весело и светло. Улыбаясь и впервые — как же глупая девочка не догадалась раньше! — смотря Снегурочке прямо в глаза. Мягко, снисходительно ласково и с легким упреком.

"Ужель Купава тебе меня милее?"

"Милее. Но всего милее были мне лес, поле и моя свобода".

Теплый взгляд, задорная песня, горячие пальцы возлюбленного Мизгиря и жаркие лучи милосердного Ярила — Снегурочка не знала, отчего тепло растекается по телу и скатывается с него талой водой, не знала, отчего плакала и смеялась, отчего размывалось все перед глазами — кроме синего-синего неба. Растерянно звенел и тоненький ручей, пока и его не осталось. Как не осталось на мирной поверхности глубокого озера и воспоминания о Мизгире, что воспылал к ледяной деве такой страстью, что сгорел дотла. Лишь восхваление Солнца долетало до самых небесных чертогов.

Светлая полоска на краю небес, бледная и робкая, не отступила, и все росла, росла и набиралась цвета... Из-под вод вздымалась рыжая стена, и во все стороны от нее растекалось розовое поле. Море нехотя поднимало тяжелую голову, а в пенную седину вплетались все новые и новые ленты... Сначала светло-золотые, потом — бледно-сиреневые, блестяще-розовые... Завозились под спокойной водой маленькие волны, одна за другой просыпались, трясли белыми вихрами, сонно откатывались назад... и вдруг с ожесточением налетали на крутой обрыв:

— Останови нас, Темень! Не струсила ли, Темень?

Темень стояла над обрывом, раскинув призрачные руки.

— Не боишься? — глубоким басом спросило ее Солнце из самых морских недр.

— Нет. И ты не боишься, — Темень сверкнула зубами-звездами. — Просто не дай мне и их погубить.

— Как знаешь, — Солнце усмехнулось. — Запрягите мою колесницу.

— Ну же, поцелуй меня, — восклицала прекрасная принцесса, обнимая за шею чудесного, странного, но такого человеческого юношу. И он терялся в сияющем взгляде и все крепче забывал о неясном видении с горькими-горькими глазами — до нового рассвета.

Темень смеялась. Лунным смехом звенели темные рукава, закрывающие собой лес и дол, и проступали сквозь них золотом опушенные ели, пугливо розовеющие осины. Истаяли невидимые руки, растворились размытые черты, а смех все звучал и звучал, спускался с обрыва к морю, взбирался на яростные волны, искрился на белых кудрях и бился о скалы. А солнце поднималось выше, розовели горы, пробуждались мхи на пушистых склонах, ледяные пики подставляли солнцу склоненные головы…

— Спой мне, милый Лель, — просила Купава.

Лель мягко улыбался, подносил к губам рожок и играл, играл, играл... Купава тихонько смеялась, а Лель смотрел над ее плечом и видел зеленый лес, синее небо да широкое поле...

Первый луч скользнул по седине самой высокой горы — не стало и Солнца. Только брызнул во все стороны раскаленный свет, ударил по сиреневому небу, и проступила синева — яркая-яркая. Да тепло собралось в ярко-желтый шар.

— Что-то не так, Маргрит? — Альфред озабоченно вглядывался в минуту постаревшее лицо. Из двора доносились веселые детские крики.

— Нет, все в порядке.

В людском королевстве у моря никто не вспоминал о немой красавице, истаявшей без следа. В царстве берендеев не смолкали хвалебные песни.

Но зачем помнить мотыльков, полетевших на пламя и отдавших за человеческую душу собственную жизнь?

В морском царстве без слез плакали царевны, проводя гребешком по отрастающим волосам. Больше ни одна русалка не спасет человека.

Мудрый царь Берендей больше не спрашивал, когда причалит Мизгирев корабль. Бобыль с Бобылихой окончили дни в одиночестве.

Морю нечем расплатиться, Зиме нечего отдать, а Бог, единый ли, языческий ли, всегда спрашивал с людей.

В холодной Скандинавии, оплакивая обманутого Йенса, ни разу не помянули добрым словом потерянную Альвейд.

Но зачем воспевать сгоревшего в огне, не сказав о костре, не знавшем, кого сжигает?

Храбрые горцы запирают на ночь дома, чтобы их не навестила злая нечисть — а для доброй всегда открыто окно. Только добрая сама их боится.

Русалки не смотрят на звезды, чтобы не попасть в сети.

И пока человек со стихией, душа с волшебством живут порознь, беда не случается.

И ни вышедший из чащи олень, ни мрачный ворон не знали, что на обрыве еще недавно смеялась и смеялась страшная Темень, что мгновения назад взорвалось спасительное Солнце. Знали только мыши, недосчитавшиеся мышонка, да три брата-лесоруба, проснувшиеся утром у еле дымящего костра рядом с замерзшим насмерть другом.

Знал только Лес, живой и теплый, больной, но собиравшийся с новыми силами.

И лишь жаворонок унес правду на хвосте.

Пока человек со стихией живут порознь, сказка не встречается.

Жизнь продолжается.