Наш выход (джен)

Четверг.

Десять тридцать: блаженный покой.

Еще в школьные годы я поняла, что ранние подъемы — это не мое. Считаю, что в жизни я устроилась неплохо хотя бы потому, что встаю без будильника. Если кошка не наглеет. Утренними часами на веранде с крепким кофе и видом на сад я замедляю время и делаю глубокий вдох перед тем, как окунуться в вихрь талантов, разговоров и настроений.

Двенадцать тридцать: мило и неуклюже.

София похожа на идеальную фарфоровую куколку. Родители всегда привозят ее на урок вовремя, а зайдя в дом, она вежливо здоровается, без напоминаний отправляется мыть руки, садится за инструмент и смотрит на меня со смиренным ожиданием.

— Занималась дома? — это никогда не укор, лишь вежливое предположение.

— Да, — София кивает, и я знаю, что это правда.

Я открываю ноты с “произведениями” на восемь тактов. Рядом с каждым названием — картинка, раскрашенная фломастерами.

— Какая красивая синяя лошадь!

— У меня закончился коричневый цвет.

София тыкает в клавиши пухленькими пальчиками, прикусив язык. Я очень стараюсь умиляться и не вздыхать от безысходности, когда в двадцатый раз она в одном и том же месте ляпает мимо ноты “ре”. Над мелкой моторикой еще работать и работать, и слух у девочки не развит совершенно. Но она обладает потрясающим чувством ритма — возможно, ей суждено стать великой барабанщицей. Я пока не решилась предложить ее родителям сменить инструмент — мы с Софией занимаемся недавно, и я еще не знаю, нашлют ли они на меня проклятье за нарушенный домашний покой.

Час тридцать: стихийное бедствие.

Однажды Бенджамин хлопнул моей входной дверью так, что на стене осталась ветвистая трещина. Не успев снять куртку, он начинает разговор:

— А вы знаете что? Меня вчера в Майнкрафте сожрали зомби, и было ваще-е-е… А почему у вас больше не стоит цветок на этом столе? Эй, кот, иди сюда!

Кот успел скрыться, но мне повезло меньше.

Я никогда не спрашиваю Бенджамина, занимался ли он дома, потому что этот вопрос лишь окунет его в чувство вины. Вместо этого я ставлю ноты — свои он теряет или забывает принести — и говорю:

— Не хочешь поиграть сегодня мелодию из Гарри Поттера?

— Не-е-е, давайте лучше марш.

Под роялем Бенджамин проводит примерно столько же времени, сколько и за ним. Я не против. Я знаю, что дома он слышит намного больше злых и обидных слов, чем человеческих, и здесь он не только ради музыки.

Этот пацан порой мастерски сводит меня с ума, и мне приходится сдерживаться, чтобы не шмякнуться лбом о клавиши. Однажды такое действительно произошло: Бенджамин был в шоке, и, кажется, именно тогда он рассудил, что я тоже человек. Но сегодня происходит удивительное: он концентрируется на игре в течение целых пятнадцати минут без перерывов и качания на люстре. От барабанной дроби “Имперского марша” позвякивают стекла в оконных рамах, но в мелодии бушует не просто огонь — безудержное пламя. Если я беру верх и умудряюсь засадить его за игру, он поражает меня то целеустремленностью, то пронзительными чувствами. В прошлом месяце мы разучили “Жаворонка” Глинки, и он играл пьесу так трогательно, что я сдерживала слезы.

Я чувствую в нем силу, хоть пока и я не представляю, куда ее направить. Поэтому дарю ему время, где он может быть самим собой.

Три тридцать: невероятное представление.

Мелани всегда встречает меня широкой улыбкой. Она непременно станет большой артисткой, правда, не думаю, что ее будущее будет связано с классической музыкой — ей бы сиять в кино или театре. Сама Мелани утверждает, что будет звездой ТикТока.

Мы всегда вместе придумываем истории под произведения, которые разбираем. Сегодня под адаптированную версию "Танца феи Драже" из "Щелкунчика" Мелани рассказывает, что под нее она представляет, как волшебники в длинных колпаках зажигают в небе звезды. В конце занятия я говорю ей, что она сама звезда. Мелани задумчиво отвечает:

— Пожалуй. Но звезды на небе и звезды на земле — не одно и то же.

До чего же она мудрая девочка.

Четыре сорок пять: интеллектуальные беседы с музыкальными паузами.

С Иман я занимаюсь больше десяти лет. В следующем году она поступит в университет на микробиолога, уедет учиться в другой штат, и нам придется попрощаться.

Они всегда говорят, что будут звонить и навещать, но я знаю, что их жизнь пойдет другими путями и своим чередом.

— На выходных мы съездили в университет на экскурсию, хотите покажу на фотографиях, какие там лаборатории?

— Еще бы!

Иман не хотела заниматься музыкой, ко мне ее притащили родители. Мне приходится порой отговаривать людей от занятий и тем самым урезать свой хлеб, но с Иман мы подружились и застряли друг с другом на многие годы. Пусть она и не станет пианисткой, но я знаю, что она очень ценит наши занятия, во время которых может сбросить напряжение. Эта блестящая девочка достигнет чего угодно, а ее родителям никогда не будет достаточно.

Шесть пятнадцать: Рахманинов и кролики.

Обычно в четверг вечером у меня нет учеников, но на сегодня запланирована дополнительная репетиция с Элис: завтра мы едем в Чикаго на конкурс, к которому готовились не один месяц.

Элис десять лет. Когда у нее немного времени, она занимается по два часа в день, когда больше, она может просидеть за инструментом все шесть.

Каждый ребенок, которого я обучала, был способен меня удивить, но единицы работали по-настоящему.

Элис играет намного лучше, чем все мои текущие ученики, даже старшеклассники. Она играет намного лучше, чем я в ее возрасте, но мне приходится останавливать ее и говорить:

— Давай еще раз. Не получилось. Вот здесь ты заглушаешь мелодию в левой руке.

Она молча переворачивает ноты и играет заново.

Элис никогда не обижается на критику, ей доступно удивительное знание: только так она сможет стать лучше. Ее смелость и упорство поражают меня намного больше ее безграничного таланта. Мне остается лишь исполнять свою задачу: не помешать, а огранить; не задушить, а вдохнуть воздух.

Думаю, она поступит в Джульярд или, возможно, уедет учиться в Европу, ее будут наставлять гораздо более именитые педагоги, чем я. Но однажды, лет через десять, я получу специальное приглашение на ее сольный концерт и подумаю: а я была первой, кто к ней прикоснулся.

Мы занимаемся три с половиной часа. В середине репетиции я уговариваю Элис сделать перерыв, мы пьем чай с арахисовым печеньем и говорим о Рахманинове и кроликах — Элис очень любит кроликов.

Сегодня я не указываю ей на недостатки, которые она не могла бы доработать до завтра. Она удивительная, но все же маленькая девочка, а конкурс — это огромный стресс, даже для отважной Элис. Будь что будет, у нее впереди целая жизнь.

Пятница.

Семь четырнадцать: сонная тревога.

Надо же, проснулась за шесть минут до будильника. Ранние подъемы — это не мое. Короткое и зябкое утро провожу в сумрачной кухне, заставляя себя проглотить йогурт, и мысленно прошу Элис хорошенько позавтракать. Я знаю, что она недоедает, когда волнуется.

Десять тридцать: эхо и забвение.

В холле концертного зала глухое эхо разносит волнение и тревогу. Замечаю вдалеке одного из судей, чинно одетого, но дружелюбно кивающего детям. Элис постукивает пальчиками по струящемуся подолу платья, в которое уже успела переодеться. Она как будто не замечает ни меня, ни своих родителей, погруженная в переживания перед предстоящим испытанием.

Одиннадцать пятьдесят: скоро наш выход.

Объявляют участника, после которого идем мы. Стоя за кулисами, я медленно вдыхаю знакомый запах древесины и пыли, пытаясь немного успокоиться. Воздух здесь прохладный, и я сжимаю ладони Элис — они немного влажные, но все же теплые. Я не знаю, сколько тепла исходит от звезд на небе, которые зажигают волшебники в длинных колпаках, но что мне до их испепеляющей мощи, когда я держу в своих руках такое чудо?