Язык нежности (гет)

Ункасу следовало знать, что до этого дойдет.

Его раны начали зудеть, как бывает, когда они затягиваются новой кожей. Теперь Ункас мог охранять лагерь по ночам, а его рука наконец твердо держала томагавк.

И, судя по еле уловимой усмешке, появлявшейся на лице бледнолицего брата всякий раз, когда Алиса приближалась к Ункасу во время пути, он достаточно отдалился от смерти, чтобы над ним можно было подшучивать.

Это началось исподволь — каждый раз, когда Натаниэль ловил взгляд Ункаса, когда Алиса оказывалась поблизости, уголки его рта чуть приподнимались. А с тех пор, как Алиса, очевидно, решила, что ей нравится быть его тенью, такое случалось часто.

(Ункас не мог обижаться на нее, даже не совсем понимая, что это означает).

Потом Алиса начала садиться ближе к нему за едой, и Натаниэль стал улыбаться еще шире. Потом она принялась заводить с ним беседы, втягивая в разговор. Когда Ункас начал отвечать на ее любопытные расспросы чуть подробнее, чем нужно, взгляд Натаниэля стал проницательным, как у ястреба.

Конечно, Ункас понимал, что это шутка. Он только удивлялся, почему брат так долго не забывает про нее.

*

Это наконец произошло на берегу реки, где они остановились, чтобы утолить жажду и наскоро сполоснуть руки и лица, а потом двинуться дальше.

— На-та-кан⁽¹⁾, — Ункас поднял голову, услышав это. Натаниэль присел рядом и с наигранной серьезностью посмотрел на него. — Похоже, нам придется изменить планы на зиму.

Натаниэль говорил на языке могикан, понизив голос, так что сперва Ункасу показалось, что он собирается сообщить что-то важное. Потом уголки его рта чуть приподнялись, так неуловимо, что только Ункас и отец смогли бы заметить, и Ункас понял, что бледнолицый брат думает не о том, какой дорогой добраться до Огайо, или как избежать британцев.

— Например, нам потребуется научить маленькую золотистую крольчиху паре делаварских слов.

Ункас от души плеснул в Натаниэля водой, а тот со смехом увернулся.

1) "младший брат" на языке могикан

Вернуться к тексту

Наступила вторая ночь после сражения в горах, и Ункасу, едва-едва пришедшему в себя, не стоило брать мушкет и усаживаться под деревом, чтобы охранять сестер Манро.

И это, конечно, означало, что Ункас взял мушкет, прислонился спиной к дереву, ловя ртом воздух от боли, и в этот час помогал охранять сестер Манро.

Натаниэль прощался с Корой, чтобы заступить в дозор — похоже, это подразумевало много нежных прикосновений. Оба они явно желали остаться рядом друг с другом на всю ночь, но у Коры не было оружия. На миг Ункаса это немного позабавило, но потом он вспомнил, что они едва не потеряли друг друга, и веселье сменилось счастьем с долей печали.

Он был рад за них. Печаль, пожалуй, примешивалась от осознания, как его брат и Кора счастливы наедине.

Вслед за этой мыслью возник вопрос, и Ункас осмотрел их маленький лагерь в поисках Алисы.

Алиса беседовала с их отцом (и при виде этого брови Ункаса невольно приподнялись).

Похоже, «беседа» — слишком непринужденное слово, тут же подумалось ему. Алиса сидела, держа спину прямо и сложив руки на коленях, устремляя взгляд в землю или же переводя его на Чингачгука, на лице ее при этом читалась смесь удивления и сосредоточенности. Они с Чингачгуком очень быстро обменивались парой слов, а затем его отец продолжал говорить.

Уловив краем глаза движение, Ункас отвернулся от этого зрелища — к нему подошла Кора, вероятно, чтобы проверить повязки.

— Добрый вечер, Ункас, — Кора улыбнулась, и Ункас послушно задрал рубашку, на осмотр ушла пара минут. — Раны все еще кровоточат, — глаза ее лучились теплом, хоть в них и читалась укоризна, когда он снова опустил подол рубашки. — Мне бы хотелось, чтобы ты отдохнул от несения стражи, хотя бы одну ночь.

— Не могу, мисс. — Ункасу хотелось бы знать, когда Кора успела накинуть на него одеяло сестринской защиты, но это внушало симпатию и забавляло.

Кора вздохнула:

— А я-то считала, что ты спокойнее своего брата, — в голосе ее не было раздражения, и Ункас улыбнулся. — Просто скажи мне, если раны заболят или начнется жар, — заметив движение безмолвной тени, они оба повернулись и увидели Чингачгука, направляющегося к западному краю их лагеря. — Что ж, урок закончился, — Кора выпрямилась.

— Какой урок?

— О, а ты не знал? Твой отец предложил Алисе научить ее языку делаваров, — Кора расправила юбку и отправилась назад к костру, словно то, что она сказала, было совершенно обычно.

Они разбили лагерь неподалеку от реки, чье название Алиса не спросила, и улов выдался обильным. Чувство безопасности, пусть и временное, и несомненно восхитительный запах жарящейся на вертеле рыбы приводили всех в хорошее настроение — даже Ункас приподнялся на импровизированном ложе из листьев и подстеленной куртки, на щеках его была нежность, которая вскоре могла обернуться улыбкой.

Алиса же не знала, можно ли быть еще более несчастной.

Хотя они пережили схватку с гуронами в горах несколько дней назад, Ункас все еще страдал от ран. Так сильно, что просто не мог стоять и нести дозор вместе с отцом и братом по ночам после того, как дневной переход бередил его бесчисленные раны.

Никто не нуждался в ее скудных познаниях врачевания, когда рядом были опытные руки Коры. Будь это кто-то другой, Алиса попыталась бы помочь, кормя его, но хотя она знала Ункаса лишь несколько коротких дней, она понимала, что такая помощь больше расстроит его, чем порадует.

Если Алиса хоть что-то понимала в этом мире, так это то, как может ранить предупредительность в минуту сильной слабости.

Но факт оставался фактом: Ункас был ранен из-за нее, и понимание, что она ничего не может сделать для него в ответ, разбивало ей сердце. Алиса так терзалась чувством вины, что пряталась от него, держась как можно ближе к началу (Ункас всегда замыкал отряд) днем, и по другую сторону его импровизированного ложа — ночью, наблюдая за ним сквозь пламя костра.

Как она делала прямо сейчас.

— Что-то не так, девочка? — Алиса обернулась: рядом с ней, как по волшебству, возник Натаниэль. Она больше не удивлялась его легкой поступи, но думала, что никогда не перестанет ею восхищаться.

Алиса вздохнула:

— Ничего, мистер По, — втайне она боялась, что он может таить на нее обиду за то, что случилось. Может желать, чтобы ее увели и его младшего брата не коснулся безжалостный нож Магуа. Алиса признавала, что это нелепые мысли, но они жестоко терзали ее разум.

На лице Натаниэля появилось такое выражение, будто он готов поверить ей и вернуться к костру, чтобы заняться рыбой. Потом, бросив взгляд в ту сторону, где находилась Кора, он без лишних церемоний уселся слева от Алисы.

Алиса тут же вспыхнула:

— Это моя сестра послала тебя?

— Да. Но это не значит, что я не хочу тебе помочь, — Натаниэль многозначительно посмотрел на Алису, и весь ее гнев испарился в тот же миг.

Алиса поняла, что ей по душе Натаниэль По. Ей нравилось, как он напрямик высказывает, что думает, и никогда не приходится гадать, что он имел в виду.

Не подозревая об ее мыслях, Натаниэль перешел прямо к делу:

— Тебе грустно, ты все время молчишь и смотришь на моего брата так, будто не знаешь, бежать ли к нему или от него.

— Он ранен из-за меня, — отчаянным шепотом призналась Алиса.

— Нет. Он ранен, потому что погнался за дюжиной гуронов, вооруженных до зубов, один, как круглый дурак.

— Он бы этого не сделал, если бы я...

— Если бы ты — что? — Натаниэль не отчитывал ее, его голос звучал ровно и буднично. — Не была дочерью Манро? Не приехала в Америку? Не родилась на свет?

— Если бы я не позволила ему... обнимать меня под водопадом.

Очевидно, для Натаниэля это было новостью, его светло-голубые глаза стали огромными, как блюдца. Он обернулся и уставился на Ункаса — Алиса с ужасом обнаружила, что тот уже наблюдал за ними. Она покраснела:

— Ничего неприличного не было.

Натаниэль недоверчиво посмотрел на нее. «Или скорее он поверил и не может представить, что такое вообще случилось», — с досадой подумала Алиса.

Бросив еще один неверящий взгляд на брата, Натаниэль встал и направился к рыбе:

— Вернусь.

Алиса проводила его взглядом, стараясь не оглядываться по сторонам на тот случай, если Ункас все еще смотрит на нее.

*

Натаниэль сдержал слово и вскоре вернулся. Он подал ей миску с рыбой (Алиса не помнила, когда в последний раз чувствовала такой вкусный запах) и жестом предложил ей взять кусок. Когда Алиса наконец сумела снять с костей пальцами крошку белой плоти и положила ее в рот, Натаниэль глубоко вздохнул:

— У делаваров есть одно слово. Оно означает «спасибо», но им пользуются не так, как англичане. Этим словом не благодарят за переданную соль — оно для по-настоящему больших дел, огромных услуг. Вроде спасения от смерти,⁽¹⁾ — он улыбнулся, увидев ее потрясение. — Я научу тебя, если пообещаешь, что пустишь его в ход.

Одно слово казалось ужасной малостью, но если это лучше, чем «спасибо», и гораздо лучше, чем совсем ничего, Алиса была готова. Она решительно кивнула.

— «Ваниши́»,⁽²⁾ — старательно произнес Натаниэль. В середине это прозвучало резко, будто он вдохнул на полпути. Он сказал «ваниши́» еще раз, и наступила очередь Алисы.

Натаниэль заставил ее повторить несколько раз, пока не остался доволен.

— Хорошо, — он серьезно посмотрел на нее, и Алиса поняла, что Натаниэль оценивал гораздо большее, чем просто ее произношение. — Хорошо, — повторил он и ушел, чтобы съесть свою долю рыбы рядом с Корой.

1) сейчас это слово употребляется и в повседневной жизни, как привычная нам и англичанам формула вежливости, но раньше делавары действительно применяли его только в особых случаях. А обычного бытового "спасибо" у них не было — они просто принимали мелкие услуги, вроде той же переданной соли, как должное.

Вернуться к тексту

2) если интересно, можно послушать здесь: https://www.talk-lenape.org/results?query=Wan%C3%ACshi&lang=lenape

Вернуться к тексту

— Обязательно нужно было заставлять мистера По говорить со мной, Кора? Ты не могла высказать мне это сама? — в голосе Алисы не было ни гнева, ни упрека. Она говорила тихо и мягко, робко из-за того, что с ней снова обращались, как с непослушным ребенком. Хотя все уже давно прошло, щеки Алисы до сих пор горели.

Этот голос тронул Кору до глубины души.

— Ах, Алиса, — она обхватила младшую сестру за плечи, притянув ее ближе. — Господь знает, ты мне очень дорога, но я не раз спрашивала тебя, в чем дело, три дня подряд, и ты даже не попыталась солгать мне. Да, я волновалась, возможно, слишком сильно, и призвала на помощь кавалерию — потому что люблю тебя.

Кора знала, что Алисе довелось вынести значительную нехватку внимания с тех пор, как их жизнь едва не обернулась трагедией. Им пришлось так сильно сосредоточиться на выживании, что качество жизни и чувства утратили ценность.

Да, Кора понимала, что теперь она старается слишком сильно — ее больше не успокаивало простое знание, что Алиса все еще цела и невредима, она чувствовала смутную тревогу каждый раз, когда та слишком долго или слишком сурово всматривалась в горизонт. Ей было не по себе видеть пустой взгляд, какой порой встречался у солдат на операционном столе, на лице младшей сестры.

Но опять же, Кора признавала, что теперь ото всего ей становится не по себе. Любая травма слишком жестока, слишком болезненна, чтобы вынести после того, как она чуть не потеряла свою маленькую золотоволосую сестру. Натаниэль шутил, что в последние дни она готова защищать Алису от репьев и бабочек, и Коре эта шутка показалась не очень-то смешной.

К удивлению Коры, на лице Алисы промелькнула слабая улыбка:

— Натаниэль По теперь кавалерия?

«Да, да, так и есть», — прошептала Кора про себя. Похоже, все, что Алисе было нужно на самом деле — поговорить с человеком с более простым взглядом на мир. Вслух же она предпочла ответить легкомысленно:

— Ты улыбнешься еще раз, если мы притворимся, что это так?

Смех Алисы прозвучал весело, без тени мрачных мыслей, так долго преследовавших их. Он прозвенел в лесу, вспугнув пару птиц, и Кора забеспокоилась, не отчитают ли их за шум, но, быстро оглянувшись вокруг, убедилась, что все в порядке.

(По правде говоря, ей было интересно — может быть, Ункас, идущий далеко в конце отряда, не скрывает улыбку?)

Когда Ункас проснулся той ночью, обливаясь потом, в его разуме так четко отпечаталась страница из книги пастора Уилока, что он был уверен — тот ему снился.

Ункас забыл, откуда этот отрывок и кто его написал, но его занимала следующая часть: «Последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее. В этот час мы пришли к ней — а шли мы долго».⁽¹⁾

Эта фраза говорила о том, что не стоит бояться смерти, потому что она начинается с момента рождения. Однако сегодня вечером Ункас заключил, что она говорит обо всех маленьких решениях, приведших его к тому, что он лежит здесь неподвижно с израненной грудью, будто жестоко зарезанный олень в конце охоты, а не охраняет лагерь.

Ункасу пришло в голову, что эта фраза, чуть измененная, подходит и к его случаю: «Я полный дурак. Я всегда был дураком, но сегодня вечером стал полным. Или, может быть, только сейчас осознал это до конца».

Кто-то приблизился к нему в темноте. Не одна из женщин, и шаги звучали не совсем тихо — значит, не гурон, пылающий жаждой мести. Несколько мгновений спустя на затылок Ункасу легла рука, помогая сесть, и кто-то прижал горловину меха с водой к его губам. Ункас сделал жадный глоток, вцепившись в мех, а рука, поддерживавшая затылок, опустилась ниже, к изгибу шеи, чтобы было удобнее держать, поймав и потянув его за волосы.

Натаниэль. Прикосновения отца были мягкими, но куда более практичными.

Когда Ункас напился, брат помог ему опуститься наземь. Рука, поддерживавшая шею, теперь бесцеремонно ткнулась в бок Ункаса, чтобы проверить повязки. Боль от такого грубого обращения еще можно было терпеть, но, прибавившись к жару в теле, неуютному чувству, сопровождающему исцеление, и неуходящей боли в ранах, касание брата сумело исторгнуть легкую тень стона из отважно сомкнутых губ Ункаса.

Рука отстранилась, Натаниэль наклонился и прошептал ему по-могикански:

— Как думаешь, ты выживешь, на-та-кан?

— А если я скажу, что решил умереть, ты перестанешь мять мои раны своими медвежьими лапами?

Костер почти погас, и разглядеть было невозможно, но Ункас не сомневался, что Натаниэль улыбнулся. Он шевельнулся; Ункас понял, что брат собирается разбудить Кору, и молниеносно схватил его за руку:

— Нет.

— У тебя жар.

— Она ничего не сможет тут сделать. Я не доверяю ингизскому⁽²⁾ лечению пиявками.

Он знал, что Натаниэль прислушается. Мышцы на запястье расслабились, и Ункас отпустил его.

— Я доверюсь тебе, на-та-кан. Только прошу, не умирай. Ты не можешь умереть, пока не откроешь свои чувства маленькой крольчихе.

Ункас вздохнул, ничего не ответив, и фраза, которую он слышал от пастора Уилока, снова всплыла в его памяти.

Казалось, прошло слишком много и слишком мало времени с тех пор, как его семья наткнулась на отряд воинов-гуронов, выкосивших британский отряд, как снопы пшеницы. Ункас уделил юной девушке в розовом не больше внимания, чем остальным деталям зрелища, стараясь заметить как можно больше, чтобы лучше выследить врага и биться с ним. Он ничего не почувствовал, кроме смутного веселья, когда она попыталась погнаться за лошадьми.

И вот он лежит, страдая от ран, которые с радостью принял, защищая Алису Манро.

Ункас знал, что мог умереть от этих ран.

Последний час, когда я безумно рванулся к близкой смерти, не принес мне гибели, он только... сам по себе... завершил процесс.

Но какой процесс?

Голос Натаниэля нарушил тишину до того, как Ункас двинулся дальше по этой темной тропе:

— Сдается мне, ты слишком много думаешь. Ты не думал, когда оторвался от меня и отца, чтобы взобраться на ту гору — почему же ты делаешь это сейчас?

И правда, почему же. Могло ли это случиться просто потому, что он полюбил Алису Манро, и какая-то часть его души, еще незримая разуму, рванулась на гору лишь из-за этого?

А потом рука грубо коснулась его ран через рубашку, разогнав мысли, будто вспугнутых оленей:

— Ты чего затих? Ты там не умер?

— Еще раз так сделаешь, и я выдам тебя следующему же отряду, который спросит, — французы, британцы, гуроны, оттава, повелитель летучих мышей и слепней Матанто⁽³⁾ — пусть кто угодно сдирает шкуру с несносного Натаниэля По, да хоть все разом.

— И оставишь свою невестку без мужа еще до свадьбы?

— Не-то-кон!⁽⁴⁾

Из темноты донесся сдавленный смех Натаниэля, который всегда звучал так, словно он пытался откашляться. Рука брата снова коснулась ран Ункаса, но на сей раз не надавила. Это был нежный дружеский жест.

— Я оставлю тебя отдыхать, раз тебе лучше, — Натаниэль беззвучно поднялся на ноги, подобрав при этом мушкет, и ускользнул, чтобы забыться легким сном тех, кто стоит на страже.

Отвлечение, однако, сработало, и Ункас счел, что сможет снова заснуть. Если бы пастор Уилок оказал ему услугу и вернулся в его сон, чтобы помочь распутать мысли и чувства, наверное, Ункас смог бы найти ответ на свою загадку до рассвета.

1) цитата принадлежит Сенеке Младшему

Вернуться к тексту

2) то есть английскому. "Ингизами" индейцы называли англичан (это произошло от искаженного "english")

Вернуться к тексту

3) делаварский дух смерти и разрушения

Вернуться к тексту

4) "старший брат" на языке могикан

Вернуться к тексту

Ункас провел еще три тяжелых ночи. Утром четвертого дня, словно жар и боль что-то сдвинули внутри, он открыл глаза и обнаружил, что к рукам вернулась легкость, часть прежней силы. Ему этого было достаточно. Ункас знал, что остальное со временем вернется.

Пастор Уилок не приходил больше в его сны. Когда Ункас бодрствовал, разум его был спокоен, словно чего-то выжидал — или словно что-то нашел, и требовалось время, чтобы осознать, что именно.

На четвертую ночь Кора ничего не сказала, когда он не улегся на самодельную лежанку, а Натаниэль просто кивнул, когда Ункас взял мушкет и занял свое место в той стороне лагеря, которая оставалась без защиты все те ночи, пока ему приходилось отдыхать.

Время, когда он был маленькой раненой пташкой, прошло. Впервые за долгие дни Ункас знал, что его руки будут держать мушкет, как должно, и это вселяло покой.

*

Костер почти догорел, когда маленький белый комок, лежащий близко к угасающему пламени, едва заметно сдвинулся — сначала в одну сторону, потом в другую. Ункасу это напомнило барахтающуюся черепаху, устремившую в небо лапы.

Наконец Алиса, похоже, нашла в себе силы подняться. Она долго осматривалась вокруг, а потом двинулась в его сторону, ступая легко и неуверенно, пугаясь малейшего звука. Ункас следил за ней взглядом, при каждом ее шаге вспоминая, почему они стали называть Алису крольчихой, говоря о ней по-могикански.

Когда она оказалась в десяти шагах от него, и в пяти — сбоку, она наконец перестала пытаться угадать, где он.

— Ункас?..

— Нич, — тихо ответил он. На языке могикан это означало «дитя», потому что все, что было нужно Алисе теперь — звук, по которому она могла его отыскать, не слово, понятное ей. Алиса снова подскочила, услышав это, но наконец различила его, проморгавшись в темноте.

Ее светлое платье с выгоревшими маленькими цветочками на плечах, вероятно, виднелось за милю с любой стороны, но Ункас был спокоен, зная, что может ее защитить — когда она опустилась на землю рядом с ним, это спокойствие не ушло.

Алиса же, наоборот, волновалась сильнее, чем когда-либо: она дергалась, заламывала сложенные на коленях руки, смотрела в одну сторону, в другую, потом принялась кусать нижнюю губу. От этого движения ее нос шевелился — совсем как у маленького кролика.

Кролик — пугливый зверек. Он не может слишком долго прятаться от хищного зверя, рыщущего рядом — он подумает, что его нашли, и прыгнет, даже если его еще не заметили.

Ункас ждал.

Эта занятная игра продолжалась не очень долго, прежде чем до него донесся тихий плач, перемежаемый всхлипами.

Медленно, нарочно вороша траву и листья, чтобы предупредить ее шорохом, Ункас чуть сдвинулся вбок. Отложив мушкет, он обхватил вздрагивающую Алису рукой, притянув к боку.

Алиса неожиданно повернулась, прижавшись грудью к его боку, и неловко уткнулась лицом в рубашку. Она бормотала что-то сквозь ткань, но все, что Ункас мог разобрать — отчаяние в голосе, может, это вовсе и не были слова.

Ункас просто обнимал ее одной рукой. Он чувствовал... счастье.

Ункас задумался, что с ним может быть не так, если слезы девушки приносят ему облегчение, но очевидный ответ плавал на поверхности, поймать его оказалось так же легко, как ленивую рыбу летом: если она плачет, значит, ей не все равно. Значит, то чувство, что привело ее сюда, прочь от костра, достаточно сильно, чтобы преодолеть страх и призрачную пустоту за его пределами, куда она временами проваливается.

Если она плачет, значит, в ней есть жизнь.

— В-ваниши́.

Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Алиса вскинула голову, и они чуть не стукнулись носами, но этого не случилось, и Ункас пристально посмотрел на нее. Ему было интересно, читается ли в его взгляде вопрос.

— Ваниши́, — Алиса смахнула кончиками пальцев последние слезы с глаз.

Ей было трудно произносить «иш» в середине. Ункас мысленно перебрал делаварские слова, которым стал бы учить не знающего язык человека — задолго до того, как двинуться в такой запутанный лабиринт. Слова действий, слова из повседневной жизни, вроде «кукуруза», «рыба» или даже «кролик». Он был далек от того, чтобы сомневаться в способах отца, но выбрать из всех слов это...

— Ты знаешь, что сказала, маленькая крольчиха?

Алиса рассмеялась, все еще немного хрипло из-за слез:

— «Спасибо», но не такое «спасибо», которое говорят британцы, когда кто-нибудь передает им соль.

Ункас помимо воли беззвучно рассмеялся вместе с ней, рука, которой он обнимал Алису, тряслась, как и его плечи.

— За что ты благодаришь меня?

— За... все. — На щеках Алисы мерцали чуть поблескивающие дорожки: она все еще плакала, хотя голос ее стал ровным. Ункасу подумалось, не те ли это слезы, что она копила внутри со времен тропы Джорджа, гуронской засады, битвы на утесах, теперь выливаются из ее хрупкого тела, чтобы расчистить место для чего-то другого. Лучшего, может быть.

Но Алиса продолжала говорить:

— Ты рисковал жизнью ради меня. Снова и снова. Ты ждал меня, присматривал за мной. Ты... ты спас мне жизнь. На утесах, и под водопадом, — Ункас почувствовал, как маленькая холодная рука сомкнулась на его запястье, прямо над браслетами. — В этом мире все стало таким незнакомым. А потом появился ты, и... ты не был чужаком.

Ункас притянул ее ближе к себе, почти прижав маленькую фигурку к груди, и Алиса прильнула теснее, плотнее, словно этого было мало. В ее встревоженных движениях не было страсти (и как иначе, ведь она все еще так измучена и худа), только отчаянная необходимость знать, что он тут, цел и невредим; облегчение, неуверенность, и немного печали оттого, что на пути, приведшем их сюда, встали потери.

Ни он, ни она не потянулись за поцелуем. Ункасу подумалось — это отчасти потому, что сам воздух предупреждает: еще не время, а отчасти потому, что для этого им пришлось бы отпустить друг друга: он только раз до сегодняшней ночи обнимал Алису Манро по-настоящему, но не знал, как сумел прожить так долго без этого.

...так вот почему. Вот почему он погнался за Магуа в одиночку.

Натаниэль будет смеяться, а отец спросит — «а как ты думал, ради чего еще мне учить Алису языку ленапов?». Ункас не мог говорить за Кору, но знал, что она не станет пытаться пристрелить его во сне.

И Алиса, более сведущая и в то же время более невинная, чем он сам, уткнулась ему в бок, и Ункас знал, что сегодня ночью она не пожелает спать где-то в другом месте, только здесь.

Дорога в Огайо выдалась долгой. Хоть они и будут охотиться в пути, их главная задача — добраться туда и устроить женщин, не ставить ловушки, теряя время.

Чингачгук переживал, что там скажут, увидев двух ингизских женщин, особенно когда станет известно, что они — дочери полковника Манро. Может, их родня на западе и держалась в стороне от разрушительной войны, но ленапы⁽¹⁾ часто выбирали сторону французов. Это будут не вражеские земли, но и не дружеские. И их родичи неприятно удивятся, когда Ункас и девушка с волосами цвета луны наконец перестанут кружить друг около друга.

Этот день может наступить скорее, чем ожидалось: он видел ее белое платье рядом с тенью Ункаса предыдущей ночью.

— Отец мой.

Чингачгук не обернулся, чтобы взглянуть на своего могиканского сына, который поменялся местами с Натаниэлем и теперь шел рядом — но приготовился слушать, и не сомневался: Ункас поймет, что привлек его внимание.

— Ты учишь младшую дочь полковника языку делаваров.

— Да. Ей он понадобится, и старшей тоже. Они не всегда смогут положиться на тебя и моего бледнолицего сына, — они трое не всегда будут следовать за ними, как тени, а среди ленапов найдутся и те, кто попытается воспользоваться их невежеством.

— Почему ты не попросил о помощи меня?

— Твой брат учит старшую по очевидным причинам. Я учу младшую, потому что у нас мало времени, а она узнает язык медленнее, если учить ее будешь ты.

То, что Ункас счел это выпадом в свою сторону, доказывало глубину его чувств:

— Ты считаешь меня таким плохим учителем, отец?

— Нет. Я считаю, что младшая дочь будет слишком полна чувств, чтобы сосредоточиться. И ты тоже полон чувств, если думаешь, что в моих словах таилось оскорбление.

Ункас лучился удивлением. Чингачгука это позабавило — его сыновья забыли, что он видел, как они росли и становились мужчинами, что он хорошо их знает.

— Я не знал, чего я хочу и почему, иначе сказал бы тебе.

— Ты выбрал трудный путь, — трудный для них, трудный для будущих детей. Им нигде не найдется дома. Закон не позволит им пожениться, кто бы ни выиграл войну — французы или британцы. Его родичи заметят любой недостаток хрупкой девушки — неумение готовить или ткать, отсутствие выдержки и безмятежности, свойственной его народу, — и сильно не одобрят.

Но Ункаса мало волновало одобрение чужих людей. Словно услышав мысли отца, он подошел ближе, спросив с нетерпением и страхом в голосе:

— Ты согласен?

Чингачгук не одобрил бы этого, если бы знал ее лишь как испуганное дитя, которое встретил на тропе Джорджа. Он бы тихо отступил прочь и предупредил Ункаса, что пытаться удержать такое создание рядом с собой — все равно что ловить тонкую струйку дыма.

Обучая ее языку ленапов, он сам узнал многое. Она боится, да. Суровость их мира раз за разом застает ее врасплох. Но несмотря на все трудности, она решила остаться и послушно сидеть, внимая, как он обучает ее делаварским словам, которые помогут выжить. Она нежная, но выносливая. И, что важнее всего, она выбрала Ункаса. Ункаса и трудный путь, что он предложил ей, хотя могла бы вернуться в Англию и жить как принцесса.

Ункас бы подчинился своему долгу, завел дом и семью, но та делаварская девушка, которую Чингачгук создал для него в своих мыслях, стала казаться неуместной — она не могла бы сидеть рядом с ним в печали и в радости. Эта воображаемая дочь делаваров никогда не увидит, как помрачнело его лицо при виде разрушенного дома Камеронов, потому что женщины делаваров остаются в лагере, когда воины уходят. Она не увидит его нацеленный на врага томагавк, не узнает боли при виде того, как Ункас готов защищать ее ценой жизни.

Только маленькая крольчиха видела Ункаса во всем блеске — и только она пробудила в нем эту безрассудную ярость.

Со временем Ункас узнает, что это его брат научил ее слову, нужному для того, чтобы выжило не только тело. Девушка узнает тайну, кроющуюся в сути этого слова — что их народ, пусть и не безгрешен, но хотя бы придает больше значения делам, чем пустой болтовне. И им обоим придется научиться, как построить свой дом в тесных промежутках между Корой, Натаниэлем и самим Чингачгуком.

— Я согласен.

Поступь Ункаса стала живее, счастливее. Чингачгук задумался, не услышит ли за это чуть исковерканное «ваниши́».

1) самоназвание делаваров

Вернуться к тексту