Кастелян - 3 (джен)

— Полоумная, да когда ж ты уже уснёшь!

К себе в комнату я вернулся около полуночи. После ужина мы вместе с несколькими старшекурсниками спешно восстанавливали разбитый витраж. На дворе стоял отнюдь не мягкий сентябрь, так что комфортное тепло в общую столовую требовалось вернуть как можно скорее: собачий холод во время приёма пищи не понравился даже невозмутимо-позитивному Дамблдору. Впрочем, прореха в этот раз была меньше: гилдероевский «фингалум» уступал размерами магловскому автомобилю и разбил лишь несколько сегментов в оправе.

Заседание клуба, кстати, тоже надолго не затянулось: на холодном ветру да без тёплых мантий мало кто захотел выслушивать блистательную ораторию «главного дуэлиста Британии», которой тот экспромтно разразился, дабы полечить нервы после моей эскапады.

Долгий день завершился, можно было отправляться в Саргас, но меня не покидало ощущение, что я что-то забыл. Покрутив эту мысль так и этак, но ничего в результате не вспомнив, я решил для очистки совести проверить самое важное для меня — Луну.

После босоногого происшествия на Астрономии я старался хотя бы несколько раз в неделю «навещать» подругу по обереговой связи перед отбоем: пожелать спокойной ночи и убедиться, что у неё все в порядке. Сегодня с подобным визитом я безнадёжно опоздал, так что ожидал увидеть лишь тягучую вязкость глубокого «медленного» сна, но, к своему удивлению, застал подругу не только бодрствующей, но и всеми силами борющейся со сном.

Луна лежала с открытыми глазами под задёрнутым пологом. Сквозь занавесь пробивался свет индивидуального прикроватного фонаря: соседка тоже не спала и, судя по раздражённому шелесту страниц, читала в своей постели.

— Доброй ночи, Светлячок. Ты чего не спишь?

— Гроза, Саргас, — мысленно ответила подруга. — Уймётся лишь к утру.

— Да уймёшься ты наконец? — огрызнулись из-за полога.

Сопоставив это с возгласом, прозвучавшим в момент моего появления «в гостях», я удивился.

— У тебя что, кровать скрипит, когда ты ворочаешься?

— Нет, — беззвучно покачала головой Луна. — Просто Роза различает по дыханию, сплю я или бодрствую.

Свою комнату Луна делила с Розалиндой Фоули, раздражительной кареглазой шатенкой с жиденькими волосами и вечно поджатыми губами.

«Нежную Розу» раздражало буквально всё: громкие голоса и шёпот, яркие цвета и чёрная школьная униформа, суета вокруг и нерасторопность исполнения её просьб, наличие людей рядом и полное их отсутствие тогда, когда они нужны. Всё это создавало досадные помехи и отвлекало от решения действительно важных задач — каких именно, никто не знал. Не того полёта птицы.

Две девочки — весь девичий набор Рэйвенкло в этом году. Ничего не поделаешь, специфика факультета. За невестами следует идти на Хаффлпафф: там их в два раза больше, чем женихов.

Казалось бы, два человека в одной комнате — почти царские условия. Луна — тихая и чистоплотная соседка, прекрасно чувствующая других людей и никогда не лезущая с общением к тем, кто отреагирует на него негативно. Да, она со странностями, но вам придётся приложить усилие, чтобы заметить её присутствие в гостиной или появление на обеде в Большом зале.

Тем не менее, главным объектом раздражения для Розалинды служила именно Луна. И больше всего она бесила Фоули в их общей спальне. Может быть, Роза сдерживала абсурд своего характера при свидетелях, а может, просто жаждала владеть «жилплощадью» единолично и срывала досаду от несбытности этой мечты на первейшей «виновнице» происходящего. Ну сами посудите: по всем полученным от старшего брата раскладам выходило, что в этом году она будет единственной девочкой-первокурсницей на врановом факультете. Она — одна, по-королевски — на всю трёхместную комнату. И тут — такой облом!

И кого же наряду с ней признали достойной самого умного Дома? Эту… ПОЛОУМНУЮ!

— Хорош сопеть — спи давай! — прошипела она в сердцах. — Послала же Шляпа попутчицу…

Так или иначе, сейчас у нас была проблема поважнее: гроза.

— Как же я мог о ней забыть? — покаянно вздохнул я.

Видел же всполохи, когда старшекурсники совместными усилиями вставляли последний восстановленный сегмент, а потом удерживали стёкла магией под шквальными порывами, в то время как Флитвик спешно обновлял на раме противоветровой щит.

Грозовая ночь — время, когда Луне лучше не спать. Одной. Мог бы оборачиваться совой — нашёл бы способ пробраться к ним сейчас на факультет и заночевать на спинке у изголовья.

— Саргас, побудь со мной сегодня, — попросила Луна. — Ночь присмотрит за твоим Замком.

Идея была здравая, а мне не пришла в голову лишь потому, что практики работы с «лунным оберегом» у меня ещё мало. Быстро приготовившись ко сну, я едва ли не в первый раз разобрал свою постель в *этом* Хогвартсе.

— Никогда бы не подумала, что глаза могут прилипаться так сильно, — пожаловалась подруга. — Я вот не хочу спать, а они — хотят. Дома я обычно вставала, ходила по комнате, открывала окна и дышала холодным ветром… А здесь — Роза-угроза.

— Ты напрасно во всём ей покоряешься. Эта комната твоя в той же мере, что и её.

— Это напокамест, — тихо буркнула Луна.

— Э-э… Что ты имеешь в виду?

— Расскажи мне сказку, Саргас.

Я вздохнул.

— Тебе сколько лет, Полумна дщерь Ксенофильева?

— Одиннадцать с половиной, — как ни в чём не бывало ответила Луна. — Я на полгода младше тебя, Саргас. На сто девяносто семь дней.

Я обалдел. Эту цифру, вообще говоря, нужно было когда-то высчитать. И зачем-то.

— Это важно?

— Мне кажется, ты иногда считаешь меня маленькой. Девочки взрослеют быстрее, Гарольд. Сто девяносто семь дней — это ерунда. А ты любишь обращать внимание на ерунду.

— Девочкам твоего возраста уже не рассказывают сказки на ночь.

— Папа мне рассказывал. В такие ночи.

Луна повернулась на бок и уставилась в полутьму так, будто я находился на соседней пустующей кровати. Выглядело это настолько правдоподобно, что я на всякий случай огляделся и проверил, где я. Не хватало и вправду потерять бдительность и непостижимым образом оказаться в женской спальне. Визгу будет — до утра никто точно не заснёт.

— И не говори, что не знаешь сказок, — протянула Луна. — Ты читал их недавно, из этого своего… Перекрёстка миров. Если тебе можно, то и мне тоже. Я младше.

Поймала на горячем — так это называется. Что же, попробуем и вправду отнестись к Видящей серьёзно. Полумна Лавгуд никогда ничего не делает просто так.

— Ты же ничего не поймёшь в сказках Средоточия, — сделал я последнюю попытку оправдаться.

— Не твоя кручина, скальд. Ты рассказывай, а я попробую подпевать.

— Ну хорошо.

Я сосредоточился, выбрал подходящую историю, споткнулся уже на первой требующей перевода фразе, вздохнул и начал:

— В далёкой-далёкой галактике…

— Нет, — улыбнулась подруга. — На исконном языке.

Я крякнул. Син-Талиш Сказовый — это… сложно. Но если уж Луна перешла на старую речь, дело серьёзное. Может, она так язык учить будет. Выучил же я его в своё время… не по книжкам.

— Будь по-твоему. Хм… Далеко-далеко, за окраинами Старой Ветви, на тихой садовой планете жил да был маленький игрушечный дрон-орнитоптер. И была у этого дрона мечта… Э-э… — Я спохватился, вспомнив, кому и что рассказываю. — Дрон — это…

— Не нарушай улаженных стежков, — попросила Луна.

— Ага, — сдался я окончательно. — Хм… И была у этого дрона мечта: стать живой, настоящей птицей…

Рассказ полился спокойным лесным ручьём, не прерываемый ни раздражёнными возгласами соседки, ни всполохами молний за окном.

— … Маленький хозяин давно забросил своего стрижонка в ящик и забыл о нём. Батареи были старыми, и у дрона не хватало сил долго держаться в воздухе. Махолётный привод разлажено жужжал, а крылья бестолково бились о стены и скидывали мелкие вещи с полок…

Что-то похожее я слышал в далёком детстве от тёти Петунии, читавшей сказки на ночь маленькому Дадли. Там, правда, был плюшевый заяц, желавший стать настоящим кроликом… и попасть в суп, не иначе. Но подробностей, пригодных для пересказа, память от тех времён не сохранила.

— … На чердаке летнего флигеля доживали свой век дряхлые домовые искины, и стрижонок часто слушал, как они бурчат между собой на позабытых каналах. И вот однажды среди помех и стариковского брюзжания он услышал интереснейшую беседу. «А что такое быть настоящим? — вопрошал один. — Это значит быть особенным? Или ярким? Или…»

Минут через пять Луна действительно стала подпевать. Мысленная мелодия удачно накладывалась на текст, создавая последний, сказовый слой. Откуда подруга знает правила, которые я и сам помню не в совершенстве — вопрос из тех, которыми я давно зарёкся задаваться.

Луна пела колыбельную — себе, мне и всему замку. Вправлялись неустроенные изломы и вывихи, укладывались ровно перекрученные нити, утихало волнение и беспокойство. Изменить единомоментно к лучшему суть такой громады, как Хогвартс — задача, неподъёмная и для общебританского ковена. Но Луна довольствовалась маленькими шажками по своим силам — так же, как и я.

Как оно обычно и бывает, окончание сказки мы досматривали в нашем общем сне.

* * *

Случайно это получилось или у Замка Саргас была собственная воля в отношении обеспечения нашего совместного выживания, но первым помещением, в которое мне удалось попасть из очищенного коридора, оказалось библиотекой.

Наверное, библиотеки всех эпох и народов выглядят… ну, не одинаково, но пусть будет «узнаваемо». Спокойная рабочая обстановка, удобное место для чтения и, конечно же, множество стеллажей для «книг». Будь это пергаментные кодексы, папирусные свитки, рисовые «гармошки» или даже глиняные таблички — место, где хранят и читают множество овеществлённых знаний, будет примерно таким, с поправкой на эпоху. А вот если на полках — бутафорские барельефы из подобранных по цвету «корешков», то — да, рядом и холодильник с пивом может найтись, и постоянно работающий телевизор, и мишени для дартса.

Книги на полках оказались вполне привычными «переплетёнными тетрадями». Часть — с бумажными страницами, а часть… Наверное, это был пластик: мягкий и приятный на ощупь для страниц, и похожий на прочное оргстекло — для прозрачных обложек. Но главное было не в этом. Пластиковые книги были чем-то неуловимо похожи друг на друга, будто печатались не в тысячах типографий множества городов и стран, а… на одном-единственном станке, где-то тут же, в Замке, быть может, прямо одним из тех непонятных приборов, что стоят рядом, в библиотеке.

Буквы в книгах размещались в горизонтальных строках и были похожи на красивый растительный орнамент: изящные штрихи и завитки. И да, это были именно буквы, а не иероглифы, хотя во многих книгах они графически группировались в «иероглифоподобные» слоги. Вроде бы как-то похоже устроено корейское письмо, но здесь литеры вписывались не в квадраты, а в треугольники: попеременно вершиной вверх и вниз, отчего организованный таким образом текст напоминал пчелиные соты.

Алфавит, похоже, был единым, а вот его оформление… В самом простом варианте это были предельно упрощённые глифы, нарисованные штрихами одинаковой толщины — вроде ходового английского рубленого шрифта. Вариант посложнее добавлял буквам изящества, штрихи становились разной толщины и обзаводились красивыми узелками там и сям. В некоторых книгах буквы группировались в «сотовые» треугольники. Между строк добавлялись точки, чёрточки и пометки красным цветом.

Но самый интересный текст имелся в бумажных книгах. Строки на «настоящих» страницах прорастали многочисленными «побегами», вплетаясь друг в друга густыми зарослями, изобилующими разноцветными «колючками»-чёрточками и «ягодками»-точками. Если бы не более бледный цвет этих «джунглей», читать текст было бы невозможно, поскольку строки перестали бы быть различимыми. Наверное. Не было у меня навыка такого чтения.

Увидев эту картину впервые, я заподозрил некое нетрадиционное для Земли украшательство, но… Не могут издатели украшать сотни и тысячи страниц подряд. Декоративный шрифт обалденно смотрится в заголовке и эпиграфе, но если вы начнёте печатать книги — нет, не вязью даже, а хотя бы курсивом, — читатель отправит вашу вырвиглазную самобытность в топку. Декорации читаются с куда большим трудом. Мы готовы терпеть не более нескольких курсивных строк подряд, а лучше — не более нескольких слов на абзац.

Одно можно было сказать со всей определённостью: библиотека для меня пока что не представляла никакой пользы в силу незнания языка. Не нашлось ни одной книги на английском: оставалось разве только картинки смотреть. Более того, бо́льшая часть книг ещё и оказалась заперта в шкафах с дразняще-прозрачными дверцами. Книги там были как на подбор — бумажные и с тем самым «проросшим джунглями» алфавитом на внушающих уважение корешках из подозрительно похожего на кожу материала.

Несколько странного вида устройств, установленных в отдельной зоне читального зала, оставляли ещё меньше надежд на удовлетворение моего любопытства: они были мертвы, «оживить» их не получалось, и даже об их предназначении сказать что-либо было трудно. Что вы можете предположить, глядя на большой массивный стол со стеклянной столешницей, под которой герметично закреплён поддон с разноцветным песком? Ну, то есть, с десятком вёдер мелких, калиброванных и тщательно перемешанных песчинок, каждая из которых покрашена в яркий цвет из богатой палитры? А поможет вам, если я добавлю сотню блестящих металлических шариков размером от вишни до апельсина, хаотично окружающих обрез стола и никак не реагирующих на осторожные прикосновения? Вот и мне спустя день, потраченный на исследования, удалось лишь понять, что песок — не грязно-серый, каким показался на первый взгляд, а удивительно-пёстрый при очень близком рассмотрении.

А потому библиотека была бережно заперта до тех времён, когда мне удастся очистить больше помещений, отыскать способы «оживить» какое-нибудь оборудование или хотя бы найти в других комнатах случайно завалявшийся букварь со словарём.

Однако через несколько дней история получила неожиданное продолжение.

Дурсли как раз посадили меня на сутки в чулан, «в наказание». Дадли искал в дядином гараже баночку краски, подходящей для заборных автографов; он вскрывал имеющиеся запасы банок одну за другой в поисках нескучного колера, но не рассчитал минимальных требований к ловкости и вывернул две пинты «Фуксии Фанданго» прямо на бетонный пол. К счастью, мистер Дурсль и его машина были на работе, но вечером, по обыкновению въезжая в гараж задом, дядя изгваздал протекторы в приметном заразительно-розовом веселье. Дадли перевёл стрелки на меня, и ему «поверили». Из политических соображений, конечно же: врать девятилетний кузен умел ещё хуже, чем читать этикетки на банках, так что меня «наказали» за «разлитую краску», а его — за то, что не закрывал уже проверенные банки, так что краска в них покрылась засохшей коркой.

В итоге меня загнали в чулан с разрешением выходить только в туалет и на помывку за собой посуды: голодом в этот раз не морили, только скукой.

В Замке я появился, настроившись на семидневную рыбную диету и плодотворную работу по откапыванию следующего крыла, однако в атриуме, на траве под рябиной меня ожидала странная штука.

Корона. С завязочками под горло.

То есть, не настоящая корона, конечно же, а блестящее эластичное устройство, надеваемое на голову и застёгиваемое под подбородком, чтобы не слетало. В нём было чуть-чуть сложной магии и очень много — технологии. Не земной. Устройство не было лишено изящества во внешнем дизайне, а потому совершенно точно не являлось экспериментальным и малопроверенным. Это обнадёживало.

Замок пока что не давал поводов усомниться в своём добром ко мне расположении, а потому я осторожно надел «корону» на голову. Выложенная мягким материалом конструкция удобно легла на кожу и волосы, но больше никакого эффекта это не возымело. Вздохнув, я защёлкнул удобные застёжки. И вот теперь реакция последовала: спустя несколько секунд мягко захлопнулись решётчатые створки дверей, ведущих в атриум. Сами собой и все семеро. Прямо как в дешёвом триллере: малолетний идиот попался, и сейчас ему начнут откручивать, душить и переваривать его дурную голову.

Жевать мою голову никто не стал, а спешно расстёгнутые ремешки разблокировали и двери, наглядно продемонстрировав, что я не в мышеловке и что в моих интересах не покидать сердце Замка, когда начнётся… что-то, связанное с этим шлемом марсианина-телепата. А ещё лучше сесть под дерево: именно здесь вдруг обнаружилась двухлитровая пластиковая бутылка с водой, куда-то пропавшая пару недель назад, и кусочек печёной рыбы.

Хмыкнув, я снял шлем и основательно подготовился к предстоящему действу: напился из родника у Замка, набрал ещё воды и нарвал немного фруктов, принеся эти запасы в атриум: судя по бутылке, дело предстояло не на пять минут. Позавтракал здесь же: кусочек рыбы в свою очередь намекал, что время ограничено и не стоит тратить его на рыбалку и готовку на костре.

Устроившись поудобнее в корнях замкового дерева, я застегнул «корону». Двери медленно закрылись, а через несколько секунд «выключилось» и кольцо на пальце. Я согласно кивнул: убегать и дёргаться я не собирался. Убедившись в этом, Замок сделал следующий ход.

Рядом появился белый пластиковый ящичек-контейнер со странным комплектом внутри. Больше всего это напоминало манжету от того устройства, которым доктора измеряют давление у пациентов, но без груши для накачки воздуха, зато с солидным обвесом откровенно медицинского вида, крепившимся прямо на гибком материале. К манжете прилагался баллончик спрея и лист с инструкцией.

Инструкция была изложена на том же языке, что и книги в библиотеке, но, к моей радости, на девять десятых состояла из картинок, а не текста. Согласно наглядным иллюстрациям, манжету следовало закрепить на локтевом сгибе левой руки, обильно обработав перед этим из дезинфицирующего баллончика собственные ладони, манжету и локоть. Выполнив требуемое и повинуясь дальнейшей инструкции, я принял лежачее положение и выпрямил левую руку. Ожидавшая именно этого, манжета торжествующе-плотно охватила сустав и, погудев немного, больно ужалила руку, выбрав для этой садистской выходки самое нежное место. Я дёрнулся, но сжавшее мой локоть отвердевшее устройство хорошо знало своё дело и не позволило мне согнуть руку обратно.

А через полминуты меня сморило в сон. Последней связной мыслью было то, что картинки в этом медицинском «комиксе» шли слева направо, а стало быть, и письменность с большой вероятностью имеет это же направление.

Манжета оказалась оснащённой внутривенным инфузором, автоматически нащупавшим нужный сосуд и уверенно выполнившим ту работу, которой медсёстры учатся не один месяц. Вопреки приставке «ин-», умное устройство для начала изъяло у меня капельку крови, провело необходимый анализ и внесло финальные изменения в хранящиеся в отдельной ампуле несколько миллилитров целевого препарата, после чего, растягивая изуверское удовольствие и внимательно следя за моим состоянием, вводило мне этот препарат в течение часа.

Очень непростое, высокотехнологичное устройство-лаборатория, да ещё и одноразовое. Но целевой препарат был ещё интереснее.

Комплексный стимулятор образования и организации нейронных связей — то, как я это впоследствии интерпретировал в сильно упрощённом виде. Инъекция, возвращающая взрослому человеку несколько лет уникальной способности детей-дошколят к обучению — при том, что мозг взрослого человека уже и сам по себе сформирован и развит, так что не сравнится по когнитивным возможностям с детским. Её не делают таким, как я — девятилеткам, потому что это будет бесполезным выбрасыванием на ветер большей части её баснословной стоимости. Земной двадцатипятилетний молодой специалист, получивший такую инъекцию, может стать выдающимся и весьма разноплановым гением — если возьмёт на себя труд использовать дарованное время по полной. Потому что трудиться в эти несколько лет ему придётся за десятерых рабов на галерах.

Даже теперь, имея в личном портфолио несколько дорогих проектов, у меня не нашлось бы и сотой доли стоимости одного инъекционного курса. Но об этом позаботился предыдущий владелец Замка. Он не оставил мне ни денег, ни золотых слитков, ни даже еды. Он подготовил и подарил… возможность. А Замок посчитал целесообразным не дожидаться моего двадцатипятилетия. И оказался прав.

Не знаю, в чём тут дело: мой ли вариант препарата оказался не совсем стандартным, или его действие наложилось на удивительную магию, странные почвы и растущие на них местные фрукты, — но я чувствую его работу до сих пор. Как мне кажется, даже спустя двенадцать прожитых с Замком лет этот дорогой коктейль всё ещё функционирует, позволяя с лёгкостью поглощать новые знания, хотя не должен был бы сработать и на десятую часть своей номинальной силы. Дело даже не в лёгкости. Я не теряю интереса к новым знаниям — вот в чём состоит главный его дар.

Помните, какими надоедливо-любознательными могут быть маленькие дети? Я проснулся через пару часов именно таким неугомонным почемучкой. А что это за штука? А зачем тут столько земли? А кто её сюда наносил? А куда вот это тянется? А почему оно так высоко? А что это вы делаете? А куда вы идёте?

Счастье, что я был один. Я насел бы и на тётю Петунью, и на дядю Вернона, потому что сопротивляться этой неудержимой тяге было невозможно. Голову разрывали десятки вопросов. Любопытные глаза шарили по атриуму и замечали всё больше и больше интересных деталей. Мозг уже успел вырастить тысячи новых чистых страниц и был не на шутку озабочен тем, что даже эта ничтожная от запланированного часть до сих пор не начала заполняться ничем полезным.

Но Замок не позволил мне бездельничать слишком долго. Дав минуту на утоление жажды водой из бутылки, он активировал «корону». В мою голову хлынул… учебный процесс. Изнывающий от познавательской жажды разум сполна получил вымаливаемую пищу. Опасайся своих желаний.

Много позже в школьной библиотеке мне приходилось читать о том, как научные фантасты видят будущее профессионального образования. Кто-то рисует «гипнопедическое» обучение во сне — как будто природа всё то время, пока существует человек, а до него и животные, заботливо хранила в наших организмах огромные когнитивные мощности для усиленной мозговой деятельности именно во сне, скрытые и никак не задействованные, но потреблявшие ресурсы и упорно удерживаемые от мутаций. А кто-то и вовсе предпочитает «заливать» знания напрямую в мозг чуть ли не из шприца: заглотил, мол, в пятницу таблетку «Проектирование малых межсистемных кораблей, первый уровень» — а в понедельник уже можешь идти на работу и вставать к кульману младшим научным сотрудником.

К сожалению, для того, чтобы в чём-то подняться и чему-то научиться, нужно изрядно потрудиться. Новые связи в мозгу организуются только так: через неудобство и боль. Всем нам хотя бы раз приходилось мучиться, зубря наизусть какой-нибудь бессмысленный текст вроде «Редкая птица долетит до середины Темзы, не подохнув по пути от её испарений», или лихорадочно поглощать накануне экзаменов полугодовой курс, успешно прохалтуренный в течение штатного семестра. И все мы помним ту болезненную тесноту и зубовный скрежет, которыми сопровождается подобное действо.

Именно этот мучительный процесс и проходил сейчас в моей голове: не только в полной мере, но и с почти на два порядка большей интенсивностью. Я — и только я — реально и *самостоятельно* «читал», осознавал, раскладывал по полочкам и усваивал новые сведения, периодически выполняя контрольные задания и сдавая «освежающие» тесты по старым темам. Препарат-стимулятор позволял мозгу выдерживать чудовищный темп. Мнемоиндуктор на моей голове не оставлял мне шанса уклониться от учебного процесса хотя бы на секунду. Локтевая манжета-лаборатория контролировала биохимию и добавляла в кровь какие-то витамины. Оркестровое трио этих садистов обеспечивало чудесную запоминаемость и отсутствие потерь при усвоении материала.

Мнением совершенно непривычных к таким измывательствам мозгов и их безграмотного хозяина никто не интересовался. Кратковременно выныривая из учебного полубреда, я питался подсунутыми под руку фруктами, горячим бульоном и кусочками рыбы — теми самыми, что «уворовывались неизвестным существом», пил воду в неограниченном количестве, а когда приходило время — засыпал, убаюканный замковым деревом и прямо в его корнях. Спать мне никто не мешал и с дополнительной нагрузкой в виде гипнопедии не безумствовал, так что мозг полноценно отдыхал и восстанавливался за ночь. Но с восходом солнца я вставал, оправлялся в землю чуть в стороне и вновь приступал к учёбе.

Спустя сутки мозг привык к нагрузкам и втянулся в процесс. На третий день мне стал интересен преподаваемый материал, так что учёба пошла интенсивнее.

Мнемоиндуктор не учил меня магии, математике или сакральным тайнам мироздания. В мою голову вкладывали… знание языка. Это логично: освоив язык, остальное можно худо-бедно выучить по книгам. Не зная никакого языка, невозможно освоить ничего другого. Кто-то должен «на пальцах», напрямую индуцируемыми в неизвестные мне центры головного мозга образами ассоциировать базовый набор предметов, действий и абстрактных понятий со словами или иным способом внешней коммуникации.

Будь это «пиджин-инглиш», с лихвой хватило бы и суток учебного марафона. Но в мою голову закладывали… «Разумную речь» Син-Талиш. Хорошо закладывали, основательно и не мелочась — сразу на академическом уровне и с академическим же подходом к структурированию материала.

И это был воистину чудесный язык. Я влюбился в него сразу же, как только распробовал.

* * *

Син-Талиш был принят в качестве основного языка Средоточия восемь тысячелетий назад. Как это происходило и кто над этим работал — в доступных мне хрониках я не нашёл. Восемьдесят веков — срок, слишком долгий даже для высокоразвитой поливидовой цивилизации, колонизировавшей к сегодняшнему дню дюжину версумов и континуумов. А у них тогда чуть ли не докосмическая эра была.

В одном можно быть уверенным: это или искусственный язык, или… дарованный извне, от кого-то ещё более мудрого, развитого и древнего. В нём почти нет «неправильных глаголов», супплетивов и прочих архаизмов с атавизмами; отсутствуют следы необузданных заимствований и бытовых упрощений. Он как будто с самого начала был создан «правильным», с чистой стройной структурой, огромным понятийно-выразительным потенциалом и наперёд иммунизированным от всех известных «проблем развития». А ещё он совсем не менялся со временем, несмотря на бездну прошедших веков. Но это тема отдельного разговора.

Подобно многим земным языкам, здесь имеется четыре рода: мужской, женский, средний и общий. Осознав это в первый раз, я посмеялся, представив всю глубину разочарования земных фантастов: несмотря на несопоставимое с земным видовое разнообразие, природа не стала умножать сущности. Мужской и женский пол — всё, что ей нужно для комфортного процветания.

Общий род используется в основном во множественном числе, если озвучиваемая совокупность — разнородна. И да, множественное число здесь сохраняет полное изменение по родам: можно сказать «всех (мужчин) и всех (женщин)», ограничившись лишь местоимениями в нужных родах. Син-Талиш создан для точных и красивых формулировок.

Раз уж мы заговорили о грамматических числах… Во многих земных языках имеется отдельное, «двойственное» число для случая, когда предметов — ровно два. В некоторых языках есть ещё и «тройственное», и даже «квадральное», а также «паукальное», разграничивающее «многое» от «нескольких». Как правило, это архаичные формы, до наших дней дожившие лишь в следовых количествах («оба/обе»), а потому в Син-Талиш отсутствующие изначально. Не знаю, почему в древности было важно выделять разговор именно о двоих, но наше время эту нужду не подтвердило.

А ещё земные языки спорят, что считать множественным числом: когда предметов «больше одного» или когда их «два и более» — то есть, говорить ли «полтора литра» или «полтора литров».

Но в чём сходится подавляющее большинство грамматик — множественное число всегда больше единицы. Безо всяких оговорок.

А вас не удивляет, что «ноль предметов» — это почему-то тоже всегда «много»? В немалом количестве языков. Меня вот удивляет. А то, что среди филологов совсем не встречается математиков, способных подсказать и подправить формулировки в энциклопедиях и учебных пособиях — удивляет вдвойне.

А вот в Син-Талиш имеется отдельное число для нуля предметов. Это посчитали более важным, чем для «двух» или «нескольких». Помимо употребления с числительным «ноль», нулевое число используют для обозначения отсутствия чего-либо, в данный момент или вообще. «Пива нет» можно сказать одним словом. Употребление термина «пустота» в нулевом числе выдаёт в вас философа, постулирующего принципиальное отсутствие оной в природе. Я её так никогда не называю. Она одна и она существует.

И последнее из четырёх чисел — для отрицательных величин. Минус один или минус десять — без разницы. Помимо математического смысла, «отрицательное грамматическое число» используется для выражения недостачи чего-либо: хоть кирпичей на стройке, хоть ума в голове. Последнее особенно обидно.

Ну и вот подумайте, как мог появиться такой язык, как Син-Талиш, если на Земле цифру «ноль» начали писать, когда уже умели считать до миллиона, а окончательно узаконили как полноправное число чуть ли не пинками Леонарда Эйлера.

Одиннадцать основных падежей вряд ли впечатлят бывалого лингвиста, а вот то, что словоизменение исключает омонимию в пределах одной лексемы, вызывало моё одобрительное уважение. Неоднозначности вроде «платье весло задело» в Син-Талиш не встречаются.

Глагольные времена и залоги… Можно, я не буду о них рассказывать? Стройная система со сложнейшим синтаксисом, без «неправильных» исключений, за исключением «быть» и «небыть»… Упомяну лишь одну деталь, поразившую меня больше всего.

Вечностное время. Если прошлое неотделимо от будущего или, особым грамматическим вариантом, если отсутствует даже такая категория, как причинно-следственное отношение — применяется *оно*. И нет, речь не о технической невозможности измерения времени; речь, например, о *месте*, где времени не предусмотрено и бытие однажды означает бытие всегда.

Где может родиться наречие, в котором подобные материи введены в грамматику? Добавление лишней категории в язык, исключающий омонимию словоформ, обходится дорого и должно происходить на этапе его создания. В быту «вечностные» конструкции не употребляются, это удел редких философских трактатов. Между тем «вечностное время» не редуцируется и не теряется, этой теме исправно учат всех детей в школах и тренируют его использование в эссе.

И это, пожалуй, главная загадка языка. Любое земное наречие меняется со временем: обогащается новыми нуждами, освобождается от неиспользуемых конструкций, скрещивается заимствованиями, засоряется жаргонизмами, извращается невежественными искажениями и засильем хуторян во власти… Восемьдесят веков должны были изменить язык до полной неузнаваемости. Достаточно посмотреть, какая чудовищная пропасть зияет в английском языке между фонетическими и графологическими берегами, разошедшимися в уродливом оскале всего за одно тысячелетие… Ведь большинству населения просто не нужны девяносто девять процентов этих стройных языковых конструкций.

Но Син-Талиш не меняется. Он не деградировал под нужды народа — он *вытягивает* народ к своим вершинам. Как будто… какое-то волшебство удерживает его в первозданном виде, укрепляя костяк и превращая *слово* в незыблемый скелет цивилизационной культуры.

Впрочем, и сам язык во многом идёт навстречу нуждам народа. Синтаксис Син-Талиш — многослойный и предполагает несколько уровней семантической сложности, выражаемых и фонетически, и на письме. Самый простой — бытовой «Алан-Талиш», прекрасно подходит для простой переписки и повседневных разговоров, если, конечно, вы не аристократ и не дипломат. Самый сложный — философский «Даресин-Талиш», инструмент учёных и мыслителей. На письме это выражается простыми буквами в ровных строчках для «Алана» или теми самыми «джунглевыми зарослями» для «философов». В устной речи, помимо дополнительных структурных связок добавляется сложное интонирование, не напрягающее, впрочем, гортань и речевой аппарат.

И особняком находится «Сказовый Талиш». Мне было известно, как он формулируется, как пишется и произносится, у меня имелся особый и весьма обширный словарь этого диалекта. Не было понятно лишь, зачем он существует. В излагаемом мне курсе этой информации не давалось, а в моей библиотеке я впоследствии нашёл лишь весьма смутные намёки. Может быть, об этом всем известно как само собой разумеющееся, а может, об этом не принято говорить в общедоступных источниках.

А диалект довольно странный: всех правил написания «корона» мне сообщить не смогла, оставив мнемограмму, что данный экземпляр индуктора не имеет нужных изобразительных возможностей. Зато устный слой был явно не для людей или, скажем так, не для людей без специальных средств воспроизведения: интонирование было полифоническим. Для идеальной и полной передачи смысла в сказовой речи звучали два тона. Чтобы говорить на ней, нужен был какой-то вокодер, или заклинание, или… Или декламировать нужно вдвоём?

Много позже мне удалось найти «Сказу» практическое применение: оказалось, на него хорошо ложится магия. Зелья финализировались очень легко — если, конечно, удавалось придумать красивую строфу. Без минимальной словесной красоты этот диалект не озвучивался: так уж он был устроен. Произносимый текст просто вырождался в «философское» наречие.

Но всё это было делом многолетнего будущего. Тогда же, скорчившись под родным деревом, на траве лежал девятилетний пацан, страдая и скрипя зубами от первого в своей жизни использования собственной головы на полную мощность. Одиннадцать основных падежей — это очень непросто, но даже и два падежа представляли бы собой нешуточную преграду. Посудите сами: ведь я знал один только английский язык, в основном устно. В английском языке вы не догадываетесь о том, что существительные склоняются, пока вам об этом специально не расскажут на примере других языков. Простота хуже воровства.

Я очнулся через двенадцать местных суток. Отработавшие своё индуктор с манжетой отпали и развалились на куски, став похожими на потемневшее папье-маше: к утилизации отходов в Средоточии относятся серьёзно. Перекусив фруктами, я здесь же под деревом провалился в обычный, здоровый десятичасовой сон.

Меня ожидало возвращение на Землю и неприятный разговор с Дурслями: на каких помойках я пропадал почти два дня и почему явился такой грязный и заморенный. Я стоял, глупо хлопал глазами и терпеливо пережидал град справедливых упрёков; стоял и боялся произнести хоть слово: мне казалось, что я забыл английский язык, и что если я вишенкой на торте ещё и заговорю неизвестным наречием, станет гораздо, гораздо хуже. И словно этого мало, всё это время меня продолжал изгрызать беспощадный внутренний «почемучка».

В школе я едва дождался окончания первого урока, чтобы провести пятнадцатиминутную перемену в Саргасе. «Корона» подарила мне лишь знание языка и скромный по объёму базовый словарный запас. Остальное предстояло изучать самому, а пятнадцать минут в школьных коридорах — это полтора часа в библиотеке Замка.

Далее последовал второй скучнейший урок в школе, снижение оценки по письменному тесту после того, как я не смог дать устное пояснение подозрительно качественному изложению темы на бумаге, и следующие блаженные четверть «переменочных» часа, большую часть из которых я, к величайшей досаде, был вынужден потратить на рыбалку и готовку: запасы рыбы в Замке подошли к концу.

Так и повелось: я пожирал замковые фолианты, а вдобавок записался в школьную библиотеку и начал выпрашивать книги у Дурслей. Дамские романы давали минимальный полезный остаток, зато я от корки до корки изучил пособия по садоводству и огородничеству, являвшиеся частью тётиного хобби, и дядины сборники по строительному делу. Школьная библиотекарь, удивлённая моим усердием, иногда приносила почитать и толковые книги из собственных запасов, а на следующее лето организовала мне доступ в библиотеку средней школы через дорогу от нашей. Дядя начал использовать меня на подхвате в гараже, дозированно делясь навыками мужской работы, а тётя стала доверять работу в саду более квалифицированную, нежели полив и прополка клумб вручную. Но главной сокровищницей был Замок.

А поступив в Хогвартс, я впервые встретил и собрата по неутолимой жажде знаний: Гермиону. И, безошибочно разглядев в ней себя девятилетнего, я никогда не отказывал ей в дележе сокровищами, доставшимися мне бесплатно. Поверьте, я могу отличить чистое стремление к познанию от корыстного интереса к усилению своих позиций и тем более от назойливого желания поразнюхать обо мне новых приватных подробностей.

И ведь Гермионе никто не колол нейронного «допинга». Она талантливее меня в этом отношении, и мне нисколько этому не завидно. Ей бы ещё научиться наблюдать и анализировать. Но мы работаем над этим, и пока что вполне успешно. В плане обучения наблюдению я возлагаю большие надежды на Живоглота.

Но вот какая мысль иногда посещает меня после странной реакции Снейпа на звучащий Сказовый Син-Талиш, а ещё увереннее — после сегодняшней «дуэли». О правильном произношении сказового наречия я знаю только из сведений, вложенных мне в голову мнемоиндуктором. Аудиозаписей сказовых текстов у меня нет, практиковаться не с кем. А диалект этот очень странный. Чудной. Сродственный магии.

Точно ли окружающие слышат то же, что и я? Все ли окружающие слышат одно и то же? Не является ли сказовая ветвь языка знаниями, предназначенными не для всех ушей?

И ведь не задашь подобный вопрос Снейпу: «а вам что послышалось, профессор?». Он-то уж точно стребует с меня на порядок больше, чем выцедит в ответ, да ещё и с неизвестной степенью правдивости.