E tenebris oritur lux (джен)

Жил Один Борсон ярко, но умер на удивление обыденно.

Лафей в глубине души опасался чего-то более зрелищного, когда его клинок пронзил печень и позвоночник Одина, плеснув кровью на трон и мраморную лестницу, и Один упал и замер без движения на третьей ступени.

Лафею казалось, что за прошедшее время магия царя Асгардии так пропитала дворец, что с его смертью все здание рассыплется прахом.

Мраморные полы даже не дрогнули. Тело Одина тихо истекало кровью.

Сожалений Лафей не чувствовал, только некоторое разочарование. Наклонившись, он отстегнул плащ с плеч царя и провел им по влажно-алому лезвию, насухо вытирая меч.

А потом из-за приоткрытых дверей тронного зала он услышал явственный крик.

Когда он шел убивать Одина, то прикрыл за собой двери — щели между ними быть не должно было. И крика тоже не должно было быть: он сам распорядился, чтобы всех вывели из дворца, на случай если и впрямь все это место держится на магии Одина и обрушится с его кончиной, погребая под собой тысячи людей.

У Лафея было только одно предположение, кто мог следить из-за дверей. Тот единственный, кого они недосчитались.

— Царевич Тор, — окликнул он, и его голос эхом отразился от сводов. — Я ждал тебя раньше.

Двери не отворились. Никто не вошел с молотом в руках, готовый сразиться за только что убитого царя. Послышалось только явственное «ох» и сразу же — глухой удар, словно что-то уронили. Кто-то метнулся прочь.

Лафей пересек тронный зал, шагая тяжело и размеренно. Меч по-прежнему был у него в руке. Великан осторожно отворил двустворчатые двери.

На полу у тронного зала сидел молодой мужчина. Впрочем, нет, не мужчина. Лафей предположил бы, что ему до совершеннолетия оставалось еще года два, так что можно было смело назвать незнакомца «мальчиком». Широко открытые глаза у того были поразительно зелеными, волосы — темными и кудрявыми, лицо — угловатым, а ресницы — длинными.

Лафей опустился на колени — так они были вровень друг другу.

— Я думал, ты будешь несколько более… мускулистым, — полушутя сказал он. — Судя по рассказам, что я слышал, ты настоящий воин.

Мальчик нервно перевел дыхание. Его губы шевельнулись, но не раздалось ни звука. Он так и сидел, тяжело дыша.

Лафей чуть склонил голову набок. Мальчик от этого, казалось, перепугался в десять раз сильнее и хрипло выдавил несколько звуков, но слова были такими невнятными, что смысла было совершенно не понять.

— Извини, — терпеливо сказал Лафей, — я что-то не разобрал.

Мальчик облизнул губы.

— Я н… Тор, — повторил он более ясно.

Лафей кивнул.

— Ты не Тор. Любопытно. Тогда кто же ты?

Мальчик смотрел, будто не понимая языка, на котором Лафей говорил.

— Все воины собраны снаружи, а придворные разбежались, — объяснил Лафей. — Я отослал всю прислугу по домам, а тех, у кого другого жилья нет, собрали на третьем дворе. Любых посетителей, шедших в замок, оставляют ждать у главных ворот. Ты, как мне кажется, не относишься ни к одной из этих категорий, и потому я не знаю, кто ты и зачем сюда явился.

— Вы пощадили слуг? — спросил мальчик.

— Да.

Мальчик качнул головой — так коротко, что Лафей едва это заметил. Если подумать, этот небольшой жест отрицания был понятен. После всех тех жутких историй, что Один последние двадцать лет рассказывал асгардийцам о йотунах, полное недоверие было вполне естественной реакцией.

— Я был в с… верном крыле, — прохрипел мальчик.

Лафей задумчиво хмыкнул.

— Где это?

— Одна из самых в… соких башен замка. Она зачарована, туда трудно попасть.

— Ясно. Как твое имя, дитя?

Мальчик немного расслабился, когда Лафей принял факт, что тот не Тор, но теперь его губы дернулись, а дрожь усилилась.

— Простите, — сказал мальчик, — но я не думаю, что это имеет значение.

— Я не собираюсь убивать твою семью, если ты назовешься.

Мальчик рассмеялся. Смех был высоким, истеричным и полным паники. Он не прекращался. С нарастающим ощущением, что что-то не так, Лафей заметил, что, хотя руки мальчика содрогаются от силы его смеха, ноги остаются совсем неподвижны.

На то, чтобы смех иссяк, потребовалась долгая и неловкая пауза. Когда мальчик, закашлявшись, умолк, Лафей продолжил разговор, будто ничего не случилось:

— Зачем ты пришел к тронному залу?

— Хотел поговорить с царем. — После приступа хохота мальчик, казалось, совсем обессилел.

— О чем поговорить?

— О личном деле.

— Вы обсуждали личные дела с царем Асгардии?

— Нет, нет, я имел в виду… — Мальчик прервался и попытался заново, медленнее: — Я не говорил с царем пять лет. Раньше у нас были личные дела, но сейчас — точно нет.

Пять лет.

— Локи, — произнес Лафей, и мальчик дернулся, словно его насквозь пронзил меч Лафея. — Ты тот царевич, что умер.

Мальчик отвел глаза, опустил взгляд. Почти целую минуту они молчали и не двигались. В конце концов мальчик пожал плечами. Медленно, словно принимая свою судьбу.

— Да, — сказал Локи с непонятным сарказмом. — Я тот, который мертвый. Если меня казнят, не надо прелюдий.

Пять лет…

— Сколько тебе сейчас? — спросил Лафей.

Локи моргнул.

— Пят… шестнадцать, — не очень уверенно сказал он. — Это… ничего не меняет.

О нет, это меняло все. Это означало, что смерть второго царевича Асгардии разыграли, когда тому было одиннадцать, и тогда же заперли в башне. Это означало, что Локи Одинсон родился примерно шестнадцать лет назад.

А шестнадцать лет назад война между Асгардией и Йотунхеймом закончилась поражением Йотунхейма и убийством третьего ребенка Лафея.

Неожиданно Локи пискнул и стал заваливаться набок.

Только тогда Лафей сообразил, что, может быть, дрожит тот не от страха — его тощие как палки конечности попросту не могут удерживать весь вес тела. Не задумываясь, тем же инстинктивным движением, каким ловил Бюлейста и Хельблинди, когда те только учились ходить и беззаботно ныряли вниз головой со стульев и комодов, он подхватил Локи под локоть, не давая шлепнуться щекой об пол.

Эффект был мгновенным: бледную кожу Локи затопила синева, словно кто-то налил акварели на белый лист, светлые линии зигзагами повились вверх по запястью, ногти почернели, и Лафей обнаружил, что смотрит уже не в зеленые, но в рубиново-красные глаза.

Там, где только что был асгардиец (пусть и с необычным цветом волос и глаз), теперь оказался йотун.

Взгляд Лафея притянули родовые линии на руках и лице мальчика, светлыми штрихами обрисовывающее семейное древо, кровь, которая создала эту аномалию. Вот эти двойные полосы на руках — от Имира, вот эти, на подбородке — от Герд, угол на правой стороне челюсти — дальнее родство с сыновьями Ивальди, перечеркнутый круг на запастье — от Инген, а на лбу…

Локи, когда Лафей коснулся его локтя, стал как статуя: закаменел каждой мышцой и замер, как напуганный зверек. Но теперь он вздрогнул: Лафей наклонился ближе, всматриваясь в полумесяц у него на лбу, поднял руку и легко провел пальцем по рисунку.

— Что вы… делаете? — спросил Локи. Казалось, он до того растерялся, что забыл о страхе.

— Веридис? — сказал Лафей.

— Это значит «истина», да? — Локи моргнул. — Я говорю правду.

— Нет, — ответил Лафей. — Я не прошу тебя говорить правду, я… Веридис — это твое имя.

Локи изумленно вскинул брови.

— Нет. Меня зовут Локи — «величайшее бедствие».

Лафей сердито рыкнул, и Локи отшатнулся.

— Мой ребенок, — сказал Лафей (и как же ему хотелось вырвать Одину оставшийся глаз, прежде чем перебить позвоночник), — не бедствие.

— Я не ваш ребенок.

Голос Локи дрожал.

— Разве?

Лафей поднял его руку и показал ему. Локи, похоже, только теперь заметил свое превращение, и лишь сейчас его растерянность сменилась настоящим, всепоглощающим ужасом.

Локи шевельнул синими пальцами.

— Это… это иллюзия, — сказал он приглушенно. — Вы наложили на меня проклятие. Снимите его. — Он снова пошевелил пальцами и содрогнулся, увидев это движение. — Сейчас же.

Сам еще не отойдя от потрясения, Лафей не стал отрицать эту теорию, хоть и не мог вообразить, какое проклятие могло бы так подействовать.

— Если я не ошибаюсь, ты практиковался в магии?

Локи кивнул.

— В Йотунхейме мало знают о чародействе, — признал Лафей. — Мы не умеем распознавать проклятия. Но если это и оно, то я его не чувствую. А ты?

— Разумеется, я умею чувствовать проклятия, — сказал Локи, — но я…

Он уронил руку на колени, и когда заговорил, голос его звучал потерянно:

— Не чувствую его. На себе.

Лафей не знал, радоваться или огорчаться. То, что для него было чудесной новостью, для Локи было, скорее, кошмаром.

— Этого просто не может быть, — сказал Локи, хотя убежденность в его голосе начинала слабнуть. — Простите, но я не ваш сын. И даже если бы был им, вы бы меня не захотели. Вы же знаете пророчество о Рагнареке? Рагнарек начнется из-за меня. По-моему, это достаточный повод, чтобы…

Он замолчал и протянул худую руку, показывая на меч, и Лафей почувствовал, как его собственное сердце замирает.

— Зачем ты пришел к тронному залу? — тише спросил он.

Локи смотрел в никуда.

— Мне можно было выйти из комнаты, только чтобы попросить о смерти… кажется, — пробормотал он. — Сегодня я был готов.

Меч вдруг показался тяжелым, как свинцовый.

— Если вы оставите меня в живых, я могу вас свергнуть, — сказал Локи как нечто как само собой разумеющееся. — Народ может восстать и возвести меня на престол. Будет выгоднее убить меня сейчас.

— Это меня не интересует, — ответил Лафей.

Локи продолжал глядеть на меч. Лафей оттолкнул оружие подальше — меч скользнул по полу и остался, блестя, лежать у стены.

— Я не буду тебя убивать.

Лицо Локи исказилось.

— Я не стану вам доверять только потому, что вы пару минут поговорили со мной по-хорошему, — сказал он.

— Хорошо. Я и не хотел бы, чтобы ты был так доверчив.

— Я никогда не стану доверять такому как вы.

— Не страшно.

Локи ничего на это не ответил. Он сглотнул, красные глаза прикрылись.

Это шок, подумалось Лафею. Он прикинул, не вернуться ли в тронный зал, чтобы забрать плащ погибшего царя и завернуть в него так и не переставшего трястись Локи, но было бы жестоко заворачивать ребенка в плащ, обагренный кровью его отца, пусть даже этот отец и заслуживал того, чтобы его пронзили мечом.

— Позже можем еще поговорить, — сказал Лафей. Им нужно было обсудить очень многое. — Но, думаю, сперва тебе следует отдохнуть.

Им нельзя было оставаться здесь — рядом с истекающим кровью телом Одина, вдали от пропускающих свет окон, в месте, где стояли тени жутких событий.

Локи покачал головой.

— Я не могу ходить, — сказал он.

Он произнес это так легко, что какое-то мгновение Лафей просто стоял на коленях, глядя на него.

— Можно я тебя понесу? — попросил он.

Локи подумал и кивнул.

Лафей подхватил его под колени и спину и поднял, прижав к своей груди. И — ох — он понял, что Локи весит не больше десятилетнего. Руки и ноги были такими костлявыми, что ему неловко было к ним прикасаться.

Лафей оставил меч лежать где был и пошел по запутанным коридорам к главному залу, к свежему весеннему воздуху и тысячам людей, ожидающих, когда с диктатором, угнетавшим их десятилетиями, наконец-то будет покончено.

— Есть во дворце хоть кто-то, кому ты доверишь о тебе заботиться? — спросил он, когда они уже подходили к залу, где между колонн струился свет.

— Женщина по имени Хама, — прошептал Локи.

— Хорошо. Я отыщу Хаму во дворе и попрошу ее найти для тебя место, где можно будет поспать. Боюсь, я не знаю наизусть устройство дворца, и не хотелось бы класть тебя спать на диване, если где-нибудь есть кровать.

Локи издал какой-то звук — кажется, весело фыркнул.

— Я познакомлюсь со всеми, кто здесь работает, и мы все сделаем по-новому, — продолжал Лафей. — Как только получится, я увижусь с тобой и мы обговорим, как тебя устроить. Согласен?

Голова Локи шевельнулась у ключицы Лафея. Он что-то сказал совсем неразборчивое, но в конце послышалось нечто вроде «да».

— Хорошо, — сказал Лафей.

Колонны главного зала заливало полуденное солнце. Они стояли, недвижимые и строгие, вдоль золотистого ковра, ведущего к главным дверям. Лафей перехватил Локи так, чтобы можно было высвободить одну руку и взяться за ручку. Локи напрягся. Под вопросительным взглядом Лафея он немного расслабился снова.

— Я просто давно не был снаружи, — сказал он. — Ничего такого.

Он совершенно не умел лгать и совершенно не умел скрывать чувства. От этого у Лафея перехватило дыхание.

Царь Йотунхейма открывал двери очень медленно, дав Локи целую минуту, чтобы поругаться под нос, сощуриться на свет и вытереть брызнувшие на впалые щеки слезы, и только потом вышел под ясное солнце, и синее небо, и приветственный гул собравшихся у дворца людей.

Вместе они ушли, оставив окровавленные залы и зачарованные башни позади.