Правдивая история Садко Ситича (джен)

Наступило утро, рассупонилось солнышко, расталдыкало туман над Ильменем, и ветер ласково веял в лицо. На месте квантавага рисунатыра в норище была лишь из глины могила.

Не кривила морская царица, что сон будет долгий, ужо на древах листья в полную силу вошли, травы буйные стояли, воздуси отеплы. Стало быть, лето наступило, вот сколь я поспал. Следов, что я лежал под открытым небом днями и ночами, нет, но борода длиннее стала и кучерявиться сильнее, и волос на главе тоже. Ой, чую — не тот я, что давеча, руки из рукавов торчат, порты коротки, десницу согнул, так чуть холстину не порвал — силушка богатырская оказалась вдруг в руцех! А во рту, чудеса, зубы все на месте, ажно языку непривычно стало. Да и очи лучше видят, а уши слышат! Осмотрел я себя как мог — ни шрамов, ни прыщей, ни следов от язвы всякой, что была ранее. Ай да морская царица, вот это алафа, вот это подгон!

Вышел я из леса на брег Ильмень-озера, с мыслью, как бы мне в Новегороде оказаться, и огляделся. Не очень далеко, саженей в сто, оказалась вытащена из вод ладья, и рядом курился дымок почти потухшего костра. Подошел я ближе, и увидел спящих вокруг костра на овечьих шкурах корабельщиков. Услыхав хруст гальки под моими ногами, они вскочили и обнажили мечи и чеканы.

— Кто таков, и откуда взялся? — рыкнул на меня их старшой. Но сперва ткнул кулаком в морду одного из своих кметей, кто в дозоре должен был стоять: «спишь, собака»! Старшой единственный был в шеломе и байдане, а на лике даже густая борода не могла скрыть шрамы. Опытный кметь, таких сразу видать.

Пока шел, я уже сочинил быличку, про то, что гусляр новегородский, как был на ловитве, да как пошел на бусе тянуть мрежи, как поднялся ветер, как упустил весла и меня унесло на этот пустой ильменьский брег.

—Не слишком ли ты здоров для гусляра, такому молодцу впору на Сиггуну ходить, а не на гуслях брынчать!

— Да я отродясь был не дюж, да в последние лета раздался, ажно сам удивлен. Вон, одежа моя вся коротка стала, надо новую справить.

— Ладно баишь, а где буса твоя? — вперился старшой в меня грозным оком.

— Ветром унесло третьего дня, плохо привязал, — развел я руками и улыбаясь, стараясь как можно обадить кормчего и ватагу. — И все брашно ушло с ней. Три дня без снеди, кишки к спине ужо прилипли, дайте чо на зуб кинуть, ежели не жаль.

— А это что у тебя в суме? — старшой ткнул перстом в мою холщовую торбу.

— Гусли. Мусикию играю, былины сказываю, частушки сочиняю.

— А ну, покажи свое умение!

Пришлось играть и петь, впрочем, корабельщики заметно подобрели и опосля хорошо накормили.

— Повезло тебе, гусляр,— сказал кормчий, вытирая усы после доброго глотка браги. — В этих краях оногды завелись ушкуйники лихие, грабят и на воде, и на земле, живота многих лишили. Вот так бы, как к нашей ватаге, подошел бы к ним, такой весь из себя баской, да в полон бы угодил. Бают, что те ушкуйники все каженные! Я-то, слышь, когда ты подошел, удумал, что ты из них, засланный.

— Эй, дядько, я не каженный, хочешь покажу тебе свой причиндал? — я уже хотел портки снять и явить доказательство.

— Оставь, — рассмеялись корабельщики, что стояли вокруг. — И так зрим, что ты не из них!

На этой ладье, с дядькой Богуславом и его дружиной я и вернулся в Великий Новгород. Попрощался с новыми товарищами и отправился на торжище.

* * *

Сначала я проверил свою удачу — не обманула ли меня морская царица. Было у меня в гуслях спрятано две куны, пошел я туда, где в лек кидали тавлеи, и поставил, сперва одну куну проиграл, а поставивши другую куну — взял в обрат, да как пошло! Взявши паче одной гривны, перестал играть, бо начали на меня ужо смотреть косо, того и гляди живота лишат. С выигрыша поставил мужикам бочонок браги хмельной, зла дабы не держали на меня, да и сам для хоробрости приложился. Потом прошел по лавкам где порты да приволоку с милотью справил себе, бо моя старая ужо трачена была изрядно, ибо после кудес морской царицы тело раздалось, кость ширше стала, мускул крепче.

Вышел на красное место торжища, откуда биричи оглашают всякие указы да новины, вытащил гусли и запел, громко, абы каждый слышал:

Гой вы, честной народ Новегорда Великога!

Пою вам не сказку, а былину я,

Не придуману и не приснилуйся,

Не во хмелю почудися, не в хворобе узрити,

Елико с молодцем, Садком, приключилося!

Жил да был гусляр Садко, сын человеческий,

От матери да от отца своего, сиротинушка.

Воспитал Садка дядька Сновид, гусляр,

Был он лепший гудец на всем свете белом,

Мастаротый был, и Садке наказатель!

Знают все, что Садко благий молодец,

Шишой не был и бражником тоже,

Новгородцам всем — званый брат!

На пирах купцам пел и дружинникам,

И простым людям, не отказывал.

Полюбилась Садку Марфушенька,

дочка купца Ермолая Яромировича,

Осерчал отец Марфы Ермолаевны,

Приказал Садка со дворов в шею гнать,

Чтобы гусли его люд не тешили,

Ни богатых купцов, ни дружинников.

Опечалился Садко, новгородский гусляр,

Да пошел на Ильмень-озеро,

Там волне и ветру он весь день играл,

Душу язвенну дабы излечить,

И тоску-кручину из души излить.

Услыхала хозяйка Ильмень-озера,

Показалась Садку во всей красе:

Кожа белая, будто первый снег,

Очи синим горят, что твой сапфир,

Губы червленые — багряницы в цвет!

Ну а косы зелены из травы морской,

Ко самых ступней ножек мраморных,

На персях лежат ее, яко ужи,

Дублего молодца в руку толщиной,

Дева красоты была неписанной!

И рекла хозяйка Ильмень-озера,

Что мусикия Садка полюбилась ей,

И что желает она одарить его,

Даст гостинец ему, рыбу златоперую!

Коль Садко еще раз в гости явится.

И теперь Садко, новгородский гусляр,

Привабает Ермолая купца биться об заклад,

Буйну голову ставит странь его добра,

Гой Садка супротив злата-серебра,

Бо Садко не богат, но ставка больма высока!

Еже налестит Садко рыбу златоперую,

Ермолай ато даст в жены Марфу, дочь свою,

Да все нажитое — ей в приданное,

Ну а оже не налестит рыбы гусляр,

Пусть секут ему буйну голову, за пустое велелепие!

Вот так я пел каждый час, да еще потом где народ просил, слух о моей быличке пошел по Новгороду и как я ожидал, дошел до ушей Ермолая Яромировича. Послал купец за мной своих людишек, прискакал один-одинешенек:

— Ах ты, невежа, пёсий сын! Как ты смеешь такие песни петь, на имя доброе купеческое извет клепать?!

— За пёсьего сына вот тебе от меня алабышь, — дал я ему кулаком в ухо так, что тот прямо в грязь сверезился, после закинул на коня поперек, по крупу хлопнул: — Передай Ермолаю Яромировичу от меня поклон!

А народ гогочет вокруг, веселие, любо им смотреть, как купец и гусляр катаратятся. Ну а мне того и надо, чтобы весь Новегород Великий про меня баять начал, дабы имя Садко даже самый последний городской ханырь ведал.

И тут ажно, откуда ни возьмись, идет моя Марфушенька! Как узрел я ее, так сердце бухнуло, и в глазах свет померк. А Марфуша, душа моя, видать, тоже не ожидала встречи Садка, так и встала, как вкопана, очи круглые сделались, а на щеках румянец зарделся. А и было отчего, я же выше стал, в плечах раздался, в талии гибок, лицом бел, власами кучеряв. И был не урод, а стал после ворожбы морской царицы еще краше.

— Садко? — вопрошала горлинка моя, а губы-то ее белы сделались, аки мел.

— Марфа, хоть моя!

Марфа вырвала руку от тетки своей и бросилась мне на выю, даже не стесняясь, что люд вокруг:

— Я ужо похоронила тебя, милый мой! Где ты пропадал, дурень?!

— В гостях у царевны морской, Марфуша! Но разве ты не разлюбила меня? Помнишь, когда меня выгнали взашей и я в грязи лежал у ног твоих, рази ты меня не призрела срамного?

— Смеешься надо мной? Отвести очи дружине отцовской хотела, чтобы тебя совсем живота не лишили! А потом ты пропал, ни весточки, ни слуха. Мнила, что ты сгинул, то ли сам по глупости молодецкой, то ли батюшка постарался. Так что ты за баечки баишь про царицу морску? Девки по всему Новегороду трещат сороками, будто ты похваляешься чудо-юдо рыбицу изловить в Ильмене.

— Душа моя, истинно глаголю, зрил аз царицу морскую абие зрю тебя в сей час! За игру мою на гуслях пожаловала она меня чудными алафами, нынче я не тот, что давеча! Горлица моя ясная, быть тебе моей женой, порадею я на совесть, без тебя нет мне живота!

— Поздно спохватился, Садко, милочек мой, я уже тятей обещана купцу Радогосту Пожеговичу! Свадьба будет через три дня!

Залилась Марфа горькими слезами, а и было от чего. Радогост купец был вельми жирен да гобин, злата и серебра не считано, лавок от добра пузатых по Великому Новгороду десяток, да в других городах имел. Но был изъян велик: статью не молод и на рожу покляп, но самое зло — смердел, аки протухшее яйцо, хворь была у него такая, ничего ему не помогало. Как Ермолай Яромирович дщерь свою единственную за такого отдать решился, ума не приложу, не иначе токмо ради злата и торговых дел.

— Эх, Марфуша, нам ли быть в печали, — говорю я душе моей, — не бойся, не дам я тебя Радогосту на растерзание, не тронет он твои перси своими смердячими ковырялками, верь мне накрепко!

Улыбнулась сквозь слезы Марфушенька, будто солнышко из тучки выглянуло. Но тут же посерьезнела и речет:

— А скажи мне, Садко, ты ли это? — тихо, дабы никто не слышал. Марфа, умная же девка, этого не отнять, все заметила: — Зуба-то переднего у тебя не было, а сейчас ровные, белые, все на месте целые, аки жемчуг на нитке, как такое может быть?

— Аз, Марфушенька, азмъ есть, — успокоил я деву свою, — ступай, не кручинься, опосля тебе все поведую, что со мной случилось, а пока мне надо дело радеть, чтобы тебя заполучить у твоего батюшки.

Так расстались мы, еле от меня Марфушеньку тетка оторвала, пришлось вторую торговку на помощь кликать.

Только Марфушенька ушла, как появились еще людишки от Ермолая, числом поболее, настроены ужо как сурово.

— А не замайте, молодцы, сам с вами пойду, куда укажете, — сказал я, руки подняв, да к народу повернувшись: — верно реку, люди добрые? Чай, живота не лишит меня Ермолай Яромирович, на весь наш град славный он купец правдой своей!

Зашумел народ вокруг, загудел, особливо те, кто были свидетелями нашей с Марфушей встречи милой, да пошли вослед всей гурьбой. Ежели и были какие мысли насчет меня у людишек Ермолая, то не решились они.

Так мы пришли к дому купца, и удача опять не подвела — там как раз пировали, видать, Ермолай отмечал помолвку дщери и перед основной гульбой разминался. А мне лучшего и не надо для моей задумки, хмельной Ермолай ужо задорен был, да и люд вокруг тоже.

Привели меня, поставили посреди, столы вокруг от яств ломятся, а меня уже глад тягает — снедал-то я давненько. Отвел я очи от брашна, пусть.

В голове стола сидел сам Ермолай Яромирович, одесную его бурдюком торчал Радогост, а по шуйца же — Жирослав Неданович, вельми знатный купец, третий в достатке, опосля Ермолая, ежели счет вести.

— Ну, здав будь, гусляр Садко! Долго же тебя у нас не было, зрю, ты возмужал, крепок стал, что кметь варяжский!

— Здрав и ты будь, Ермолай Яромирович, долгие лета и веселия на душе! — я поклонился ему, рукой до земли. А потом поклонился на все четыре стороны: — Здраве буде, гости честныя!

Зашумел народ одобрительно.

Ермолай, купец, встал, оглядел всех застольников долгим оглядом, разговоры и смешки стихли, словно водой робкий огонь залил.

— Слыхал я, Садко, что ты в городе народишко баламутишь, песни про меня и дщерь мою орешь, мой дом зазоришь?

— Пою я былину, Ермолай Яромирович, а что зазорю дом ваш, то кривда, кто сказал, пусть язык отсохнет. Все в моей былине правда, вот те крест, — я наложил на себя крестное знамение, — пусть Перунов огонь меня сожжет, коли лгу!

— Ну, спой нам, коли так, — сказал Ермолай, а меня два раза просить не надо — взял гусли и давай голосить. Как закончил песнь, так Ермолай вскочил, ярый весь, выя червленая, рот открыт, очи вытаращил, того и гляди выскочат и по половицам покатятся:

— Да как ты смел, сучий прыщ, такие песни про меня и Марфу петь, на весь Великий Новгород кривотолки пускать? Али ты свадьбу Радагоста и Марфы решил разорить? Да я тебя…

— Ермолай, остынь, старшой, — загалдели другие гости, — а ну, как Садко дело речет, али ты спужался его заклада?

Купец обвел всех тяжким взглядом, лицом темен стал:

— Вы что, мните, что я этому уноту верю про его байки о царице водяной и спужался его? Хорошо же, вот мое слово: коли он споймает чудо рыбу-золотые перья, коею отродясь никто не видывал, то будь как будь — отдам ему Марфу и все ключи от лавок и складов, ну а коли не словит ту рыбу… Я его за язык не тянул, он сам главу на колоду кладет — самолично снесу буйну головушку дурня, в руце не дрогнет!

Загалдели гости, зашумели, тут поднялся Радагост-купец: — Ермолай Яромирович, негоже тебе одному рядиться, я тоже с тобой! Вот мое слово купеческое — споймает Садко ту рыбу — пусть и мое имение все забирает. Но если не будет рыбы — опереж того, как Ермолай ему главу снимет, я с его спины кожу сдеру и кошель из нее пошью!

Пуще прежнего загалдели купцы-гости, тут встал Жирослав Неданович, он был друг Радагоста, нос тому в унотстве кистенем размозжили лиходеи и он не обонял ничего, поэтому и хороводился с смердячим купцом. Хмелен Жирослав был уже изрядно, тоже, видать, захотел минуты славы, грянул об стол кружку, разлетелась та кружка на мелкие куски.

— Азъ тоже в деле, ставлю свое жито и имение супротив чудо-рыбы Садко, а коли не словит, то прикажу опереж, как с него шкуру снимут, кишки вытягнуть, в назидание всем смердам, чтобы место свое знали и погаными ртами купцов не зазорили!

Вот тут ор поднялся выше гор, и в палатах и на дворе, где люд простой стоял и все слышал. Стали многие об заклад биться, гривны и куны ставить, кто на что. Одни на то, что издохну я после кишков, а другие — что после шкуры, а третьи на то, что рыбу златоперую споймаю, но те совсем хмельны были, и мало что разумели.

— Дадим тебе времени от восхода до заката солнца, — сказал Ермолай. — Не словишь рыбу за светлый день, пеняй на себя.

Не выдержал я и рассмеялся прямо в лицо трем купцам.

— Вас трое и Бог любит троицу, тогда попытаю я судьбу три раза!

Повернулся я к люду честному, к гостям-купцам, дружине и мастеровитым мужикам:

— Вы, новегородцы мои братья названы, да гости жданы из дальних мест, будьте мне свидетели, пойдите со мной на Ильмень-озеро на ладьях, ушкуях аль ином насаде, зрите без обмана и подлога, как я ловить буду рыбу златоперую!

Тут народ загудел, шапки в небо запустил, хлопали по спине и плечам, чуть кости не переломали. Не стали надолго откладывать, нашелся для меня насад подходящий, рыбацкий, да невод новый одолжили рыбари знакомые. Порешили уже завтра на Ильмень-озеро идти. А Ермолай Яромирович ко мне приставил двух молодцев, чтобы я ночью не убег.

* * *

Вот пришли мы на Ильмень-озеро, долго идтить не стали как берег стал далече, так и Анкор бросил и паруось снял, а вокруг, отойдя на тридцать саженей, вся остальная ладейная ватага стала. Народу набралось тьма тьмущая, некоторые ушкуи чуть ли не топли. Многие вина и бражки с собой взяли бочки, так что там грустно не было. Сам Ермолай на отдельной красной ладье, с лебедем на носу со своими купцами стоит, ухмыляется.

У меня в насаде еще три молодца, рыбаря добровольца, с неводом искусны, на воде больше прожили, чем на земле. Вот и солнце уже к зениту подходит, пора лов зачинать.

— Слыш-ко, Садко, — говорит мне один рыбарь, звали его Завид, — не время для ловитвы, рыба в сей час в глубины ушла.

— Ничо, Завид, будет у нас рыба, — отвечаю ему, а сам гусли строю. Встал во весь рост и давай играть! Играл, играл, ну, киваю, заводи невод!

Дюжий Завид с дружками ловкими невод завел и принялся тянуть. Вышел невод с рыбой лещем.

— Это, что ли, рыба твоя златоперая, — захохотал Ермолай со товарищи, гогочут, в руках кубки с вином плескаются.

— А хороша рыба лещ, — речет Завид, — полпуда в нем, такой великой рыбицы даже я не видывал!

Взял я гусли снова, встал и опять заиграл. Персты по струнам бегают, а у самого на сердце тучи собираются — а ну как не выполнит нашу лесть морская царица, вот мне будет урок!

Вновь завели невод рыбари, вытянули, а там матерый язь, чуть невод не прорвал, ярый такой был, ажно наш челн с анкором тащил.

— Язь! — заголосил Завид, потрясая рыбехой, — знатный язь, язви его в печень!

Народишко в ладьях загомонил, загалдел, но их прервал крик Радагоста:

— Сё не чудо рыба, а язь простой, хотя бы и вельми вящий! У тебя одна попытка осталась, гусляр Садко. Я уже нож наточил вострый, будет у меня кошель лепший, скажу еще Марфе, чтоб расшила его узорами!

Промолчал я, гусли немного наладил и заиграл так, как никогда не играл, на кону жизнь стоит, солнышко в последний раз, может быть, зрю! А потом и запел песню, слова сами на ум пришли:

Я, Садко, вышел на ловитву в озеро Ильмень,

Поклонюсь на все четыре стороны, четырем ветрам,

Четырем волнам, четырем временам!

Господу поклонюсь и непорочной деве,

В музыке гуслей, святой моей вере.

От Ильмень-озера до дальних просторов,

Слушайте, внемлите, мечты моей задору.

Мрежа наготове, рыба златоперая ловится,

Великому Новгороду будет, чем гордиться!

Пусть эхо моей песни в вечности звучит,

Коль не сдюжу я, Бог меня простит!

Закончил я петь, оглянулся — тишь стоит, ни ветра, ни звука, в воздухе птица остановилась, волны как ледяные сделались, замерли. И все вокруг будто заморозилось в одночасье.

— Здравствуй, Садко, — раздался голос и предо мной будто из дымки возникла морская царица, она парила в воздухе не касаясь воды, все такая же прелестная, как в тот раз.

— Здравствуй, морская царица, — поклонился я. — Я ужо боятся начал, что ты не явишься и мне отсекут мою головушку.

— Я не теряла времени и исследовала вашу человеческую культуру. До встречи с тобой я не замечала людей, воспринимая вас лишь как параметр воздействия на климат планеты, не более. Но оказалось, что вы в некоторой степени разумны и теперь с этим фактором придется считаться. Познакомившись с вашими мифами и легендами, я узнала, что такое драматический момент, и применила в нашей ситуации. Тебе понравился эмоциональный накал?

— Да уж, паче чаяния.

— Ладно, наслаждайся, лови свою рыбу. Кстати, дам тебе еще одну попытку меня вызвать, исполню еще твое одно желание, считай за то, что ты меня развлек и открыл новый формат. Но знай — в том случае ты будешь мой должник!

— Прощай, морская царица, благодарю тебя за твое попечение!

Морская царица растворилась в воздухе, как туманное облачко, и тут зашумел ветер, заплескались волны, птицы закричали в небесах, все стало как было. Никто кроме меня не узрел морской царевны, вот такие кудеса она сотворила.

Гляжу, а рыбари уже невод тянут. Тут все притихли, угомонились, и слышно стало, как волна хлюпает по доскам, как с невода капли падают.

Сперва невод шел как пустой, но под конец забилась в нем рыба, задергалась. Напряглись рыбари, давай тянуть, рыба сильная, большая, в два пуда весу и три сажени длиной, все как в уговоре нашем было.

Вытащили в челн невод, выпутали рыбу, подняли мы рыбу над головами, дабы все зрили чудо чудное — рыбу златоперую, плавники длинны и златом горят, что глазам больно, невиданную никем ни до, ни после.

* * *

Рыба та была длиной изгибиста, аки угорь морской, очами черна, чешуей злата, плавники в локоть, паче чешуи златом сверкают, очам больно! Не излавливали такой рыбицы на Ильмене, еже на Ладоге, али на Онеге.

Ахнули все мужи в ладьях да челнах, зашумели, словно спятили с разуму. Ермолай-купец ажно почернел лицом, сказился, да и грянул кулем на днище ладьи. Радагост бел стал, что кость стара, а дружок его, Жирослав, за главу схватился, волосья драл и выл кобелем шелудивым.

Вышел я из Великого Новгорода нищим гусляром, а вернулся купцом, вельми богатым! Пересказывать, как народишко новгородский глум учинял над Жирославом и Радагостом не буду, дохлого медведя всякый пнуть горазд. Ермолая разбила хвороба, десница отсохла, око левое закрылось, да дар речи потерял, решили люди, сие знамение, зело много Ермолай чудил и сиромых укоротил многия.

Первым делом, как вернулся, я к Марфушеньке посватался, в Софийский собор цимянку отрядил, дабы стены обмазали, чтобы лепо было, оплатил хытреца киевского, фрески малевать, за то сам протопоп за меня хлопотал с женитьбой.

Гоститство свадебное учудил зело великое, три дня гудел Великий Новгород, бочки зелена вина и браги, медов хмельных и пива испили без счета, тверезв никто в те дни не был, ни князь, ни последний безживот.

Занялся потом делами купеческими, ума хватило сразу с приказчиками бывших купцов пословицу устроить, люди они опытны, а мне то и надо, один в поле не воин, а путник. Большое хозяйство попало в руки, одних ключей от лавок да амбаров, пуд, книг да хартий разных, ежели стопкой сложить, то в косую сажень выйдет. Был один вельми ушлый муж, Пантелеймоном звали, вы ужо и не застали его, помре Пантелемоша, до того, как вы разуму набрались. Поклялся мне Пантелеймон на кресте и родом своим в верности, я ему поручил дела вести, донде сам в купеческом искусстве разуму не наберусь.

Остальных мужей торговых, что у купцов ранее были собрал и рек так:

— Слушайте меня, верные наперсники, от ныне волей божией я ваш хозяин, обижать ни кого не буду, подле того, хочу дело развить еще краше, дабы и я и вы в достатке были и его приумножали. Те, кто со мной, то айда сюда, одесную, а те, кто сам по себе или куда к другому купцу ладится, скатертью дорога, сказывайте, сколь вам Ермолай за труды должен, все отдам и еще выходную алафу справлю, дабы вы на меня лиха не таили.

Вышло несколько мужей, расквитался я с ними и отпустил с богом. С Жирославом и Радагостом тоже поступил по чести, бо крыса, загнанная в угол может и князя за нос тяпнуть, сладил я с Жирославом лесть, чтобы он ушел из Новеграда, подался тот в Торжок. Дал ему гривен не жалеючи, дабы дело свое заимел и челядь с родней содержать было на что. Про С Жирославом потом долго дела вел, он в Торжке хороший торговый дом держал и амбарный двор. Вы сейчас с его сыном знаетесь, Фомой Жирославовичем звать. Радагасту тоже дал часть, Марфа упросила, боялась мести его, лавку одну оставил и ссудил товаром. Но не остался он в Новегороде, видать, тоже опасался крамолы от меня какой, ушел во Псков торговать, боле я не слыхал о нем.

Набрал я так же дружину себе крепкую, кмети все добрые, лихих не брал, верных призывал. В торговом деле силушка богатырская завсегда нужна, особенно, ежели ты самый богатый купец Новгорода.

После всех этих дел народ новгородский решил, что Садко хоть и гусляр в прошлом, но Господом меченый и добрый малый, справедлив и надежен.

Запомните, сыны мои, устройство мнения народного, важное дело, не пренебрегайте, бо не хотите отчину, что вам передаю, потерять.

Ладно, далее поведаю, что было. Не любо мне про свои грехи да претыкания речь, да взялся ужо, так пусть будет, вам, обормотам, в назидание.

Как сыграл я с Марфушенькой, маменькой вашей, свадебку, да узрел, сколь стал богат да гобин, сколь злата в гривне и рубле, серебра чеканного цареградского, дирхемов да динариев, товаров красных, шелков ханьских, ковров персидских, зерцал византийских да бухарской посуды, то хупавый стал, что лях, будто самого Господа за бороду споймал.

Но дела торговые шли бойко, и богатство успешно я приумножил, людей своих не обижал, поднял им жалование и с лихвы продаж кажный месяц доплачивал. Парамоша хвалился, что новый хозяин с легкой рукой, самим Велесом, видать, балован.

В доме перестройку учудил, а в горнице сделал чудеса византийские: ежели на небе солнце, то и в горнице солнце, а как на небе звезды, то и в горнице звезды.

Как-то на гоститство, на почестен-пир, позвал я трех купцов именитых, да двух настоятелей новгородских, Фому Назарьева и Луку Зиновьева, да других гостей всех мастей. Хлебнули меда да зелена вина, и давай гости похваляться, у кого кошель толще, а кто добрым конем, из дружины мужи крепкие похвалялись силушкой молодецкой да удачей воинской. Два дурня хвастали молодыми женами красавицами. Хвастали еще отчеством славным, я хмур стал, в мой огород камешек, да не скажешь тут про отечество, самому мне оно не ведомо. Хвастать же, что сама морская царица лагодит для меня — кощуна, и так пришлось тратиться на храмы, дабы не поминали мои слова о ней, бо для нового Бога все это демоны и балвохвальство. Хорошо у нас в Новом граде порядки тогда были еще не строгие, Перуну ще многие кланялись, а в другом месте, спрос был бы иной. Вот и молчал я, лишь усы в ендове мочил.

Тут Фома Назарьев и рече: — Все мы хорошо наедались на пиру твоем, Садко Ситич, все мы на почестном гоститстве напивались, многие здесь похвалялись всяким, что же Садко у нас ничем не похвастает, разве нечем ему похвалиться?

Зацепили его слова меня за душу, да и уже хмельна головушка сделалась, не уследил. Встал я, да и рек: — А чего мне, Садку похваляться? У меня казна не истощится, дружина хороба и измены не учинит, платье у всех людей моих не изношено, сорок сороков с моей милости кормятся. Похвастать могу своей бессчетной золотой казной, вот как повыкуплю во всем Новгороде Великом товары, добрые товары и худые, станут лавки пусты!

Не успел я еще зев свой закрыть, как ударили настоятели о велик заклад, на тридцать тысяч золотом. Что я выкуплю все товары новгородские, худые и добрые, чтобы товаров в граде не стало.

Утром будили меня раным-рано, как память пришла, схватился я за буйну головушку, да делать нечего. Отрядил я дружину свою, выдал им кошели с монетой разной и отправил по улицам торговым, по лавкам скупать все добрые и худые товары, окромя брашна всякого, что может сгнить или крысами да мышами потратиться. А сам пошел прямо в гостиный ряд, выкупал товары и грузил на телеги. Тащили те телеги в амбары мои да клети, валили в кучи да запирали на замки с пружиною.

На другое утро пошел я проверить, посмотреть на пусты лавки, а лавки вновь от товаров ломятся, да еще с пристани тащат носильщики, корабли пришли в Новгород!

Скупили мы и эти товары, к вечеру еле управились, все склады да амбары, клети и подклети заняты, погреба и подвалы полны полнехоньки сделались.

На третий день пошел я смотреть, а товаров стало в треть больше прежнего, ночью еще караван московский с товарами завернули к Новгороду на ту славу торговую великую, что я учудил.

Тут я понял, что попал впросак: ежели выкуплю товары московские, подвезут товары заморские, не скупить мне товаров со всего бела света, никакой казны не хватит.

Вызвал я настоятелей, Фому Назарьева и Луку Зиновьева, да при честном народе грянул шапку оземь: — Ваша взяла, не такой я богат купец новгородский, побогаче меня Великий Новгород!

Пришлось платить тридцать тысяч золотом, казна моя совсем пуста стала, зато товаров полным-полно, да кому они нужны, коли в лавках городских и так полки трещат?

Собрал я дружину свою и работных людей, вот что им изрек:

— Люди мои верные, дружина и помощники, потратил я казну всю по глупости, но есть у меня дума верная. Коли верите мне, обождите три дня, пойду на Ильмень-озеро, думу подумаю, а коли сумлеваетесь — вот вам ключи от склада, берите в жалованье себе товаром чего, лихом поминать не буду.

К слову сказать, таких нашлась треть. Взяли жалование товарами и ушли к другим купцам наниматься.

— Что же, — махнул я рукой, — в бурю худая ладья тонет, зато в доброй ладье больше веры становится. Ждите меня, братцы, быть добру!

Пожелала мне дружина дороги скатертью, да осталась пока в ожидании.

Я же попрощался с Марфушей, взял ушкуй и дюжину верных людей, отправился на Ильмень. А к ушкую взял бусу, долбленый челн, на вервие его посадил и он позади пустой мотылялся. Пришли мы в то место, где бел-горюч камень-резунатыр, ранее был, я ушкуй отпустил до следующего дня, сам один остался. К вечеру сел в бусу, отгреб от брега и давай на гусельках наяривать. Долго ждать не пришлось, явилась морская царица, только не царица боле, а доброго молодца в образе, с платьем и в портках, все как полагается, даже шапка соболья на главе.

— Здравствуй, Садко! Явился все же?

— Здравствуй, а где царица? Морская?

— Азм есть за нее! Шутка, Садко, я это, но в другом облике. За время, прошедшее после нашей последней встречи, я изучил вашу цивилизацию и этико-моральную систему более подробно. Я понял, что мой прошлый облик нес излишне сексуальный контекст, и решил изменить его, чтобы не отвлекать тебя от основной цели нашего общения. Также хочу сообщить, чтобы избежать путаницы, что я не царица, а царевна, потому что надо мной, по вашим понятиям, есть царь, для меня он — Великий Предиктор.

— Не царевна, тогда ужо, — поправил я, — а морской царевич.

Жаль мне было облика прельстивого, но тут уж ничего не поделаешь, ежели оказия у нелюдя есть из девы в мужа перекидываться, али вопротив, не мне его каять.

— Так какая у тебя проблема, в смысле, грусть-печаль? Вижу, что ты не тренды в области климатических изменений обсуждать прибыл, а челом бить.

Рассказал я морскому царевичу, что со мной случилось, как скупал я товары в Новом граде. Покачал он головой и дал такой ответ:

— Я же предупреждал, что у тебя не хватит знаний, чтобы управлять бизнесом. Вот и произошел этот неприятный случай. Не беспокойся, я помогу и дам необходимые навыки, станешь лучшим купцом на всем белом свете, как вы это называете.

Морской царевич велел мне на дно бусы лечь и удобную позу принять, сказал, что голова будет кружиться и в сон меня сморит. Так и вышло. Стоило мне устроиться на дне челна, как очи смежились и упал я в сон. И такой сон был, словно я вспоминаю, что раньше ведал, но позабыл хорошенько. И чем более вспоминал, тем более понимал, о чем это, и что к чему.

И сведал я знания бесценные, на которых наш торговый дом до сих пор стоит, и которые вам передавал по мере своего умения и вашего разумения: введение в торговлю, общие принципы, натуральный обмен и торговые маршруты, товары и ценность, правильное ценообразование, организация торговли, навыки продаж и убеждения, финансовые аспекты торгового дела, соотношение и обмен валют, учет и бухгалтерия, безопасность грузов и общение с партнерами и клиентами, борьба с конкурентами и логистика и хранение товаров, и многое, многое другое, о чем ранее и слыхом не слыхивал и ведом не ведывал.

Сколь спал я, не знаю, но брезжило на горизонте уже, как очи открыл. Чувствую, озяб я совсем, поднялся и начал разминаться, тут же явился морской царевич.

— Ну, понял, какую ошибку ты допустил в последнюю акцию?

— Я не учел конкуренцию и спрос, аще фактора купцов, кои завезут товары из иных мест, дабы удовлетворить возникший аномально горний спрос, кроме того, из-за увеличившегося спроса поднялись цены, и пытаясь доминировать на рынке я потратил все свободные денежные средства.

— Вижу, что все инсталлировалось в разум твой нормально. Вот тебе еще карта мира, я загрузил уже, в пределах твоей транспортной доступности, конечно, без не открытых еще материков, а так же варианты лучших, с точки зрения логистики и безопасности, маршрутов, языки различных народов, имена людей полезных, на узловых точках, с краткой характеристикой, которая подскажет тебе верный выбор мзды, для прохождения таможенных процедур. Что будешь делать?

— Мне нужно провести распродажу накопившегося товара, думаю, акции и скидки, даже при агрессивной рекламной компании не вернут мои инвестиции, но если найти новые рынки сбыта, то вполне можно неплохо заработать! С моими новыми знаниями это будет зело как интересно! Так что, начну с сортировки товаров, да сделаю так, чтобы они выглядели более привлекательно, особенно низкокачественные. Верно ли я глаголю, морской царевич?

— Зря ты меня спрашиваешь, моя специализация планетарный климат, в качестве эксперта по маркетингу я не гожусь. Так что, все дальнейшее, Садко, зависит лишь от тебя! Удачи тебе не занимать, сам знаешь. Но помни, теперь ты мой должник, придет время, я потребую!

С этими словами морской царевич исчез, словно туман под солнышком, я сел за весла и отправился к брегу. А там уж и парус моего ушкуя показался, дружина славно провела время и не без пользы — наловили кадушку сопы, чехони и даже на жерлицы пару щук взяли, по полпуда каждая.

* * *

Подготовив товары, собрал я дружину в путь-дорожку, вышло тридцать кораблей, полма выкуплены, друга часть — новостроены, ссуду под путешествие сие взял у настоятелей, под залог недвижимости и лихвы с будущих барышей.

Тепло и долго попрощался с Марфушей, оставил ей средства на расходы и дал наказ никому не подпускать к себе. Первенца же крестить Василием. После этого я отправился в путь.

И пошли мы по Волхову, затем Ладогой, по Неве-реке вышли в Варяжское море, там повернули на закат, опосля на полудень и вышли в Атлантово море. Заходили в разные страны, города и веси, были в Альбионе, где туман можно на хлеб мазать, были во франкийском королевстве, в Цареграде хороший торг вели, в Рим так же захаживали. Везде нам удача была в торговых делах, один товар выгодно продавали, другой покупали, так и шли.

Однажды, море за Геркулесовыми столбами наткнулись мы на остров, что именуется Буян. Нет там ничего, окромя бурьяна да черного камня, нашли только надпись на глаголице, что де был на острове сём удалой московский стрелец Федот, и забрал даемона местнаго, невидимого и бестелесного, без имени и воопче невозможного, кудеса различныя исхитряющего. А когда отчалили, то этот остров Буян абие в пучину морскую сам низвергся, только пена грязная по волнам разошлась.

Хорошо путешествовали, с прибытком и интересом всяким, себя показали и людей повидали. Об одном жалею токма — и зачем я этот Ганзейской союз зачинил? Занимался я устройством торговых мережей, докончания меж мной и заморскими купцами устраивал, чтобы товар по безналичному расчету отпускали, и логистические центры и склады создавал. Вот им, ганзейцам, самолично устав написал и принципы изложил, а так же систему безналичных расчетов с помощью векселей, и расписок депозитарных, дабы движение капиталов шибче шло. Вырастил кункурента на русскую голову, ну да чего теперь стенать!

Ходили в Индию и назад, были и в Золотой Орде, ой же, там зело не хилая тяга, кстати, вышла, весь товар ушел с превеликими барышами.

Казна моя вельми богата сделалась, опричь против прежней, когда в Новеграде товары скупал — смех то был, а не казна, нищему подаяние лишь подать.

И началась не токмо у меня, но и у дружины моей тоска по дому, по женам да детишкам, пять годов ужо мотылялсь по волнам и землям чужим. Потянуло на родные квасы и хлеба, репу, икру червонную и чернявую, и вот на это все наше, посконное-исконное.

Взяли на торг диковин всяких для новгородцев, и назад полетели, на полунощь русский.

Погода нам благоприятствовала, ветер присно дул в корму, шли фордевиндом шибко борзо, ночами к берегам не чалились, летели аки лебеди по весне, домой, домой!

Вот и море варяжское, а там ужо четыре дни хода, и устье Невы-реки, почитай, что родные места начинаются.

Но тут разыгралась буря великыя, да такая, каких мы не видывали ни в море Атлантов, ни в Скифском море, ни даже в Индиянском.