День первый (джен)

Вначале было слово. И это слово — «пожалуйста».

— Ну пожалуйста, — нудила мамочка. — Ну что тебе стоит, ну просто сдай экзамены, а то меня засмеют: такая хорошая девочка, а никуда не поступила.

Так в моей жизни появился пед, а вместе с ним и медицина.

У парней была военная кафедра, и один день в неделю они выезжали на какие-то полигоны. А мы в это время надевали хрусткие белые халатики, косыночки и сбивались в кучку у кабинета медподготовки на третьем этаже.

По звонку мы втекли в помещение, дружно испугались совершенно безобидного скелета и расползлись по рядам. Мы с Людкой заняли первую парту среднего ряда, компенсируя слабое зрение близостью к доске.

Звонок оборвался, и вошел преподаватель.

МихалИваныч Т., начальник всей медподготовки в вузе, был человеком гадким и некрасивым. Ну, в самом деле, у него были маленькие глазки, складчатое лицо с брылями, нос бугристой картошкой и мерзкая манера говорить со студентками.

В день нашей первой встречи он вразвалочку прошел через аудиторию, воздвигся перед моей партой и обвел замерших студенток поросячьими глазками.

— Вы дур-ры, — констатировал он. — У вас, у дур, как: напилась, отдалась, забеременела, вылетела из вуза. И никакого понятия о контрацепции.

На задних рядах покаянно закручинились представительницы отделения народов Севера, славившиеся в вузе и окрестностях малой приспособленностью к городской жизни без надзора родственников и старейшин и вытекающей из этого доступностью.

Это сейчас бы я пропустила слова неприятного человека мимо себя, но, когда тебе восемнадцать, у тебя идеи и идеалы, мир прекрасен и удивителен, и любая несправедливость обязана быть истреблена: смолчать было просто невозможно.

— Как вы можете такое говорить?! — пискнула я.

Жабыч медленно опустил голову и посмотрел туда, где в районе его необъятного живота виднелась моя беленькая косынка.

— Фамилия? — квакнул он.

— П-петрова, — заикнулась я.

— Что, П-петрова, ты не дура? — ехидно уточнил Жабыч.

— Нет, — храбро встала и чуть не упала в обморок я.

— Угу. Кто еще не дура?

Рядом со мной еле дыша поднялась Людочка. Справа встали Оля и Венера. Левая парта в первом ряду пустовала.

Жабыч хмыкнул, ухмыльнулся, положил мне руку на плечо, усаживая обратно. Сделав шаг вперед и оставив нас четверых за спиной, он обвел рукой оставшуюся аудиторию и продолжил как ни в чем не бывало:

— Так вот, вы все дуры. Поэтому записывайте: «Средства контрацепции»…

Я писала и глотала слезы обиды на такого гадкого препода, который…

Который отправил нас четверых не мыть полы в больничке вместо нянечек, а в отделения на обучение и практику под личным контролем, после чего договорился, чтоб нам оформили по части ставки и оплачивали работу и дежурства.

Который оказался прекрасным ортопедом и даже однажды взял нас с Людочкой помогать в операционной.

Который консультировал мою новорожденную дочь, успокаивая меня в своей собственной манере («Дура ты, мамочка, всё тут ровно и как положено»).

Который все так же начинал каждый новый год медподготовки словами «вы — дуры».

За восемнадцать лет жизни в городе я не узнала, где находится морг. Таксист-зубоскал отпускал какие-то шуточки про то, что мне еще рано «в», хотя я четко сказала что «мне К моргу».

Было внутри как-то тихо и неуютно. Тихонько смолили на крыльце санитары Вовчик и Алеша. Тихонько переговаривались заранее испуганные однокурсницы.

Ровно в десять утра на крыльцо вышла такая красивая женщина, что у меня рот открылся. Я даже в кино таких не видела. Красивая женщина привычно затянулась сигаретой, откашлялась и низким сиплым голосом произнесла:

— Меня зовут Ирина Феодосьевна, я патологоанатом, кому будет плохо — блюйте в пакетики. Алеша, раздай.

Через полчаса я поняла основную трудовую задачу санитаров морга. Пока Алеша сосредоточенно пилил череп, Вовчик деловито выводил-вытаскивал на воздух сомлевших практиканток.

Когда нас осталось пятеро, Ирина Феодосьевна предложила всем по леденцу «Полет» и споро натянула перчатки.

— Итак, вы присутствуете при вскрытии грудной клетки мужчины шестидесяти четы…

На крыльце я долго обмахивалась хрустящим бумажным пакетиком. Видимо, анатомирование не для меня.

Хотите конфетку?

В травмпункт меня посадили из-за четкого почерка. Ну, и чтоб жизнь медом не казалась, наверное. Избавили, так сказать, от иллюзий.

Первой запротоколированной мной травмой было укушение мягких тканей лица в области правой щеки. Через «укушение» проглядывали зубы, щека лохмотьями западала внутрь рта. Травме было уже два дня.

Когда-то в нашей области разводили пушных зверей: лис, соболей, песцов. Их содержали в тесных клетушках, выставленных в поле, продуваемых всеми ветрами, чтобы шубки были попышнее и потеплее. Для спаривания зверей сводили в вольерчик пошире, после случки опять разводили по камерам.

В тесноте животные часто болели. У песцов это чаще заболевания желез, когда начинает зудеть и болеть хвост. Песцы в клетках его отгрызали. А скудное питание приводило к тому, что мамки жрали щенят. Поэтому молочных песцов прикармливали чуть больше, чем обычно, и отбирали подросших щенят, как только они начинали сами есть.

Обычно мамки отдавали помет с усталой обреченностью, но эта молодая самка билась за своих детей почти сутки.

Не больная, просто чо-то сбесилась, как словоохотливо объясняла заводчица, размахивая покрытыми старыми шрамами обветренными руками. В любом другом случае ее бы просто придушили, но она еще могла принести пять-шесть пометов до пяти щенков в каждом. А это деньги на домик в Ялте, очень уж хотелось заводчице туда переехать.

Фельдшерица, сквозь зубы невнятно ругаясь, очищала рану.

— Почему ждали двое суток? Заражение крови хотите?

— Так пожрут же молодняк, это ж какие убытки!

Этих песцовых заводиков уже нет, остатки клеток еще можно встретить на пустошах. До сих пор передергивает.

Потом привели бомжа. Знаете, что лучше всего отличает запустившего себя человека от бомжа? Запах. Не помогает ни открытая форточка, ни вытяжки.

Особенно густо распространяется амбре, когда человек начинает разматывать то тряпье, что на нем намотано.

— Стоп, — сказала фельдшер. — Я уже вижу. Запястье, со смещением. Берите его и ведите на рентген и сразу к хирургам на консультацию. А ты, — это уже мне, — открой окна и пойди чаю попей.

Попить чаю мне не удалось, так как в двери вежливо постучали. Вошел очень прилично одетый мужчина холеной внешности. Он поздоровался и представился:

— Теодор Викентьевич М., солист музыкально-драматического театра.

Из перевязочной высунулась медсестра, посмотрела на чудо и засунулась обратно.

Пока я заполняла бумаги, солист разулся и предъявил фельдшеру ступню. После недолгого осмотра его отправили на рентген.

— Первый раз за полгода мужик с чисто вымытыми ногами! — округляла глаза фельдшер. — И ногти подстрижены и, кажется, даже лаком покрыты.

— Да ты что!!! — потрясалась медсестра, качая головой. Ну, я тогда молодая была, мало что понимала.

Вернувшийся солист вежливо попросил разрешения позвонить. Набрав номер театра, он неожиданно сварливым тоном проговорил в трубку:

— Это М., Теодор Викентьевич. Я не на репетиции, но не загулял, как вы изволите выражаться, а, между прочим, сломал мизинец. Получил производственную травму во втором акте. Но — заметьте! — спектакль не сорвал… Ну, не знаю… — он прикрыл трубку рукой. — Сколько мне в гипсе ходить?.. Да, видимо, через месяц, после реабилитации. Ничего, снимайте спектакли. Меня ведь заменить некем.

Я потом ходила в театр, смотрела оперетту. Солист М. уже бодро прыгал козликом где-то «третьим лебедем в пятом ряду».

И уже перед обедом в коридоре травмпункта поднялась какая-то буча. В кабинет ввалились два сцепившихся мужика в официальных костюмах, изрядно вывалянных в пыли. За ними протиснулись мужик в рубашке с оторванным рукавом, девица в платье с пайетками и лентой через плечо и весьма беременная невеста без фаты, но с фингалом.

Второй день свадьбы. Жених с оторванной мочкой уха (зашивали без обезбаливания, ему было пофиг), свидетель с надорванными крыльями носа, свидетельница со свернутой переносицей и счастливая невеста, гордо светящая расползающимся фингалом на широкое золотое кольцо.

Первый день на «скорой» помню плохо. Вызов на висельника. Солнце светило как-то очень жизнеутверждающе, а тут вот такое.

— Ну хочешь, я тебя повеселю? — водитель, он же второй санитар Сергеич, на байки оказался щедр. — Вот что такое: висит Груша, нельзя скушать.

Меня аж повело от цинизма.

— Э, нет. Не это. Это баба Груша. Поездишь с нами на Горняк, познакомишься.

В молодости Аграфена была очень уважаемым человеком в своем маленьком селе, еще до войны — аж помзавкультпунктом, сама и актёрка, и певица, и баянист. Когда пришли фрицы, она как-то сумела договориться, чтоб не грабили и не жгли. За что и была потом сослана на Колыму на срок «за сотрудничество» плюс поражение в правах. Выезда из области у нее не было, таланты ее были не востребованы. Она работала на щебнедробилке и пила, плотно и непрерывно. «Белочка» настигала ее с таким завидным постоянством, что казалось, будто они играют в догонялки вдвоем: кто кого быстрее догонит.

В тот день баба Груша решила, что гонятся за ней черти, и спастись можно, только забравшись повыше. Сарай был «ни о чем», крыша дома чертей тоже не впечатлила, зато с нее прекрасно был виден столб с электрическими проводами. На него баба Груша и взобралась. Без «кошек» и монтерской страховки, разумеется.

Потом она долго ругала чертей сверху, пыталась им даже срамное показывать, в результате чего сорвалась. Но не разбилась, а, зацепившись ватником за какие-то то ли крюки, то ли болты, повисла. Еще немножко поругавшись на чертей, она слегка пришла в себя и поняла, что замерзает. Был уже вечер, похолодало значительно. Благо кто-то вызвал не только «скорую», но и электриков.

Правда, монтерам от бабы Груши досталось: чего они женщину за разные места лапают, черти проклятые…

— Феденька, еб твою мать, утки прибери, расставил тут под ногами «морской бой»!

Феденька, в отличие от нас, был медицинской сестрой с дипломом. В дипломе так и было написано: «Присвоить Кушакову Федору Ивановичу квалификацию медицинская сестра».

На самом деле, Федя хотел быть летчиком. В поселок прилетали почтовые самолеты раз в неделю, пилоты глушили мотор и на время погрузки позволяли детворе подержаться за приборную панель. Мать и школьные учителя всячески отговаривали Федю, пытались объяснить, что в их маленьком колымском поселке нет учителей по половине предметов (даже в аттестате были записи «не обучался»), что по остальным предметам Федя еле выползал на тройки, но небо манило его. Попав в первый раз в областной аэропорт (огромный!), Федя понял, что влюбился. Не в самолеты. В транспортер, по которому багаж полз навстречу хозяевам. Рулить этим чудом показалось ему еще более героическим, чем держаться за штурвал.

Мамина городская подруга, к которой Феденьку определили на постой, поступила проще: она взяла за руки свою дочь-дуру-набитую и вышедшего из тайги Федю-хорошего-мальчика и отвела их в медучилище, находившееся через дорогу от дома. Там она сдала документы и пригрозила, что обратно детей не возьмет.

— Вам что, мальчики в медицине не нужны?!

Видимо, в медицине была острая нехватка мальчиков, поэтому Федю взяли. И даже доучили. Кое-как, но не выгонять же единственного на все училище парня.

Определили его работать в областную больницу под начало фельдшера Бикеева. Тот ругался с дичайшим акцентом («Писсделник! Чиво ты писсделничиишш!») и всячески Федей помыкал. Но Федя этого почти не замечал: он нашел себя. Он был старшим над утками и суднами. Больше никто этого делать не хотел, а вот Федя не гнушался такой работой и выполнял ее с огоньком.

Появление в отделении лежачего больного воспринималось им как спецзадание. На крик «Федя, в четвертую!» он пружинисто вставал, одергивал халат, поправлял шапочку, кивал нам и маршевым шагом удалялся в сторону палаты. Он мог балансировать десятком уток в одной руке, придерживая стопочку суднов (суден? судов?) подбородком, и выражение его лица было самым вдохновенным.

Но это было потом, а в тот самый первый день, ступив на расчерченный серо-желтыми квадратами потертый линолеум и чуть не вступив в эмалированное судно, мы резко затормозили, из-за чего в нашу группу с ходу влетел длинный мужчина в халате, которому и принадлежала фраза про «морской бой». Наш руководитель от больницы.

С его легкой руки Федю мы прозвали грозным повелителем судов и уток и великим флотоводцем.

А пока что нас раскидали по разным точкам, кого-то мыть, кого-то раздавать еду, нас с Людочкой — «на банки», Ольгу с Венеркой — «на клизму»

Людка тут же вцепилась в клячку и баночку со спиртом, мне же достались сами банки. Технология проста: она поджигает проспиртованную клячку из куска бинта, навернутого на вилку, сует ее в банку, которую держу я, я шлепаю банку на спину замершего пациента.

Пациент был непокорным джигитом, которого волновали два пункта: мужская гордость и лохматая спина. Заросли на спине были такие густые, что впору позавидовать некоторым бородам.

Банка к спине просто не прилипала.

Чпок — не прилипла. Чпок — не прилипла. Да что ж такое! Я уже краснела под маской. Чпок — не прилипла…

— Людка, — шепнула я, — ниже клячку наклони, банка успевает остыть.

Людка наклонила клячку ниже.

Чпок — не прилипла.

Еще ниже.

Чпок…

Еще ниже…

Как вы понимаете, в один момент с веселеньким треском по спине пациента пошла просека меж густых зарослей.

На давая ему опомниться, я шлепнула банку прямо на просеку.

— Ура! — заорали мы с Людкой в голос.

— Аш-шайтан! — заорал джигит.

— Иванна, почему пациент небритый? — заорал надзирающий врач, багровый от задавленного хохота.

Первый день в перевязочной ожогового отделения принес много разных умений.

Во-первых, как надиктовала перевяз-сестра Лена, не обращать внимания на запах. Не знаю, где как, но основным запахом в этой перевязочной был стойкий дух мази Вишневского. Даже воздух был слегка липким.

Второе, что надо было освоить, — не сострадать. Будешь жалеть — не сможешь перевязать, так как снимать бинты больно, накладывать тоже больно.

Третье — не знакомиться. То есть не подпускать ближе чем «пациент, перевернитесь, пациент, таблетки в рот, чтоб я видела». Это я поняла уже позже, когда парень с отмороженными кистями рук начал меня прессовать, вынуждая добыть ему таблеток для самоубийства («Я кому такой нужен, инвалид? Если не принесешь, ты будешь виновата…»), требовал так, как будто это я виновна в том, что он, напившись, заснул в сугробе. Тяжело, реально.

Четвертое — командовать самой, не давать «им» командовать мною. Сама Лена командовала как на плацу.

— Встали вдоль стены, заткнулись, назначение в зубы и входим по одному, сняв штаны в коридоре, — рычала она в процедурной. На инъекции меня в первый день не ставили, только на перевязки.

Вы вообще представляете, что такое ожоговое отделение? Там еще обмороженки лежали, но их было мало.

Я не могу похвалиться каким-то особенным обонянием, но стойкий запах гари, спекшейся крови и мази Вишневского преследовал меня очень долго. Сначала мне доверили снимать бинты и повязки, потом Леночка выглянула в коридор, сказала, что осталось всего трое и пусть я, пожалуйста, ее подменю на перевязку, а она пойдет в туалет. Я не возражала.

Первым вошел разбитной дедуля с лысой головой и хитрыми глазками.

— А вот вам и здравствуйте. Это у нас кто такой хорошенький с косичкой?.. Ты ж моя кралечка. А я Вася. Знаешь, был такой Иван-дурак, он на печке ездил? А я Василий-полудурок, я на плитку сел.

Дедуля жил в домике-завалюшке, печка-буржуйка была маленькая, он ее поставил в комнате, где лежала его парализованная жена. А сам в своем закутке поставил на пол плитку — может, помните, были такие плитки: на керамической подложке улиткой спиралька нагревающаяся. Ночью встал к жене, запнулся о провод и сел. На пол, на плитку. С врачами договорился, приходил на процедуры и перевязки, в остальное время бегал к жене. А куда ее?

Вася четко мне объяснил, что куда прилепить, и даже помог отрезать кусочки пластыря, чтоб закрепить повязку. Потом замотался в широченные пижамные штаны и исчез с воздушным поцелуем.

Второй пациент на перевязку: ожог груди и передней поверхности бедер, гениталии не задеты (слава богу!). Разнимал пьяную драку в коммуналке на кухне, один из драчунов свернул на него выварку с простынями. Как парень уберег самое дорогое — просто чудо, простыня с кипящим мыльным раствором облепила грудь и ноги. Пришлось отложить свадьбу.

Тоже подсказал, как «покрасить» грудь мазью, аккуратно придерживал бинт, пока я мотала.

Душевные люди.

— Да сколько можно ждать?! Чему вас учат там, копуши несчастные…

Не может все быть гладко на первом дежурстве. Не может.

Господин явился в бархатном халате и велюровых тапочках, не чета предыдущим «полосатикам». Весь такой аккуратно причесанный, с брезгливым выражением на лице.

Посмотрела в лист назначения. Мамочки, Лена, где ты?!

Господин жестом бывалого эксгибициониста в парке распахнул халат.

— Ну?

Кхм, надо как-то выходить из положения. Правило второе: не сострадать. Лена потом мне рассказала взахлеб, что разгневанная любовница вылила чайник кипятка прямо в постель, на спящего любовника. Угу, прямо «туда».

Правило четвертое: командовать.

— Халат снять, ноги шире, — пискнула я.

— А может, вы…

— Не может! Халат снять, ноги шире, не мешайте работать! — ага, я сама офигела.

Ну, «морковку»-то я быстро намотала, чего там, салфетку, мазь, наложить, забинтовать. Бантик сверху.

Страдалец ехидно молчал. Приподняла «морковку» за бантик, чтоб посмотреть, как бы подлезть и… и… да вашу кашу, там не забинтуешь!

А он уже прямо веселился, гад.

Попыталась поймать пострадавшую мошонку марлевой повязкой, сама уже в мази вывозилась, фу, — не получалось никак.

Тут у пациента кончилось терпение, он начал бухтеть, мол, что такое, примут на работу кого попало, да когда же это… — и кулаком потряс в запале.

— Стоять! — заорала я. — Держим кулак!

Ну, дальше уже проще. Повязала ему на кулак шапочку Гиппократа, плюхнула туда Вишневского от души, поймала шапочкой мошонку.

Лена вернулась аккурат когда я завязывала бантик чуть выше пациентской задницы.

— Ой, — проговорила Лена, хитро улыбаясь. — Я немножко задержалась, прости.

— Да вас гнать надо из перевязочной, — вдруг обрушился на нее вредный пациент. — Сами ничего не умеете, вот девчонку на амбразуру бросили. А она, между прочим, очень профессионально сработала! — и гордо продемонстрировал Лене шапочку Гиппократа.

Смех и слезы.

И запах мази Вишневского.