Под листьями колокольчиков и наперстянки (джен)

Летний день был тёплым и солнечным, самым подходящим для прогулки, и няня Бесси вывела в сад юных жителей Гейтсхэд-холла. На её попечении было четверо детей: старший сын миссис Рид, избалованный и жадный мальчишка Джон, маленькая красавица Джорджиана и не очень симпатичная, но весьма неглупая Элиза... ах да, и ещё маленькая угрюмая приживалка по имени Джейн Эйр.

Эта была некрасивая, худенькая девочка девяти лет, со странными зелёными глазами и резковатыми чертами маленького лица. Её матерью была прелестная Джейн Рид, сестра покойного хозяина дома, Джона Рида-старшего; против воли родных она вышла замуж за бедного священника. Он увёз её в отдалённый промышленный городок, где проповедовал в местной церкви, маленькой, мрачной и закопчённой, как всё в этих местах. Знакомые, родственники и слуги Ридов недоумевали: и чем только мог привлечь очаровательную светскую барышню этот некрасивый, нищий молодой человек? Их романтическая история окончилась печально: они умерли во время эпидемии тифа, оставив маленькую дочь. Мистер Рид из Гейтсхэд-холла глубоко горевал о сестре и принял на себя заботы об осиротевшей племяннице. Но, увы, не только бедные и незнатные люди подвержены року: мистер Рид умер от болезни сердца, которую, как говаривали шёпотом, усугубило жестокосердие и холодность его супруги. На смертном одре мистер Рид вырвал у своей жены обещание, что она будет заботиться о Джейн, как о родной дочери.

Сара Рид была уверена, что выполняет эту клятву добросовестно и честно. Восхищаясь тем, какими милыми и славными растут Джон, Элиза и Джорджиана, она никогда не забывала строгим наставлением или выговором принести пользу характеру Джейн. Осыпая подарками девочек и выбирая новые наряды для Джорджианы, она не забывала оставить для Джейн самые непритязательные обноски. Ведь эта девчонка — существо низшего порядка, ей предстоит совсем иная жизнь, нежели богатым дочерям Ридов. Они вскоре станут вращаться в светском обществе и сделают блестящие партии, а Джейн навсегда останется нищим ничтожеством. Когда Джон объедался сладостями до рвоты, нежная мать семейства старалась напомнить Джейн, что она — дармоедка, которая ест чужой хлеб и не приносит при этом никакой пользы. Джон мог обзывать свою статную, моложавую матушку "желтолицей старушенцией", а упрёки в грубости и непочтении к старшим доставались на долю Джейн. Если она видела, как Джон толкает и бьёт девочку, она в лучшем случае делала вид, что ничего не замечает, а в худшем — наказывала Джейн за то, что она расстроила бедного, впечатлительного мальчика. Миссис Рид была непоколебимо уверена, что пороки этой девочки следует неустанно искоренять. Тогда как юные Риды нуждаются лишь в мягком руководстве, необходимом для развития их природных добродетелей. Она полагала, что её долг — заставить Джейн проявить приличное в её положении послушание и смирение; но кто знает, верно ли хозяйка Гейтсхэд-холла понимала эти возвышенные слова? Возможно, обладай миссис Рид более правдивым характером, она признала бы, что ожидает от мисс Эйр угодливости и раболепия; но, имей Сара Рид склонность быть честной с самой собою, разве появилось бы у неё такое желание? Разве позволила бы Джорджиане развивать в себе капризное тщеславие, Элизе — скаредность и чёрствость, а Джону — жестокость и неудержимый эгоизм? Но миссис Рид жила в мире фантазий, гораздо более опасных, чем мир волшебных сказок, о которых она, кстати, всегда отзывалась с пренебрежением.

Миссис Рид не знала, что из-за оконных рам, из-под листьев плюща и ветвей старых вязов за ней следят внимательные крошечные глазки...

Не знали этого и мисс Джорджиана, и мисс Элиза, иначе едва ли они стали бы дразнить и донимать Джейн; не знал этого и мастер Джон, иначе он никогда не посмел бы ударить или разбранить свою маленькую кузину.

Но на сегодняшней прогулке Джейн повезло: никто не обращал на неё внимания. Джорджиана пряталась в тени, боясь испортить цвет лица, Элиза отправилась во двор, к своему курятнику (эта практичная девочка держала собственных кур и продавала прислуге яйца, с каким-то языческим восторгом упиваясь каждым полученным пенни); что же до Джона, то он так объелся за обедом, что теперь мог только полулежать в беседке, стонать и надоедать Бесси разными нелепыми требованиями. Джейн тихонько отдалилась от них и скрылась за поворотом парковой аллеи.

Прежде чем выйти из дома, она получила наставление от миссис Рид: "Будь послушной и аккуратной, Джейн, не смей испачкать платье и не приближайся к оранжереям. Если я узнаю, что ты снова сломала мою любимую орхидею, мне придётся оставить тебя на неделю без сладкого!". Джейн вспыхнула и едва не осмелилась возразить; ведь она вчера и не приближалась к оранжереям, а цветы переломал Джон — его застал за этим занятием садовник. Но на этот раз Джейн сдержалась. Печальный опыт подсказывал, что любые попытки оправдаться закончились бы наложением ещё более сурового наказания, и наверняка — лишением прогулки. А летнее солнце, столь ласково светившее за окном, так манило девочку в парк!

Джейн вовсе не интересовали оранжереи. Дорогие и редкие цветы, роскошные и высокомерные, оставляли её детское сердце равнодушным; ведь за стеклом теплиц, под бдительным взором садовника, никак не могли жить эльфы и феи. Другое дело — розово-голубые облака водосборов, сиреневые островки колокольчиков и таинственные чашечки наперстянки; душистые цветки шиповника с золотой серединкой, где копошатся с гудением шмели; мхи и лишайники, похожие на миниатюрные лесные чащи; таинственные переплетения некошеных трав; осыпанные росой паутинки; тёмная зелень плюща; белые и бледно-розовые вьюнки, похожие на шляпки колдуний. Это — совсем другое дело! Здесь, в полузаросших дальних уголках парка, вполне могли обитать эльфы и феи. И Джейн мечтала увидеть их хоть одним глазком. Для этого надо долго-долго сидеть совсем тихо и неподвижно; так Джейн сумела подсмотреть некоторые тайны из жизни бабочек, пауков, жуков и муравьев; иногда ей казалось, что она видит среди цветов и листьев лукавое маленькое личико или блеск радужного крыла...

Но то, что случилось с ней в тот солнечный день, можно было назвать не иначе как чудом.

Она долго сидела на камне среди цветов, спрятавшись за кустами шиповника, в приятной тени их разросшихся ветвей; она смотрела на цветы, которые колыхал лёгкий ветерок; её голова клонилась к плечу; в конце концов она боком опустилась на широкий камень, подложив руку под худенькую щёчку, и в этой неудобной позе забылась — возможно, лишь на несколько секунд.

Проснулась Джейн из-за того, что кто-то на неё смотрел; она вскочила, испуганная, что её убежище обнаружил Джон, и тут же устыдилась собственного страха — так непохоже было стоявшее перед нею существо на толстого, нескладного, краснощёкого мастера Рида!

Перед нею стояла женщина в длинном белом одеянии, с алым плащом на плечах; её лицо было прекрасно и нежно; золотые волосы, украшенные сверкающей диадемой, сияли и светились. Два крылышка, словно у бабочки, трепетали за её спиною; в руках она сжимала тонкий жезл, увенчанный сверкающей звёздочкой. Фея казалась не выше колокольчиков — но только поначалу; вот она принялась расти, расти... и наконец стала ростом с обычного человека.

— Здравствуй, маленькая Джейн! — произнесла она; её голос звучал, как серебристая флейта. — Я давно искала встречи с тобой. Я твоя крёстная.

— Как в "Золушке"? — переспросила, замирая, Джейн. — О, какой чудесный сон!

— Это не сон, моя дорогая девочка, — ответила фея, — и в доказательство я могу исполнить любое твоё желание. Мой отец, король эльфов и фей, позволил мне это. О, маленькая Джейн, я так давно просила его отпустить меня к тебе! Будь добра, девочка моя, пожелай что-нибудь такое, что послужит тебе на пользу!

— Что же я могу пожелать?

— Что угодно; я только не могу заставить других людей любить или ненавидеть кого-то; но ты бы и не хотела этого, не правда ли? И помни: никто не должен знать о нашей встрече. Это тайна...

Джейн прижала к груди тоненькие руки. Недавно она слышала разговор Бесси и Эббот, горничной миссис Рид; они говорили, что если бы она, Джейн, была красива, то её гораздо легче было бы полюбить; тогда она, в своём зависимом, несчастном положении бедной родственницы вызывала бы лишь умиление и сострадание; но кто же может привязаться к такой маленькой уродливой жабе!

— Тогда, пожалуйста, сделай меня красивой!

Джейн была так взволнована, что не заметила, как лёгкое облачко грусти затуманило лучезарное личико феи. Она покачала головой и взмахнула своим волшебным жезлом; золотые и серебряные звёздочки, похожие на снежинки, искрящиеся на солнце, осыпали её с ног до головы.

— Ах! — девочка коснулась своих щёк и почувствовала, что её лицо стало круглее; откинув на плечи капор, провела рукой по волосам — и ощутила, какие у неё теперь густые и волнистые локоны. Неужели она и впрямь стала красавицей?

Фея протянула ей крошечное зеркальце в золотой рамке; оттуда на Джейн глядела новая, другая девочка, похожая и непохожая на неё одновременно. У неё были те же зелёные глаза, но опушенные длинными, загнутыми кверху ресницами; её носик имел идеальную форму, на розовых щёчках красовались ямочки, а алые губки напоминали бутон розы.

— О, спасибо! Спасибо! — Джейн задыхалась от счастья; но вдруг внезапная, тревожная мысль охладила её восторг. — А как же... ведь меня теперь не узнают!

— Об этом не беспокойся, — ответила фея, — отныне все будут помнить тебя именно такой. Это магия...

— Джейн! Где ты, Джейн? — послышался приближающийся голос няни Бесси.

Фея вздохнула, наклонилась и поцеловала девочку в лоб; горячие слёзы так и брызнули у Джейн из глаз: никто ещё не был с нею так ласков — даже Бесси, которая относилась к бедной сиротке лучше всех в Гейтсхэде.

— Ступай, Джейн. И помни: если тебе будет трудно, позови меня — я приду!

И растаяла в воздухе. Только золотая дымка осела на траву. Обернувшись через плечо, Джейн побежала навстречу няне.

— И любите же вы забираться в такую даль, Джейн! — воскликнула Бесси. — Наденьте капор, не то миссис Рид станет сердиться! Скорей, скорей, опоздаете к обеду! Да вы никак плакали! Нельзя, нельзя портить слезами такие красивые глазки... Ну, улыбнитесь же, Джейн! От вашей улыбки даже светло становится...

За окном моросил нудный, частый дождь; нечего было и думать о прогулке. Джейн скрылась в малой столовой. Книги по-прежнему были её лучшими друзьями, и потому она подкралась к книжному шкафчику, стоявшему в углу комнаты, взяла оттуда "Жизнь английских птиц" Бьюика и взобралась на подоконник. Старательно задёрнув шторы, она положила себе на колени книгу, но, пролистав несколько страниц, глубоко задумалась.

С тех пор, как она повстречалась с феей-крёстной и стала красавицей, прошло полгода. Жизнь её, пожалуй, изменилась; но совсем не так, как она надеялась. Правда, Эббот и Бесси стали относиться к ней мягче; няня охотнее откликалась на её скромные просьбы, а конюх Роберт Ливен ещё чаще предлагал девочке покататься на пони мисс Джорджианы. Но сама Джорджиана, Элиза и Джон относились к ней теперь гораздо хуже, чем прежде; должно быть, это было потому, что миссис Рид стала ненавидеть её ещё сильнее. Глухую неприязнь и раздражение тётки Джейн чувствовала всегда, на протяжении всей своей маленькой жизни; но теперь из глаз миссис Рид струилась такая ненависть, и иногда девочке казалось, что тётка вот-вот ударит её. Ещё чаще она пребывала наказанной за воображаемые провинности и настоящие промахи, несоразмерные с прегрешениями юных Ридов; ещё суровее и обиднее стали выговоры и наставления.

Теперь никто уже не ставил Джейн в вину угрюмость; нынче её бранили за суетность, легкомыслие и тщеславие. В первый день своего чудесного превращения, ободрённая похвалами Бесси, Джейн была впервые в жизни по-настоящему весела. Она смеялась, и смех у неё был серебристый, совсем как голос феи; она осмелилась рассмеяться в присутствии миссис Рид, и та прикрикнула на неё: «Не забывайся!». А потом прочла длинную нотацию о том, что детей должно быть видно, но не слышно; а маленьким девочкам, которых воспитывают из милости, надлежит быть особенно скромными и послушными. Джон, крутившийся рядом, тут же дал Джейн подзатыльник, а миссис Рид кивнула и улыбнулась.

Но Джейн не остановилась; в детской, подальше от строгой тётки, она предложила Элизе и Джорджиане новую игру; те взглянули на неё с презрительным изумлением: «Играть с тобой, маленькая жаба? Иди прочь!».

Особенно жестокая брань обрушивалась на голову Джейн, когда Риды замечали, что она не без удовольствия смотрит на своё отражение в зеркале. Однажды миссис Рид дошла до того, что приказала остричь длинные локоны племянницы. Никакие рыдания, никакие мольбы и просьбы не могли смягчить суровость тётки; Бесси, сама чуть не глотая слёзы, была вынуждена взяться за ножницы и под ледяным взглядом хозяйки состричь волосы бедной девочки так коротко, что на первый взгляд она казалась лысой. На меньшем госпожа не удовлетворилась.

— Я словно святотатство какое совершила! — рассказывала потом Бесси Бобу Ливену. — Ах, и зачем я только не швырнула в неё эти ножницы и не отказалась от места! Да только куда я пойду... делать нечего. Бедный ангелочек, бедная маленькая Джейн!

Боб от души соглашался с нею. Он очень жалел о том, что такая хорошенькая, славная девочка, как Джейн Эйр, вынуждена терпеть подобные издевательства. Но разве мог он чем-нибудь помочь ей, кроме как прокатить её ещё разок на пони мисс Джорджианы да пожелать доброго денька?

Впрочем, не всегда слуги в Гейтсхэде были добры и расположены к Джейн. Иногда ей приходилось слышать неодобрительные разговоры: девчонка с такой улыбкой и таким взглядом того и гляди пойдёт по дурной дорожке, и на месте миссис Рид следовало бы удалить её из дому.

— Джейн, конечно, прелестное дитя... — говаривала Марта Эббот, — настоящая куколка! А всё-таки хозяйке опасно оставлять её здесь. Неудивительно, что госпожа её не любит. Сейчас ещё ничего, но когда она вырастет... Вы только представьте! Уж на что мисс Джорджиана хороша собой, но перед Джейн она, право, блёкнет. Чего-то ей не хватает... нет в ней изящества, грации… Хоть они и одеты по-разному, а это всё равно видно. Про мисс Элизу и упоминать не стоит. Что же дальше-то будет! Нет, нельзя держать в доме девушку, которая красивее родных дочерей.

— Так ведь Джейн ни одеваться так богато, ни выезжать не будет, как барышни, — возражала Бесси, — да и денег-то у неё нет ни пенни. Ежели она и красивей их, то женихов всё равно отбить не сможет.

— Ну, это смотря какие женихи! Некоторые независимые молодые люди могут позволить себе жениться на бедных. Вот моя сестра служила прежде в одном семействе, именно так там всё и произошло. Все думали, что уж такой стоящий кавалер посватается к хозяйской дочери, а он возьми да и женись на их нищей племяннице!

— Вот и дай-то Бог! Я бы только порадовалась!

— Как бы не было беды, — качала головой Эббот, — ведь в доме есть не только барышни, но и мастер Рид. Не вышло бы скандала... Нет, не следует хозяйке оставлять тут мисс Эйр! Я бы на её месте отправила эту девочонку в школу.

Бесси только вздохнула, но с тех пор стала чаще рассказывать Джейн о том, как дочери её прежних хозяев уезжали учиться в пансион и возвращались на каникулы, демонстрируя самые разнообразные таланты: они и пели, и играли на фортепьяно, и вышивали, а уж как бойко болтали по-французски! Эти рассказы занимали Джейн, и она почти примирилась с мыслью о том, что вскоре уедет из Гейтсхэда. Хотя расставаться с Бесси теперь, когда она узнала её с самых лучших сторон, было жалко...

Нет, далеко не правы оказались Эббот и Бесси: красота и обаяние не сделали её привлекательнее в глазах миссис Рид, напротив, ещё больше восстановили тётку против племянницы. Более того, камеристка и няня сами теперь переменили своё мнение о ней, особенно Эббот: не она ли заявляла раньше, что красивую и милую девочку легче было бы полюбить? А теперь утверждает, что красавицу в доме держать "опасно". Джейн была ещё совсем дитя в душе, и разговоры о выездах в свет, женихах и свадьбах казались ей далёкими и непонятными, как смутный сон. Сейчас её ум занимало другое: как же могут люди так заблуждаться и противоречить самим себе? Как же жить в этом странном, несправедливом мире?

Впрочем, было у неё одно утешение: если станет ей совсем невмоготу, она сможет позвать на помощь свою крёстную — таинственную фею. Ведь сможет? Иногда Джейн казалось, что встреча с феей ей приснилась, что никого у неё нет…

— Где ты, нюня? — послышался сердитый голос Джона, прерывая размышления девочки.

Джейн замерла, затаив дыхание; она надеялась, что он её не заметит.

— Куда к чертям она запропастилась? — воскликнул Джон. — Лиззи! Джорджи! Джоаны нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала под дождик... Экая гадина!

"Сейчас он уйдёт, — сказала себе Джейн, — как хорошо, что я задёрнула занавеси!". Но тут же послышался голос Элизы, положивший конец всем надеждам Джейн на то, что её не тронут:

— Она на подоконнике, ручаюсь, Джон.

Джейн ничего не оставалось, кроме как отдёрнуть штору и выйти из своего укрытия; она боялась, что Джон вытащит её оттуда силой, и тогда побоев будет не избежать.

— Что тебе нужно? — спросила она, стараясь, чтобы её голос звучал тихо и смиренно.

— Скажи: "Что вам угодно, мистер Рид?" — отвечал Джон. — Мне угодно, чтобы ты подошла ко мне, — с этими словами он уселся в кресло, безобразно развалившись в нём, и показал жестом, что Джейн должна подойти и стать перед ним. Она повиновалась; несколько минут Джон развлекался тем, что показывал ей язык, а затем ударил девочку так, что она едва удержалась на ногах.

— Это тебе за то, что надерзила маме! И за то, что так смотрела на меня! Крыса! Что там делала на окне?

— Я читала.

— Покажи книгу.

Джейн взяла «Жизнь английских птиц» с подоконника и протянула Джону; тот выхватил книгу у неё из рук.

— Как ты смеешь брать наши книги? Мама говорит, ты живёшь у нас из милости; ты нищая! Тебе бы милостыню просить, а не жить с нами, детьми джентльмена! Я здесь хозяин! Я запрещаю тебе рыться в книгах! Пойди встань у дверей, подальше от окон и от зеркала.

Не понимая ещё намерения Джона, Джейн выполнила его требование. Когда он замахнулся книгой, она вскрикнула и отскочила, но было слишком поздно: тяжёлая книга задела её на лету. Джейн упала и разбила голову о косяк двери; из раны потекла кровь. Тут леденящий страх уступил в её сердце место гневу и возмущению; у неё даже в глазах потемнело.

— Противный, злой мальчишка! — крикнула она. — Ты — как убийца, как надсмотрщик над рабами, ты — как римский император! Нерон!

Изумлённый и ещё более озлобленный, Джон Рид кинулся на Джейн с кулаками, но она впервые в жизни решилась дать ему отпор; она билась и царапалась, точно кошка. И хотя доблестный Джон был гораздо сильнее своей маленькой кузины, он так испугался её необычной ярости, что громко завопил. Впрочем, не будь он даже напуган, мастер Рид всё равно не преминул бы позвать мать; разве можно было упустить шанс выставить Джейн в дурном свете?

Детей разняли; и миссис Рид отдала распоряжение запереть преступницу в красной комнате.

Пока Эббот и Бесси тащили Джейн в эту ужасную комнату, заботливая мать обрабатывала крошечные царапины на дряблых щеках ненаглядного сыночка и причитала:

— Поистине, удивительно, откуда такая злоба у этой девочки!

— Она набросилась на меня... не знаю, почему! Она такая злая... — всхлипывал Джон.

Красная комната являлась парадной спальней, роскошной и несколько старомодной. Своё название она получила по цвету отделки; всё здесь было красным: ковёр, занавеси и ламбрекены на окнах, полог роскошной кровати, сукно, покрывавшее стол. Коричневые обои на стенах также имели красноватый рисунок. Дорогая мебель красного дерева усиливала торжественность обстановки. Только высокое кресло выделялось белизной, так как было покрыто чехлом; призрачно белели в темноте горы подушек и пикейное покрывало на постели. Глубокая тишина царила в этих стенах, так как красная комната находилась далеко от детской и кухни; властвовал здесь и холод, так как большой мраморный камин почти никогда не топили. Только небывалый наплыв гостей заставлял хозяйку вспомнить о существовании этого великолепного помещения.

Здесь, на роскошном старинном ложе, девять лет назад скончался мистер Рид; с тех пор на красную комнату пала тень — суеверный страх перед тайной смерти заставлял домашних держаться отсюда. Детям же и кое-кому из прислуги парадная спальня и вовсе внушала ужас.

Джейн тоже боялась красной комнаты, и миссис Рид верно рассчитала, что наказание будет для неё мучительным.

Гнев, вызванный жестокостью Джона и несправедливостью тётки, постепенно угасал в Джейн, уступая место отчаянию и страху. У неё болела и кружилась голова; никто не подумал обработать рану, которую оставил у неё на лбу угол тяжёлой книги, и теперь кровь запеклась на её лице и платье. Она была совсем одна, одна перед лицом того грозного и неведомого, что притаилось в темноте и холоде; она была одна перед всем миром — злым, враждебным и несправедливым.

За окном по-прежнему моросил дождь; на аллее парка выл и шумел ветер; был пятый час, и уже окончательно стемнело. Жуткая красная комната всё больше погружалась во мрак. Замёрзшая и испуганная, Джейн сжалась на низкой софе, куда её усадили. Ей вспомнился дядя Рид; именно в этих стенах он умолял жену не оставить племянницу и заменить ей мать; но Джейн понимала, что миссис Рид не сдержала этого обещания. А что, если дядя Рид, возмущённый обидами, нанесёнными его любимой племяннице, вернётся с того света? Мысль об этом внушала девочке настоящий ужас; леденящие душу истории о привидениях и их жестокой мести приходили ей на память — одна за другой.

И в тот самый момент, когда все худшие впечатления соединились в воображении Джейн, она увидела, как по потолку неторопливо движется луч бледного, призрачного света.

Причиной этого пугающего явления был всего лишь садовник, который шёл через лужайку с фонарём. Но Джейн не знала этого; закрыв лицо руками, она закричала, призывая свою таинственную крёстную, в существование которой уже почти перестала верить…

— Джейн, Джейн! Не бойся, я здесь, с тобою! — тихий голос звучал совсем рядом, нежная прохладная рука обнимала девочку за плечи, обмакивала чем-то влажным и сладко пахнущим лоб.

— Ты пришла!

— Ведь ты позвала меня, маленькая Джейн! — тут фея приложила палец к губам: за дверью послышались голоса Бесси и Эббот.

— Она кричала там…

— Но хозяйка велела…

— Бесси, Эббот! — раздался ледяной голос миссис Рид. — Что вы здесь делаете?

— Джейн так кричала… звала… вдруг она ушиблась… заболела…

— Я велела вам оставить её в красной комнате и не выпускать, пока я не сочту нужным. Эта лживая комедиантка разыгрывает очередную сцену. Я не терплю притворства, а в детях особенно. Ступайте!

Шаги в коридоре затихли.

Джейн взглянула на фею, сидевшую рядом с ней на софе; её лицо, волосы и платье слегка светились в темноте розоватым светом.

— Бедная Джейн, ты совсем замёрзла! — воскликнула фея и поцеловала свою крестницу в щёчку; девочке сразу стало тепло. Вместе с теплом пришло новое, неизведанное прежде чувство: в ответ на сострадание потустороннего существа из глаз Джейн полились слёзы; вся боль и горечь многолетних обид и унижений изливалась в этих рыданиях — и ей становилось легче. Она уткнулась в плечо феи, в её алый королевский плащ, а та принялась укачивать её, как укачивают маленьких детей. Когда слёзы Джейн иссякли, она подняла голову и увидела, что по щекам феи тоже катятся крупные слезинки.

— А Бесси говорит, что феи и эльфы не умеют плакать… — сказала Джейн и испугалась: что, если таинственная крестная обидится?

Но она лишь рассмеялась невесёлым серебристым смешком:

— Много ли знает твоя Бесси!

Джейн вопросительно взглянула на неё, и фея объяснила:

— Видишь ли, дорогая Джейн, в мире эльфов в самом деле нет горя и забот, нет болезней и утрат. Только музыка, красота, изобилие и веселье. Мы можем быть счастливы, очень счастливы… но только трудность в том, маленькая Джейн, что где нет горя — там нет и радости. Поэтому мы, эльфы и феи, принимаем облик простых смертных и живём среди них, чтобы познать тяжесть и сладость труда, а также горечь утрат, ужас нищеты и болезни... А главное, Джейн — чтобы научиться состраданию. Так я стала учительницей в школе того городка, где служил в церкви твой отец…

— То есть вы знали моих маму и папу?

Джейн никогда не видела своих родителей. У неё не было ничего — ни портрета, ни локона в оправе, ни книги, ни обрывка письма, — словом, ничего, что напоминало бы об ушедших и хранило отпечаток их личности. Теперь же чувство нерастраченной дочерней любви вспыхнуло в ней болезненно яркой вспышкой; отец и мать, будто никогда не существовавшие, вдруг представились ей живыми людьми… неужели они были... и даже любили её?

— Конечно, знала! Как же иначе я стала бы твоей крёстной? — воскликнула фея. — Мы были очень дружны с твоей мамой; она была красива и изящна, как фарфоровая статуэтка, но нрав у неё был упрямый и смелый. Она ничего и никого не боялась. Не верь, Джейн, будто она раскаивалась в том, что настояла на своём и вышла замуж за бедного священника: она была счастлива. Удивительно, как она свыклась с жизнью в бедности, как храбро переносила все мелкие трудности и заботы; каким кладом она была для твоего отца, для его прихожан! Все любили её… и его. У твоего отца был острый ум и пылкий характер, и простой люд заслушивался его проповедями, а вот церковное начальство нередко его журило и бранило…

Джейн слушала, затаив дыхание, и её сердце словно таяло и размягчалось, как воск. Она испытывала острую, болезненную грусть оттого, что она никогда не видела людей, о которых с такой нежностью вспоминала крёстная; но при этом ей невыразимо сладко было слушать этот рассказ, впитывая мельчайшие подробности. Фея вспоминала о сером котёнке, которого преподобный Эйр нашёл замёрзшим и вымокшим под дождём; он принёс его домой, и из заморыша вырос толстый дымчатый кот, гроза мышей во всей округе. Вспоминала она о том, какие занавески в цветочек висели в гостиной в крошечном доме священника; как там собирались немногие друзья и гости. О том, как вместе с миссис Эйр она, дочь короля эльфов, готовила пожертвования для бедняков и угощение для рождественской ярмарки; как вместе они шили и кроили вечера напролёт — одежду для своих маленьких учеников и подопечных. Наконец, фея вспоминала о том, с какой надеждой и радостью семья священника ждала появления на свет своего первенца; о том, как преподобный Эйр стремился облегчить участь жены и достать для неё самые лучшие лакомства, какие он только мог себе позволить; как Джейн Эйр-старшая вместе со своей подругой шила и вязала миниатюрные детские вещицы. И, наконец, как они были счастливы, когда родилась их дочь…

— Будь уверена, Джейн, они считали тебя самым красивым младенцем на свете, — заверила её фея, — и я так думала, поверь.

— А потом…

— Да, потом… ты знаешь, Джейн: эпидемия тифа. Я тоже болела… отец забрал меня оттуда, беспамятную. Когда я пришла в себя, тебя уже взял к себе мистер Рид, а меня считали умершей. Так и записано в церковных книгах. Твоя мама всегда хорошо отзывалась о мистере Риде. Но он умер…

Джейн вздохнула, прижавшись к плечу крёстной. Теперь напоминание о мистере Риде уже не пугало её: она была не одна в тёмной комнате, и все страхи растаяли сами собой. Слушая серебристый голос феи, звучавший так тепло, как не звучал ни один человеческий голос на памяти Джейн, она забыла обо всём; забыла и о том, что наказана, и о том, какова была причина этого наказания. Миссис Рид, видимо, тоже не вспоминала о ней, поскольку прошло уже больше часа, а в красную комнату никто не приходил. Но скорбная пауза в разговоре вдруг вернула девочку к суровой и мрачной действительности; она представила с необычайной ясностью, что вот-вот ей предстоит возвратиться в детскую, к своей повседневной жизни с её нескончаемыми обидами и унижениями. Джейн пронзил отчаянный страх; тоска сжала её сердце; ей казалось, что она — усталый путник, который едва-едва присел у костра и протянул к огню иззябшие руки, а его уже гонят прочь, в ледяную пустыню. Неужели от ласкового сочувствия, от тёплых воспоминаний и объятий ей придётся вернуться в мир существ, не знающих ни сострадания, ни милосердия, ни доброты?..

Между тем в коридоре послышались шаги и отзвуки разговора; то был негромкий голос Бесси и более отчётливый, всё ещё недовольный голос миссис Рид.

Джейн вцепилась в рукав феи и воскликнула:

— О, не оставляйте меня здесь, не оставляйте! Заберите меня с собой!

— Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя здесь теперь, Джейн?

...Ключ повернулся в замке, и миссис Рид застыла на пороге. Если бы Джейн обернулась, она в первый и последний раз в жизни увидела бы свою грозную тётку испуганной; но она и не думала оборачиваться: перед нею, в глубине зеркала, уже сияла дорога в Царство эльфов, сверкающее, как росистое утро в весеннем саду.

Бесси рассказывала, будто в красной комнате сиял свет, источника которого нигде не было видно, будто в глубине парадной постели мелькнул силуэт покойного хозяина Рида; на самом же деле она ничего не видела, кроме спины и юбок своей хозяйки.

Что за зрелище представилось очам миссис Рид, так и осталось для всех загадкой. Ведь не стала бы она рассказывать, как видела воочию фею с радужными крыльями; как фея держала за руку Джейн Эйр; как они обе шагнули к большому зеркалу, поверхность которого задрожала и растаяла, пропуская беглянок...

Нет, Сара Рид никому не стала об этом рассказывать. Она объявила всем знакомым, что после своей возмутительной выходки Джейн Эйр заболела, а затем была отправлена в школу, где и умерла.

Но все, кто находился в тот памятный день в Гейтсхэде, помнили: Джейн Эйр не болела, и её не отсылали в школу; она исчезла. Таинственно, необъяснимо исчезла, будто растаяла в воздухе; никто не видел девочки с той минуты, как её заперли в красной комнате. Пересуды и слухи, причудливые и пугающие, долго ещё бродили вокруг Гейтсхэда, словно вереница привидений. Но маленькой Джейн, игравшей в цветущих садах Царства эльфов, не было до этого никакого дела.

Вместе с маленькими эльфами и феями она смеялась и танцевала на крошечных полянках, освещённых солнцем или луной, смотря по времени суток; она плела венки из полевых цветов и вдыхала их сладкие ароматы; она прислушивалась к песням и сказкам волшебного народца; она наслаждалась звуками их скрипок и флейт. За её спиной трепетали прозрачно-зелёные крылышки, и она порхала с цветка на цветок, с ветки на ветку, и предавалась мечтам в душистых кронах цветущих вишен. А король и королева Царства эльфов улыбались ей со своих раззолоченных тронов, увитых бело-розовым вьюнком.

А далеко или близко от Гейтсхэд-холла находилось это таинственное Царство? Кто знает? Кто может дать ответ? Быть может, далеко, за тридевять земель; а может, и совсем близко — под ветвями разросшегося шиповника, за листьями плюща и полянками колокольчиков. Няня Бесси Ли нередко видела во сне маленькую Джейн, пляшущую на цветочной полянке, и неизменно просыпалась с чувством лёгкости и успокоения. И хотя суеверная Бесси всегда утверждала, что видеть во сне ребёнка не к добру, именно этот ребёнок своим появлением неизменно предвещал ей счастье. Ей снилась Джейн накануне того счастливого дня, когда Боб Ливен наконец осмелился сделать ей предложение; снилась она Бесси и в ночь перед свадьбой — самой весёлой и радостной свадьбой, какую праздновали когда-либо в окрестностях Гейтсхэда. Бесси видела Джейн незадолго до рождения своего первенца, а затем и перед появлением на свет маленькой дочки, которую нарекла в честь пропавшей девочки; Боб и Бесси не слушали тех, кто говорил, что это имя может принести малышке несчастье. Бесси казалось, что те сны были посланы ей в утешение — долго она не могла простить себя за участие в том страшном деле, когда вместе с Мартой Эббот заперла Джейн Эйр в Красной комнате по приказу госпожи. Но смеющаяся и танцующая Джейн из сказочных снов, казалось, говорила своей няне: "видишь, со мной всё хорошо; я не держу на тебя зла".

— Должно быть, — вздыхала Бесси, — где бы не была сейчас бедная девочка, ей там лучше, чем было здесь!

И она принималась с удвоенной энергией ласкать и пестовать своих детей — подумать только, а если бы и им пришлось жить у чужих людей из милости, терпеть побои и унижения!

Бесси была любящей и заботливой матерью, пусть и вспыльчивой порою; но она продолжала быть служанкой в большом поместье, и не всегда могла уследить за своими шустрыми чадами. Но, удивительное дело, из всякой переделки они выходили целыми и невредимыми. Однажды Бобби обернул стоявший на кухонном столе котёл с горячей водой — и ни капли не попало на его бедовую голову, каким бы невероятным это не казалось! В другой раз малютка Джейни, которой не было ещё и года, повернулась на бочок и упала с кровати, на которой только что мирно спала; но она не только не ушиблась, но даже не заплакала, точно скатилась не на жёсткий половик, а на мягкие подушки. А тот случай, что произошёл позже, когда брат с сестрой стали постарше и отправились самостоятельно исследовать Гейтсхэд! Они миновали все канавы и мостики, перекинутые через пруды; выбрались за пределы большого парка, прошли мимо крутых оврагов, миновали встречу с гадюкой, гревшейся на тёплом камне; родители нашли их мирно спящими в зарослях ежевики. Будто невидимые духи хранили их!

Может, так оно и было? Кто знает?

С того времени, как Джейн Эйр исчезла из Гейтсхэд-холла, прошло шестьдесят лет.

Стоял ясный и тихий летний день; в полузаросшем саду старинного особняка цвели колокольчики и наперстянка, среди кустов шиповника гудели шмели. Тёплый ветерок слегка колыхал ветви старых лип и вязов.

Леди Джорджиана Лоуборо, урождённая Рид, сидела в кресле на колёсиках, которое катила по дорожке её юная компаньонка.

— Остановись, Кэролайн! Поправь мне одеяло... нет, не так! Ты ничего не можешь сделать как следует!

Кэролайн молча исполняла капризные требования старухи; её мысли были далеко. Природа наделила Кэрри богатым воображением, и тайны Гейтсхэда волновали её сердце — особенно легенда о таинственно пропавшей девочке. Что с ней случилось? Что произошло?

— Ты вся в свою мать, Кэролайн! Такая же никчёмная! В тебе ничего нет от Гибсонов!

— А я и рада, что совсем не похожа на них! — ответила Кэрри, подняв голову.

Леди Лоуборо замолчала, поджав высохшие губы, тронутые краской. Ей было за шестьдесят лет, но она всё ещё помнила себя молодой девушкой, пленявшей взоры и сердца; каждое утро камеристка румянила её сморщенные щёки, надевала парик с причудливой причёской поверх седых волос своей госпожи и наряжала её в платье, бывшее когда-то модным и роскошным. Бывшее — ибо дела леди Лоуборо, как и дела её родственников Гибсонов, шли хуже некуда. Из всего семейства только Элиза в своё время преуспевала, если можно так сказать. Она так и не вышла замуж, зато удивила всех, перейдя в католичество и приняв постриг в монастыре под Лиллем. Она довольно быстро стала настоятельницей этой обители; под её руководством монастырская казна заметно пополнилась, хотя жизнь монахинь сильно ухудшилась, а расходы на благотворительность сократились. Несколько лет назад она умерла, и едва ли нашёлся человек, который искренне оплакивал бы её.

Во всяком случае, ни сестра, ни племянники не сожалели о ней. Леди Лоуборо не простила Элизе ни обид, нанесённых в юности, ни отказов в просьбах о деньгах. Джон Рид скончался гораздо раньше — всего тридцати двух лет от роду; различные злоупотребления, пьянство и распутство, долги и разорение свели его в могилу. Миссис Рид горестно недоумевала, откуда только в её прекрасном мальчике взялись такие пагубные страсти; она винила в его гибели тех негодяев, с которыми он водил дружбу. Она ненадолго пережила своего любимца; после смерти матери Элиза ушла в монастырь, а Джорджиана вернулась под кров своих родственников Гибсонов, у которых до печальных событий гостила весь зимний сезон.

Гибсоны тогда были богаты; они жили в Лондоне и вращались в высшем свете, — словом, вели жизнь, которая всегда привлекала Джорджиану. Но та мисс Рид из Гейтсхэда, блистательная красавица, чьё наследство ещё не успел промотать братец, и "бедная маленькая Джорджи", бесприданница, — были в их глазах двумя совершенно разными существами. Первую принимали как равную, выказывая ей всяческое восхищение и гостеприимство; ко второй снисходили из милости, нередко унижая и оскорбляя — походя, будто случайно. Немало горьких слёз было пролито Джорджианой в тишине отведённой ей скромной спальни; капризная, избалованная и вялая, она с неимоверным трудом собрала остатки воли, чтобы стерпеть пренебрежительное отношение родственников; ей необходимо было остаться в Лондоне и добиться заветной цели — выгодного брака. Лорд Лоуборо, известный в свете своим легкомыслием и женолюбием, с некрасивым лицом и вечно шутливой усмешкой, оказался единственным, кто мог предложить ей руку и титул, если не сердце; она вышла за него замуж, принеся ему своё единственное достояние — сдобную, несколько слащавую красоту; он даже выкупил ушедший с молотка Гейтсхэд-холл, округлив свои собственные владения. Выйдя из церкви рука об руку с ним, Джорджиана торжествовала: наконец-то она будет счастлива! Богатая, титулованная, великолепная! На самом деле её страдания только начинались.

С лордом Лоуборо они разъехались через пять лет; он вёл себя не лучше её брата, и она скоро наскучила ему. Их сын, Томас Лоуборо, воспитывался у родственников со стороны отца; Джорджиана редко виделась с ним. Большую часть своей жизни она провела за границей, где жила не по средствам — и частенько за чужой счёт; она и не заметила, как перед нею закрылись двери лучших домов, и однажды вздрогнула, услышав в свой адрес презрительное: «авантюристка»! О нет, она не стала настоящей авантюристкой: для этого в ней было недостаточно энергии.

Смерть мужа и распоряжения сына, нового лорда Лоуборо, заставили Джорджиану вернуться в Англию; от различных огорчений с нею сделался удар, и она оказалась прикована к креслу на колёсиках. Разбитая, несчастная, ещё более капризная, чем когда-либо, она не знала, как ей дальше жить и на кого теперь опереться.

Томас вырос совсем не похожим на своего отца; в нём сказывалось влияние родственников, вполне заменивших ему родителей. Он рано женился на девушке не столь богатой, к какой мог бы посвататься, и жил уединённо в своём поместье. Теперь Томас принял титул, права и обязанности лорда и покровителя обширных земель, ещё не окончательно промотанных беспутным отцом, и изо всех сил старался расплатиться с его долгами и восстановить разрушенное благосостояние. Он установил матери чересчур скромное, по её мнению, содержание и оставил жить в Гейтсхэд-холле. Впрочем, когда Гибсоны разорились, сын поощрил её желание взять себе в компаньонки внучатую племянницу, дочь Уильяма Гибсона — юную Кэролайн, недавно окончившую пансион в Лондоне.

Но Кэрри Гибсон оказалась совсем не тем существом, на котором можно было бы срывать злость и раздражение. Исполняя свои обязанности, эта девушка будто бы не вполне присутствовала рядом с леди Лоуборо; брань и упрёки она пропускала мимо ушей, словно ничего не слышала, а иной раз не стеснялась надерзить. Старая хозяйка ничего не могла поделать: в Кэролайн не было ни угрюмой мрачности Джейн, чей призрак пугал её вечерами, ни вымученной угодливости самой Джорджианы тех дней, когда она ловила в сети лорда Лоуборо.

Кэрри не была красавицей, но её юность и миловидность могли бы обеспечить ей успех в свете — если бы она только имела возможность наряжаться и выезжать. Но этой возможности она оказалась лишена, и леди Лоуборо получала мстительное удовлетворение при мысли, что лучшие годы мисс Гибсон пройдут в забвении и тоске. День за днём леди Лоуборо смаковала воспоминания о балах и увеселениях, на каких она царила, о драгоценностях и нарядах, в каких она блистала; Кэролайн слушала её вполуха, и иногда на её розовых губах мелькала усмешка, полная презрения и жалости.

Когда леди Лоуборо погружалась в послеобеденный или вечерний сон, Кэрри торопилась запереться в своей комнатке, в обществе давних друзей — пера и бумаги. Она стремилась запечатлеть на драгоценных листках (сколько усилий надо было, чтоб раздобыть их!) строчки стихов и повороты сюжетов, имена и наброски лиц — тени персонажей тех полусказочных историй, что сами собою рождались в её голове.

В пансионе мисс Нэсмит одноклассницы любили Кэрри за то, что она была самой талантливой рассказчицей; сама мисс Нэсмит поощряла стремление Кэрри к чтению и советовала ей совершенствовать свой стиль и вкус, направляя буйно цветущую фантазию в русло умеренности и правдивости. Восторги девочек, внимание и похвалы наставницы поселили в сердце Кэролайн некоторую надежду на то, что её увлечение может стать чем-то большим, чем просто утешение и развлечение одинокой души. Сейчас же часы, отданные сочинительству, составляли всё счастье и весь цвет жизни Кэролайн. Никакие успехи в парижском или лондонском свете, о которых бессвязно и нудно повествовала леди Лоуборо, не могли бы заменить ей радости творчества.

Впрочем, было у неё ещё одно утешение: ясное солнце, тёплый летний ветерок, розоватые облака водосборов и голубые полянки колокольчиков; игра света и тени между ветвей старых деревьев в парке; блеск росы в молодой траве; утреннее пение птицы; полёт бабочки над едва распустившимся цветком... Природа щедро делилась с нею драгоценными источниками радости и вдохновения. Счастлив тот, кто умеет ценить их, пить целебный нектар из бездонной чаши, всегда полной до краев!

Едва прислушиваясь к однообразному ворчанию леди Лоуборо, Кэролайн смотрела по сторонам; и иногда ей казалось, что среди цветков колокольчиков и наперстянки, под тёмными листьями плюща и шляпками грибов она видит очерк крошечного личика или блеск радужного крыла...

Один вопрос особенно занимал её: что же случилось с Джейн Эйр, сироткой, пропавшей полвека назад? Рассказы слуг, конечно, преувеличены; ребёнок никак не мог сбежать из красной комнаты, закрытой на ключ снаружи, когда окна были заперты изнутри. Что-то случилось… что-то страшное… и мрачная тень падала на солнечные и цветные думы Кэрри.

Кэролайн видела знаменитую жуткую комнату при свете дня; даже освещённое, это помещение выглядело зловещим. Быть может, там был потайной ход в подземелье? Прямо роман в духе мадам Радклифф! Но такие книги уже давным-давно не в моде.

Так куда же исчезла Джейн Эйр?

— Быть может, её унесли эльфы? — послышался совсем рядом негромкий серебристый голосок.

Кэрри вздрогнула: она и не заметила, что произнесла эту фразу вслух. Обернувшись, Кэролайн увидела невысокую девушку с ясными зелёными глазами; на ней было красивое платье и шляпка цвета молодой листвы. Незнакомка поднесла палец к губам, указала взглядом на леди Лоуборо — та спала, откинув голову на подушку.

— Простите, что напугала вас. И за вторжение — тоже простите. Моё имя Джейн… Джейн Эллиот. А вы — мисс Гибсон, верно?

Кэрри кивнула.

— Мы с вами немного знакомы, пусть никогда и не виделись. Моя… кузина, Софи Эллиот, училась вместе с вами… я привезла вам от неё письмо.

Так началась дружба Кэролайн Гибсон и Джейн Эллиот. Мисс Эллиот была представлена леди Лоуборо и получила милостивое разрешение бывать в Гейтсхэд-холле; вместе с Кэрри она скрашивала одинокие дни больной старухи. Кэролайн однажды спросила, не сочтут ли родственники Джейн неподходящим для неё общество леди Лоуборо, ведь репутация той была не слишком прочна. Но Джейн успокоила новую знакомую: никто не осуждал её за визиты в Гейтсхэд.

Джейн жила в доме местного священника, которому также приходилась родственницей. Кэрри ничего не знала о её прошлом, но настоящее Джейн было простым и незатейливым: помогать по хозяйству мистеру Эллиоту и его жене, нянчиться с их маленьким сыном и рисовать картины. Джейн очень красиво рисовала; леди Лоуборо и Кэрри нередко развлекались тем, что наблюдали, как кисть или карандаш в её руках пляшут по бумаге, как — словно по волшебству! — рождается рисунок. Джейн превосходно удавались портреты и пейзажи; она создавала их по памяти, когда проводила вечера в гостиной Гейтсхэд-холла. Мисс Эллиот охотно рисовала особняк и парк, холмы, окружавшие поместье, старую церковь в обрамлении цветущих каштанов, домик священника с ухоженным садиком в цвету.

Но у её рисунков были и другие сюжеты, которые Джейн никогда не демонстрировала леди Лоуборо, зато охотно показывала Кэрри. Она рисовала духов ветра, лесов и озёр; бал эльфов на лесной полянке; Вечернюю звезду, в образе высокой и величавой женщины сошедшую на землю; смеющихся маленьких фей, играющих среди колокольчиков; весёлых эльфов, прячущихся от дождя под шляпками грибов.

Эти рисунки были так похожи на сюжеты стихов и рассказов Кэрри! Её любовь к сочинительству скоро перестала быть тайной для Джейн. Кэрри любила рассказывать сказки; и за тот скучный, бесконечно долгий год, который ей пришлось провести в Гейтсхэде, в обществе леди Лоуборо, она истосковалась по любимому занятию. Джейн была самой лучшей слушательницей из всех, кого довелось встречать Кэролайн. Восторженные школьницы, жадные до впечатлений, ловили каждое её слово; но они были нетребовательны, и их вкус отнюдь не был строгим. Пожалуй, они восхищались бы и откровенной чепухой! Мисс Нэсмит всегда высоко ценила сочинения мисс Гибсон, но всё-таки она была учительницей, начальницей пансиона, и к уважению, которое испытывала к ней Кэрри, невольно примешивалась боязнь. А Джейн была другом, равной, но при этом — весьма начитанной и умной, не хуже мисс Нэсмит. Суждениям Джейн Кэрри вполне доверяла, и её дружеское участие согревало сердце одинокой девушки. "Тебе очень повезло с кузиной, милая Софи! — писала Кэролайн своей подруге по пансиону. — Великое счастье в жизни — иметь друга; необыкновенная удача — когда родственники могут быть друзьями! Ты знаешь, с моими кузенами и кузинами дружить невозможно..."

— Ты словно фея, посланная мне в утешение, — смеялась Кэролайн, — какое счастье, что ты живёшь по соседству! Я и не думала, что так сильно скучала, пока не встретила тебя...

— Ты сама похожа на фею, Кэрри, — улыбалась Джейн, и в её странных зелёных глазах блестели смешинки.

Как не храбрилась Кэролайн, а всё-таки жить в Гейтсхэде ей было нелегко. Старинный особняк поражал своей мрачностью; казалось, стены его впитали нечто тёмное, унылое, даже злое. Зловещая красная комната казалась открытой раной, алеющей на теле дома. Леди Лоуборо поддерживала это настроение: вечно ноющая, капризная, увядшая кокетка, не имеющая ни сердца, ни разума — она была живейшим примером печальной расплаты за грехи молодости. Самый вид её навевал тоску; к тому же леди Лоуборо на старости лет стала не в меру пуглива и суеверна. Она боялась всего и вечно сетовала на свои страхи; её трудно было развлечь. Она запрещала в своём присутствии говорить о старости и смерти, но в конце концов заговаривала об этом сама и доводила себя до слёз. Особенно она боялась пропавшей девочки, загадочно исчезнувшей Джейн Эйр; ей частенько казалось, что призрак этой девчонки смотрит на неё из-за портьер.

Каким утешением для впечатлительной Кэролайн было общество Джейн Эллиот, такой благоразумной, уверенной в себе и абсолютно не суеверной! Само её присутствие развеивало все страхи, отгоняло все мрачные фантазии.

Но однажды ночью Кэрри проснулась в холодном поту: ей привиделся страшный сон. Такие яркие кошмары ей ещё не снились — никогда. Она увидела Джейн Эйр, пропавшую Джейн из красной комнаты. Запертая в этом зловещем помещении, она плакала, отирая со лба кровь, и что-то бесконечно жуткое, бесформенно-страшное наползало на неё из красноватой темноты... Липкий, холодный ужас наполнял сердце; одиночество — безбрежное и безжалостное, давило на грудь душным комком... Проснувшись, Кэрри вздохнула с облегчением: это был сон, просто сон. Но тяжёлое впечатление не отпускало.

В тот же день Кэролайн, воспользовавшись послеобеденным сном леди Лоуборо, вполголоса рассказала Джейн свой страшный сон. Та успокоила подругу, сказав, что ей не следует принимать так близко к сердцу старую легенду. Что было, то давно прошло. Полстолетия пролетели с тех пор...

— Да может быть, её вообще не существовало, этой Джейн Эйр? — воскликнула мисс Эллиот. — Просто в каждом старинном поместье должен быть свой призрак.

— Но леди Лоуборо помнит её, — возразила Кэрри, покосившись на спящую старуху, — помнит и... боится. Отчего? Она должна сожалеть о ней, а не бояться!

— Леди Лоуборо многого боится, — ответила мисс Эллиот, — она не совсем в себе. Возможно, она в своё время не была добра к бедной родственнице. С такими детьми обычно не считаются.

— Бедная девочка! Но ведь что-то же случилось с ней! Она умерла... я иногда думаю, а что — если в красной комнате есть подземный ход, она нашла его, заблудилась там... и умерла? Какая ужасная смерть!

— Какая ужасная мысль, ты хочешь сказать! — поправила её с улыбкой Джейн. — Это только предположения. С тех пор прошло много лет. Какой смысл сейчас ужасаться и переживать? Джейн Эйр исчезла, вот и всё.

— И всё же я не могу не думать...

— А почему бы тебе не представить что-нибудь приятное? — предположила мисс Эллиот.

— Например, что Джейн Эйр унесли эльфы? — Кэрри улыбнулась, вспомнив, как началось их знакомство.

— Почему бы и нет? Сочини об этом сказку... — Джейн лукаво улыбнулась, склонив голову набок, — а пока ты пишешь её... Почему бы тебе не отправить свои стихи в какой-нибудь журнал?

Мисс Гибсон изумлённо взглянула на подругу.

— Неужели... ты думаешь... что кто-то может их принять?

— Думаю, время твоих стихов пришло, Кэролайн, — мягко произнесла Джейн. Тут леди Лоуборо проснулась и помешала их разговору.

В ту ночь Кэрри долго перебирала свои бумаги; да, время её стихов пришло! Но придёт ли время её сказок? В них... чего-то не хватало. Она сама знала это. Быть может, права мисс Нэсмит — она ещё недостаточно знает жизнь, чтобы писать о ней так полно, так хорошо, чтобы не ведать сомнений? Передать на бумаге то, чем полна её душа? Тени и отсветы волнующих переживаний витали над нею, но как рассказать о них? Как рассказать?..

Время придёт. А пока что Кэрри с замиранием сердца отдала Джейн перевязанную ленточкой стопку бумаг — оборотные стороны счетов, вырванные листки... чего только не было здесь! У Джейн был прекрасный почерк и полно писчей бумаги. Она переписала набело творения Кэролайн и уехала в Лондон, куда собиралась уже давно — навестить в пансионе Софи и передать заветную папку со стихами Кэролайн издателю.

Мисс Гибсон бродила по дому, волнуясь так, что даже ненаблюдательная леди Лоуборо заметила, что с ней что-то творится. Конечно, сочувствия от неё ждать не приходилось; она лишь принялась ещё больше обычного брюзжать.

Однажды Кэрри проснулась ранним утром; весь дом ещё спал, небо было тёмным, и лишь тонкая бледно-розовая полоса рассвета сияла над кронами деревьев старого парка. В комнате было душно; Кэролайн поднялась с постели — лёгкая, словно за спиной выросли крылья, — и раскрыла окно. Свежий воздух хлынул в комнату; слабый ветерок шептался в ветвях плюща, обвивавших окно зелёной рамой. В небе догорали звёзды. В такие часы к Кэролайн приходили самые лучшие грёзы, всё казалось ей возможным, исполнимым, все трудности можно было преодолеть!

Ей вдруг вспомнилась история бедной Джейн Эйр, предположение мисс Эллиот, что с бедняжкой плохо обращались, и, наконец, подсказанный подругой сюжет сказки о девочке, которую унесли эльфы...

Таких историй, конечно, немало во всех старинных сказках о маленьком народце. Но у Кэрри были свои представления о волшебном мире, и она решила перенести их на бумагу, переплетая сказку и быль.

Одна за другой, точно сами собою, вставали перед её внутренним взором сцены из жизни старого поместья; суровая, несправедливая хозяйка, избалованные дети, и бедная девочка-сиротка, одинокое существо. Пусть в фантазиях, пусть в мире сказки, Кэрри даст ей шанс на счастье! И... немножко увлекательных приключений.

Кэролайн жила, как во сне; леди Лоуборо сердилась на её рассеянность; но она была не рассеянна вовсе, она была глубоко сосредоточена на своей повести об обыкновенной девочке в необыкновенном мире.

Впрочем, так ли обыкновенна маленькая девочка? В каждом человеке скрыты сокровища — силы души и разума, стоит только дать им возможность раскрыться; так всегда говорила мисс Нэсмит. Она не любила модного увлечения "великими людьми". Величие — это далеко не единственный предмет для восхищения и подражания, особенно для юных сердец. Не бывает людей "ничем не примечательных", бледных, неинтересных! Нет! Каждый человек по-своему богат, если только не погубит дарованного Небесами богатства... как, к примеру, леди Лоуборо.

Но и в ней, быть может, не умерли ещё добрые порывы! Взяла ведь она к себе в компаньонки бедную родственницу... И Кэрри, спохватившись, принималась удвоенной энергией ухаживать за старухой, развлекать её разговорами, поощряя в тысячный раз описывать, какое платье на ней было на первом балу в Лондоне, какие туалеты она заказывала в Париже, или в каком наряде выходила замуж за лорда Лоуборо...

Наконец пришло письмо из Лондона с прекрасными новостями: стихи Кэрри приняты одним хорошим журналом.

Кэролайн смеялась и плакала, запершись в своей комнатке; она прижимала к сердцу драгоценное письмо, и весь мир для неё сиял и блестел, словно весенний сад росистым утром.

В письме редактора журнала, — известного поэта, между прочим! — говорилось о том, что они желали бы ознакомиться с новыми произведениями талантливой мисс Гибсон. О, неужели, неужели!..

А ещё в письме что-то было написано о деньгах. Кэрри была слишком счастлива и взволнована, чтобы разобраться, но потом... Неужели она сможет зарабатывать на жизнь пером?.. Со временем... со временем!

Дела задержали мисс Эллиот в Лондоне. Когда она вернулась, новая повесть Кэрри была додумана совсем до конца, но написано было, увы, немного — леди Лоуборо отнимала почти всё время Кэролайн, требуя её присутствия, выпивала все силы, своим ворчанием и придирками вызывая головную боль. Тем не менее повесть о маленькой Элен — имя было изменено по совету Джейн Эллиот, — должна была быть закончена!

— Признаюсь, мне и самой не терпится узнать о новых приключениях твоей Элен, — говорила Джейн, — эта борьба с тёмной колдуньей... как славно ты всё придумываешь!

— Не знаю, понравились ли бы мои фантазии мисс Нэсмит? — вздохнула Кэрри.

— А я уверена, что понравились бы. Насколько я знаю мисс Нэсмит, она ценит талантливые книги, чьё доброе влияние распространяется как... как аромат розы, а не как... удар розги!

Кэролайн засмеялась:

— Да, помнится, одна почтенная дама желала, чтобы я написала ей рассказы, где всех непослушных детей поражала молния и убивали дикие звери... прямо на месте преступления, а все послушные дети сразу попадали на небеса. Но я так не могу!

— Да... — кивнула Джейн, оглядываясь на дремлющую леди Лоуборо, — в жизни расплата наступает гораздо позже...

Редактор журнала, где печатались стихи Кэрри, решил присовокупить к своему изданию приложение для детей; и именно там впервые появилась в печати сказочная повесть "Элен Браун", которую литературное сообщество Лондона величало "новым словом" в детской литературе. Книга печаталась отдельными главами, как рассказы с продолжениями, и имела немалый успех у маленьких девочек и даже мальчиков.

А Джейн Эллиот, загадочно улыбаясь, говорила:

— Вот и нет больше мрачной тайны Гейтсхэд-холла! Джейн... то есть Элен... сбежала в Царство эльфов и фей!

Слуги, конечно, ещё страшились красной комнаты и болтали на кухне, пересказывая друг другу страшные истории, а леди Лоуборо продолжала бояться задёрнутых портьер. Но Кэрри Гибсон больше не внимала кошмарным россказням. Она сочиняла собственную сказку...

Сэр Томас Лоуборо считал себя человеком счастливым и удачливым. Правда, он родился в семье почти разорённой, а его отец и мать ненавидели друг друга и предпочитали жить по разные стороны Ла-Манша; они оба были людьми неблагоразумными и эгоистичными. Но вместо того, чтобы страдать из-за их характеров и образа жизни, юный Том рос в покое и довольстве у тёти Эммы и дяди Джорджа Палмеров; это ли не проявление истинной удачливости? Тётя Эмма была родной сестрой его отца, лорда Лоуборо, и растила его сына так же, как и своих собственных сыновей, коих у неё было трое. И теперь ещё сэр Томас, а также Джордж, Эдмунд и Генри Палмеры, почтенные и уважаемые всеми джентльмены, оставались лучшими друзьями; собравшись вместе и обсудив все текущие новости, они принимались с ностальгическими улыбками вспоминать давно отлетевшие дни беззаботной юности.

В те далёкие времена тётя Эмма и дядя Джордж были очень добры к юному Томасу, и всё же чем старше он становился, тем острее чувствовал печальную обособленность своего положения. Он был наследником знатного рода, но его родители запятнали славное имя своим поведением; дурные слухи просачивались едва ли не сквозь стены, и Томас жестоко страдал от них. Иногда ему казалось, что в доброте дяди и тёти к нему — особенно тёти! — присутствовал оттенок болезненной жалости. Впрочем, эти страдания, глубокие и утончённые, пошли Томасу на пользу; быть может, не знай он их, он стал бы таким же, каким был его отец — легкомысленным и безрассудным. Но вместо этого он возненавидел порок и твёрдо решил, что его собственная жизнь будет совсем иной. Вместе с Эдмундом Палмером Томас получил классическое образование в Оксфорде; Джордж Палмер-младший избрал военную карьеру, а Генри стал священником. Решая свою судьбу, Томас советовался лишь с дядей и тётей, и немного — с братьями; поистине, ему повезло, что он не испытывал в те юные годы дурного влияния своего отца, слишком занятого на тот момент собственными развлечениями.

Ему, известному в свете расточителю и повесе, показались бы смешными скромные деревенские радости, которым на каникулах предавался его юный сын. Но Том Лоуборо от души веселился, танцуя на провинциальных балах с местными барышнями, которые казались ему прелестнейшими существами на свете. Если их наряды и манеры были несколько старомодны, он этого, право, не замечал.

Однажды под Рождество, соседи и добрые друзья Палмеров решили устроить домашний театр и поставить маленькую пьеску, сочинённую собственноручно; пригласили и братьев Палмеров, и Томаса. Именно там, в весёлой суете любительского театра, Томас встретил мисс Кэтрин Ричардсон, тогда ещё просто мисс Кэтти, которой суждено было стать новой леди Лоуборо. Живая, весёлая мисс Кэтти играла роль феи, и радужные шёлковые крылышки как нельзя лучше шли к её румяному и немного озорному личику. Если бы тогдашняя леди Лоуборо, матушка Томаса, увидала её, она презрительно повела бы плечами: такая провинциальная девица, ни красоты, ни вкуса, ни перспектив! К тому же недостаточно знатное семейство, уже много лет не выезжавшее из своей глуши, и состояние самое незначительное. Но удача вновь была на стороне Томаса: ему не пришлось выслушивать упрёков и нотаций, распутывать сети унизительных интриг, увещевать и терпеть материнские проклятия: леди Лоуборо находилась очень далеко. А миссис Палмер смотрела на людей и вещи под совсем иным углом: она видела в Кэтти милую, добрую девушку с незапятнанной репутацией, из хорошей, добропорядочной семьи, достаточно обеспеченную к тому же. Палмеры не могли усмотреть решительно ничего дурного в том, что их племянник увлёкся мисс Ричардсон; благодаря их содействию молодым удалось получить неохотное благословение родителей.

И сам Томас, и Палмеры не ошиблись: Кэтти, ныне уже леди Кэтрин, стала надёжной гаванью для своего супруга, верной хранительницей домашнего очага и доброй матерью его детям. Она не блистала бы в высшем свете, как леди Джорджиана, и не вызвала бы восхищения избалованного общества; но она стала деятельной и дельной хозяйкой обширного, но изрядно разорённого поместья, когда смерть тестя круто изменила её жизнь и жизнь её мужа.

Дубовая Роща, родовое гнездо семейства Лоуборо, имела печальный вид, когда новые владельцы перешагнули её порог; всё, что можно было продать, было продано; часть великолепных лесов вырублена; земли заложены, сданы или запущены. В самом Старом замке, как величали издавна господский дом, витала печаль запустения. Дорогая старинная мебель портилась от дурного обращения и сырости, так как здание недостаточно хорошо топили; там, где обитал сам прежний хозяин и спутники его весёлых дней, царило разрушение; кухня и хозяйственные помещения заросли грязью. Ленивая, дерзкая и вороватая прислуга и не думала выполнять свои обязанности как должно.

Но с появлением новых хозяев всё изменилось; сэр Томас переменил управляющего, леди Кэтрин — экономку, горничных и лакеев; он навёл порядок в кабинете, в делах и на полях, она — в кухне, комнатах и жилых помещениях. Постепенно, из года в год, былой блеск и благополучие возвращались старинному поместью; лорд и леди Лоуборо стали пользоваться уважением и приязнью соседей и арендаторов. В Дубовой Роще подрастало новое поколение; юные ветви Лоуборо и Палмеров играли в комнатах и аллеях парка, среди прудов и цветников.

Так, сэр Томас и леди Кэтрин прожили вместе уже больше трёх десятков лет, их головы незаметно тронула седина, а лица утратили свежесть юности; но, оглядываясь назад, они не испытывали горьких сожалений, а лишь светлую грусть по ушедшим безвозвратно дням; но эта грусть всегда была мимолётна: слишком много дел, хлопот и забот было у обоих в настоящем, слишком много надежд и проектов, обращённых в будущее.

Поистине, они могли считать себя людьми счастливыми и удачливыми. Но случалось, что и над Дубовой Рощей собирались грозовые тучи. Их единственный сын, Томас Лоуборо-младший, нынче стал причиной родительского беспокойства. Он сам, его характер и поведение никогда не расстраивали отца и мать; они могли лишь гордиться своим отпрыском — он был славным мальчиком, разумным и добросердечным, и вырос в замечательного мужчину. Как и отец, он всей душой был привязан к полям и лесам Дубовой Рощи; как и отец, он входил во все дела поместья, арендаторов и их семей; он быстро стал правой рукой сэра Томаса, чем несказанно радовал сердце отца. С матерью и сестрами — у него было две сестры, Энн и Мэри, — неизменно был почтителен и ласков. Беспокойство началось с того дня, когда Том без памяти влюбился в блистательную Аннабель Китсон, юную девицу, приехавшую погостить к соседскому семейству; обладательница золотых кудрей и небесно-голубых глаз, она с первого взгляда удивляла слиянием природной красоты и модной элегантности.

Выхваченная из шумной круговерти лондонского света, она утончённо скучала в деревенской глуши. Её взор не ласкали плавные линии зеленеющих полей и холмов, игра теней и света на дорожках парка, скромная красота лесных цветов и весёлое очарование цветов садовых; её сердце не услаждали трели жаворонков и песни косарей, убирающих урожай. Ступая по усыпанным песком дорожкам садов и парков, Аннабель вздыхала о гладких паркетах и серых мостовых. Она с радостью переменила бы простор голубых небес и свежую зелень лесов на духоту салонов и бальных зал, на блеск витрин модных лавок, а скромной прелести колокольчиков и цветущего шиповника предпочла бы роскошь шёлковых роз и лишённых аромата камелий. Но родители Аннабель сочли необходимым отослать её в деревню, к дяде и тёте, с которыми она давно не виделась; вскоре местное общество облетела весть, что мисс Китсон старались уберечь от опрометчивого брака. Как и многие изящные бабочки, порхающие среди лондонских увеселений, Аннабель лишь казалась, но отнюдь не была состоятельной невестой; и если её красота покорила сердце одного из блестящих, но, увы, небогатых столичных офицеров, об этом следовало только пожалеть.

Долго Аннабель томилась, высматривая на подъездной аллее к дому дяди знакомый силуэт; но, увы, капитан Уилкхэм так и не явился за нею. Вместо него пришло письмо, уведомившее несчастную девушку, что упомянутый молодой человек обручён с наследницей изрядного состояния. Аннабель проплакала всю ночь, а наутро вышла из своей спальной совершенно иным существом.

С того дня она стала с большим удовольствием принимать знаки внимания от Тома Лоуборо и начала проявлять дружеские чувства к Мэри и Энн. Эти добрые, простодушные девушки были совершенно очарованы лондонской красавицей, остроумной, элегантной и повидавшей свет. Старательно и планомерно она рассеивала предубеждения и сомнения лорда и леди Лоуборо, и в конце концов они дали согласие на брак своего сына с Аннабель; вскоре после свадьбы молодые отправились в путешествие по Европе.

Том искренне и глубоко любил свою жену, и она принимала его любовь, как одинокие божества принимают подношения язычников. Он знал об отвратительной измене, о жестокой ране, нанесённой её нежному сердцу, но полагал, что способен пролить бальзам на эту рану и дать счастье самой прекрасной девушке на свете. И если для этого требовалось оторваться от родной земли, от привычного круга дел, без которых он не мог, казалось бы, дышать, — что же, это ведь не навсегда! Она ещё оценит красоту и покой сельской жизни; в дни ухаживания Аннабель так мило соглашалась с его доводами в пользу тихого и деятельного жития, какое он избрал в Дубовой Роще. А пока они отправились в Европу, чтобы взглянуть на белый свет и приобщиться к его сокровищам.

Правда, всё, что занимало Тома, вызывало слабый отклик в сердце его молодой жены. Его интерес к промышленности и сельскому хозяйству тех стран, через которые они проезжали, она находила смешным и утомительным. Впрочем, тут, право, не стоило удивляться; но и возвышающая душу красота искусства, обычно дорогая сердцу путешествующих дам, её не увлекала. Светские гостиные, лавки модисток и ювелиров, — вот всё, что составляло цель её устремлений, предел её мечтаний. Вскоре Том Лоуборо с прискорбием ощутил, что ему придётся научиться отказывать молодой жене в исполнении некоторых её желаний, ежели он не хочет разориться. Мрачный призрак деда ещё витал над его головой, но иногда Том бывал опасно близок к краю пропасти, особенно когда прелестная юная жена бросала ему упрёки, обвиняя в отсутствии любви и нежелании доставить ей самую крошечную радость.

Ради неё он посещал общество гораздо чаще, чем ему хотелось бы. Балы, театры и рауты утомляли его, зато Аннабель там расцветала; он не обижался на то, что новые друзья посмеиваются над ним и называют медведем и деревенским увальнем — он ведь таким и был; его ещё утешало, что ценой собственных неудобств он радует и развлекает любимую жену. Со временем он слегка пообвык, привык к приёмам света, и стал увереннее — но не счастливее! — чувствовать себя в гостиных и бальных залах, но репутация деревенщины надолго закрепилась за ним. Аннабель не пыталась развеять это впечатление; ей будто нравилось слыть очаровательной сильфидой, что водит за собою медведя на шёлковой ленточке. Том не помнил, когда такой расклад перестал забавлять его и начал оскорблять. Но это, несомненно, случилось ещё до их возвращения в родные пенаты.

В Англии, в Дубовой Роще, появилась на свет Маргарет — единственная дочь Тома и Аннабель, а также самая первая внучка лорда и леди Лоуборо. Маленькая Дейзи, как все её называли, стала любимицей всей семьи. Дед и бабушка, молоденькие тётушки обожали девочку; отец не чаял в ней души; лишь Аннабель не выглядела вполне счастливой. В глубине души она ненавидела это созданьице, доставившее ей столько страданий и испортившее её тонкую талию; девочка казалась ей весьма некрасивой; она уродилась совсем не похожей на златокудрую мать. У неё были тёмные волосики, а глазки вскоре приобрели серо-зелёный оттенок; отворачиваясь от колыбели, Аннабель говорила, что ей подменили ребёнка лукавые эльфы. Надежды, что счастье материнства переменит блистательную миссис Лоуборо, избавит от суетности и тщеславия, отвратит от пустых развлечений большого света, оказались тщетными. Миновало тёплое лето, и когда маленькая Дэйзи, весенний цветок, принялась смеяться, лепетать и узнавать всех вокруг, Аннабель (а следом за нею и Том) отправилась в Лондон — к развлечениям зимнего сезона.

Но дела поместья требовали присутствия Тома в Дубовой Роще; сказать правду — он всё сильнее скучал в обществе своей красавицы-жены; его любовь к ней истаяла, как свеча. Отныне его сердце целиком и полностью принадлежало дочери, и маленькая Дэйзи отвечала ему самой нежной и искренней привязанностью. Он перестал выезжать из Дубовой Рощи, а Аннабель теперь всё время проводила в Лондоне; тихий, негласный разъезд оказался самым приемлемым выходом для обеих сторон. Дэйзи росла, окружённая заботами бабушки и молоденьких тёток; Энн и Мэри вышли замуж, но обе они жили по соседству и наведывались в Дубовую Рощу, к родителям, брату и племяннице, которая по-прежнему была их маленькой любимицей. Не было ничего занятнее, чем наблюдать, как она растёт и хорошеет день ото дня.

Одна миссис Лоуборо продолжала считать дочь дурнушкой; по счастью, девочке никогда не довелось об этом узнать. Когда Дэйзи исполнилось три года, её отец получил из Лондона кроме обычных счетов и деловых писем тревожное известие: его жена опасно больна и просит приехать. В сопровождении матери и маленькой Дэйзи Том отправился в путь; прежние чувства вспыхнули в нём последней болезненной вспышкой: его сердце полнилось сожалениями, и ему казалось, что он был суров и несправедлив к Аннабель, мог бы уберечь её и остеречь, сохранить молодую жизнь, ныне находящуюся в опасности.

Опасность была серьёзна, и Том едва успел проститься со своею супругой. Полная страха и отчаяния, она не пожелала видеть дочь ("Ах, зачем ты привёз эту обезьянку?"), и думала лишь о своих нынешних страданиях. Болезнь её и впрямь была тяжёлой. Позднее лондонский свет был поражён известием о том, что великолепная миссис Лоуборо жестоко простудилась, возвращаясь с бала, и умерла от воспаления лёгких. Знакомые Аннабель и впрямь вспоминали, что ещё на том роковом балу она казалась больной и истомлённой; она уже была нездорова и имела неосторожность слишком рано подняться с постели. Подлинную правду знали лишь горничная и доктор; но им хорошо заплатили за молчание.

Ещё более мрачный и подавленный, Том возвратился в Дубовую Рощу. Заботы о дочери, родителях и поместье, дружба с сестрами и их достойными супругами занимали его ум и душу, и существование его казалось благополучным. Со времени смерти Аннабель пролетело незаметно четыре года; Маргарет исполнилось семь лет, и она презабавно важничала, величая себя старшей сестрой своих кузенов и кузин, детей Энн и Мэри. Должно быть, от няни, которая была родом из полного легенд и преданий Уэльса, Дэйзи переняла любовь к сказкам и таинственным историям; когда она смеялась или танцевала, невидимое, но вполне ощутимое волшебство будто искрилось вокруг неё. Как и отец, она любила родные поля и леса; вековые дубы на аллее были её лучшими друзьями; она прислушивалась к звону голубых колокольчиков, и иной раз ей казалось — она была уверена — что замечает в причудливом переплетении трав силуэты эльфов и блеск их трепещущих радужных крылышек.

Арендаторы поместья тоже любили милую, приветливую Дэйзи; она была их маленькой принцессой — всем нравилась улыбчивая, тихая девочка, которую они нередко видели рядом с отцом. Все в округе знали и любили эту сцену: мистер Том едет на своём верном жеребце, а рядом с ним крепенький пони везёт миниатюрную всадницу в зелёной амазонке. Люди даже полагали, что взгляд мисс Дэйзи приносит счастье; правда, она всегда глядела ласково и добродушно, а говорила хоть и мало, но всегда что-нибудь приятное. Конечно, нянюшка знала малышку не только как маленького ангела, но и как юную упрямицу, которая иной раз не желала доедать овсянку или требовала своё лучшее воскресное платье, хотя день был будний. Но, по правде сказать, по сравнению с большинством богатых, избалованных детишек, каких няне доводилось видеть, младшая мисс Лоуборо являлась образцом кротости и спокойствия.

Некоторые люди даже поговаривали, что Дэйзи слишком хороша для этого грешного мира. Таких прекрасных детей Бог быстро берёт на Небо, чтобы они остались невинными ангелами; чтобы никакая грязь земная не коснулась их.

Сэр Томас Лоуборо отмахивался от таких глупых разговоров, но червь беспокойства точил его. Он любил внучку; любил и сына, который не мог надышаться на единственную дочь. И старого главу рода волновало, что сын его так и решил до самой смерти оставаться вдовцом. Напрасно старик заговаривал о том, что Дэйзи нуждается в матери; сын неизменно отвечал, что бабушка и добрые тётки заботятся о девочке с истинно материнской нежностью, а в будущем станут для неё лучшими советчицами и руководительницами. А что до него самого — его сердце умерло для любви, и причин вступать в новый брак он решительно не видит. Его старший племянник, отпрыск Мэри, унаследует титул и поместье после смерти своего дяди; вот и всё. Но не только судьба земель и титула волновала душу сэра Томаса; он опасался за счастье сына.

Сэр Томас вздыхал, качая головою, и поверял свои тревоги леди Кэтрин. Но та не теряла надежды, утверждая, что Том ещё молод, и сердце его со временем оттает. А вот Дэйзи... долго ли проживёт на свете столь чистое и светлое дитя?..

* * *

Что ж, сэр Томас мог считать себя человеком весьма счастливым и удачливым — до того дня, когда спустился из своего кабинета в гостиную и обнаружил там отчаянный переполох.

— Что случилось, Кэтрин? Том? — спросил он.

Леди Кэтрин поднесла платок к дрожащим губам.

— Дэйзи больна, очень больна! Послали за доктором. Аптекарь говорит, похоже на корь... Энн и Мэри собираются уехать... если малыши ещё не заразились.

— Всё будет в порядке, Кэтти. Все дети болеют, уж тебе ли, матушка, этого не знать! Где Том?

— В детской.

Сэр Томас подошёл к окну и бросил взгляд на подъездную аллею, по которой должен был приехать доктор. И ему показалось, что ясный, сияющий солнечный день померк, и всё стало серым и безжизненным.

Ах, как шумят старые дубы в аллеях парка! Налетел на них ветер, играет зелёными листьями... придёт осень, и листья потемнеют, облетят, и дорожки будут усыпаны желудями. Только маленькая Дэйзи не станет их собирать: она лежит в постели, слабая, бледная, ещё не оправившаяся после тяжёлой болезни.

Дэйзи полулежит на высоких подушках и глядит вокруг с усталой улыбкой: ей не хочется никого огорчать, все вокруг так ждут её выздоровления, стараются порадовать и подбодрить. Новые и новые игрушки появляются каждый день, так что детская стала похожа на игрушечную лавку. Тут и куклы с шелковистыми локонами и роскошным гардеробом; и "Ноев ковчег" со всеми зверушками; и миниатюрные кукольные сервизы; и новый домик, совсем как настоящий, с полной обстановкой... всего и не перечислить!

И, конечно, книги. Совсем недавно, незадолго до болезни, тётя Энн выучила Дэйзи читать; но сейчас малышка быстро уставала и сама читать не могла, поэтому только рассматривала картинки в новых книжках, заказанных отцом и дедом в Лондоне. Ах, какие это были красивые книжки! Роскошные сады, старинные замки, принцессы, рыцари и феи, львы и райские птицы — всё это пролетало перед нею пёстрой и заманчивой чередой, но Дэйзи оставалась странно равнодушной. Прежде всё это её очень занимало; а теперь она открывала великолепные издания и переворачивала страницы исключительно из благодарности. Интерес в ней будто угас. Сама леди Кэтрин, бабушка и лучшая в доме чтица, читала внучке вслух; а няня, преданно ухаживавшая за Дэйзи во время её болезни, продолжала рассказывать свои странные, чуточку пугающие сказки и легенды. Дэйзи слушала их, теряя нить повествования, и добрые женщины с ужасом понимали, что не видят в глазах девочки прежнего заинтересованного блеска.

Дэйзи была очень больна. Из всех детей Лоуборо она перенесла корь тяжелее всех, хотя была самой старшей. Малыши уже выздоровели, но за крошку Дэйзи доктор ещё опасался, пусть и не осмеливался высказать свои опасения в полной мере.

Но Дэйзи чувствовала то потустороннее, бесформенное, что бродило вокруг её постели, задевая лицо холодным дуновением, призывая с собою — далеко, ещё дальше, чем самые далёкие королевства из сказок и преданий. И Дэйзи чувствовала, как мало у неё сил противиться этому властному зову; только жаль ей было всех, так жаль! Совсем не хотелось ей расставаться с отцом, дедушкой и бабушкой, со всеми, кто близок был ей, и покидать Дубовую Рощу.

Но вот опасность миновала, тьма отступила от её изголовья; и Дэйзи лежала ослабевшая, обессиленная борьбой с болезнью, и странное равнодушие не покидало её. Словно сквозь вуаль глядела она на мир вокруг; и жаль ей было всех, кто за неё волновался, но никак не могла она повеселеть.

Дэйзи не знала, но будто догадывалась, что говорил доктор её встревоженному, осунувшемуся отцу:

— Болезнь отступила, но подобная слабость... лекарства не могут помочь. Возможно, морской воздух может оказаться полезен мисс Лоуборо... когда она ещё немного окрепнет...

Но в глубине души старый эксулап полагал, что надежды почти не осталось: девочка без видимой причины таяла, как свеча. Дэйзи была просто не в силах стать прежней.

Первый проблеск света в вязкой темноте её слабости и равнодушия пришёл внезапно; возможно, её усталая душа только и ждала того момента, чтобы откликнуться сочувствием и любопытством на новую историю из иллюстрированного журнала.

— Ах, бабушка, милая, что же дальше? Что же дальше будет с Элен? Ведь эльфы не отдадут её злой тётке, правда?

На бледном личике мисс Дэйзи блестели огромные глаза, тонкие ручки были прижаты к груди: совсем как раньше, до болезни! Леди Кэтрин глядела на внучку, боясь поверить, и не сразу ответила на взволнованный вопрос.

— Ах, что же с ней будет?

— Разумеется, всё будет хорошо! Просто это рассказ с продолжениями, милая. В следующем номере журнала будет новая глава...

— Интересно, кто сочиняет эти повести? Вот бы увидеть его! Наверно, это удивительный человек — почти волшебник...

Позже Дэйзи с увлечением — как прежде, пусть голосок ещё слаб! — пересказала отцу историю сиротки Элен, отданной на попечение жестокой и безжалостной тётки. Подумать только, она никогда не сказала ей доброго слова! Попрекала каждым съеденным куском, будто Элен не была её родственницей! Позволяла собственному сыну бить и обзывать такую маленькую девочку! Неужели такое бывает на свете?

Возможно, именно потому, что Дэйзи росла, как цветок, окруженная любовью и заботой, её так глубоко поразила судьба бедной, заброшенной Элен. Разумеется, ей не раз уже встречался подобный сюжет: в каждой второй сказке главный герой — сирота или никем не любимый младший брат; разве не были жестоки и несправедливы сестры и мачеха к Золушке, разве не приказала злая королева убить Белоснежку? Разве не проливала Дэйзи слёз над рождественскими рассказами о маленьких сиротах, которые голодают и мёрзнут, и лишь чудо в последний момент спасает их?

О, разумеется, Дэйзи всё это знала. Быть может, дело было в том моменте, когда она услышала новую историю; быть может, дело было в таланте автора... или в том, как просто и буднично был описан печальный жизненный путь маленькой Элен — не сказочно, не условно, а так, что даже юная Дэйзи чувствовала: это — правда, осколок чьей-то судьбы, лишь слегка приукрашенный розовым флёром фантазии.

Когда Дэйзи, наконец с настоящим аппетитом поужинав, сладко уснула, Том Лоуборо рассеянно поднял со столика журнал, раскрыл его и нашёл повесть о приключениях бедняжки Элен. Автором являлась некая мисс К.Гибсон.

Гибсон... Гибсон... Какое-то воспоминание вертелось в его голове, настойчивое, даже навязчивое. Гибсон! Старая леди Лоуборо, мать его отца, была связана родством с какими-то Гибсонами, и даже брала себе компаньонку из этой семьи. Она — урождённая Рид из Гейтсхэд-холла, овеянного мрачными легендами, среди которых была какая-то странная история о пропавшей девочке.

"Не может быть, это слишком уж большое совпадение, — подумал Том, — хотя... отчего бы не попробовать узнать? Но в Англии полным-полно Гибсонов! Впрочем, если Дэйзи так запала в душу эта история..."

Размышляя в таком духе, Том Лоуборо отправился к отцу в кабинет — наводить справки относительно семейства Гибсон.

* * *

За окнами Гейтсхэд-холла стоял серый, пасмурный день; мелкий, частый дождь стучал в стёкла. Леди Джорджиана пребывала в особенно унылом настроении духа, и её компаньонка с трудом сдерживалась, чтобы не ответить грубостью на мелкие и крупные оскорбления, легко слетавшие с уст капризной старухи. Иногда не так-то уж просто было ускользнуть в мир фантазии — даже для одарённой богатым воображением Кэролайн Гибсон.

Кэрри не могла и представить себе, что это сырое, печальное утро станет началом новой эпохи в её жизни; что горничная, которая вошла в гостиную с письмами на подносе в руках, несёт ключ к её освобождению.

— Прочти письма, — приказала леди Джорджиана, — что ты так уставилась на конверт?

— Это письмо адресовано мне, мэм, — произнесла удивлённая Кэролайн, — если вы позволите, я прочту.

К великому разочарованию и к великой злости Джорджианы, Кэрри прочла письмо про себя. О чём мог писать ей — именно ей! — мистер Томас Лоуборо, внук её госпожи? Она его и в глаза-то никогда не видела!

— Кто это пишет? Почему ты молчишь?

— Это мистер Лоуборо, — ответила Кэролайн, — и... думаю, я должна поехать в Дубовую Рощу. Он просит меня приехать. Его дочь была очень больна, и...

Кэрри замялась, не зная, как раскрыть старой леди Лоуборо свой секрет — напечатанные в журналах стихи и рассказы, повесть о маленькой Элен...

— Ты всё путаешь! Это меня, должно быть, просят приехать! Какая глупость! Как будто они не знают, как мне тяжело такое путешествие!

— Боюсь, нет, мэм, — с трудом подавив улыбку, возразила Кэролайн, — здесь ясно сказано...

— Ах, чтоб тебя, тупая, глупая девчонка! Никакого проку! Читай, что там написано!

Вздохнув, Кэролайн принялась читать — очень вежливое и любезное приглашение приехать в Дубовую Рощу и навестить маленькую почитательницу её таланта, объяснение, что мисс Маргарет была очень больна и что приезд мисс Гибсон был бы очень важен для её выздоровления. В письме была приписка для леди Лоуборо — с просьбой отпустить компаньонку в Дубовую Рощу, где в ней так нуждается её правнучка.

— Что за вздор! Он сошёл с ума? Какие ещё рассказы? И я, разумеется, не могу без тебя обойтись. Ты никуда не поедешь. Сейчас же садись и пиши, я буду диктовать. Какая нелепость! Из-за какой-то набалованной девчонки — пренебрегать моими последними... моей жизнью и удобством! Какое отвратительное равнодушие...

Кэролайн не сдвинулась с места, сжимая в руках письмо. Она была слишком ошеломлена, изумлена, обрадована и возмущена одновременно, и у неё не хватало сил отвечать своей хозяйке. Кэрри не собиралась писать письмо под её диктовку... не собиралась отказывать Тому Лоуборо и его неизвестной маленькой дочери...

"Видимо, мне придётся лишиться места, — подумала Кэрри, — будь что будет!"

И тут дверь в гостиную, где они сидели, отворилась, вновь пропуская горничную. Торопливо и развязно присев, девушка объявила:

— Мисс Эллиот, мэм!

Вслед за горничной в комнату впорхнула светлая и лёгкая, словно бабочка, Джейн Эллиот. Она пришла в Гейтсхэд, несмотря на непогоду; Кэрри была очень рада её визиту. Леди Лоуборо оживилась; она так привыкла к мисс Эллиот, что тут же принялась жаловаться ей на внука, посмевшего требовать ни с того ни с сего приезда её компаньонки, и на эту самую компаньонку, осмелившуюся за спиной хозяйки сочинять какие-то возмутительные вещи...

— Но я её никуда не отпущу! Не дождутся. Я не могу без неё обойтись.

— Конечно, вам будет очень трудно расстаться с Кэролайн, леди Лоуборо, — мягко произнесла Джейн, — но, возможно, я смогла бы заменить вам её... хотя бы ненадолго?

Поначалу Джорджиана не желала даже слышать о таком плане. Но всё же её удалось уговорить; мисс Эллиот умела быть убедительной.

— Что ж, можешь ехать, неблагодарное создание, — поморщилась Джорджиана, — как видишь, ты вовсе не самая незаменимая!

Позднее, когда Джейн пришла в комнату подруги, чтобы помочь ей собрать тощий саквояж, Кэрри сказала:

— Джейн, я не знаю, как и благодарить тебя! Ты — сама доброта!

— Ну что ты, — рассмеялась Джейн, — забудь об этом. Поезжай в Дубовую Рощу... отчего-то я уверена, что этот визит принесёт радость и этой девочке, и тебе самой...

* * *

Поздние розы цвели в Дубовой Роще, когда семейству Лоуборо пришло время принимать необычную гостью. Сэр Томас и леди Кэтрин встретили Кэролайн весьма радушно, и её смущение перед этими знатными людьми быстро прошло; в мисс Дэйзи же она мгновенно узнала родственную душу. Кэролайн была глубоко тронута слабостью этой девочки, а её восхищённый и заинтересованный взор стоил признания всех критиков и редакторов в мире. Прежде, в пансионе, Кэрри нередко возилась с младшими детьми; они любили её за умение рассказывать сказки и выдумывать игры, а их искренняя, наивная привязанность грела душу ей. Так что с мисс Дэйзи они скоро стали большими друзьями.

Кэролайн оказалось нетрудно удовлетворить любопытство Дэйзи относительно новых приключений её героини Элен; и рядом с этой девочкой ей сочинялось необычайно легко. Любопытство?.. О нет, едва ли этим грубым словом можно было назвать ту жажду чудесного, что жила в юной мисс Дэйзи.

Она стремительно шла на поправку; казалось, радужные крылья раскрылись и засияли за её спиной, так быстро к ней возвращалась прежняя живость и веселье. Её щечки округлились и порозовели, она встала с постели и вышла из своей комнаты; это событие стало настоящим праздником в Дубовой Роще.

Что же касается мистера Тома Лоуборо, то поначалу он был весьма учтив и сдержан в присутствии гостьи; почему-то ему казалось, что сочинительница должна была быть значительно старше — думая о ней, он представлял себе почтенную, серьёзную особу в летах. Позднее он и сам удивлялся себе — разве не была история о путешествии сиротки в Царство фей пронизана радужным и звёздным светом, какой отличает лишь грёзы юности?

Впрочем, находясь одновременно в обществе Дэйзи и мисс Гибсон, Тому Лоуборо трудно было сохранять светскую сдержанность. Любовь к дочери и радость при виде того, как она поправляется и хорошеет, заставляла его забывать о церемонности и серьёзности. Он становился самим собой — человеком добросердечным, искренним, благоразумным... насколько может называться благоразумным мужчина, который начинает влюбляться — незаметно для самого себя.

В его глазах мисс Гибсон обладала всеми добродетелями и очарованием, какие только можно найти в юной девушке. Она была добра, внимательна, мила — и не имела ни малейшей склонности насмехаться над ним и его "деревенскими" вкусами. Она находила Дубовую Рощу сказочно красивой, а свою полнейшую неосведомлённость относительно сельского хозяйства искупала живейшим интересом и готовностью учиться.

Взгляните на них — так, как смотрят сейчас из окна гостиной сэр Томас и леди Кэтрин; вот они, все трое, идут по усыпанной золотистым песком дорожке среди кустов роз — алых, розовых, белоснежных. Дэйзи, словно бледно-розовая бабочка в своём новом платье и модной шляпке, порхает от цветка к цветку, смеётся, задаёт вопросы, цепляясь то за крепкую, пусть и неизящную руку отца, то за нежную ручку мисс Гибсон. Том молчалив и отвечает односложно, однако его давно уже не видели таким счастливым и спокойным. Кэролайн улыбается и говорит с Дэйзи, но под взглядом мистера Лоуборо опускает глаза.

Кто знает, какие чувства скрываются в её груди? Она ведёт себя безукоризненно; её нельзя ни в чём упрекнуть — разве что в том, что она очень счастлива, а о своём возможном отъезде в Гейтсхэд-холл говорит с печальной решимостью. Но Дэйзи и слышать не хочет о её отъезде.

Леди Кэтрин задумчиво провожает взглядом силуэт мисс Гибсон. За это время она достаточно хорошо изучила её саму, известна ей и история семейства Гибсон; леди Кэтрин обладала здравым смыслом и отнюдь не была честолюбива. Пожалуй, она готова была согласиться с выбором сына.

Но что же ответит сама мисс Гибсон?

Кто знает? Может быть, порхающие среди роз существа с радужными крылышками — они ведь ей немного сродни?

После дождливого дня на Гейтсхэд-холл спустился тихий, ясный вечер. Солнце медленно скрывалось за бледно-розовыми облаками; последние лучи уходящего дня золотили силуэты деревьев за окном, блестели на мокрых листьях, уже начинавших кое-где желтеть.

Мягкую вечернюю тишину нарушал лишь один неромантичный звук — прерывистый, свистящий храп леди Джорджианы. Откинув голову на подушку и приоткрыв рот, эта дама крепко спала.

Усмехнувшись, Джейн Эллиот оглянулась на неё и подошла к окну, чтобы в свете заходящего солнца прочитать письмо от Кэролайн.

Нет, храп леди Джорджианы — совсем неподходящий аккомпанемент для чтения подобных писем! Письмо, в котором девушка, полюбившая впервые, рассказывает о своей помолвке, уведомляет о дате свадьбы и просит быть подружкой невесты на относительно небольшом торжестве, — о, такие письма надо читать под музыку золотых и серебряных флейт! Такую музыку, какую можно услышать лишь в Царстве эльфов и фей...

Впрочем, Джейн была вполне способна воскресить в своей памяти эти чарующие звуки, и приятные воспоминания довольно быстро заглушили для неё храп глупой старухи.

На серебряном подносе покоилось письмо и для неё, для леди Джорджианы. То-то она будет раздосадована и уязвлена, услыхав новость о скором замужестве мисс Гибсон! И едва ли её порадует известие о том, что сэр Томас и леди Кэтрин нашли для неё новую компаньонку — вдову викария, ищущую места. Впрочем, с этим леди Джорджиана скоро примирится — по крайней мере, рядом с нею окажется новое лицо. Джейн чувствовала, что уже начинает надоедать ей.

А что же можно сказать о самой Джейн Эллиот? Вернётся ли она в Царство эльфов и фей, к пению золотых и серебряных флейт, к пляскам на освещённых лунным светом полянках? Или она недостаточно долго пробыла в мире людей, слишком мало и неполно повидала их жизнь?

Ещё раз пробежав глазами письмо Кэрри, Джейн сложила его и бросила взгляд на развёрнутую газету, свесившуюся со столика; газета была раскрыта на разделе объявлений. "Требуется гувернантка..."

Джейн задумчиво подняла газету. Труд гувернантки сложен, неблагодарен, незаметен... разве это не то, что нужно избалованной благополучием воспитаннице эльфов и фей?..

Долгая дорога вновь расстилалась перед нею. Куда она её приведёт? Кто знает?..

Мы не знаем. Мы знаем только, что под листьями наперстянки и колокольчиков, под шляпками грибов, в тени старых, обвитых плющом ветхих стен всё ещё живут эльфы и феи...