Письмо из 2001 года (гет)

Тема этой главы: Princesse Angine — Письмами.

Послушать можно здесь: https://youtu.be/SEp9XGWWe4k

Осматривая класс, что был полон студентов седьмого курса, корпевших над проверочной работой, Гермиона то и дело бросала взгляды на небольшой учебник на углу её стола — внутри спрятаны пергаменты с обрывками писем, которыми последние три месяца они обменивались с Северусом, когда придётся.

Там же лежала пара последних записок, нацарапанных явно на бегу, уведомлявших о том, что несколько дней он может не выходить на связь, так как отбывает на вызов, а следом — об очередном задании. Гермиона успела написать ему в ответ только пожелание удачи и обещание дождаться его письма. С тех пор прошла почти неделя.

Они отошли от больших посланий, отправляя любую значимую для них мысль. Это вышло совершенно случайно: просто однажды Гермиона по ошибке отправила только начатый черновик письма вместо полного и логичного, а ещё всё же немного прилизанного послания. Северус осознал преимущество такой переписки и теперь говорили они намного чаще, чем в самом начале. Конечно, потом то самое неотправленное письмо Гермиона всё же вручила Карли вместе с новым и пометкой —«вариант 2».

Сделав вид, что от скуки пролистывает учебник, Гермиона перебирала несколько последних весточек от Северуса: в этой он рассказывал о том, как проучил Алекто Кэрроу, пытавшуюся проклясть двух малышей-первокурсников за то, что были недостаточно любезны с ней; а в этой жаловался на пронзительно-холодный ноябрь и то, что никак не может согреться (она написала ему в ответ, что ей в это время было тоже несладко где-то в лесах, а она настоящая мёрзнет так же, как и он, четыре года спустя осень была такой же отвратительной; а вот — самая последняя, прощальная.

Конечно, они не договаривались об этом, даже не обсуждали толком ни разу. Но так повелось: Северус писал ей перед тем, как уйти на вызов Лорда, а Гермиона ждала его. Спустя четыре года, спустя тысячу с лишним ночей, она стояла у окна и ждала сову, которая приносила счастливые вести: что он был жив и в состоянии помочь себе сам, что вернулся, что она могла наконец лечь спать, хотя до подъёма и оставалось всего ничего.

Это было странно, бессмысленно, по меньшей мере, ведь помочь она ему ничем не могла — не из будущего уж точно. Но что-то глубинное, не поддававшееся пониманию и осмыслению, заставляло её замирать от страха и беспокойства за него, находившегося невыносимо далеко: между ними стоял 1461 день. Гермиона вела подсчёт одной особенно долгой ночью, вглядываясь в темноту за стеклом, вслушиваясь в шум дождя и понимая, что её поведение уже точно не вписывается ни в одни рамки нормальности. Но Северус однажды обмолвился, что впервые понимает, зачем терпит незаслуженные наказания и до последнего держит мысленные щиты: чтобы вернуться и написать ей. Потому что его впервые кто-то ждал с этих жутких встреч, кто-то думал о нём, жаждал его возвращения — и он старался вернуться изо всех сил.

Задание всегда занимало больше времени, от суток до нескольких дней, и Гермионе пришлось признать, что ожидать письма Северуса у окна в таких случаях действительно было бы чересчур странно и паршиво. Чаще всего в эти дни она была крайне нервной и вспыльчивой, задавала слишком сложные эссе, придиралась по мелочам, почти грубила донимавшим её коллегам, хотя и старалась сдерживаться и одёргивать себя.

Обычно в такие долгие, беспросветно-тягучие дни и ночи Гермиона писала Северусу кучу записок, то и дело возвращаясь мыслями к их незаконченным обсуждениям, и отправляла их скопом в ответ на отчаянно ожидаемое, уже привычное короткое: «Гермиона, я вернулся».

Она рассказывала о крикливых учениках и списанных контрольных, о тарелках с маленькими лапками и шляпах, улетавших от своих хозяев под потолок на вороньих крыльях, о глупых разговорах ни о чём в учительской после обеда и спасительной тишине дальних библиотечных стеллажей, о прочитанной на днях занятной, не включавшей в себя ни одного честного факта, статье о жизни «Золотого трио» после окончания войны и молчаливых выходных с Гарри на Гриммо, 12, о новых шторах в их уже общей с Северусом гостиной и нелюбви к обязательному тыквенному меню на Хэллоуин, о робких мыслях насчёт введения внеклассных занятий для объединения факультетов и тихих вечерах в спальне с древним томом по алхимии, который Северус оставил ей в подарок на Хэллоуин в секретной нише за книжным шкафом, о холоде ночей этой осенью и планах на приближавшееся Рождество, о новых сплетнях Риты Скитер об уже давно женившемся на Малфое, по её уверениям, Поттере и настоящем тихом повзрослевшем Драко, с которым они случайно увиделись у Гарри и даже немного поговорили, о запомнившихся бытовых, никак не связанных с их местонахождением, моментах из многомесячных скитаний по лесам и мечтах найти своё место в жизни.

Гермиона никогда не писала о своём страхе за него, о том, как давило в грудной клетке, сжимая сердце всё сильнее, пока в окно наконец не стучалась своим маленьким клювом Карли с запиской от него. Не писала она и о том, что уже слабо представляла свою жизнь без их писем, без его голоса в своей голове, без мыслей о нём по утрам и вечерам, без совершенно напрасной, глупой, уж точно не свойственной ей надежды на совсем другой финал их истории. К чему было бередить рану, которая и так не могла затянуться? К тому же, Гермиона всё ещё боялась настолько менять его реальность: а вдруг это могло привести к фатальным изменениям, к их проигрышу, к воцарению Лорда?

Они оба не знали, насколько меняли их реальности эти стихийно сложившиеся отношения, которые им сложно было хоть как-то охарактиризовать. Коллеги? Союзники? Приятели? Друзья? Возлюбленные?.. О последнем и думать было смешно — и почему-то именно об этом думалось намного чаще, чем обо всём остальном. Да, это было бы дико и неуместно, ужасающе несвоевременно и глупо, но ведь именно так и рождаются настоящие чувства, правда?

Гермиона никак не могла понять иронии злодейки-судьбы: как так вышло, что единственного мужчины, который по-настоящему смог увлечь и заинтриговать её, с кем ей было спокойно и хорошо, к кому стремились её сердце и мысли, уже три года как не существовало в этом мире?

Подняв голову на громкий шорох и заметив уничтожаемую шпаргалку, Гермиона покачала головой и невербально призвала работу пытавшегося обмануть её студента, выставив в верхнем правом углу листа пометку — «пересдача». Может быть, она и отвлеклась немного, провалившись в рефлексию и воспоминания, но жульничать на своём занятии не позволила бы никому.

* * *

Последняя пара перед обедом была окончена, и Гермиона поспешила в их комнаты, чтобы проверить, не прилетела ли Карли. Оставив окно приоткрытым, она надеялась, что их верный пернатый почтальон влетит в гостиную и не замёрзнет, ожидая её возвращения с письмом от Северуса. Буквально вбежав в комнату, Гермиона разочарованно вздохнула и на мгновение прикрыла глаза: отчего-то отчаянно захотелось плакать. Слишком большое напряжение, слишком сильный страх за жизнь невероятно близкого и невозможно далёкого человека. Умом она, конечно, понимала, что для объективных переживаний ещё не было повода, но чувства никогда не были её сильной стороной — она всегда доверяла своей рациональной личности больше, — и теперь, допустив эмоции намного ближе, позволив им главенствовать, буквально тонула в них, не зная, как выплыть.

Поправив волосы у зеркала и несколько раз повторив упражнение «дыхательного квадрата» — вдох на счёт четыре, перерыв на счёт четыре, выдох на счёт четыре и снова перерыв на счёт четыре, — она присела за стол. Необъяснимая тревога душила и путала мысли. Гермиона оглядела стопки книг у окна и, взяв в руки перо, начала писать на куске пергамента то, что совсем не собиралась не только отправлять, но и выводить на бумаге:

«Северус,

Это твоё задание даётся мне как-то особенно тяжело: в голову лезут дурные мысли, где-то под веками мечется необоснованный страх. Я не знаю, что переживаешь в этот момент ты, но уверена, ты справляешься со всем намного лучше меня.

Ты сказал, чтобы я напоминала об этом, и я напоминаю: ты точно выстоишь, ты сможешь, всё это однажды закончится, рассыпется, как карточный домик. Просто знай: мысленно я всегда с тобой. Что бы это ни значило и как бы ни выглядело со стороны.

У меня нет ни одной причины буквально заставлять своё сердце качать кровь бесперебойно, словно ничего не происходит, но всё же я то и дело напоминаю себе об этом. Я не знаю, чего бы сейчас желал ты сам, но мне хотелось бы оказаться рядом и просто… Хотя это, конечно, совсем не важно.

Всё это время я боялась, что могла изменить что-то в твоём времени своими письмами, хотя и пыталась минимизировать то, о чём говорила тебе. А теперь мне всё чудится, что тебя нет в Хогвартсе слишком долго (хотя я и понимаю, что это неправда). И мне действительно очень страшно ждать и понимать, что Карли может больше никогда не прилететь…

Когда ты получишь это письмо, то уже, конечно, вернёшься к нам в комнаты. И всё же я прошу: возвращайся. Пожалуйста, возвращайся поскорее.

И пусть это выглядит и прозвучит до одури глупо, я всё равно напишу. Ты мне нужен, Северус. Очень нужен.

твоя Гермиона»

Гермиона пробежала взглядом по листу, покачала головой и уже хотела испепелить его, но всё же задумалась. Северус, застрявший в замке с сотнями испуганных детей и издевавшимися над ними пожирателями, пытавшийся балансировать между «правильно» и «необходимо», исполнявший жестокий план убитого им Дамблдора и игравший со смертью каждую встречу с Лордом, — этот Северус имел право получить от неё хотя бы это честное признание, раз уж она не могла дать ему ничего больше.

Не позволяя себе передумать, Гермиона быстро свернула письмо в маленький свиток и махнула палочкой, призывая Карли. Через полминуты потрепав сову по голове, она привязала свиток к лапке и, запрещая себе думать о последствиях, выпустила Карли в морозный декабрь.

Невозможно было вечно прятаться от себя и своих чувств — она никогда не была трусихой и не собиралась становиться ею из-за Северуса Снейпа. И если не быть трусихой означало признаться ему в заведомо бесперспективных туманных чувствах, которые она пока и сама до конца не определила, то Гермиона решила так и сделать.

Просидев на подлокотнике кресла у холодного камина еще около получаса и пообещав себе постараться не съесть себя поедом хотя бы до вечера, она уже собралась было отправиться на обед, как в стекло постучалась взбудораженная и встрёпанная больше обычного Карли. Гермиона буквально подлетела к окну и рванула створку на себя.

Отвязав небольшой свиток и впервые не угостив сову в ту же минуту, она дрожащими руками развернула ещё мокрое и пачкавшее пальцы послание:

«Гермиона, я вернулся.

Переступил порог сорок минут назад, дал необходимые указания и хотел было уже отправить тебе стандартную весточку, как прилетела Карли с твоим письмом. И я, сказать начистоту, сейчас крайне растерян.

Следуя логике и чести, мне стоило бы уже давно оттолкнуть тебя, попрощаться ещё тогда, после раскрытия секрета нашей временно́й связи.

Но раз уж всё сложилось так, как сложилось, то мне следовало бы напомнить тебе обо всём, что нас разъединяет и делает любые отношения между нами невозможными, как то: возраст, ошибки прошлого, нулевые перспективы на жизнь с моей стороны и, конечно же, самое главное — отсутствие у меня времени на эту самую жизнь.

Возможно, в процессе я и сам бы осознал и вспомнил всё это и мне стало бы легче лгать, что я не могу ответить тебе и даже не понимаю, о чём ты пишешь.

Но ты ведь прекрасно знаешь, что о чести я никогда не вспоминал, да и не уверен, что вовсе не лишён её. А уж на логику мне точно давно плевать.

Я не могу сделать вид, что не понимаю, о чём ты решилась мне написать. Как не могу и солгать тебе, что мне легко даётся осознание масштабов пропасти, в которую мы оба падаем всё быстрее и быстрее. Потому что есть тысяча причин нам обоим забыть о твоём письме и жить дальше, будто его не было. И есть всего одна этого не делать. И, думаю, мы оба знаем, что наш случай как раз второй.

Я чувствую, как наши дни утекают, как песок в часах, что у нас остаётся всё меньше времени. И глупо молчать об этом, раз уж ты снова решила идти ва-банк и быть максимально честной. Как-то не по-мужски не ответить тем же, правда?

Если и есть в этом неправильном, странном мире сила, могущественнее страха и жажды выжить любой ценой, то это моя тяга к тебе. Это уроборос, у неё нет начала и не будет конца. И только она теперь движет мной, заставляя делать каждый новый вдох.

Ты — счастливый сон, который не должен был мне присниться, но всё же приснился.

Что нам со всем этим делать — не знаю.

Помнишь, в одном из первых писем ты как-то спросила, куда бы я уехал, если бы мог, если бы знал, что могу исчезнуть и меня никто не потревожит? Я тогда ничего тебе не ответил. Да в общем-то, мне нечего было написать тебе, я просто не знал ответа на твой вопрос.

Теперь я хочу сказать, что мог бы уехать куда угодно и был бы там счастлив, если бы ты поехала со мной. Абсурдно говорить об этом, тем более зная, что всё уже предрешено. И всё же…

Ты бы поехала со мной, будь у нас этот шанс, Гермиона?»

Дочитавшая последние строки и замершая, не в силах глотнуть воздуха, Гермиона медленно опустилась на колени на пол и горько заплакала, прижав лист с письмом Северуса к груди. Внутри взрывались счастливые фейрверки — он ответил, он действительно ответил мне! — и в то же время всё тело сковывал сильнейший страх: как теперь всё сложится, что будет дальше?

Взмахнув палочкой с невербальным «Акцио», она призвала небольшой кусочек пергамента с пером и, так и оставшись на полу, быстро написала несколько строк, решаясь по-настоящему бороться за то, что необходимо именно ей, только ей:

«Северус, я бы поехала с тобой куда угодно.

И поеду с тобой куда угодно — ты только живи, хорошо? А я постараюсь сделать всё, чтобы помочь тебе в этом.

с любовью, твоя Гермиона»