Наступление ночи (джен)

Наступление ночи — его любимое время суток.

Кроваво-красное небо испещрёно тонкими полосами рваных белых облаков, точно старыми шрамами от кнута.

Последние багряные лучи окрашивают густой окрестный лес в чёрный цвет, а зеркальной поверхности огромного озера придают сюрреалистичные оттенки. Лучи заливают землю и освещают каждое из бесчисленных западных окон исполинского средневекового замка, и кажется, будто внутри бушует пламя.

На вершине самой высокой башни, лишившейся крыши, стоит неподвижно, словно статуя, одинокая фигура, озаряемая умирающим солнечным светом. Чёрная мантия слегка развевается на тёплом летнем ветерке. Лицо — худое, змееподобное. Кожа, обычно мертвенно-бледная, сейчас сделалась розоватой — такой, какой коже всякого живого, здорового, дышащего человека и следует быть. Рубинового цвета глаза пристально глядят на истекающее кровью солнце.

За дверью, на лестнице, ведущей к верху башни, раздается леденящий душу крик. За ним следует грохот, топот — и крик резко обрывается так удачно подобранным заклинанием из двух слов.

Фигура немедленно напрягается — рука ныряет за палочкой в карман — но тут же расслабляется. Кривая улыбка на губах, тонких настолько, что их, кажется, и вовсе нет, превращает лицо в уродливую гримасу отвращения, смешанного с изумлением.

Как крысы! Шесть часов прошло, а это место до сих пор кишит мелкими грязнокровками, как термитами. Мерлин, если бы кто-то из них встретился у него на пути… смерть показалась бы милосердной и желанной альтернативой!

Быть может, он проклят, а потому обречён быть вечно окружённым такой некомпетентностью? Неужели так трудно разделаться с несколькими детьми? Наконец найти и избавиться от них?

Ах, что за чудесная игра — прятки!

Немного воображения, чтобы отследить ход мыслей и последующих решений скрывающегося… буквально увидеть, как чужой разум лихорадочно перебирает варианты возможных убежищ в поисках безопасного.

Взгляд его красных глаз-щёлок задумчиво устремлен вдаль, хотя со стороны этого и не заметить — они выглядят настолько нечеловеческими, что невозможно распознать в них какие-то эмоции.

А в этой игре он был очень хорош: выслеживал и приближался к потайному местечку, будто гриф, пока напуганные дети ждали, замерев и затаив дыхание. Сердце стучало бешено, словно это была не невинная забава… Ему она нравилась. Другим — нет, по определённым причинам. Прятаться он тоже умел превосходно. И однажды его не смогли найти, чтобы… не смогли… найти… не смогли…

Белые паучьи пальцы сжимаются и разжимаются в молчаливом раздражении. Это уже не важно. Он не забыл и не страдает умопомешательством с провалами в памяти, но переубеждать никого не станет — ему абсолютно всё равно. Эта часть него… отделена. Не только воспоминания, но и чувства, эмоции, потребности, ненависть, мечты и страхи, они всё равно что мертвы.

А кое-кто уж точно мёртв — сокрушен, уничтожен, стёрт с лица земли. Старый маразматик осмелился надеть его драгоценное кольцо, его наследство, его трофей, его!

Есть ли шанс, что заветный осколок всё ещё прячется где-то? Или он всё-таки уничтожен вместе с хранилищем?

А был ли шанс у дневника? Его первого грандиозного эксперимента с Тёмными искусствами, так глупо пожертвованного Люциусом в угоду своему самодовольному идиотизму… уничтоженного Поттером.

Поттер… Мальчик-который-умер.

Он тихо смеется. Странным, шипящим, сдавленным смехом.

Солнце прячется за макушками деревьев Запретного леса, возвращая своему внимательному созерцателю прежний мертвенно-бледный вид, но красные глаза на жутком лице всё так же зловеще светятся — и сияют чистым злорадством, когда перед мысленным взором их обладателя картина стремительно темнеющего неба сменяется другой: смертельно-бледный, окровавленный мальчик в очках набекрень, лицо его покрыто потом, грязью и дорожками от слёз, из-за чего он выглядит, как убогий клоун.

Проклятый мальчишка стоит на коленях рядом со своими друзьями — девчонка ещё дышит, хотя разум её разрушен навсегда — в десяти метрах от места, где семнадцать лет назад всё началось… где сейчас всё должно закончиться.

Сила, которую не знает Тёмный Лорд… О, да. Любовь.

- Ты уже придумал, как убить меня любовью, Гарри? Нет? Не утруждай себя. Я тоже — нет. Авада Кедавра!

Он опирается локтями о разрушенный подоконник и снова тихо смеется. Смех его пугает сову, вылетевшую из ближайшей совятни.

Одновременно со скрипучим вскриком совы откуда-то снизу, из недр замка, раздается другой пронзительный крик.

Хогвартс!

Хогвартс — школа чародейства и волшебства. Хогвартс — безопасная гавань и последний оплот Света.

Хогвартс. Его Хогвартс.

Чёрная масса, костяно-белые проблески — его воины в своём полном великолепии движутся по направлению к торжественно освещённому Большому залу…

Удивление на лицах обитателей замка сменяется ужасом при виде падающих огромных древних дверей…

Они падают… падают… и ударяются о каменный пол с грохотом, напоминающим раскаты грома.

Как в замедленной съемке, все прекращают двигаться, говорить, дышать…

Молчание… изумление… недоумение…

Время замирает…

Нож звякает о холодный мрамор — и вдруг все двигаются, кричат, толкаются, прячутся под столами — но вам никогда не спрятаться от Тёмного Лорда!

Кто-то пытается сражаться. Они погибают первыми… Кто-то пытается бежать, но единственный выход перекрыт, и никто не решается приблизиться к олицетворению ночных кошмаров, стоящему на пороге…

Стоящему тихо, спокойно, выжидающе… в окружении троллей и дементоров.

Подобно смерти.

Здесь и сейчас начинается отделение овец от козлищ.

* * *

Новый звук пронзает мёртвую тишину ночи. Крики и плач, они не прекращаются, напротив — звучат интенсивнее и объёмнее в сопровождении взрывов дикого, пьяного или просто-напросто садистского смеха. Это уже не охота на сбившихся с истинного пути, потерянных детей. Это празднование.

Он очень живо может представить себе, что сейчас происходит в Большом зале, и от видения этой картины, которая у большинства вызвала бы тошноту, его тонкие губы трогает мимолётная улыбка, однако её быстро сменяет выражение раздражения и презрения на лице.

Празднование.

Почему они празднуют? По какой причине — нет — по какому праву они празднуют?

Тринадцать лет назад никому не было до него дела. Тринадцать проклятых лет ада.

А три года назад? Тогда никто не праздновал: старое разрушенное кладбище было наполнено страхом, паникой и отвращением. Как же рады были они тогда, что их лица скрыты масками.

Они могут думать, что способны обмануть его, но для Лорда Волдеморта разум и душа всякого — открытая книга, которую он может прочесть… или сжечь.

Под какофонию треска и хлопков чёрный круг рассеялся. Все они стремились убраться оттуда как можно скорее, опасаясь быть наказанными за побег Поттера. Все аппарировали без задней мысли, оставив только что возрождённого Тёмного Лорда головокружительной смеси гнева, разочарования и радостного возбуждения.

Теперь мальчишка мёртв, школа захвачена. И в этот раз вокруг — эйфория победоносной средневековой армии в городе, свободном для мародёрства.

В его голове мелькает мысль: а думают ли они сейчас об исполненном Пророчестве, последней ступени к окончательной победе их Лорда и Повелителя? Если да — разумеется, исключительно потому, что надеются, наконец, убивать, грабить и насиловать без риска оказаться в пожизненном заключении в Азкабане.

Он поворачивается, вздыхает, будто зло шикает, и медленно идет к выходу из маленькой круглой комнаты, а затем вниз по винтовой лестнице: Смерть без косы, стук от подошвы чёрных отполированных ботинок, как от метронома, а практично подбитые кожей полы бархатной мантии с высоким воротником касаются пола со звуком, похожим на змеиное шипение.

Одетые в чёрные мантии мужчины склоняются в глубоком поклоне, когда он проходит мимо. Одни бормочут почтительное «мой лорд», другие высовывают головы из тёмных дверных проёмов, торопливо пытаясь скрыть, что они разворовывают богатства замка, но зря: Лорд Волдеморт видит всё, помнит всё и не знает пощады.

— Мой лорд! — возглас резкий, но полный почтения, такой не похожий на все остальные.

Временами её манера отдавать честь заставляет замереть даже его, особенно если при этом она падает на колени, едва не сбивая его с ног. Выглядит это совсем неподобающе, и, будь на её месте кто-то другой, он непременно был бы жестоко наказан…

— Белла, — шипит он и моментально возвращает себе равновесие, положив руку на её левое плечо.

— Господин.

Всякий раз, когда она целует подол его мантии, он видит в её глазах что-то, что не может распознать. Что-то прячется в её рвении, в нежелании отпускать его.

— Белла, Белла.

Называть её так теперь — издевательство. Она больше не красавица. С глубоко запавшими светящимися глазами, с болезненного цвета кожей, почти такой же бледной, как у него. Тонкие, как паутина, угольно-чёрные волосы прекрасно подходят к её тонкой фигуре и дополняют образ, делая её похожей на труп невесты.

— Мой лорд, вы не присоединитесь к нам, чтобы отпраздновать вашу грандиозную победу? — c благоговением выпаливает она, опустив глаза и прижав лоб к его правому ботинку.

Вопрос абсурден — они оба понимают это. И, тем не менее, когда он твёрдо отталкивает её, костлявую, в сторону, она оседает в молчаливом разочаровании. И когда он уходит прочь, затуманенными тёмными глазами она следит за каждым его шагом, цепляется за каждое движение, сложив худые руки в молитвенном жесте. Но она не молится, и он сомневается, что она хотя бы знает, как это — молиться.

Он когда-то знал. Он молился пылко, каждый вечер, потому что ему говорили, что так нужно, и потому что хотел узнать, исполнит ли так восхваляемый всеми Бог его желания.

«О, милостивый Господь, защити это скромное жилище от гнева войны, и если ты решишь сбросить на нас бомбу, целься в миссис Коул, когда она и другие дети выйдут на прогулку, а я останусь внутри с простудой».

Вот о чём он просил. Ну, или о каких-нибудь других детских глупостях.

* * *

В коридорах замка темно и жутко тихо, только снизу доносится шум.

Он непроизвольно касается руками стен. Они царапают тонкую кожу, но он не придаёт этому значения.

Это место мертво.

Никогда не щекочи спящего дракона.

Что ж, он убил дракона, и чудовище даже не узнало, что его сразило! И каждый снаружи верит, что монстр всё ещё мирно дремлет. Со всеми мерами предосторожности, доведёнными им до совершенства, на понимание обратного у них уйдут дни, а быть может, и недели. К этому времени Хогвартс уже станет абсолютно защищённой и воистину несокрушимой крепостью.

Но пока Школа Чародейства и Волшебства в руинах.

Забавно, ведь он никогда этого не хотел, никогда не планировал вредить замку. Это было единственное место, которое он готов был защищать ценой собственной жизни. Глупые, наивные идеалы юности. Тогда он мечтал о руководстве школой и обучении новых поколений волшебников действительно важным вещам. Он хотел втолковать им, что нужно управлять магглами вместо того, чтобы позорно прятаться, будто они хуже, будто они — какая-то постыдная аномалия, тогда как всё ровно наоборот.

Нет, школа не погибнет, он об этом позаботится. Она будет возвращена к жизни, снова засияет в лучах славы, как о том мечтал Салазар Слизерин: школа только для чистокровных волшебников со всей страны. И всё-таки… тех, в чьих жилах течёт чистая кровь, осталось так мало… полукровки также будут допущены к обучению, но только те, у кого составляющая волшебной крови достаточно благородна, и только если они поклянутся никогда не повторять ошибку своего родителя-волшебника.

Кампания без чётких целей обречена на провал.

Он остановился и, задумавшись, слизнул рубиновую каплю с указательного пальца. В вестибюле, внизу, так светло, словно его освещает какой-то чудесный шар. Винтовая лестница ждёт Золушку, которая спустится по ней и потеряет хрустальную туфельку. Только вот бедная девушка всё ещё выгребает золу в грязной кухне, а принца не интересуют простые служанки.

На мгновение все обращают к нему взгляды, но тут же отводят их в сторону или почтительно опускают глаза вниз. Звуки шаркающих ног и тихое нервное покашливание наполняют холл, когда люди склоняются перед ним, спускающимся вниз, а он старается не споткнуться, держа голову по-королевски высоко, скользя по своим последователям холодным, безразличным взглядом.

Какая-то маленькая грязнокровка бьётся в крепком захвате, отчего её юбка задирается ещё выше, чем до того пыталась удержать её волосатая рука.

Миниатюрная, светловолосая студентка Хаффлпаффа, ученица третьего или четвёртого курса, прижатая к телу грубого, крупного мужчины, здесь совершенно не к месту, как дорогая фарфоровая кукла, брошенная в грязь избалованным ребёнком.

Теперь все смотрят на неё, потому что на неё смотрит их Повелитель, глазами пожирают лилейно-белую невинность, отмеченную зазубренной буквой «Г», вырезанной на щеке — её смертный приговор.

Грязнокровка.

Грязнокровки, полукровки и предатели крови повсюду! Что случилось с магическим сообществом? Неужели единственные чистокровные волшебники, которых следует оставить, это Пожиратели смерти и их дети, потому что остальные семьи попытаются убить его незамедлительно, а значит, должны быть признаны изменниками?

Внезапно вся его злость обращается на девчонку. Он взбешён. Она прервала его раздумья, нарушила ход мыслей! Багряные глаза, сузившись, опасно вспыхивают. Пожиратель смерти, держащий её, ослабляет хватку и, в полном непонимании, однако с достаточной для страха долей благоразумия, съёживается на полу.

— Приведите её в чувство!

Полусогнутый мужчина быстро поднимается на ноги, но недостаточно быстро.

— Круцио!

Заклятие пролетелает в миллиметре от него и поражает упавшую девочку. Она корчится и извивается, и каждый раз, когда её тело вздрагивает, голова ударяется о пол. И снова все смотрят на неё. Она перестает кричать и, кажется, задыхается. Из её рта из-за прикушенного языка струится кровь.

Он прерывает действие заклинания, длинная тисовая палочка исчезает в складках мантии так же быстро, как и появилась. Медленно люди возвращаются к брошенным занятиям, не переставая отвешивать нервные поклоны высокой призрачной фигуре, движущейся по направлению к Большому залу.

Маленькая студентка Хаффлпаффа остается неподвижно лежать на полу, тихо и жалобно всхлипывая, невидящими светло-голубыми глазами глядя на потолок. Она больше не похожа на идеальную фарфоровую куклу. Её больше не заботят прикосновения потных горячих рук к девственной коже, или же она их просто не замечает.

* * *

В Большом зале душно и шумно. Именно таким он ему и помнился. Он снова полон людей в чёрных мантиях. Они разговаривают и едят, только знаки отличия носят на левых предплечьях.

Школьники, так же одетые в чёрные мантии, но с красными, зелёными, синими или жёлтыми, теперь ненужными, факультетскими значками на груди, — в дальнем углу. Кто-то сидит, кто-то стоит на коленях — на них заклятия. Руки у всех неподвижно сложены на коленях — по той же причине. Кто-то беззвучно плачет, а кто-то явно молится. Никто не обращает на них внимания.

Он бегло осматривает воцарившийся хаос в поисках… он сам не знает, чего. Взрослые и дети, тёмные, русые, светлые и рыжие волосы, чёрная одежда и бледные лица — всё сливается в жужжащую, ошеломляющую суматоху.

Он не выносит даже одного только вида этой возни. Она отвратительна, потому что пробуждает в нём ощущение неловкости и загнанности в ловушку. После тринадцати лет в компании с одними только змеями, пауками и жуками запах и шум этого бурлящего несколькими сотнями людей котла действуют на него угнетающе.

Странно, сейчас никто, кажется, не замечает его, стоящего в дверном проеме, из-за размеров которого он и высоким не кажется. В великолепном, просторном холле любой становится крошечным, незначительным, подобным муравью, напрасно бьющемуся в хрустальной коробке истории.

Каждый ученик однажды впервые проходил через эти двери ошарашенным, изумлённым одиннадцатилетним ребёнком, не способным оторвать глаз от зачарованного потолка, сейчас такого спокойного, безоблачного, усыпанного серебряными звёздами.

У стен замка есть глаза и уши. Они помнят и видят всё. После этого вечера они будут оглушены криками, их глаза будут ослеплены слезами, но они приговорены к вечному молчанию и хранению страшной тайны.

Через море лиц задумчивый взгляд его кроваво-красных глаз сталкивается с взглядом сияющих чёрных. Там, среди отбракованных и обреченных, сидит, опустившись на колени, юноша. Голова его поднята высоко, с вызовом.

Значок старосты на груди, блестящий в тусклом свете свеч, прикреплен близко к зелёной кайме школьной мантии. Тёмный цвет выгодно оттеняет бледное, классически красивое лицо и идеально подходит чёрным как смоль волнистым волосам и широко распахнутым глазам. Но что привлекает внимание Тёмного Лорда, так это шрам, портящий надменный, аристократический облик — неровная «П», вырезанная на одной из его высоких скул.

В немигающем взгляде мальчика сквозит что-то неопределённое, чувство, взявшее верх над страхом и болью: знакомая смесь неповиновения, упрямой гордости, обвинения и гнева, направленных на весь мир.

И он может смутно почувствовать, как что-то, похороненное и забытое, сжимается где-то глубоко внутри, очень глубоко: немая струна слабо вздрагивает, когда поблизости раздаётся родное звучание.

Разозлившись, он разрывает хрупкую связь.

Мягкий, размеренный стук каблуков, резко контрастирующий с кипящей внутри яростью, ласковый шелест мантии — и входные двери гигантского замка, скрипнув, затворяются вновь.

* * *

Лёгкий ветерок стал прохладнее. Маленькие сияющие точки украшают небо, словно дорогая золотая вышивка на траурном одеянии весёлой вдовы. Озеро пахнет рыбой и грязью, предлагая изнурённым утолить жажду и освежиться.

В нём остались обитатели со свободой перемещения и правом на жизнь, однако озеро стало идеальной западнёй для них, аквариумом — это не больше, чем большой закрытый бассейн без связи с внешним миром. Нельзя позвать на помощь, даже голову им высунуть из-под воды нельзя.

Становится холоднее, но он этого не замечает и неторопливо приближается к озеру. Со стороны любой принял бы его за высокую тень, скользящую вдоль тёмной лужайки, или злого призрака, а возможно, и дементора, решившего попытать удачи и обнаружить спрятавшуюся жертву.

Бесшумные шаги останавливаются в нескольких дюймах от границы озера. Какая тишина. Даже рябь не пробежит по идеальной поверхности серебряного зеркала, ни единого вопля не донесётся из тёмного леса, ни одна птица не пересечёт бархатное небо, взмахивая крыльями.

И он не нарушит жуткого спокойствия. Он продолжает всматриваться в глубину озера, тени среди теней. Неестественный горящий взгляд пронзает воду, как лазерные лучи.

Вид подводного монстра ничего не выражает: восковая маска из старого маггловского фильма, гниющий трансформированный инфери, плавающий под поверхностью воды, только глаза живые, тёмно-бордовые в тусклом лунном свете, цвета крови, лишённой кислорода, сверкающие, дразнящие его — пародия на то, что он увидел в мальчишке.

Другая пара шагов, осторожных, тихих и неуверенных, шелестит среди пышной травы и останавливается в двадцати футах от него.

— Итак? — холодный, пронизывающий звук его голоса прекрасно демонстрирует раздражение. Никто не выслеживает Тёмного Лорда, никто не шпионит за Лордом Волдемортом.

Ему не нужно оборачиваться, чтобы узнать, кто рядом с ним. Он знает и не злится, вместо этого выражение хмурой задумчивости появляется на его пугающем лице.

Нарушитель спокойствия ждёт малейшего знака признания и тут же падает на колени на илистую почву на границе озера.

— Мой лорд, простите мне моё вторжение. Я…

Он даже не смотрит на неё, но её тонкие пальцы хватают край мантии, ненароком, вскользь касаясь его ноги через ткань. Острое плечо на мгновение прижимается к его колену, когда она сгибается в поклоне…

— Не сейчас, Белла.

Он отталкивает её. Она смотрит, как призрачная фигура в очередной раз ускользает прочь, и на её измождённом лице читается непонимание.

* * *

Запретный лес тёмен и зловещ. Он кажется необитаемым, но на самом деле полон тайной жизни, как и в любую другую ночь. Здесь и там блестящие глаза волков, оборотней, сверкают то из-за дерева, то из подлеска. Безумные глаза стерегут лес и границы земель Хогвартса, наблюдают, оценивают и более чем готовы наброситься на невезучего незваного гостя.

Бесшумно чудовища склоняют головы перед проходящим мимо Повелителем, снова исчезая в ночи, словно по волшебству. Не удостаивая их вниманием, он идёт по палой гнилой листве, тёмная ткань шуршит, скользя по земле, в точности как… вспышка в памяти… тело, окутанное длинной чёрной мантией, склонившееся над павшей белой лошадью, единорогом, отчаянный голод, который пища не может утолить… в точности как тогда. Кулаки в ярости сжимаются, острые ногти врезаются в кожу. И чувство проходит, снова оказавшись в прошлом, потому что это — прошлое. Оно исчезло, умерло, закончилось.

Он поднимает голову и усмехается.

Война ещё не завершена. Это не окончательная победа. Но он близок, теперь он так близок. Поистине неудержим.

Усмешка превращается в смех, дикий, резкий, шипящий. Животные, услышав, как он разносится по лесу, замирают и сжимаются от страха или спешат прочь.

Маниакальный смех почти заглушает маленькую частичку его насколько гениального, настолько же и больного разума, которая всё никак не может перестать удивляться, всегда ли у победы такой горько-сладкий вкус.