Первые дни осени (гет)

— Мечта.

Слово это легко слетает с её губ в ответ на его собственное, рухнувшее не хуже того камня, что поднимал на гору Сизиф, — «свобода». На её лице покой и ласковейшая из улыбок, сотканная из дней, прожитых в разлуке, впитавшая в себя каждый лучик солнца, что сумел дотронуться до её кожи вместо него. Её...

— Свет.

...согревает и ослепляет, и он то жмурится, не в силах вынести её красоты, её близости, её реальности — снова здесь, снова рядом, снова, снова, прошло ещё шесть месяцев, и она вернулась, как и прежде, — то поднимает свинцовые веки, чтобы ещё один миг полюбоваться ею, чтобы украсть ещё один её взгляд, подметить ещё одну крохотную перемену на её загоревшем, нестареющем лице.

— Радость.

Ямочки на её румяных щеках заставляют и его, мрачного, темного, улыбаться. Редко можно увидеть его счастливым и почти никогда — улыбчивым. Лишь каждую...

— Осень.

...в самый первый её день владыка подземного царства забывается в объятиях счастья, забывает о своём долге и нескончаемых тенях, что ждут за тяжёлыми дверьми, закрытыми на все замки. Улыбка его принадлежит лишь ей одной...

— Ты.

Голос её всё такой же сонный, разомлевший от супружеских ласк, но в глазах, прячущихся под пушистыми ресницами, что-то меняется, юрко, почти неуловимо. Он умудряется ухватить за хвост потаённое, снующее на дне её зрачков чувство и вытаскивает наружу его...

— Страх.

В день, когда с дерева падает первый пожелтевший лист, Аид и Персефона лежат на ложе, скованные объятиями и разделенные ожиданием нескончаемо долгой зимы.

«Ты», — слышит он полный тоски ответ в каждом её вздохе, в каждом едва ощутимом движении и, забыв об улыбках, прижимает ближе, на оставшуюся половину года укрывая её своей тьмой, точно могучими крыльями.

В самый первый день осени, когда холод пока ещё неуверенными шажками ступает по земле, Аид радуется, Аид ликует, а затем Аид вспоминает, корит себя и постепенно начинает презирать. Ради любви прекраснейшей из женщин он пошел на многое, в том числе и на самую большую подлость из всех — разбил её же сердце, расколол надвое. Обрёк её на страдания, жить с которыми ей все оставшиеся века.

* * *

Печальную весть разнес промозглый ветер по всей земле, и в какой бы уголок света, в какую бы норку, в какую щель не залетел, всюду узнавали: дочь богини Деметры похищена. Горю матери внимали деревья, и желтели от скорби их листья. Горю матери внимали травы, и склоняли они понурые головы, отказываясь от солнечного света. За горем её наблюдали тревожные тучи на небе, и проливали они ледяные слезы, не находя покоя.

Однажды, когда люди, моля богов о помощи и так её и не получив, стали забывать о праздниках, о жертвоприношениях и молитвах, им сопутствующих, безграничному терпению олимпийцев настал конец: призвал Зевс-Громовержец Деметру и потребовал ответа, как долго ещё по её прихоти земли будут бесплодны, а реки — скованы льдом. И ответила ему Деметра:

— Всю землю я обошла, но так и не нашла Персефону. У каждого камня, каждого облака и каждой былинки спросила, не видали ли они мою дочь. Да только тщетно всё, точно след её пропал. Только себялюбивые нарциссы знали, куда она подевалась, да ничего не говорили, пока не подарила я им озеро, в отражении которого они могли бы видеть себя и любоваться своей недолговечной красотой. Тогда только поведали они, что похитил её твой брат Аид, утащил в самое сердце своего царства. Не найти её теперь ни среди звёзд, ни в пучине морской, ни в лесах под спутанными ветвями деревьев, пляшущей среди дриад. Спрятана она надёжно в царстве подземном, томится и ходит живая среди теней умерших. Покуда не вернётся она, не узнать покоя сердцу материнскому.

Разгневался тогда Зевс-Громовержец. Призвал он Аида, владыку царства подземного, к ответу, да только тщетно всё: уже заставил он Персефону обманом проглотить зернышки граната, опутал её узами брачными и привязал к своим владениям бескрайним на веки вечные. Ничего не смог поделать Зевс: хоть и вернул потерянную дочь матери, да только не навсегда...

* * *

...Посреди обеденного стола возвышаются свежесрезанные нарциссы. Её любимые цветы, напоминающие ему о дне похищения. Много лет назад он собственными руками построил у дома оранжерею, маленький храм во славу ушедшего лета, чтобы цветы продолжали радовать её осенью и зимой. Меньшее, что мог для неё сделать, — подарить место, куда никогда не ступит его нога, куда никогда не придут тени.

Похищал ли он её? Хотелось верить, что нет.

Не решился бы, если бы не почувствовал, что люб. Вот только по нраву Персефоне пришёлся не властитель подземного мира, а незнакомый странник, что стал невольным свидетелем её купания. Подруги-нимфы, завидев его тогда, разбежались с криком, обещая проклясть за такую дерзость, а она осталась сидеть на берегу реки, позволяя течению ласкать её босые ступни, и смотрела на него с любопытством и без тени робости, будто совсем позабыла, что её влажное после купания тело облепила белая туника, едва скрывавшая наготу.

— Неужто проклинать не станешь? — спросил он тогда и осторожно, чтобы не спугнуть юную богиню, опустился на колени перед потоком и погрузил в него ладонь, пропуская сквозь пальцы воду, что мгновением ранее прикасалась к нежной коже её ног. — Вода совсем ледяная, не боишься замёрзнуть?

Она не ответила, наклонила голову, и несколько тяжёлых локонов упали с плеча, прикрывая видневшийся сквозь мокрую ткань вздернутый розовый сосок.

— Злое ты создание или доброе? Как зовут тебя?

— Не злое и не доброе, а имя мое произнести — великое несчастье на себя навлечь.

— Не попробуешь — не узнаешь, — улыбнулась она, и медовые глаза её заискрились весельем и непокорством.

Тогда он остался для неё простым странником, а случая назвать ей своё имя ему так и не представилось — когда колесница, запряжённая четвёркой вороных коней, вырвалась из-под земли и возникла перед ней, Персефона всё поняла. Будто во сне, она взяла его за руку и почти по доброй воле села в колесницу, прижимая к груди сорванный нарцисс, и казалось, что его план сработал, но дальше...

— Почему не сказал? — холодным эхом отразился её вопрос от стен безжизненного тронного зала.

«Ты бы не согласилась», — хотел ответить Аид, но промолчал. Взгляд исподлобья говорил больше, чем тысяча слов. Жаль только, что она на него не смотрела.

Неделю Персефона молчала, выходила из отведённых ей комнат лишь когда думала, что он не видит.

Но он видел, и каждый её опасливый шаг отдавался болью в его чёрством сердце.

Аид действительно похитил её. Число человеческих душ, приходящих в его мир, росло изо дня в день. Сложить два и два было не так уж и трудно, и Аид уже подумывал вернуть Персефону обратно, пусть это и стало бы самым тяжёлым выбором в его долгой жизни, полной других нелёгких решений. Но что толку держать её рядом, если она боится его как огня?

Однако на восьмой день она встала перед ним, гордая и неприступная, словно изваяние, и неожиданно промолвила:

— Здесь не так плохо. Я привыкну.

* * *

Разумеется, не привыкла. Боялась, тосковала. Но и отпустить обратно на Олимп не просила. Однажды он показал бы ей путь наверх и дал свободу уходить и возвращаться, но прежде Зевс призвал его к себе и не терпящим возражения тоном пробасил:

— Персефона должна вернуться к матери. Это не обсуждается.

— Она не вернется. Мы принесли друг другу клятвы.

— Я избавляю вас от данных обетов.

— Не все клятвы можно нарушить.

— Но ведь люди умирают!

Уголок губ Аида приподнялся в усмешке. Пусть недобро, но впервые он улыбался при брате, и на Зевса это произвело должное впечатление — глаза его неуверенно заметались по сторонам, пальцы стали отстукивать хаотичную мелодию на подлокотнике трона. Аид любовался зрелищем — самоуверенный Зевс в растерянности! — но недолго: молодая жена после случайной встречи с душами грешников боялась ходить в одиночку, и мысли его вскоре заняло беспокойство за неё. Воспоминания же о её губах, покрытых гранатовым соком, он старался отгонять прочь как неподобающие.

* * *

Теперь она частенько красит губы гранатово-красным блеском.

С годами ко всему привыкаешь, и жить, наверное, становится легче. Боги сошли с Олимпа, морская вода высохла на их телах. Но некоторые вещи остаются неизменными. Ненависть остаётся ненавистью, тоска — тоской, а тени продолжают следовать за Аидом, хоть он и покинул своё царство и навещает его так же, как смертные ходят на работу. Убедившись, что всё идёт как должно, он возвращается домой — не в пещеру, не в готический замок со шпилями и привидением на чердаке, а в самый обыкновенный дом с большими окнами и садом на заднем дворе, где в первые дни осени Персефона, не успев соскучиться по матери, не успев вспомнить о том, как заплутавшие души время от времени слоняются по их кухне или в гостиной, греясь под ещё тёплым солнцем, действительно счастлива с ним.

Жизнь могла бы оставаться идеальной, если бы следующей же ночью новая заблудшая тень не трогала Персефону за руку, пока она спит, если бы Деметра навещала дочь зимой вместо того, чтобы спустя века продолжать горевать и проклинать её мужа, если бы лето длилось бесконечно и никогда не кончалось.

Жизнь могла бы быть иной, если бы он не вложил в её мягкие ладони спелый гранат, если бы не украл её, если бы не увидел купающейся в реке и не влюбился в тот же миг. Осталось бы его существование таким же безнадёжно пустым, каким было до её появления? Да. Была бы Персефона счастливее? Скорее всего. Он виноват, что не дал ей выбора, но сделанного уже не воротишь, и он пожинает плоды своих ошибок.

В гостиной, сидя напротив окна, по которому стучат тяжёлые капли ливня, Персефона играет на фортепиано — научилась за годы жизни среди смертных. Напевая песню, она тихонько шмыгает носом и медленно оборачивает голову, стоит услышать шорох его шагов. Осторожно, чтобы не спугнуть жену, Аид опускается на пол и кладёт голову ей на колени, ощущая щекой обжигающую кожу её ног, выглядывающую из-под ткани короткой юбки.

Слово «прости» не первый век вертится у него на языке, но он вновь его и не произносит, вместо этого тихо шепчет, продолжая некогда начатую игру:

— Страх.

— Тени.

— Дом.

— Ты.