Рука в руку (джен)

Спешу уведомить читателя, что Иван Карамазов, чьи слова изложу на бумаге, по делу брата выступает лицом предвзятым, однако ни в чем не замешанным: не считать же заговором пару статей, написанных остроумно и потому двояко: все, кому было что искать, находили искомое с лихвой, и лишь искомое. Извольте же...

I. Тюрьма

Уговорить коменданта допустить к узнику — задача хитрая, а если из тюрьмы узнику на плаху — и вовсе невозможная. Три минуты — вот все, о чем Иван Карамазов сговорился, полусолгав о тяжко заболевшем брате Митрии, якобы желавшем передать младшенькому последние слова.

— Как Митя? Я ждал, — Алексей улыбался спокойно, ласково. Примирительно было развел руками — да виновато улыбнулся: цепь не позволила бы даже пригладить отросшие волосы.

— Здоров. Что ж ты делаешь, Алешка? — Иван тяжко вздохнул.

— То же, что и ты: ищу правды. Если б мог я хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду!

— Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом! — ответил Иван.

— Я то же говорил, — шепнул Алексей. — Брат Иван, справедливо ли, что Илюшечка умер, что честного человека можно что обвинить, что оправдать с равною легкостию, что из ребятишек, с которыми рука в руку шел на поминки, живы лишь трое?

— Несправедливо. Но двадцать лет минуло.

— До дна допил я свой кубок тогда, Иван, до дна, — Алеша медленно моргнул. — Рад, что ты ошибся на свой счет. Сладко?

— Кисло, — скривился Иван. — Но почему с несправедливостью своей не к Богу идешь? Чего от царя хочешь?

— Не от царя хочу — от себя, — выдохнул Алеша. — Любовь Его есть любовь деятельная, а я...

Пересказывать с этого места Иван Карамазов отказался.

II. Проклятые

— Послушай, Иван, — сбивчиво зашептал Алеша, беспокойно оглядываясь. — Знал я пятнадцать лет тому одного турчонка: балагур и насмешник. И пальцы быстрые... Натягивал простыни между шестов и тени по ним пускал...

— Нет у нас времени, Алешка, о турках разговаривать...

— Нет, ты дослушай, Иван, дослушай... Меня турчонок боялся, я чувствовал. Но вида не выказывал, а однажды представление устроил для меня одного. Жил султан, помазанник Божий...

— Какой же "Божий", раз султан?

— Бог есть един, и если даже назовут Его иным именем... — Алексей запнулся, облизнул пересохшие губы и шепотом продолжил: — Были у султана два брата. Первый — воевода. Второй — советник.

— Не продолжай, Алешка, — покачал головой Иван. — Я доскажу. Влюбился советник в бабу какую, по прихоти ее развернул страну, наплел интриг против царственного братца да лишился головы. Не одно такое представление я видел, все по одним заветам.

— Так, Иван, — чуть улыбнулся Алеша. — Но далеко пошли круги от брошенного камня... Интриги взяли свое, лишился головы султан, а защищая его — и воевода. Умирая, последней мыслью прокляли оба брата брата уже умершего, чтоб ни один из потомков не смог совладать с тоской по женщине, чтоб погубила она всех до единого...

— Турчонок, говоришь? — криво ухмыльнулся Иван. — Рассказывай, в чем скабрезность шутки.

— Первый и последний потомок советника умер в утробе, — Алеша произнес это серьезно, будто всей душой жалея дитя и искренне радуясь, что не выпал ему тяжкий крест.

— Занимательно, — фыркнул Иван. — А я уж подумал, дождусь Петро с Иваном... Но зачем потратил на эти сказки — сказитель из тебя неважный, заметь, — ценные минуты?

— А вдруг и нас... прокляли, вдруг не бредил старик, упокой Господи его душу?

Иван взволновался.

— Не городи чепуху, Алешка. Я тогда бредил, не в себе был, что только не привидится...

— Но и я его вижу. От тебя ко мне, знать, пришел...

— Это он велел на царя идти?

— Не прямо...

— И ты его послушал?! Коль врешь, не завирайся, да врать ты никогда не умел.

— Брат Иван... — Алеша помолчал. — А если в том предназначение? В том, чтобы идти рука в руку с чертом, потому что Он так захотел. Не может Бог не знать. Как же мог Он не знать, что сорвут яблоко с древа Его? Знал — и захотел допустить. Наказал же не за грех, а за то, что свершен грех был Ему вопреки.

— Ты бредишь, Алешка.

— Брежу. А ты и спорить не станешь?

Тяжелый скрежет петель не дал ответить.

— Десять минут. И так три шкуры сдерут. Разговор окончен.

— Иван, поклонишься Лизе? Пусть зла не держит.

— Карамазовым на побегушках никогда не был я, — оскалился Иван и отвернулся.

— Иван, — позвал Алеша застывшего в дверях брата. — Есть Бог?

— Есть? — не утверждение.

— Есть, — улыбнулся Алеша, будто тихо радуясь непроизнесенному ответу. — А бессмертие есть?

— В Боге... и бессмертие, — просипев последнее слово, Иван вышел вон. Лизе поклонился. А через день явился черт.

III. Приговор

— Виновны, Алексей Федорович!

Одутловатые черты судьи вдруг приняли то же одухотворенное выражение, какое можно встретить на лице неверующего, впервые склонившего голову перед распятием.

— Виновны-с, — повторил он с восторгом. — Виновны!

Алеша лишь улыбался со свойственной ему мягкостью. Глядел чуть мимо: он не мог жаловаться на близорукость, но допрос утомил.

— Скажете последнее слово?

Алеша все так же смотрел немного левее плеча судьи, в сальные глаза.

— Весь суд молчите-с, Алексей Федорович, — высоко хихикнул черт. — Литературное-с воровство-с?

Алеша беззлобно улыбнулся. Целовать было не с руки.

— Скажу, — звонко ответил осужденный. — Я вас люблю.

Глаза пекущихся о своей сердобольности дам заволокло слезами, запоздавшие просьбы о помиловании шептали и говорили вслух... Судья шумно всхлипнул.

— Мы любим тебя, Алексей Карамазов!

— Тебя нельзя не любить, — усмехнулся черт. — И на казни будут любить. И все же литературное воровство?

Алексей Карамазов близоруко щурился в потолок. За ним было небо.