Жить любя (гет)

Лариса смотрела на Волгу и на размытые очертания другого берега, на последние отсветы заката, которые гасли в темной воде. Становилось холодно. Все, о чем она мечтала — это жить любя. Но любить оказалось больно. И жить тоже холодно, больно и одиноко. Но убить себя, бросившись вниз с обрыва, не хватило сил. И жизнь не жизнь, ведь, по сути, она уже погибла. Слабая, жалкая, сломанная кукла. И знала же... знала, что так будет. Предчувствовала, страшилась и все равно шла к погибели, восторженно и неотвратимо.

Погубила себя сама. Поверила пустым словам, глупая. Глупая. И ладно бы умереть, испытав прежде того счастье без берегов. Пусть бы разлилось оно, как Волга весной. Пусть бы потом исчезло, ушло в землю талыми водами. Тогда, наверное, было бы несложно уйти за ним следом. Помня и чувствуя крылья за спиной, шагнуть в бездну должно быть не так страшно, как с камнем на шее. На душе. Но все было иначе.

Предчувствие неотступно витало рядом, нависало, нашептывало о грядущем разочаровании. Не хотела слушать, желала любить и быть любимой. Даже когда руки Сергея вдруг стали чужими и острый стыд сдернул невидимую вуаль нежности, Лариса запрещала себе сомневаться. Старалась верить и мечтать о счастье. Счастье прожить жизнь рядом с любимым было обещано ей с самым искренним, как казалось, чувством... Что ж, Сергей все объяснил ей после:

"Едва ли вы имеете право быть настолько требовательными ко мне".

Нет у нее права. Не жена, не невеста — мимолетное страстное увлечение, угар которого развеялся с последним жарким вздохом страсти. Да был ли тот угар? Не одно ли уязвленное самолюбие, о котором говорил он, вынуждая признаться в неугасшей любви к нему? Значит, мало оказалось сердца, нужно было завладеть ею всей без остатка. Так и владел бы! Но нет, поиграл и выбросил!.. Не хотела она таких мыслей, предпочла бы снова поверить, чтобы не винить. Винить любимого человека горько, желать отмщения — гадко. Хотя бы от этого желала она уберечься. Хоть в чем-то остаться чистой.

Со стороны кофейной доносились иногда неразборчивые голоса, не трогавшие ее внимания. Но когда из невнятного шума выпала фраза: "Вот она!" — Лариса вытерла украдкой слезы и обернулась на звук шагов.

Юлия Капитоновича она тоже никогда не желала ненавидеть, но в тот момент невольной жгучей обидой и досадою застлало взор. Ведь он мог ее спасти, о чем не раз она умоляла. Если бы увез он ее в деревню! Или хотя бы не вел себя так жалко и убого перед всеми. Но нет! Так хотел потешиться и погордиться, что не замечал, как плюют в лицо. И еще вздумал ей запрещать, за нее решать, что станет она делать. Бездушную куклу только в ней и видел, которую мечтал по прихоти то прятать, то выставлять напоказ ради одного тщеславия.

— Как же вы мне противны!.. — выплеснулась поднявшаяся со дна души горечь, но он не внял.

Какими оскорблениями, даже не понимая, как видно, насколько больно ранит, он ее осыпал.

Она вещь, а он ее хозяин.

— О, да! Я вещь! Но вам не по карману!

В отчаянии Лариса действительно была готова кинуться к Кнурову, хоть не прошло и получаса с того момента, как с отвращением отметала саму мысль об этом. В голове билось только: "Уж если вещь, то пусть хотя бы дорогая..."

А потом прогремел выстрел. И боль в груди, вскоре разлившаяся жаром, не столько потрясла, сколько согрела, утешила. Подумав, что все кончено, Лариса даже успокоилась и искренне прошептала сбежавшимся, что ни на кого не обижается и всех-всех любит.

Сережа. Казалось, он был потрясен. Вот бы еще пожалел на прощание.

Но за мгновение до того, как она уплыла во тьму, над ней склонилось лицо другое, совсем незнакомое. И уже в кромешной темноте кто-то сказал:

— Да что же вы стоите! Нужно доктора!

И что-то с силой сдавило грудь. Ларисе стало больно, но вскрикнуть она уже не смогла.

Лариса не помнила, как очутилась во тьме, холодной, густой, тяжелой. Могло быть, что она утонула. Помнилось, ее манила мысль прыгнуть в Волгу. Но ей вовсе не нравилось это погружение в безмолвную кромешную тьму, пугающую безмерно. И Ларисе хотелось заплакать, позвать на помощь, но ничего не получалось. Только иногда казалось, что кто-то слышит ее безмолвные призывы и отвечает осторожными прикосновениями, укутывает в теплое одеяло. Тогда она успокаивалась и впадала в беспамятство.

А потом она открыла глаза и увидела, что темноты больше нет — кругом бело от света. Из молочного небытия плавно выплыли знакомые очертания комнаты и лицо матери с припухшими покрасневшими глазами.

— Лариса? — с тревогой и мукой в голосе позвала мать, наклоняясь ближе. — Лариса, ты меня слышишь?

— Да, — ответила та, с трудом разлепив губы, и удивилась, как сухо стало во рту. И голос почти не слышен. — Что случилось?

— Ах, милая, — всхлипнула Харита Игнатьевна, — ты что же, ничего не помнишь?

— Нет, — прошептала Лариса, пугаясь чего-то, что надвигалось на нее из глубин памяти, но еще не имело отчетливой формы.

— Может, оно и к лучшему пока что, — меж тем пробормотала Харита Игнатьевна, примеряясь к привычному своему сокрушенно-деловитому тону.

— Нет, говори, мама, не томи! — взмолилась Лариса, срывающимся от слабости голосом. — Неужто ты не понимаешь, что от безвестности только хуже?!

— Ах, что же делать! Хорошо, только не волнуйся. — Харита Игнатьевна погладила дочку по голове. — Стрелял в тебя... Юлий Капитонович. Можно ли было подумать, какой низкий и подлый человек. И еще утверждает, будто бы ты сама... Но я сразу сказала, что ты никогда не могла такого над собой сделать, и не с чего бы тебе было...

Пока она говорила, торопясь, немного пришепетывая от волнения и промакивая кружевным платком уголки глаз, Лариса все вспомнила. Жаркие язычки костра, как они отражались в темных глазах Сергея. Его колкие поцелуи, пленительные и смелые его ласки, которым она уступала сначала с наслаждением, а после — боясь обидеть. И ленивую его отстраненность, вдруг пролегшую между ними невидимой пропастью. И разговор в кофейне, окончательно разбивший ее надежды. Непонятные и жестокие слова Васи, отказывающего ей даже в жалости в угоду купеческой чести. Липкие и душные посулы Мокия Парменыча. И, наконец, объяснение с Карандышевым.

— Он всю правду сказал, мама, — прошептала Лариса и отвернулась к стене, силясь сдержать слезы.

— Кто? Какую правду? — растерялась Харита Игнатьевна.

— Юлий Капитонович. Он не виноват. Я все сама.

— Да как же!.. Он ведь во всеуслышание объявил, что идет мстить, и пистолет тот злосчастный с собою взял. Нет, ты мне врешь, Лариса! Зачем? Что случилось с тобой?.. Паратов?! Обманул?!

Лариса закрыла глаза, но слезы все равно потекли из-под век. Растревоженная памятью, заныла рана.

— И он ни в чем не виноват, мама. Я все сама. Сама.

— А ведь я так и знала! То-то он даже не навестил нас, бессовестный человек. Говорила я тебе, не ходи!.. А впрочем... Не казнись и не отчаивайся, — совладав с собой, твердо сказала Харита Игнатьевна и потянулась к маленькому столику, стоящему у Ларисиной постели. — Вот, выпей-ка, — накапав в стакан с водой какой-то микстуры, велела она. — Доктор прописал. Для успокоения. Не бери в голову. Было и было. Ты молода, красива — еще найдешь свое счастье.

— И Паратов так же сказал, — молвила Лариса с горечью, хоть лекарство приняла послушно.

— Ну, хоть в чем-то паршивец прав... Нет, ну кто бы мог подумать! Что он жестокий безжалостный человек, ясно было давно, но чтоб бесчестный!.. Ну да бог ему судья! Забудь.

Каждое слово било в сердце. Жгло. Совсем как пуля. Или хуже.

— Почему я не умерла? — бесцветно обронила больная.

— Ну что за вопрос? — смешалась мать, не замечая дочериной опустошенности. Но хоть о Паратове говорить перестала. — Почему не умерла, — повторила она недоуменно. — Видно, ангел-хранитель у тебя сильный. Доктор сказал, пуля вошла неглубоко и никаких важных органов не повредила. Да еще, на наше счастье, рядом оказался Андрей Ильич... Да ты же про него еще ничего не знаешь! Очень обходительный и внимательный молодой человек. Не оставил тебя в беде, рану перевязал и тем не дал развиться опасному кровотечению. Велел звать доктора да вместе с ним в своем экипаже тебя и привез домой. Ох, как же я испугалась, ты б только знала! Но пулю доктор вынул и...

— А откуда он взялся? — став вдруг сонливой, непослушным языком проговорила Лариса. — Этот... Илья Андреич?

— Андрей Ильич... Да я как-то и не спросила, — развела руками Харита Игнатьевна. — Ты три дня пролежала в беспамятстве — до расспросов ли мне было?..

Возможно, говорила она и еще что, но веки Ларисы отяжелели, и несмотря на то, что сердце ее щемило, а глаза пекло, она все-таки погрузилась в сон.

* * *

В последующие дни здоровье Ларисы уверенно шло на поправку. Но она не ощущала радости ни от спасения, ни от того, что рана ее быстро затягивается, ни от яркого солнышка за окном. Будущее по-прежнему виделось ей туманным, не обещающим не то что счастья, но даже надежды на тихую спокойную жизнь. Ее страшила холодная бездонная тьма, в которой провела она недавно несколько дней, поэтому она и думать не могла, чтобы туда вернуться. Но и как жить дальше, Лариса не представляла. Потому и лежала в постели, ссылаясь на слабость, отвернувшись к стене и частенько роняя слезы. Так продолжалось еще три дня, пока Харита Игнатьевна не объявила, что пора уже Ларисе стряхнуть с себя уныние и готовиться к разговору со следователем.

— С каким следователем? — слабо удивилась та.

— С тем, который ведет дело о покушении на твое убийство, с каким же еще!

— Но ведь я сказала, что не виню никого, — страдальчески взмолилась пострадавшая. — Не хочу... Не было покушения.

— Ну, если тебе так хочется, если так уж заблажилось спасти душегуба от тюрьмы, что ж, так тому и быть, — обескураженно пожимая плечами и покачивая головой, скороговоркой выдала Харита Игнатьевна, неожиданно легко уступая. — Но следователю работу свою до завершения довести надо? Хоть так, хоть этак, а показания твои ему получить надо, записать, к делу приложить...

Всегда энергичная, она и в последние дни вела какую-то особо бурную деятельность: несколько раз отлучалась из дому и возвращалась довольная. Вот и теперь, будучи в приподнятом настроении, принялась поторапливать дочь:

— Следователь придет к полудню, а сейчас уже десять. Так что давай вставай, одевайся... Вставай-вставай! Потихонечку, чтобы голова не закружилась с непривычки. Вот умница. А то, если лежать, никогда и не окрепнешь.

* * *

Следователю — чиновнику средних лет с усталыми равнодушными глазами — Лариса сказала то же, что и матери: оружие принес Карандышев, но выстрелила она сама.

— Зачем же вы хотели убить себя, Лариса Дмитриевна?

— О нет, что вы, я этого не хотела, — быстро произнесла она заранее готовый ответ. — Я просто взяла пистолет из любопытства, повертела в руках, а он и выстрелил.

— Что ж, выходит, он был заряжен?

— Наверное... Я в этом не разбираюсь.

— Ну, раз так... Ваши показания в целом совпадают с рассказом задержанного, — заключил следователь, забирая у Ларисы подписанный ею лист с показаниями. — Думаю, дело можно закрывать. Только вы уж будьте осторожнее впредь.

— Да я теперь научена, — грустно улыбнулась несостоявшаяся жертва.

Чиновник раскланялся, проведя в доме Огудаловых от силы полчаса, но жизнь Ларисы после его прихода немного изменилась. Она больше не вернулась к беспрерывному лежанию в постели. Вставала, одевалась, ходила по дому. Но все еще напоминала тень себя прежней. Пробовала взять в руки гитару, но только начала перебирать струны, с первыми звуками мелодии расплакалась и отложила инструмент. Подолгу сидела у раскрытого окна, скрытая от посторонних взглядов кружевной шторкой. А выйти из дому наотрез отказывалась. Ей становилось тошно от мысли, что довелось бы встретиться с кем из знакомых, говорить с ними, отвечать на расспросы.

Лариса понимала, что долго оставаться затворницей ей не удастся, мать не позволит, поскольку не оставит попыток кому-нибудь ее пристроить. Причины ей были известны и понятны, потому она и не роптала, надеясь лишь на то, что ее тихое неприметное существование продлится подольше и после сыщется для нее такая же неприметная и непритязательная партия.

Однако, когда уже на следующий день после осмотра доктором, поставившим диагноз, что пациентка полностью здорова, Харита Игнатьева счастливо сообщила о приеме гостей, да не кого-нибудь, а Вожеватого и Кнурова, Лариса попыталась воспротивиться.

— Мне больно их видеть, мама! — воскликнула она сквозь слезы. — Только не их!

Однако все мольбы ее были тщетны.

— Ну что за вздор?! Это просто твои выдумки. С чего вдруг тебе больно их видеть, когда это старинные друзья нашей семьи и всегда принимали участие во всех наших делах. И продолжают нам во всем помогать. Мокий Парфеныч, между прочим, полностью оплатил твое лечение и адвоката, которого Вася помог найти...

— Какого адвоката? — опешила Лариса, даже отчаяние немного отпустило.

— Да по вопросу с Карандашевым. Я тебе не рассказывала — не хотела волновать.

— По какому вопросу?! Я же подписала...

— Вот по тому самому. Сама посуди, ему за покушение на убийство по-хорошему бы присудили лет пять каторги, и о карьере пришлось бы забыть. Но ему повезло, что ты у нас ангел во плоти и пожелала избавить его от заслуженного наказания.

— Но мама...

— Не перебивай! Заслуженного — это всем ясно. Но я же не возражала! Если твоей душе так легче — пусть. Но не за бесплатно же! — Харита Игнатьевна картинно всплеснула руками. — Мы не настолько богаты, Лариса, чтобы благотворительностью заниматься. Вот я и подумала заключить с ним соглашение, чтобы хоть какое-то возмещение получить. Посоветовалась с Васей, он нашел адвоката. И теперь нам по крайней мере некоторое время есть средства на жизнь.

— И ты получила их с Карандышева? — нервно усмехнулась Лариса. — Он, верно, кого-то ограбил.

— Зачем сразу ограбил. Домишко его тоже денег стоил.

— Он переписал нам свой дом?

— Да. А Вася его вчера продал и все деньги полностью отдал мне. И даже процента за хлопоты не взял. Семь тысяч — конечно, не бог весть, но на первое время мы обеспечены. А ты говоришь, видеть больно. Да что бы мы делали без их помощи! А за Карандышева своего не беспокойся. Бездомным он не остался. У него, как ты помнишь, еще в Заболотье поместье есть. И главное, благодаря твоей доброте, имя его на бумаге осталось незапятнанным, так что даже на должность мирового судьи в своем уезде он все еще может претендовать. Как видишь, никто не в обиде...

Рассказ Хариты Игнатьевны поначалу вызвал беспокойство, но в остатке не произвел на Ларису никакого особенного впечатления. Жалеть Карандышева она не могла, радоваться полученным от него деньгам — тем более. Ее мысли опять сосредоточились на предстоящей встрече с "другом детства" и благодетелем. Но поскольку избежать ее не представлялось ни малейшей возможности, Лариса смирилась. Только пообещала себе, что больше не станет через силу улыбаться и изображать веселье, когда не чувствует его и в помине.

* * *

"Как они могут быть настолько бессердечными и циничными?" — думала Лариса, смотря на Вожеватова и Кнурова, которые как ни в чем не бывало справлялись о ее самочувствии, беседовали с Харитой Игнатьевной, шутили. Время от времени поглядывали они на Ларису, пытались вовлечь в разговор. Но в их взглядах мерещились ей лики ее стыда. Казалось, Вася глядел на нее с насмешкой, а Мокий Парменович — так, будто бы она уже его собственность. Конечно, разговора не получалось. Лариса ссылалась на слабость после болезни и все больше молчала. Петь ее, к счастью, и не просили.

Пробыв у Огудаловых часа два, гости вспомнили о важных и неотложных делах.

— Что ты творишь?! — воскликнула Харита Игнатьевна, едва стихли их шаги на крыльце. — Все время просидела с поджатыми губами! Они ведь могут подумать, что ты им не рада, и обидеться в конце концов!

— Но я в самом деле еще не чувствую в себе сил, чтобы развлекать гостей.

— А я думаю, ты сейчас притворяешься. Дело не в болезни, а в нежелании... К тому же развлекать их тебя никто не просил. Ты могла даже не говорить много, но чтобы улыбнуться, сил, кажется, много не требуется. Речь об обычной вежливости!

Лариса хотела было напомнить матери о том, как день назад просила ее не устраивать приемов, но потом решила, что ничего тем не добьется, и послушно кивнула.

— Хорошо, мама. При следующей встрече я стану улыбаться. — И с отчаянием подумала, что жизнь ее скоро опять превратится в табор и бесконечные смотрины.

Не однажды посетила ее мысль о том, чтобы принять предложение Кнурова: какая-никакая определенность. Но тошно становилось ей от такой перспективы, невыносимо. То фантазировала она, не уйти ли в монастырь: от лишнего рта мать бы избавила, но подкатывал к горлу истерический смех пополам с рыданиями. Думала Лариса и о том, что хорошо бы научиться самой зарабатывать, но как — не получалось придумать, ни в чем не была она в себе достаточно уверена. Через какое-то время мысли снова возвращались к Кнурову. И только о любви и счастье старалась Лариса даже и не мечтать.

В отличие от нее, Харита Игнатьевна, хоть иногда и ворчала, не теряла оптимизма. И в один из дней, вернувшись с утренней прогулки, огорошила Ларису новой "радостью":

— Сегодня вечером к нам в гости придет Андрей Ильич! Да, тот самый. Он в тот раз был у нас проездом, следовал на Каспий по делам и более двух дней задержаться не смог, но обещал на обратной дороге навестить. Я-то тебя не обнадеживала, поскольку не могла точно знать, сдержит ли он слово. Но вот, встретила его сегодня. Справлялся о твоем здоровье, испрашивал разрешения встретиться с тобою лично.

— И что он молод, не женат? — с грустной иронией поинтересовалась Лариса.

— Молод и, я полагаю, не женат! — торжествующе подтвердила Харита Игнатьевна.

— В таком случае, очевидно, что я ему не пара. Ты зря стараешься.

— Опять ты за свое! Нет, Лариса, ты эти свои глупости из головы выбрось!

"Так вот кто помешал мне умереть," — без радости думала Лариса, глядя на своего спасителя.

— Андрей Ильич Обломов, — представился он, и серые глаза смотрели бесхитростно и добродушно. В них не ощущалось цепкости, которой жег ее сверлящий взгляд Василия. Все тому весело и потешно: что издеваться над Карандышевым, что ее душу препарировать. Взгляд нового знакомого был внимательным, но не липким или масляным, а просто мягким. Поэтому в его присутствии Лариса чувствовала себя спокойнее, чем при иных гостях. Однако это не означало, что, будь ее воля, она не предпочла бы одиночество.

— Так по каким, вы говорили, делам вы, на наше с Ларочкой счастье, оказались в наших краях? — завела разговор Харита Игнатьевна, усадив Андрея Ильича за стол.

— Дело в том, что крестный мой, Андрей Иванович Штольц, обдумывает покупку рыболовецкой компании на Каспийском море. Я был там по его поручению.

— Вижу, ваш крестный — деловой человек, — одобрительно улыбнулась радушная хозяйка, подкладывая на тарелку гостя кусочек осетрины. — А что ж родители ваши? Надеюсь, в добром здравии?

— Батюшка мой давно умер, а матушка, спасибо, жива-здорова.

— Ах, как я сочувствую и вам, и вашей матушке, — сказала Харита Игнатьевна с отчетливо проступившими в голосе слезами. — Тяжела участь вдовы. Но вижу, матушка ваша достойно справляется со всеми невзгодами, раз воспитала такого прекрасного сына.

— Благодарю вас, — без какой-либо наигранности ответил Андрей Ильич. — Матушка у меня в самом деле замечательная. Но мне, право, неловко слышать такую похвалу в свой адрес, особенно в свете того, что мы совсем мало с вами знакомы.

— Что вы, что вы! Достаточно! Достаточно... Мало кто сделал для нас так много, как вы за то недолгое время, что мы знакомы. — Гость попробовал возражать, но Харита Игнатьевна протестующе затрясла головой: — Не преумаляйте своих достоинств! Вы спасли жизнь моей дочери... — Она промокнула платком глаза.

— Но я сделал только то, что и любой другой на моем месте.

— Однако ж другие не сделали.

— Вероятно, растерялись. А я, так получилось, имею представление о первой медицинской помощи.

— Так вы врач... или, верно... учитесь?

— Нет, ни то, ни другое, — смущенно улыбнулся Андрей Ильич. — Своей подготовкой я обязан моему крестному. Он считает, что человек должен быть всесторонне развитым и быть готовым к всевозможным непредвиденным ситуациям. Поэтому он нанимал для меня учителей, чтобы я мог обучиться некоторым вещам сверх школьного образования. В том числе я получил и некоторые медицинские знания, за что очень ему сейчас благодарен, — с этими словами он по-особому взглянул на Ларису. И ей сделалось вдруг светло и грустно. И, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы, она поспешно отвела глаза.

— Ваш крестный, по-видимому, принял большое участие в вашей жизни, — заметила Харита Игнатьевна.

— О да! Можно даже сказать, всеобъемлющее. Дело в том, что, как я уже говорил, батюшка мой скончался, когда я был в младенческом возрасте, и матушка осталась одна с тремя детьми. Поэтому мое воспитание полностью взял на себя мой крестный. В его доме я и вырос, но с матушкой виделся по праздникам.

— Хорошо, когда в трудную минуту рядом оказывается такой человек, как ваш крестный.

— Да, без сомнения.

— Я, так совпало, тоже осталась вдовой с тремя детьми... С тремя дочерьми, — тяжело вздохнула Харита Игнатьевна. — Но для нас, к сожалению, такого благодетеля не нашлось. Старшие мои дочери замужем, а мы с Ларисой перебиваемся, как можем...

— Мама! Ну зачем ты рассказываешь это постороннему человеку? Андрею Ильичу наверняка неинтересно...

— Да что же в этом такого?.. — Мать с возмущением посмотрела на Ларису: — Я нашего положения не скрываю, и нашей вины в нем нет. Неужели я сказала что-то предосудительное?

Она посмотрела на гостя, ища поддержки. Тот с готовностью ответил:

— Ничего абсолютно. Я нахожу наш разговор естественным и необременительным, несмотря на невеселую тему. Но если Ларисе Дмитриевне он неприятен, то давайте не будем продолжать. Давайте поменяем тему, — предложил он, и Лариса прониклась к нему благодарностью.

Однако, когда он спросил о ее интересах, она ощутила лишь пустоту. Будто решительно все перестало ее сколько-нибудь занимать. Тем временем за нее ответила Харита Игнатьевна:

— Вы знаете, Лариса прекрасно играет на фортепиано и гитаре, а еще просто волшебно поёт. Ларочка, может быть, исполнишь что-нибудь?

Излюбленная просьба матери довела Ларису едва не до слез. Музыка требовала чувств, но им неоткуда было взяться. Во всяком случае, то, что ощущалось в душе, ни для одной знакомой ей мелодии не подходило.

— Нет, боюсь... я не в настроении.

— Но как же так... Неужели... — Харита Игнатьевна смешалась, не зная, как бы обставить ситуацию, чтобы она не выглядела обидной для гостя. И тот пришел на помощь сам.

— Если не хотите, то и не нужно. Пожалуйста, я вовсе не хотел бы, чтобы вы что-то делали против своего желания. И по правде говоря, мне интересно не то, что вы умеете делать, а то, что вам самой интересно.

От его слов в груди потеплело. Лариса улыбнулась.

— Мне в самом деле интересна музыка. Просто сейчас я пока не нахожу в себе сил, понимаете?..

— Конечно. Очень хорошо понимаю... А какая музыка вам нравится?

Лариса назвала несколько любимых романсов, Андрей Ильич признался в любви к Бетховену, но также в том, что после уроков игры на фортепиано каждый раз с содроганием слышит Моцарта. Женщины рассмеялись. Слово за слово завязалась беседа, которая от музыки плавно перетекла к театру, а затем и к книгам. Читать Лариса любила, но едва ли не впервые ей выпала возможность поговорить о прочитанном. За тем разговором невольно разглядела Лариса обаятельную открытую улыбку Андрея Ильича, и сочетание подтянутого крепкого телосложения с мягкостью и осторожностью его движений, и приятную волнистость темно-русых волос. Но в какой-то момент подумалось ей о том, что такие же волосы у Паратова, и снизошедшая было на нее радость померкла. Вернулась память о стыде, да и о том, сколько уже бывало в их доме проходимцев, производивших поначалу благоприятное впечатление, но оказавшихся впоследствии совсем иными. По-видимому, перемена отразилась у нее на лице, потому что Андрей Ильич, прервавшись на полуслове, осведомился:

— Вам нехорошо?

— Да, — призналась она, — я устала и хотела бы отдохнуть.

Несколько смущенный, обескураженный гость спохватился, что злоупотребил гостеприимством и не учел недавней болезни Ларисы Дмитриевны. Он спешно засобирался, но на прощание спросил о возможности повидаться с нею снова.

— Зачем вам это, Андрей Ильич? — не скрывая горечи, выдала Лариса, шокируя Хариту Игнатьевну.

— Лариса!

— Право, мне казалось, что мотивы мои очевидны... — пробормотал застигнутый врасплох Обломов, глядя на шляпу, которую только что взял в руки. Но вскоре он собрался с мыслями и открыто светло посмотрел Ларисе прямо в глаза. — Вы мне интересны, Лариса Дмитриевна. Вы стали мне интересны еще с того момента, как я впервые увидел вас. К несчастью, ту встречу никак нельзя назвать счастливой, и для знакомства она не предоставила возможности. Но сегодня я имел счастье немного узнать вас и могу сказать, что очарован вами. А еще мне показалось, будто мое общество вам не в тягость, только поэтому мне достало смелости вновь напрашиваться в гости. Однако если это не так... — и он улыбнулся беззащитной, виноватой улыбкой, от которой что-то дрогнуло в омертвевшем, как ей думалось, сердце Ларисы.

— Вы не ошиблись. Вы приятный собеседник, но дело в том, что... — Ей думалось о том, как она смертельно устала от случайных людей, от разочарований. А еще о том, что порядочному человеку, окажись Андрей Ильич именно таким, вроде бы как и вовсе нечего делать в их доме. Она бы хотела честно сказать ему обо всем, но не нашла подходящих слов. Поэтому, когда пауза слишком уж затянулась, просто бессильно обронила: — Неважно. Приходите, конечно, если вам так угодно.

Дотронувшись пальцами до виска, она опустила голову и поспешила уйти в свою комнату.

— Я приду, Лариса Дмитриевна, — услышала она вслед, не напористо, а мягко, будто это было дружеское заверение в поддержке, не ищущей ничего взамен.

Из прихожей доносилось суетливое жужжание Хариты Игнатьевны, сокрушающейся о том, что после покушения дочь будто сама не своя, никак не оправится. А Лариса стояла посреди своей комнаты, с удивлением замечая, как легкая улыбка расцветает на ее губах. И ни о чем плохом в тот момент не хотелось думать.

* * *

В другой раз Андрей Ильич навестил Огудаловых через два дня. День выдался солнечным и теплым, что в сентябре случается не так часто.

— Позволите ли вы пригласить вашу дочь на прогулку? — сходу поинтересовался Обломов у Хариты Игнатьевны.

— Ну, почему же я не позволю. В вашей порядочности я совершенно уверена. Конечно, пусть идет, если сама захочет.

— Пойдемте, Лариса Дмитриевна! Погода чудесная — грех не воспользоваться, — и он так безмятежно улыбнулся, что Лариса, почти месяц не решавшаяся показать и носу из дома, неожиданно для себя согласилась.

— Только не на набережную, — попросила она.

— Как скажете. Только я ведь вашего города совсем, можно сказать, не знаю. Поэтому я надеюсь, вы не сочтете за бестактность, если я попрошу, чтобы вы сами выбрали, куда идти, а я просто последую рядом.

И они пошли в противоположную от реки сторону, узкими, извилистыми улицами, щедро осыпанными осенней позолотой.

— С каким настроением лучше всего сочетается осень, как вы считаете, Лариса Дмитриевна?

— С грустью, наверное... Хотя иногда эта грусть бывает приятной. Тогда хорошо мечтать...

— Вот и у меня так же. Тоже тянет помечтать, а еще поразмышлять о чем-нибудь таком... эфемерном, вроде философии. Знаете, мой крестный, который по сути мне за отца, любит говорить, что человек сам кузнец своего счастья. Любит приводить слова Гегеля, Локка, которые во главу человеческих качеств ставят волю как силу разума, делающего нас способными самостоятельно творить себя, а через себя определять и свою судьбу. И с одной стороны, он прав и доказал справедливость своих взглядов собственным примером. Поэтому я всегда старался внимать всему, что он говорит, следовать его наставлениям. Я в самом деле многим ему обязан, многому у него научился и, наверное, даже в чем-то преуспел. Но иногда, особенно осенью, мне невольно думается: что если прав был Сенека, который утверждал: все предопределено, покорного судьба ведет, а непокорного тащит...

Он посмотрел на Ларису обеспокоенно — не утомил ли, — но она его внимательно слушала и чувствовала, как замирает сердце. "Правда, ведь все правда, — с горечью подумала она, — сколько ни мечтай, а от судьбы не уйдешь. А попытаешься вырваться — потащат тебя волоком, потому что у кого-то цепи, а у кого — кандалы!" И уже порывалась она так все и высказать, и невеселый смех подступал, но Андрей Ильич продолжил:

— Я... Если позволите, я поделюсь с вами кое-чем, чем ни с кем еще не делился. Это о моем отце. Я его, можно сказать, совсем не помню, потому как мне и двух лет не было, когда он ушел. Но и матушка, и крестный, и жена его Ольга Сергеевна много мне об отце рассказывали. По всему выходит, что он был человеком добрым, душевным, но страдал болезнью, которую крестный мой назвал "обломовщиной". Проявлялась она в полнейшей бездеятельности. Дни напролет отец предавался праздности, пустым мечтам и сну. От такого образа жизни и здоровье его быстро ухудшалось, не говоря уже о приходящих в упадок делах. Крестный и Ольга Сергеевна пытались его излечить, много прилагали к тому усилий, и какое-то время даже будто бы успешно. Но все равно все вернулось на круги своя. И крестному моему он как-то сказал, что не понимает, зачем к чему-то стремиться. Что "все думают как жить, но никто не задается вопросом, для чего жить", — молодой Обломов при тех словах беззащитно и печально усмехнулся. — Крестный-то мой легко дает ответ на тот вопрос: жить нужно для того, чтобы становиться лучше самому и жизнь вокруг тоже делать лучше. Хороший ответ, правда?

— Хороший, — кивнула Лариса. — Но всякому ли дана возможность так жить?

— Крестный уверен, что всякому, кроме что безнадежно больных. А я, хоть всегда ему верил, не мог отделаться от крамольной мысли: а зачем делаться лучше? И что значит лучшая жизнь? И раз я так думаю, значит тоже заражен "обломовщиной"? И так, знаете, становилось... не страшно, нет — грустно. Я учился, помогал крестному с делами, и не мог понять, чего хочу от жизни, каковы мои цели. Но я встретил вас, Лариса Дмитриевна! И кажется, моя "обломовщина" пошла на убыль.

— Это как же? — удивилась Лариса, непроизвольно отражая его улыбку и кивнула на небольшой домик с просторной терраской, удерживаемой деревянными резными колоннами. — Чайная... Зайдем?

— Конечно... Вы спрашиваете как, — вернулся он к прерванному разговору, когда они устроились за небольшим круглым столом. — Я попытаюсь объяснить. Вот в первую нашу встречу... Случилось так, что вам требовалась помощь... Мой вклад, на самом деле, весьма скромный, но все-таки по словам доктора действовал я правильно и тем поспособствовал вашему скорейшему выздоровлению — это ли не счастье и не ответ на вопрос, зачем изучал я азы медицины? А потом то, чему я учился, той же музыке с горем пополам, дало мне возможность беседовать с вами и не краснеть за собственное невежество — это ли не достаточный повод признать, что усилия на учебном поприще были ненапрасными!

Он говорил, и Ларисе становилось легко от его слов, и совершенно не ощущалось поводов ему не верить, никаких дурных предчувствий. Но их беседу неожиданно прервали.

— Кого я вижу! Уж не обманывают ли меня мои глаза!

— Вася?

— Лариса Дмитриевна! Как я рад, что ваше затворничество наконец закончилось. Однако я от радости совсем забыл о приличиях. Не представите ли меня вашему спутнику... я припоминаю, что это вы раньше нас всех нашлись в тот роковой вечер, — прищурившись, он посмотрел на Обломова. — Личное знакомство почту за честь.

— Что ж... Андрей Ильич, это Василий Данилович Вожеватов...

— Мы с Ларисой Дмитриевной друзья с детства!

Лариса взглянула с осуждением, но предпочла не озвучивать обиды.

— А это Андрей Ильич Обломов, человек, которому я обязана жизнью.

— Не только вы, Лариса Дмитриевна! — воскликнул Вожеватов. — Поверьте, и я тоже считаю себя в долгу перед Андреем... простите, уже запамятовал...

— Ильичем.

— ...Ильичем за ваше спасение! Позволите составить вам компанию? — и, не дожидаясь ответа, он присел за их стол.

Обломов, вскинув брови, посмотрел на него с легким недоумением, но тактично смолчал.

— И вы надолго в наших краях? — подступился к нему Вожеватов.

— К сожалению, нет, я здесь проездом.

— М-м... А сами-то вы откуда?

— Из Петербурга.

— О, столица! Бывал, бывал... Столичная жизнь, конечно, не чета нашей провинциальной глуши. Вам, должно быть, у нас скучно?

— Отчего же? Я совершенно не притязателен к выбору места. Главное ведь — люди. В хорошем обществе мне приятно бывает и в столице, и малом городе, и в деревне.

В восторженных интонациях Вожеватого почудилась Ларисе тонкая издевка, с которой в свое время потешался тот над несчастным Юлием Капитоновичем, и от того ей сделалось тошно. Но Обломов отвечал спокойно, бесхитростно. При том совершенно не замечалось в нем никакого позерства, тщеславия или гордыни. Напротив, чувствовалось некое внутреннее достоинство, не нуждавшееся в особом представлении. И от того попытки Вожеватого подцепить его пока пропадали втуне.

— Вот! Вот сразу видно высокородного человека! Правда же, Лариса Дмитриевна? Так запросто приравнять столицу и деревню — это ж какого размаха человеком надо быть. А я, признаюсь, питаю слабость к большим городам, как Петербург или, лучше, Париж... Меня — простого человека — пленяет тот уровень культуры, знаете ли. А вы, верно, из дворянского сословия?

— Да, потомственное дворянство мне досталось от отца.

— Оно и чувствуется. А я из купеческой семьи... К слову, ничего, что я так: со свиным рылом, как говорится, да в охотный ряд?! — воскликнул Вожеватов, будто спохватившись.

— Ну зачем же вы так, Василий Данилович? — с мягким укором улыбнулся ему в ответ Обломов. — Делить людей по сословиям в наше время анахронизм. И, пожалуй, чтобы вам не было вдруг неловко, открою вам также и то, что дворянин я, как уже говорил, по батюшке. При том матушка моя из совершенно простых людей — из крестьян. И это не мешает ей быть замечательным человеком, с чистой и благородной душой.

Откровение это, вопреки озвученному умыслу, с которым делалось, ввело Вожеватого в некоторое замешательство и именно что неловкость. Так, по крайней мере, показалось Ларисе и вызвало в ней чувство, похожее на ликование и... гордость.

Но Василий быстро пришел в себя.

— В самом деле? Надо же! В таком случае я уважаю вас еще больше. А на каком поприще вы трудитесь, если не секрет? У нас, говорите, проездом — по важным делам, должно?

— По делам. Но не по своим. Помогаю иногда своему крестному. Он по-настоящему деловой человек. Вы, может быть, даже о нем слышали: Андрей Иванович Штольц. А сам я в прошлом году получил диплом магистра юриспруденции в Московском университете и поступил на государственную службу.

— Так вы еще и государственный человек! Да, однозначно, таких высоких знакомств у меня прежде не водилось.

Обломов вздохнул:

— Да что ж вы меня все так нахваливаете, Василий Данилович? Я, конечно, ни на мгновение не ставлю под сомнение вашу искренность. Однако ж должен признаться, что в тех кругах, где я обычно вращаюсь, неважно, столичных ли, деревенских... такие похвалы расцениваются либо как грубая лесть и попытка втесаться в доверие с каким-либо низким умыслом, либо как тайное насмехательство.

На сей раз Вожеватов окончательно смешался и даже закашлялся. А Обломов, совершенно не меняя мягкого своего тона, продолжил:

— И хоть я пребываю в полной уверенности, что вы не имели в виду ни первого, ни второго, мне все же, право слово, неловко. Потому могу ли я попросить вас общаться в иной, более простой, манере?

— Истинно... — с небольшой хрипотцой отозвался Вожеватов, отхлебнув из чашки, — истинно так. Ничего дурного не имел... Учту ваше пожелание... на будущее. А сейчас позвольте откланяться. Дела.

И, когда непрошеный собеседник ретировался, Лариса, ощущая душевный подъем, предложила:

— Андрей Ильич, а пойдемте на набережную? Ведь правда же, чего бояться?!

По пути к набережной Лариса возобновила ранее прерванный вторжением Вожеватого разговор:

— Вот вы говорили, что будто бы не знали и не понимали своих целей. Однако вы выучились в университете и поступили на службу?..

— Да, но только потому, что так надо. Из соображений долга и ответственности перед родителями и крестным, а не по зову сердца! И со службой так же. Нет, не подумайте, я не отлыниваю, не работаю спустя рукава, но... будто не мое это. Не то, чего душа хочет. А чего она хочет?.. — со вздохом протянул Обломов, поводя взглядом по заблестевшей впереди водной глади, но тут же взбодрился и посмотрел весело на свою спутницу: — Хотя, благодаря вам, возможно, и в этой части произойдут со мной перемены к лучшему. А как насчет вас, Лариса Дмитриевна? Чего бы вам хотелось?

Лариса невесело усмехнулась:

— Чего может хотеть женщина? Любви... — Стала видна уж и кофейня, и столик, за которым она сидела, когда грудь обожгла пуля. Воспоминание о ранении не задевало и не пугало ее. Но смотреть на Волгу и особенно на другой ее берег оказалось больно. И, говоря о любви, она с трудом сдержала слезы и поспешила заговорить о другом: — Если бы у женщин было больше возможностей, то, наверное, мы бы тоже могли мечтать о чем-то, кроме личного счастья, а так... Вот я недавно задумалась, как могла бы сама обеспечить свою жизнь, и ничего не придумала. Мне не достает образования даже для работы гувернанткой — нужно получить свидетельство за восьмой класс, а в Бряхимове школа только до седьмого. Ехать же в другой город — боюсь, мне не хватит умений устроиться на новом месте. Это не говоря уже о средствах. Вот и получается: все, на что может уповать женщина — внимание достойного мужчины, но это уже как бог даст. Все, как вы сказали: "Покорную — ведет, непокорную — тащит".

— Это не я сказал, — улыбнулся Обломов, — это Сенека... Но вы правы. У женщины меньше возможностей, что, на мой взгляд, несправедливо. И вообще формула "каждый сам кузнец" не универсальна. Так или иначе, обстоятельства ограничивают нас в выборе целей. Ограничений тех тем меньше, чем тверже мы стоим на ногах. Но в жизни каждого — мужчина то или женщина — бывает время, когда необходима поддержка. Мне очень повезло найти ее в лице крестного. Без него разве имел бы я все те шансы, что имею? Нет, конечно.

— Да, поддержка близких очень важна, — согласилась Лариса, чувствуя вновь подступающие слезы. — Андрей Ильич, я, кажется, переоценила свои силы и очень устала. Поедемте домой?

Здесь же на набережной, едва успев дойти до нее, они взяли извозчика и через считанные минуты были у дома Огудаловых. В дороге погрустневшая Лариса смотрела либо в сторону, либо на свои руки, бессильно сложенные на коленях, и ни слова произнесено не было.

— Лариса Дмитриевна, — заговорил Обломов, стоя у калитки, возле пышного калинового куста, пылающего багрецом в последних лучах заката, — отпуск мой заканчивается, пора на службу, поэтому завтра я уезжаю. Но я хотел бы писать вам — вы позволите?

— Зачем, Андрей Ильич?! — воскликнула Лариса, сцепив пальцы в замок перед грудью. И решилась: — Давайте будем откровенны! Если мужчина хочет писать письма женщине, значит он имеет к ней интерес, так?

— Совершенно верно, Лариса Дмитриевна, — ответил он с тихой грустью.

— Так вот не стоит вам писать мне! Не потому что вы недостаточно хороши для меня, а потому что я недостаточно хороша для вас. Вы честный, благородный, а я!.. Вы слишком мало обо мне знаете!

— Я знаю довольно, чтобы желать узнать еще больше...

— Ах, давайте тогда вы узнаете больше прямо сейчас! Вот вы видели, что в меня стреляли, а вы знаете, кто это был и почему желал моей смерти?

— Не стану скрывать, мне известно, что этот человек был вашим женихом. Также слышал я, что стрелял он из ревности. Впрочем, это всего лишь сплетни...

— Это тот случай, когда сплетни не врут, — горько усмехнулась Лариса. — И у него был повод для ревности. Я обещала стать его женой, но... изменила, не дойдя до алтаря. На мне бесчестье и грязь! — выдохнула она с отчаянием, глядя прямо в печальные серые глаза, до хруста скручивая пальцы, не выдержала и отвернулась. Обронила упавшим голосом: — И не зачем вам тратить свое время на такую, как я.

— Вы, должно быть, любили того человека, ради которого нарушили слово, данное жениху?

— Очень! — всхлипнула Лариса, более слез не сдерживая.

— Так в чем же были вы бесчестны, если поступали по зову сердца? — мягким, теплым одеялом окутал Ларису его голос, превращая отчаяние в уютную грусть. — И разве бесчестны вы сейчас, говоря со мной о случившемся? Напротив, чем больше я узнаю вас, тем сильнее убеждаюсь, что вы кристально честны. И ни крупицы грязи я не нахожу на вас, Лариса Дмитриевна. Взгляните на меня, прошу вас.

Лариса выполнила просьбу, но лицо его расплылось. Он предложил ей свой платок, который она взяла и в растерянности принялась послушно вытирать глаза.

— Позвольте задать вам вопрос? Что вы думаете и чувствуете относительно меня, Лариса Дмитриевна? Я понимаю, что вы не можете любить меня, слишком мало времени мы знакомы для столь сильных чувств. Но... — второй раз она видела беззащитную улыбку на его круглом, хоть и совершенно не полном, лице, — симпатичен ли я вам хоть сколько-нибудь?

— Вы мне очень симпатичны, Андрей Ильич, — выдохнула она со всей искренностью.

— В таком случае я хотел бы писать вам.

Она смотрела на него и проникалась нежностью. Но, когда пауза затянулась и начала тяготить, Лариса спохватилась, вдохнула коротко.

— Я буду ждать ваших писем, Андрей Ильич, — ответила она с чувством и, медленно отвернувшись, пошла, а потом побежала в дом.

От ее вида Харита Игнатьевна сначала разволновалась. Но, когда Лариса сумбурно, сбивчиво и не вдаваясь в подробности попыталась рассказать ей о том, что чувствует, та немного успокоилась и только пробормотала:

— Ну, дай бог. Дай бог...

А потом полетели письма.

"Здравствуйте, Лариса Дмитриевна!

Надеюсь, вы в добром здравии.

Мечтаю говорить с вами! Но, как начать письмо и о чем писать в нем, долго думал, да так толком и не придумал. Поэтому заранее приношу извинения за возможную сумбурность сего послания.

Я вышел на службу и чувствую, как с первого же дня затягивает меня рутина. Справки, заявления, ходатайства, совещания... Не думаю, что вам интересно было бы читать об этом, поскольку и самому мне неинтересно о том рассказывать.

Гораздо более увлекают меня мысли о вас. Думаю о вас утром, когда просыпаюсь, и вечером, отходя ко сну. Вспоминаю вашу улыбку, и светло становится на душе. Вот и сейчас мне доставляет радость представлять, как вы улыбаетесь, читая эти строки. Мне бы очень хотелось, чтобы так и случилось.

А еще есть у меня одна мысль — одна настойчивая идея, рожденная от встречи с вами, Лариса Дмитриевна. Но о ней я расскажу в следующем письме, когда буду иметь больше определенности.

Пожалуй, тут пора и заканчивать это письмо. Коротко получилось, но мне не хочется утомлять вас разными скучными подробностями моей жизни.

Буду с нетерпением ждать вашего ответа!

С уважением,

всей душой ваш,

Андрей Обломов".

* * *

"Снова здравствуйте, Лариса Дмитриевна!

Был безмерно рад получить ваш ответ так скоро! Я рад, что у вас все хорошо, и счастлив узнать, что вы тоже иногда думаете обо мне.

Одно только огорчает меня, что вы все время проводите дома. Затворничество может плохо сказаться на вашем здоровье, поэтому прошу вас, чаще бывайте на свежем воздухе. Берегите себя!

Как и в прошлый раз, не знаю, как лучше начать свой рассказ о себе, поэтому начну с самого важного.

Вы пишете, что заинтригованы моей настойчивой идеей? Так вот теперь я могу выразиться яснее. Обстоятельства нашей первой встречи и последующее общение с вами заронили в моей душе сначала смутное желание, которое постепенно выкристаллизовалось в твердое намерение. Я понял, что хочу стать врачом. Именно медицина, а не чиновническое дело, близка моей душе.

Набор в этом году уже закрыт. Но связи моего крестного, к которым я нахальным образом прибег, помогли устроить так, чтобы мне провели вступительные испытания вне сроков. А школьных и дополнительных моих знаний хватило, чтобы хоть не блестяще, но достойно их пройти. Благо мне всегда нравилась биология. И вот я снова студент! Вы, должно быть, сейчас смеетесь надо мной, Лариса Дмитриевна! А может быть, недоумеваете? Я ведь и сам, поверьте, понимаю, что двадцать четыре года — слишком уже зрелый возраст для того, чтобы только приступить к получению нового образования. Но желание мое столь сильно, что я решил рискнуть.

Службу пришлось оставить и перебраться в Москву. Имение, доставшееся мне в наследство от батюшки — это небольшая деревня Обломовка на Волге, недалеко от Симбирска — дает кое-какой доход, так что на жизнь средств хватает.

Учиться тяжело, но очень интересно! Я уже и забыл, когда спал более шести часов в сутки, но совершенно счастлив! Так что, кажется, вы надежно излечили меня от любых симптомов "обломовщины", любезная Лариса Дмитриевна.

С волнением жду, как вы воспримете мою авантюру со сменой профессии. Надеюсь, вердикт ваш будет не слишком суров. Хотя с удовольствием воображаю и то, как вы смеетесь, читая о моих чудачествах. По-прежнему люблю представлять вашу улыбку в своих мыслях, особенно отходя ко сну.

С нетерпением жду вашего ответа.

С уважением и неизменной симпатией, ваш Андрей Обломов.

P.S. В прошлом письме вы обмолвились, что часто испытываете скуку от невозможности чем-либо занять себя. Поэтому, а также помня о вашей любви к книгам, высылаю с этим письмом первые два тома нового романа Л.Н. Толстого, который сейчас все обсуждают. Сам я еще не читал (совсем нет времени), но говорят, произведение достойно внимания".

* * *

"Прекрасная, милая Лариса Дмитриевна...

Лариса!

С волнением прочитал я в вашем прошлом письме, что вы просите обращаться к вам только по имени, и сердце мое учащенно забилось! Ведь что это, как не знак вашей симпатии ко мне? С восторгом и признательностью принимаю ваше предложение и, конечно, прошу и вас впредь обращаться ко мне по имени.

Рад узнать, что книги, которые я высылаю, скрашивают вашу жизнь и помогают лучше переносить тот "табор", о котором вы с горечью писали мне ранее. Мне очень жаль, что не могу помочь вам прямо сейчас, но лелею надежду пригласить вас с Харитой Игнатьевной ко мне в гости летом. Я бы хотел показать вам и Петербург, и Обломовку. И познакомить вас с моей матушкой. Уверен, вы бы очень друг другу понравились.

А пока я все учусь. Помимо учебы приходится иногда выделять время и заниматься делами в Обломовке, потому что, как справедливо любит повторять крестный мой, хозяйство, которым перестает интересоваться хозяин, неизбежно приходит в упадок, каким бы хорошим ни был управляющий. Конечно, я мог бы попросить его о помощи, в которой он никогда не отказывал и моим родителям, но принципиально этого не делаю. Студент не студент, а возраст обязывает быть полностью самостоятельным. Вот я и стараюсь по мере сил. Пока удается.

Матушка иногда приезжает и охает, что я совсем заморил себя голодом, но это совершеннейшая неправда. Аппетит у меня — дай бог каждому.

Сплю, правда, по-прежнему мало.

По-прежнему счастлив.

По-прежнему мечтаю о вас и о нашей новой встрече.

А пока с неизменным нетерпением и трепетом жду ответа.

С уважением, преданный вам Андрей Обломов".

* * *

"Прекрасная, незабвенная моя Лариса!

С огромной тревогой прочитал я ваше письмо. В полное смятение привела меня весть о том, что, оказывается, ваша матушка все это время искала вам жениха, и недавно к вам посватался некий малознакомый офицер.

Я нисколько не виню вас в том, что вы ничего не писали мне об этом ранее. Понимаю, что вам было бы неловко. Меня, безусловно, немного утешает то, что вы ответили отказом. Но я понимаю, что раз вы решились написать, значит, на вас оказывают давление. И от того я в таком волнении, что несколько раз пытался подступиться к этому письму и рвал написанное, находя его недостаточно решительным.

Лариса!

Я не говорил вам ранее, но меня ужасает мысль о том, чтобы потерять вас.

Я не хотел торопиться, но сейчас ситуация такова, что если я не решусь, то буду жалеть всю жизнь.

Лариса, если для меня есть место в вашем сердце и вас не пугает мысль стать женой великовозрастного студента, которому до получения диплома еще целых четыре года, то прошу вас: не поддавайтесь никаким уговорам!

Покажите это письмо вашей матушке и ждите меня с предложением руки и сердца! Я приеду, как только закончится семестр. А ждать этого осталось чуть больше месяца.

Высылаю это письмо со специальным курьером.

P.S. Чуть не забыл написать самое главное, в чем нет сомнений, поскольку каждая струна в моей душе поет об этом.

Я люблю вас, Лариса!"

Десять лет миновало с того дня, как Андрей сделал Ларисе предложение — к полудню в письме, а ближе к вечеру лично. Ворвался в их дом прямо с пьянящим ароматом цветущих майских деревьев. В легком плаще нараспашку и с таким же взглядом. Говорил, что не стерпел и сорвался. Но хорошо Лариса запомнила только его одухотворенное лицо и как отвечала ему восторженно:

— Да... Да!

Позже он просил ее руки уже у Хариты Игнатьевны, а Лариса смотрела на него, такого взволнованно-милого, даже немного забавного, и чувствовала, как сердце замирает от любви и нежности. Представавший перед ее глазами через каждое письмо, как наяву, со своими мечтами, заботами, хлопотами, он сделался до боли родным и знакомым.

Вечером приехал, а в ночь уехал, сокрушенно признавшись, что опасается, как бы не выгнали из университета за прогулы. Но в напоминание о том, что не во сне все случилось, осталось на тонком пальце Ларисы золотое колечко с камушком, а на губах — сладкое томление их первого порывисто-робкого поцелуя на прощанье.

Обвенчались они через три месяца в июле. Все приготовления к свадьбе, само торжество и медовый месяц, проведенный в поездках то в Петербург, то в Обломовку, то в Крым — в имение Штольцов, прошли для Ларисы в радостном счастливом тумане. Она видела рядом с собой Андрея, знакомилась с замечательными его родственниками, гуляла по новым, незнакомым местам и все ловила себя на мысли: не сон ли? Да что там... весь первый год их супружества еще хранил это послевкусие чудесного, но немного тревожного сна, потому что невыносимо больно было бы однажды проснуться. Только с рождением дочки Марьюшки Лариса будто бы вынырнула в реальность; та оказалась немного более сложной, но вместе с тем такой же счастливой, как прежний сон наяву.

В положенный срок Андрей получил диплом врача и приступил к практике. Медицина действительно оказалась делом его жизни, которому он и отдавался со всем рвением.

— Ты, наверное, ревнуешь его к работе? — обронила как-то Харита Игнатьевна, заметив, сколько внимания уделяет зять пациентам.

Но Лариса лишь искренне удивилась. Как она могла ревновать любимого человека к тому, что составляло значительную часть самой его сущности? Нет, она не ревновала мужа ни к медицине, ни к пациентам, потому что знала: единственное, что он любит даже больше своего дела — это она сама и их дети. Каким бы уставшим ни приходил Андрей из клиники, как бы ни переживал иной раз об особенно тяжелых больных, для семьи всегда у него находилось время и силы. А ей очень нравилось видеть его в белом халате. Нравились его руки. Чистые, белые, с аккуратными коротко остриженными ногтями, держащие стетоскоп или гусиное перо, они буквально притягивали, пленяли взгляд. Иногда наедине она порывалась их поцеловать, но Андрей быстро перехватывал инициативу, сам целовал ее в ладони, в губы. А заканчивалось это обычно тем, о чем рассказывать не принято, но что вносило в и без того совершенное счастье Ларисы нотки терпко-пряного бесстыдного наслаждения и довольства. От тех удовольствий вслед за Марьюшкой родились и двое сыновей — близнецы Ильюша и Митенька.

Иногда, глядя на мужа, начинала Лариса испытывать смутное желание тоже приобщиться к чему-нибудь настолько же благородному и возвышенному. Был момент, она даже хотела записаться на курсы медсестер, но, убоявшись крови, сама же отринула то намерение. Позднее угнездилась мысль о частной школе для девочек, чтобы образование они могли получать такое же, какое давалось в мужских гимназиях. Эта мысль пришлась по душе и потихоньку зрела. На будущее, потому что пока Ларисе вполне хватало хлопот с собственными малышами. А регулярные встречи со свекровью, простой, хлебосольной и доброй Агафьей Матвеевной, которая, казалось, души не чаяла что в сыне, что в невестке, и с матерью, время от времени наезжающей из Бряхимова к ним в гости в столицу, и случавшиеся время от времени выходы в свет не оставляли Ларисе возможности заскучать и приуныть.

Так и пролетели десять лет почти безоблачного счастья, лишь изредка омрачаемого какими-то быстро проходящими невзгодами, вроде детских хворей или мелких неурядиц по хозяйству. Но ненастье нагрянуло, откуда никто не ждал.

Началось все со статьи в газете о том, что в Петербург приехала владелица крупной золотодобывающей компании и планирует выпуск и продажу акций своего предприятия. Андрей навел справки и загорелся приобрести часть тех акций, поскольку давно подумывал, куда бы вложить сбережения, образовавшиеся от доходов с Обломовки. Ведь хоть жалованье врача и нельзя было назвать маленьким, а все же медицина не та профессия, в которую идут за серьезными деньгами. А семья у них, слава богу, уже пять человек, и это не считая Хариты Игнатьевны, которой они регулярно помогали. Все бы хорошо, но у Ларисы неприятно кольнуло сердце, когда узнала она, что зовут ту золотодобытчицу Прасковья Ивановна Сереброва-Паратова. Лариса не могла объяснить природу того чувства, просто зашевелилось в душе предчувствие беды.

А меж тем акции были приобретены, и по такому случаю Андрей пригласил жену в ресторан.

По дороге случилась заминка. Впереди перевернулась почтовая карета, и, пока собирали рассыпавшиеся посылки и разлетевшиеся письма, проезд закрыли. Пришлось ждать. Во время ожидания Лариса и увидела вновь того, о ком и думать забыла давным-давно. Но ком встал в горле, и в лицо будто пахнуло гниловатой сыростью темной речной воды, пугающей и холодной.

Его выволокли из казино двое дюжих охранников в сопровождении мужчины в расшитом золотым позументом фраке — управляющего, по виду. Сергея она узнала сразу. Скандальный и шумный.

— Да как вы смеете? Вы еще не знаете, с кем имеете дело! — выкрикивал он так, что слышно было, наверное, и по другую сторону улицы.

Ему что-то ответили вежливо, но непреклонно и удалились, затворив двери. Сам же он, повернувшись в одну сторону, в другую, зло улыбнулся и направился прямо к карете Обломовых, отчего Лариса невольно отшатнулась от окна, лишь бы не быть замеченной.

— Ты что? Что там? — спросил Андрей, наклоняясь ниже, чтобы самому увидеть, что так напугало его жену.

— Ничего, — пробормотала она, — просто дебошира из казино выдворили. Как бы не привязался...

— Да, игроки, считай, душевнобольные — на улице лучше не связываться.

А Паратов тем временем остановился прямо подле них, достал портсигар, сунул в зубы сигару и закурил. Едкий дым просочился внутрь и сразу осел у Ларисы во рту неприятной горечью.

— Наказала, видите ли, ставки сверх имеющейся наличности не принимать... — разговаривая сам с собою, оскалился меж тем Паратов. — Х-хэ! И когда только успела, с-сучка. — Он покачал головой, сплюнул и зашагал прочь. Лариса выдохнула с облегчением. В осадке осталось лишь удивление, что он так изменился за прошедшие с последней встречи годы. Ведь не могла же она любить такого...

Однако, как вскоре выяснилось, успокаиваться было рано.

В ресторане, стоило Андрею отойти, как рядом с его женой раздался до дрожи знакомый хрипловатый голос.

— Нет, ну надо же! Посреди всей этой заплесневелой унылой серости такая приятная встреча! — протянул Паратов, выходя из-за ее спины, после чего бесцеремонно отодвинул стул и уселся за их с Андреем стол. Отчетливо потянуло табаком и алкоголем.

— Сергей Сергеич? — холодно проговорила она, внутренне сжавшись. — Я здесь с мужем, будьте добры оставьте меня.

Он вскинул руки раскрытыми ладонями наружу, желтоватыми, наверное, от частого контакта с табачным дымом.

— Уже ухожу! Раз с мужем... А когда... будете без мужа? — липко ухмыльнулся он и, подавшись через стол, попытался взять Ларису за руку, которую та успела, однако, отдернуть.

— Вы мне омерзительны! — прошипела она. — Убирайтесь!

— Зачем же так грубо?

— Что здесь происходит? — в следующее мгновение услышала она вопрос Андрея, прозвучавший ровно и вежливо, и посмотрела на него с благодарностью. Как всегда вовремя! Он скользнул взглядом по Паратову и присел на свое место подле жены. Обращался он к ней и смотрел только на нее. Тем самым, как, прекрасно зная своего мужа, понимала Лариса, выказывал незваному гостю крайнюю степень неприязни.

— Это мой старый знакомый. Он уже уходит, я надеюсь...

— Почему же так отстраненно — "знакомый"? — осклабился Паратов, откидываясь на спинку стула и закидывая ногу на ногу. — Было время, вы, Лариса Дмитриевна, говорили, что любите меня. Недолговечной была ваша любовь, как вижу!

— Вы много тому поспособствовали. А теперь прошу, избавьте меня от своего общества, — тихо воскликнула Лариса, от стыда желая провалиться сквозь землю.

"Господи, Андрей, должно быть, все понял!" — подумала она с отчаянием, но будто в ответ ее пальцы, судорожно вертевшие вилку, мягко накрыла его рука.

— Вы забываетесь или же вовсе не в себе? — не повышая голоса, осведомился он у Паратова, в упор глядя в нехорошо блестящие его глаза. — Вам дважды дали знать, что вашего общества не желают. Вам не понятно? Так я повторю в третий раз: за этот стол вас не приглашали. Теперь вам достанет самоуважения уйти?

Тот ожидаемо взбеленился.

— Достанет ли мне самоуважения, чтоб не стерпеть оскорблений? Непременно! Оскорблений, как известно Ларисе Дмитриевне, я терпеть не привык! Я требую удовлетворения! Немедленно!

— Никакого удовлетворения вам не будет, — улыбнулся Обломов. — Уходите.

— Вот как? А я то думал, вы дворянин, а вы трус!

— Вот уж не считал дурь, — ответил Андрей с усмешкой, — необходимым качеством дворянина. Как и разумность вряд ли равна трусости. Но вы можете считать, как вам угодно. Меня сейчас интересует другой вопрос: есть ли вероятность, что вы уйдете с миром, или без полиции нам не обойтись?

Лариса же настроения мужа никак не разделяла: она вдруг явственно увидела, насколько опасный человек Паратов. "Бесстрашный, потому что бессердечный", — кажется, так характеризовал его несчастный Карандышев и был абсолютно прав, только она не понимала этого тогда, ослепленная наивной своей любовью. Теперь поняла, и все существо ее напиталось страхом за мужа.

— Полиции! — захохотал Паратов. — Вот оно, подлинное лицо трусости! Что ж, — прорычал он, вставая, — труса без чести и достоинства не грех и пристрелить как собаку! — Он сунул руку под жилет, и в следующее мгновение уже наставил пистолет на Андрея, который даже в такой ситуации внешне остался спокойным и невозмутимым. — В последний раз предлагаю честную дуэль! — рявкнул ему Паратов.

— Я уже ответил. Видите ли, я слишком ценю то, что имею, чтобы уподобляться вам в вашем безрассудстве. Что сулит мне дуэль? — обыденно рассуждал Андрей, не спуская с агрессора глаз. — Смерть, увечье или тюремный срок. Неприглядный выбор. И ради чего? Чтобы вы могли доказать кому-то, будто у вас есть честь. Нет, увольте, я вам не помощник. Что же до моих чести и достоинства — они в доказательствах не нуждаются. Я достаточно ясно выразился?

— Вполне! Что ж, мой ответ тоже будет вам предельно ясен!

Щелкнул курок. Лариса вскрикнула и вскочила, но Андрей мягко потянул ее вниз.

— Присядь. Все будет в порядке, поверь мне, — сказал он ей, не отводя от Паратова чуть насмешливого взгляда, и потом ему: — Стреляйте.

Тот медлил. А несколькими бесконечно долгими секундами позднее его скрутили подоспевшие полицейские. Выстрел все-таки грянул, но пострадала только хрустальная люстра под потолком.

Грязно ругающегося и рвущегося из рук полицейских Паратова увели. Обломовых тоже пригласили в участок дать показания.

* * *

В участке, подписав необходимые бумаги, Андрей обратился к приставу:

— Как проспится, если иных поводов для задержания нет, то, пожалуй, можете его и отпустить. Во всяком случае, я себя пострадавшим не считаю. — И он выразительно посмотрел на находящегося рядом, в отгороженной лишь решеткой комнатке Паратова.

Тот же решил в последний момент крикнуть Ларисе:

— И что, Лариса Дмитриевна, так и уйдете, даже слова на прощание не скажете?

— Отчего же, — немного подумав, сказала она и подошла ближе, — скажу. Скажу, что очень сочувствую...

— О нет! Вот этого мне не нужно...

— Я очень сочувствую, — повторила она с нажимом, — вашей супруге. — И добавила тише: — И радуюсь тому, как меня бог отвел.

В карете она прижалась к плечу Андрея. И, когда почувствовала его ласковое объятие и поцелуй на своем виске, успокоилась окончательно и блаженно прикрыла глаза.

Ужин их был испорчен, но все остальное, о чем она в жизни мечтала, сбылось.