Междумирье (джен)

Ощущения возвращались медленно. Сначала Снейп осознал, что дышит; увидел свет на внутренней поверхности век. Вспомнил, что произошло, и напрягся, ожидая почувствовать невыносимую боль в шее — последнее ощущение перед тем, как он лишился сознания. Странно, но боли не было. По-прежнему сохраняя неподвижность, он чуть приоткрыл один глаз, потом второй, окидывая окружающее пространство взглядом сквозь ресницы: давняя привычка шпиона не показывать, что все слышишь и видишь, пока не ясны обстоятельства. Вокруг не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. Уже не таясь, он огляделся. Серебристо-серое марево. Ничто. Можно было списать это странное явление на не до конца прояснившееся после забытья сознание — но нет, себя он видел достаточно ясно. Снейп перевел взгляд вниз — на чем-то же он лежал? Но и внизу был тот же серый туман, уплотнившийся до состояния каменной твердости.

Он сел и быстро, но тщательно ощупал и осмотрел себя: на шее не было ран, а на руках — крови. Попробовал встать — это легко получилось. Странно, но его не мутило и не шатало от потери крови или от последствий отравления змеиным ядом, голова работала ясно. «Видимо, я умер», — подумал Снейп. В нем проснулось любопытство: умирать ему еще не доводилось. Неужели смерть — это сплошной серый туман, в котором он будет бродить до скончания веков? Или тут есть еще что-то или кто-то? Он хотел и боялся встретить умерших близких, но не признался бы в своих страхах даже самому себе. А ведь тут еще могли оказаться и враги. Сейчас туман расступится, и появятся Поттер с Блэком. Но возможность встретиться с ними совершенно не взволновала его — всегда ясно, как вести себя с врагом: не показывай своих намерений и будь готов защищаться и нападать. Это как раз то, что он умел в совершенстве.

Снейп сделал несколько шагов. Идти было некуда, он просто проверял, может ли вообще ходить. Тело слушалось вполне удовлетворительно, а странная серебристая субстанция не проваливалась под ногами и даже не пружинила. Он медленно пошел вперед. Впрочем, понятие «вперед» было тут не более, чем условностью. В сером ничто не было направлений, и с равным успехом он мог идти в любую сторону, или вообще оставаться на месте. Но сидеть и ждать у моря погоды было не в его характере.

Через какое-то время из тумана показались очертания большого прямоугольного предмета. Подойдя ближе, Снейп понял, что это картина в массивной темной раме, на которой изображен черноволосый мужчина в черной же одежде. Подробные черты лица портрета медленно проступали из серого марева, обретая детали и четкость. Бледная, изрезанная морщинами кожа... выдающийся крючковатый нос... глубокие тени под черными глазами... На лице как будто навсегда застыло выражение надменной угрюмости. Снейп моргнул, сделал еще шаг, и изображение ожило. Он протянул руку к картине — мужчина оттуда протянул к нему свою. «Зеркало», — с досадой понял он. — «Просто зеркало. Мерлин, неужели я такой отвратительный...» Отражение скривилось, и стало еще отвратительнее, если это было возможно. Снейп отвернулся.

Из тумана стали проступать какие-то неясные, зыбкие тени, медленно оформляясь в привычные глазу предметы. Вешалка с черными мантиями. Шкаф с резными завитушками. Потухший камин. Каменные шары разных размеров на каминной полке. Какая-то тяжелая темная ткань — по-видимому, портьера. За ней — закрытая дверь. Кресло в готическом стиле, небольшой столик на гнутых ножках, еще одно кресло. Постепенно вокруг обрисовалась целая комната, предметы обстановки которой медленно наливались красками, становясь из серых — цветными. Под ногами образовался светлый паркет. Появилась кровать с темно-зеленым балдахином, за ней — окно с портьерами. Снейп подошел к нему, любопытствуя, где же он все-таки находится, но за окном был все тот же равномерный серый туман. Он попробовал открыть дверь, чтобы выйти из комнаты, но она оказалась заперта.

Может быть, он все-таки не умер? Его нашли, вылечили, и теперь держат — только не понятно, в плену или нет. И еще более непонятно — кто. Если Волдеморт жив, то почему Снейп не в грязной камере подземелий? Или он еще туда попадет? А если его все-таки удалось убить, то он с равной вероятностью мог очнуться как в Азкабане — ведь наказание за убийство Дамблдора еще никто не отменял, — так и в Мунго. Он же очутился в странном, мрачноватом месте, напоминающем жилой дом. Видимо, надо просто подождать, и ситуация прояснится сама собой. Тут он, наконец, сообразил проверить карманы мантии. Пусто. Ни флакончиков с зельями, которые всегда носил с собой, ни палочки, ни даже носового платка. Он всмотрелся в ткань свой одежды — и мантия какая-то незнакомая, не та, что была на нем во время битвы. Ни пятен от крови, ни характерных потертостей на манжетах и следов штопки на уголке кармана. Обругав себя за недогадливость, Снейп сделал то, что следовало сделать сразу же, как только очнулся — закатал левый рукав мантии. Метки тоже не было. Вероятно, Волдеморт все-таки убит, и это не могло не радовать.

Пройдя еще раз по комнате и присмотревшись к обстановке, он заметил, что подробности появлялись не сразу, а постепенно. Стоило обратить пристальное внимание на предмет — и он наливался цветом, проявлялись невидимые до этого потертости и царапинки, пылинки на ткани, трещины на лаке. Как будто наполнялся жизнью.

Он еще раз окинул взглядом помещение, и удивился: совершенно незаметно для наблюдателя оно стало больше, а у окна появился письменный стол и кресло с высокой спинкой — Снейп мог поклясться, что еще минуту назад его там не было. Пока он в недоумении созерцал непонятно откуда появившийся стол, за спиной послышался шорох. Снейп стремительно обернулся, отступив к кровати и попытавшись выхватить палочку из пустого кармана. Зеркало исчезло. Вместо него около двери стояла человеческая фигура в длинном светлом одеянии, резко контрастируя с мрачной обстановкой комнаты. Он всмотрелся, и в том углу сразу стало светлее, так, что можно было разглядеть неожиданного визитера. Это оказалась красивая женщина в кремовом платье. У нее были голубые глаза и спускающиеся на спину длинные волосы цвета спелой пшеницы. Весь вид ее выражал спокойствие и умиротворение. Заметив взгляд Снейпа, она улыбнулась, глядя ему в глаза:

— Здравствуй, Северус. Не бойся, я не причиню тебе зла.

Голос ее был под стать внешности: красивый, глубокий, грудной. От него ползли мурашки по коже. Снейп отметил, что она откуда-то знала его имя и обратилась на «ты», но это не прозвучало унизительно или панибратски — напротив, появилось ощущение, что так и должно быть, это не обычная женщина, а существо гораздо более сильное и величественное, нежели любой человек, и обращение на «ты» к простому смертному было таким же, как если бы взрослый обращался к ребенку, едва научившемуся ходить.

— Кто вы? — Снейп не был склонен доверять первому встречному, независимо от производимого им впечатления. Особенно если это была очень красивая женщина: красота могла скрывать все, что угодно — стоило только вспомнить Беллатрикс Лестрандж.

— Я — хозяйка этого места.

— Где же мы находимся, миледи?

Женщина опять улыбнулась:

— Ты находишься у меня в гостях, а я, очевидно, нахожусь у себя дома.

Снейп почувствовал раздражение, несмотря на то, что в ее улыбке не было насмешки или издевки: он не любил чувствовать себя мышью, с которой играет кошка — пока мягкими лапками, а там — как знать — возможно всякое. Но женщина, кажется, не имела желания его дразнить, и продолжила, не дожидаясь других вопросов:

— Мы не в твоем мире, Северус. Тут оказываются немногие и не часто. Я не причиню тебе вреда, как я уже сказала. И это место — тоже. Тут нет никаких опасностей, и вообще никого, кроме нас, нет.

— Так я все-таки умер? — окончательно утвердился в своих догадках Снейп.

— Может быть — да, а может быть и нет. Это не важно, на самом деле. Ты мыслишь, ты чувствуешь свое тело — разве можно сказать, что ты умер? Душа не умирает, только меняет тела, как пришедшие в негодность мантии. Из жизни в жизнь переносится лишь опыт, и то не весь. Например, когда-нибудь ты с легкостью станешь поваром, и все будут только удивляться твоей врожденной способности сочетать продукты и создавать божественные блюда. Или гениальным химиком, который изобретет лекарства от болезней, считавшихся неизлечимыми. А это будет лишь проявление твоего опыта зельевара. И я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что когда-то ты был врачом, и в этой жизни интуитивно знаешь очень многое о человеческом организме.

Речь ее текла легко и неспешно. Так же легко она прошлась по комнате и плавно опустилась в одно из кресел. Приглашающе махнула рукой в сторону второго:

— Присядь, Северус. У тебя, должно быть, имеются еще вопросы.

На столике сами собой появились чашки с блюдцами, заварочный чайник и блюдо с бисквитами. Снейп принял приглашение и уселся в другое кресло, оказавшееся страшно неудобным, но он почти не обратил на это внимания.

— Вы знаете, как меня зовут, миледи, — произнес он, — но я, простите, не знаю, как обращаться к вам?

— О, я не представилась, извини. Дело в том, что сама себя я никак не называю, а люди зовут меня по-разному, и, признаться, мне не хочется использовать эти прозвища, ибо они искажают суть вещей. Но ты прав: раз уж ты оказался у меня в гостях на неопределенное время — тебе надо как-то ко мне обращаться. Зови меня Дэя.

— Хорошо, миледи. Я не ошибусь, если скажу, что вы не совсем человек? Надеюсь, вам не обидно такое предположение?

— Ты проницателен, — заметила Дэя. — Конечно, я не человек. И я могу принять любой облик, по собственному желанию.

Снейп саркастично усмехнулся:

— Если вы хотели очаровать меня, миледи, то вынужден вас огорчить: вы ошиблись с выбором.

Он ожидал увидеть разочарование или досаду на безупречном лице, но Дэя лишь улыбнулась:

— Поверь, если бы я хотела очаровать тебя, то выбрала бы образ, скажем, стройного темноволосого юноши. Но не беспокойся, этого не произойдет. У меня совершенно другие цели.

Тут уже Снейпу самому пришлось скрывать досаду и возмущение. Это существо с легкостью проникло в те его мысли, о которых не мог знать никто, кроме него самого. «Неужели легилимент?» — подумал он.

Дэя повела рукой в сторону столика, и чашки сами собой наполнились чаем.

— Угощайся, — предложила она.

Снейп взял чашку, принюхался — чай пах ромашкой, кипреем и еще чем-то солнечным и теплым. Потом, сделав вид, что отхлебывает, осторожно попробовал чай кончиком языка.

— Там нет ничего, кроме чая и целебных трав, — заметив его манипуляции, мягко промолвила хозяйка. — И в бисквитах тоже — никаких зелий, ядов и прочих сюрпризов. Знаю, для тебя это прозвучит очень странно, учитывая весь твой жизненный опыт, но ты можешь доверять мне. Собственно, для этого ты здесь и находишься.

— Что вы сказали? — Снейп не поверил своим ушам. — Я нахожусь здесь для того, чтобы доверять вам?

— Я — Целительница Душ, Северус.

Это было произнесено с таким значением, как будто данное словосочетание могло объяснить всё — и место, и причины, и цели.

Дэя отпила из своей чашки и взяла бисквит с блюда. Снейп, боясь показаться невежливым, все же украдкой разглядывал ее. Освещение в комнате было рассеянным, но лицо женщины светилось каким-то внутренним светом. Пока Снейп дегустировал чай, ее ранее распущенные волосы каким-то образом оказались собранными в пучок на затылке, открывая тонкую шею, что сделало ее старше, и, пожалуй, еще прекраснее. Несмотря на то, что Снейп интересовался, как проницательно заметила его собеседница, «стройными темноволосыми юношами», оценить женскую красоту он тоже был в состоянии.

— Ты здесь для того, чтоб научиться доверять. Хочу предупредить тебя: здесь невозможно лгать. Можно промолчать, но не солгать. Это относится и ко мне тоже. И если ты захочешь солгать самому себе, ввести себя в заблуждение — ты сразу же поймешь это.

Снейп с трудом оторвался от любования безупречными формами — во внешности Дэи и впрямь было что-то завораживающее — и постарался собраться с мыслями. Кое-что прояснялось. Если невозможно лгать, то, видимо, в чай все-таки добавлен веритасерум. Либо хозяйка и впрямь обладает выдающимися магическими способностями. Стали понятны внезапные появления и исчезновения предметов: они просто повиновались воле хозяйки. Конечно, он не собирался безоглядно доверять этой женщине, мало ли что она о себе говорит.

— Я хотел бы задать вам некоторые вопросы, Дэя, если вы не против, — осторожно сказал он.

— Да, конечно, — на ее лице было искреннее внимание, расположение, и даже, пожалуй, удовольствие от беседы.

Но Снейп не обольщался: он живо помнил, что недавно показало ему зеркало. Разве можно без брезгливости смотреть на такого урода, тем более, так мило разговаривать с ним? Вероятнее всего, кажущаяся благосклонность Дэи — это просто притворство, скрывающее собой какую-то цель, в лучшем случае — обычная вежливость. Но это не важно, он не собирался ничего выбалтывать. Раз есть возможность промолчать — он ею воспользуется.

— Вы можете рассказать, что со мной произошло?

— Ты имеешь в виду, как ты оказался здесь?

Снейп кивнул. На самом деле он хотел узнать, чем закончилась битва, и был ли повержен Волдеморт, но решил зайти издалека.

— Как ты, вероятно, помнишь, твое тело получило повреждения, мало совместимые с жизнью. Поэтому твоя душа его покинула и перенеслась сюда. Но я не могу сказать, что сейчас происходит с твоим телом, с твоим миром и с теми, кто в нем остался.

— И вы не знаете, кто победил в битве, и жив ли Волдеморт?

— Нет, Северус, я не знаю этого, — Дэя аккуратно отпила из чашечки. — Я знаю лишь то, с чем ты пришел сюда. И не более.

Снейп постарался скрыть разочарование.

— Хорошо. Если это мир мертвых — я могу встретиться с умершими, с которыми был знаком в моем мире?

— Это не мир мертвых, Северус. Это, скорее, кусочек междумирья.

— Если это не мир мертвых, значит, я не умер? — увидев, что Дэя согласно кивнула, Снейп продолжил: — И я могу выбраться отсюда?

— Можешь, конечно. И даже сможешь выбрать, куда именно выбираться. Но не сейчас. Вернее — не таким. Ты же помнишь, для чего ты здесь?

— И чья же это прихоть, по которой я должен научиться такой глупости, как доверие? — это прозвучало излишне резко, Снейп даже, в раздражении, чуть было не добавил «кому попало», но вовремя прикусил язык. Не стоило ссориться с хозяйкой этого места, кем бы она ни была.

— Это не моя прихоть, Северус, — мягко сказала женщина, не обращая внимание на колкость. — Это, можно сказать, награда, только ты пока этого не понял. Ты находишься здесь, чтобы исцелиться, прекратить страдания, к которым ты привык. Потом, после исцеления, будет что-то еще: другая жизнь, или продолжение предыдущей. В любом случае, ты приобретешь, а не потеряешь. Подумай над этим. А теперь я хочу оставить тебя одного, — она отставила чашку и поднялась, — осваивайся. Наверное, ты уже понял, что тут все появляется или исчезает согласно твоим желаниям. Ты можешь пожелать себе любую еду, предметы обихода, книги и местность вокруг дома. Гулять совершенно безопасно, невозможно навредить себе каким-либо образом, случайно или умышленно, или получить увечье. Диких зверей нет, в лесу не получится заблудиться: куда бы ты ни шел, рано или поздно выйдешь к этому дому. Если захочешь, чтобы я пришла, просто позови меня по имени, в любом месте, я услышу.

Она кивнула, прощаясь, и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты. Снейп остался сидеть в кресле, хмурясь и потирая пальцами подбородок, тревожно размышляя. Он так и не узнал, чем окончилась битва, кто победил, кто выжил. Не узнал, как тут оказался, что с ним произошло, как вернуться в свой мир, и стоит ли вообще это делать. Единственное существо, способное дать какую-то информацию, по непонятным пока причинам не хочет этого делать и придумывает нелепые условия. Что же, оставалось только расслабиться и попытаться получить удовольствие от происходящего. Тем более, что выбора все равно не было. Как обычно.

В течение нескольких дней Снейп исследовал местность вокруг и сам дом. Он был ни большим, ни маленьким, — а ровно таким, какой требовался в данный момент времени (если время тут вообще существовало). Снейп развлекался, силой мысли добавляя комнаты, залы, бассейн, оранжерею с диковинными растениями, лабораторию с лучшим оборудованием. Библиотека поразила его своими размерами: ряды стеллажей уходили вдаль, а верхние ряды пыльных полок терялись в сумраке где-то высоко вверху, потолка не было видно. Потом сообразил, что просто сам сделал такую библиотеку, от собственной жадности к знаниям, а на самом деле достаточно было пожелать один шкаф, или даже одну полку с книгами, и постоянно их менять, прочитав. Он долго размышлял, как получается, что в книгах содержится новая для него информация, если сами книги появляются, принимают любую желаемую форму и исчезают исключительно по его желанию, но так и не понял этого феномена. Зато мог пользоваться им без ограничений, чем и занимался почти все время, когда не спал: читал редчайшие магические книги и опробовал рецепты из них.

Он плавал в бассейне до усталости, а потом часами валялся в саду на траве, под вьющимся виноградом, перелистывая страницы древних фолиантов и лениво общипывая сладкие ягоды. В общем-то, ему было комфортно в одиночестве. Впервые в жизни он чувствовал себя свободным ото всего. Снейп не знал, исчезла ли метка потому, что Поттер все-таки исполнил пророчество и победил Волдеморта, или это просто тело здесь ненастоящее. Вероятнее, конечно, второе, ибо шрамов от укуса змеи на шее тоже не было. Но ему было приятно, что тело, пусть ненастоящее, постепенно крепло, мышцы приобретали рельефность, кожа, несмотря на отсутствие солнца на условном небе, стала ровного золотистого оттенка. Наверное, впервые в жизни Снейп не стеснялся своего тела, не думал о том, как выглядит со стороны, что его волосы, даже будучи чисто вымытыми, кажутся сальными, а некрасивое лицо — угрюмым, он совершенно позабыл, что нужно что-то из себя представлять, играть какие-то роли, как-то себя вести. Стала проходить многолетняя учительская привычка «держать лицо» перед учениками и коллегами.

Неделя сменялась неделей, ничем не отличаясь от предыдущей. Сначала Снейп отмечал прошедшие дни на листе пергамента, но быстро это забросил. Постепенно ему стало скучно. Странно — раньше он был уверен, что любит одиночество. Однако, оказалось, что без обратной связи с другими людьми жить становится не интересно. Да, он имел доступ к самым редким книгам и лучшей в мире лаборатории, и что с того? Его зелья были никому не нужны, не на ком даже было их протестировать. Не имело смысла получать знания только ради получения знаний, без какого-либо их приложения. Пожалуй, впервые он задумался, что именно значили для него коллеги и студенты. Пока они были под боком — можно было сколько угодно раздражаться и быть нетерпимым. Но теперь не на кого было раздражаться, некого ненавидеть, не перед кем блистать умом, некого уничтожать сарказмом.

Он понял, несмотря на то, что мизантропия стала его второй натурой, что общество без человека прожить сможет, каким бы тот ни казался незаменимым, а вот человек без общества обречен. Нет точки приложения. Индивидуум в полной изоляции рано или поздно неминуемо скатится к животному уровню сознания, это лишь вопрос времени. К счастью, при слишком большом желании общения тут всегда можно было обратиться к хозяйке, пусть она и не была человеком, так что сумасшествия вследствие вынужденного одиночества он не опасался.

Так прошел месяц или два. В конце концов он почувствовал, что идиллическое существование начало его раздражать. Это развлечение для глупых девиц — менять конфигурацию и наполнение дома, придумывать новые диваны и шторы. И сколько ему заниматься этой ерундой? Нужно выяснить, как отсюда выбраться, точнее — что для этого необходимо сделать, какие условия соблюсти. Неприятно было осознавать, что, даже умерев и избавившись от Волдеморта, стремившегося быть полновластным господином и предпочитавшим даже не слуг, а, скорее, рабов, он все равно оказался зависим теперь уже от доброй воли непонятного существа, назвавшегося хозяйкой этого мира. Но выбора, естественно, не было. Что ж, ему не привыкать. Он не собирался пороть горячку и рваться что есть мочи обратно в свой мир, спешить было некуда. Волдеморт мог и победить, и тогда Снейпа в его мире ждет преследование и очередная мучительная смерть.

После долгого плавания в огромном бассейне он принял контрастный душ, растерся докрасна жестким полотенцем, оделся в свободную белую рубашку и легкие серые брюки. Он давно перестал носить мантию, сюртук, и вообще черную, закрытую одежду. Расхотелось. Отросшие волосы он хотел было обрезать до плеч, как привык, но поленился, и стал собирать в хвост, перевязывая лентой. Это оказалось настолько удобно, что он только мог удивляться, почему не додумался до этого раньше: свисающие пряди вечно мешались, пачкались и лезли в котел. Поразмыслив над этими неожиданными изменениями в собственных вкусах, он понял, что просто прятался в черную, закрытую одежду, как рак в панцирь, а за свешивающимися волосами, наклонив голову, прятал глаза — и эта привычка у него появилась еще в детстве. А теперь, когда стало не от кого скрываться, ему впервые захотелось открыть лицо и одеться во что-то легкое и светлое. Ирония судьбы: стоило умереть, чтоб начать, наконец, узнавать самого себя.

Дом, служивший ему пристанищем, тоже преобразился. Исчезли темные портьеры, мрачная, неудобная мебель, в комнатах стало светло и уютно. Да и самих комнат Северус оставил по минимуму, только чтобы не менять каждый раз обстановку. Сейчас, придя в просторную гостиную, часть которой служила ему столовой, Снейп пожелал себе на обед телячью отбивную под грибным соусом и легкий овощной салат, и, насладившись им, вышел на большой полукруглый балкон, увитый плющом, развалился в плетеном кресле и принялся лениво потягивать ароматное сухое вино из хрустального бокала.

Пора было браться за дело. Он пожелал еще одно кресло, и, чувствуя себя слегка не в своей тарелке, позвал:

— Дэя! Я хотел бы с вами поговорить, если вы не заняты.

Через минуту в дверном проеме появилась, как будто соткалась из воздуха, стройная фигура в светлом платье, и Снейп встал, встречая даму.

— Добрый день, миледи, — поздоровался он настолько приветливо, насколько умел. — Прошу вас! — Он галантно пододвинул второе кресло, пожелал столик и второй бокал вина.

Дэя опустилась в кресло и улыбнулась:

— Добрый, если не шутишь. Я смотрю, ты тут совсем освоился?

Снейп решил не тратить время на словесные реверансы, и начать сразу с интересующей его темы:

— Да, здесь очень удобно и приятно жить, я благодарен вам за гостеприимство. Но я хотел бы узнать, если позволите, каковы условия возвращения в мой мир?

Дэя ответила, неспешно пригубив вино:

— О, тебе уже надоело? Быстро, однако. Все просто: тебе нужно всего лишь рассказать мне о том, что тебя мучает. Свою боль, свои страхи и разочарования. При этом мы должны как-то касаться друг друга — например, держаться за руки.

— Не то чтоб мне надоело, я хотел лишь узнать условия, — нахмурился Снейп, — а они весьма странные. Объясните, для чего это?

— Твоя боль перетечет в меня, и перестанет тебя мучить, — просто и без обиняков ответила Дэя.

Снейп чуть не поперхнулся вином. Он вовсе не был готов вываливать перед кем бы то ни было свои страхи и разочарования. Боль же он заслужил, это кара, воздаяние за ошибки, и от нее невозможно избавиться. Так что дамочка либо несет чушь, либо желает втереться в доверие, а потом это как-то использовать.

— Это означает, что вы будете мучиться вместо меня? Зачем вам это?

— Нет, Северус. Я переработаю твою боль за день-другой, и ее не станет. Тогда как ты мучаешься с нею всю жизнь, — Дэя говорила легко, ее голос проникал сознание, как теплый майский ветер, свежо и приятно, как будто вот так избавляться от боли было чем-то самим собой разумеющимся.

Эти слова вызвали у него яростный протест, словно Дэя попыталась влезть в самое сокровенное и дорогое, что он хранил от всех.

— Это какой-то обман или очень глупая шутка, так не должно быть. Это совершенно неприемлемо, и я не согласен на такие условия.

— Я и не ожидала, что ты согласишься. Но, боюсь, что это единственный способ, и не я его придумала, — Дэя смотрела понимающе и грустно, как будто действительно сожалела об отсутствии других способов. Или об упрямстве своего собеседника.

«Наверняка притворяется», — подумал Снейп, а вслух сказал:

— Если вам нечего больше предложить мне, то я, пожалуй, откланяюсь.

Он встал, учтиво поклонился, сдерживая свой гнев, и вышел с балкона.

Северус сбежал, потому что ему уже было больно. Даже думать о своей боли было невыносимо. Он старательно скрывал ее от других, днем еще можно было как-то отвлечься, вечерами же накатывала глухая тоска. Мама, Лили, Альбус — три человека, которые были ему близки, которых он любил и потерял по своей вине. Не смог защитить мать. Невольно предал Лили. Не дрогнувшей рукой убил Альбуса. Как он вообще мог жить без боли? Нет, он ее заслужил, и она останется с ним до конца его дней.

И с этого дня все пошло прахом.

Тебе было скучно, тебе надоела идиллия? — получи, Северус, вот тебе твоя боль, наслаждайся. И ты уже не сможешь отвлечься ни на бестолковых учеников, ни на задания Дамблдора и Волдеморта, ни даже на варку зелий для Больничного Крыла. Какое-то время он был почти счастлив, но теперь память вернулась в полном объеме, как будто открыли ящик Пандоры, и стала нещадно терзать его душу.

Снейп погрузился в депрессию. Книги, лаборатория, бассейн — все стало не в радость. Получалось, что выбраться из западни этого странного междумирья он может только отказавшись от боли — следовательно, от памяти о любимых людях. Это была слишком высокая цена, и он не готов был ее заплатить. Надо было найти другой выход, а для этого ему была нужна хозяйка этого места. И он решил, возобновив общение, узнать получше об этом мире и его свойствах, не касаясь пока темы возвращения.

Дэя, как будто угадав его желание, все чаще стала появляться без зова. Северусу нравилось ее общество, она оказалась женщиной не только красивой, но и умной, что не часто встречается, к тому же разговоры отвлекали его от собственных мрачных мыслей. Они беседовали о мироздании, политике, событиях прошлого и их отдаленном влиянии на настоящее и будущее, о причинах и следствиях, о проявлениях законов кармы. Было интересно сравнивать и анализировать мироустройство, как оно выглядело с точки зрения различных маггловских религий, проводить параллели. Что-то подтверждалось историей магического мира, что-то — нет. До сих пор у Снейпа не было времени интересоваться чем-то, кроме зелий, темной магии и колдомедицины. Неожиданно Дэя оказалась интересной рассказчицей. Он узнавал не только о событиях, происходивших тысячи лет назад, но и о том, что чувствовали те или иные их участники. Например, как тяжело было Будде отказываться от статуса принца. Или как страшно было Христу перед Голгофой. По некоторым подробностям рассказов Северус предположил, что вышеозначенные личности тоже когда-то побывали в этом месте, и пришел к выводу, что не так все просто, как показалось на первый взгляд, и что ему, похоже, не только хотят помочь, но и оказывают честь подобным предложением. И через какое-то время он решился заговорить о тревожащей его теме еще раз, осмотрительно начав издалека.

— Дэя, скажите, как меняются личности людей после пребывания тут?

— Изменение личности — процесс длительный, так что меняются они уже не тут. Здесь же меняется отношение к себе и своей жизни. Я бы сказала, что восприятие прошлых событий становится более полным, это изменяет мировоззрение и, как следствие, саму личность.

— Как же более полным? Мне показалось, наоборот, человек лишается части своих воспоминаний.

— Ты ошибаешься, Северус. Никто не лишается даже крохи воспоминаний. Они остаются все и в полном объеме, но меняется их восприятие. В вашем мире очень много боли — это и благо, так как развивает сострадание, но и зло, так как на определенном этапе начинает тормозить развитие души. Ты не подозреваешь, но душевная боль, как очень сильное переживание, затмевает собой все остальные. И ты не можешь больше ничего чувствовать, даже вспомнить не можешь о чем-то другом, тебе кажется, что боль — единственное, что было, и кроме нее ничего не было. Но это не так.

Северус не совсем понял, как можно затмевать то, чего нет, но уточнять не стал. Он решил обдумать услышанное после, наедине с собой, и перевел разговор на другое.

* * *

Днем еще как-то отвлекали книги, опыты и беседы с Дэей, а ночью Северус метался по кровати, сбивая простыни, не в силах уснуть. Видимо, само это место, этот чертов идиллический мир мешал ему расслабиться, не давая забыть, подталкивая к нужному решению. В миллионный раз в голове мелькали образы плачущей матери, разъяренного пьяного отца, мертвые глаза Лили, и зеленая вспышка Авады, лишившей жизни Альбуса. Это было привычное, родное сумасшествие — без звука, без всхлипа, без слез. Он давно перестал плакать, и только боль сжигала его изнутри все с той же силой, что и все эти годы. В одну из ночей это стало невыносимым, ему захотелось разорвать свою грудь и вынуть оттуда трепещущий сгусток боли, который у других, более счастливых людей назывался сердцем. И он сдался. Сел на кровати, завернувшись в одеяло, и тихонько позвал:

— Дэя..

Зашуршало шелковое платье, стройная фигура опустилась рядом на край кровати и Северус почувствовал, как Дэя обняла его рукой за плечи. От ладони заструилось тепло, пробежало по плечу, спустилось по руке, стало разливаться по груди. Встретилось с сердцем, и боль как будто взорвалась холодом, обожгла изнутри, заморозила воздух в легких.

И Северус не выдержал.

Сначала сдержанно, подбирая слова, а потом все быстрее и быстрее, задыхаясь, проглатывая окончания фраз, он стал рассказывать о своем детстве. О постоянном безденежье и травле сверстниками — за странную, поношенную одежду, потертую обувь, растрепанные учебники, купленные на барахолке. О матери, метавшейся между мужем и сыном, в попытке сохранить шаткий мир в семье, но неизменно уделявшей львиную часть внимания мужу, потому что он был опасен и непредсказуем в своей ярости. Об отце, ненавидевшем магию и всех ее носителей без разбору. О нелюбимом, забытом ребенке, не видевшем тепла и ласки, но в изобилии получавшем побои и презрение. Как будто прорвался какой-то сосуд, наполненный болью, и Северус больше не мог удерживать ее в себе. Она вытекала и вытекала, пока не иссякла. В какой-то момент он осознал, что лежит головой на коленях Дэи, а она ласково гладит его по голове и плечам, как маленького мальчика. Он смутился и хотел было отстраниться, но теплая ладонь властно удержала его, и он, неожиданно для себя, не смог сопротивляться — и подчинился. Ему было тепло и уютно, как любимому ребенку на руках у матери. С этим чувством он и заснул.

Утром Северус проснулся с очень необычным настроением — даже не мог вспомнить, испытывал ли он когда-либо такое в своей жизни. Тело распирало от энергии, хотелось движения — бездумного, бесцельного, радостного. Он почистил зубы, затем размялся и вдоволь наплавался в бассейне. С удовольствием позавтракал, провел опыт по приготовлению заковыристого зелья по рецепту из старинной книги, которое, судя по записям, и у его изобретателя удавалось не каждый раз. Это заняло несколько часов, зелье вышло безупречным, а энергия не убавлялась. Решил позвать Дэю и предложить ей прогуляться по лесу, окружающему сад особняка, но неожиданно она не появилась. Тогда он пошел гулять один, и долго бродил меж стройных сосен, с наслаждением вдыхая ароматный, пахнущий нагретой смолой воздух, собирая лесную землянику и слушая щебет птиц. Вернувшись, пообедал супом и жареными куропатками, потом вздремнул, проснулся опять в отличном настроении. И вспомнил, что было ночью.

Он лежал на спине, созерцая зеленый с серебряными узорами полог кровати, и с удивлением осознавал, что воспоминания о детстве больше не причиняют боли. Северус попытался ощутить ее, как прежде, но вместо ранящих, привычных грустных сцен неожиданно стали вспоминаться другие, давно забытые, проецируясь и оживая на ткани полога, как маггловские фильмы. Вот ему пять лет, он уже большой мальчик, но мать качает его на руках, потому что он заболел и плохо засыпает. Вот отец учит его кататься на коньках на замерзшей реке. Они смеются и падают, снег искрится в лучах солнца, у Северуса почти получается, отец подбадривает его и везет за собой за руку. Потом они приходят домой, радостные, уставшие, и вывалянные в снегу с головы до ног, а мать встречает их и зовет пить чай с яблочным пирогом.

С изумлением Северус осознал, что, действительно, помнил только то, что причиняло боль, а все хорошее совершенно не замечалось за ней. Получается, Дэя не обманывала его, он действительно не потерял, а приобрел. Грустные воспоминания не забылись, но перестали резать по живому, остальные же вызывали тихую радость.

Это просто чудо, настоящее волшебство, никто и никогда не делал ему таких подарков. Да, всю свою жизнь, после смерти матери, он был никому не нужен, никому не приходило в голову не то чтобы помочь — даже поинтересоваться, что он чувствует, плохо ли ему или хорошо. Впрочем, справедливости ради стоило заметить, что он и сам никогда не интересовался ничьим самочувствием. Тем неожиданнее было то, что он вдруг почувствовал беспокойство за Дэю и захотел узнать, все ли с ней в порядке. На этот раз она откликнулась на его зов, пришла, но выглядела какой-то измученной: под глазами залегли глубокие тени, в углах рта появились складочки, а кожа не сияла, как прежде.

— Что с тобой? — с тревогой спросил Северус, не замечая, что перешел на "ты". — Что-то случилось? Ты заболела?

— Не волнуйся, все так и должно быть. Помнишь, я говорила тебе, что мне нужно день-два, чтобы пообщаться с твоей болью наедине — вот это оно и есть.

Северус не знал, как на это реагировать. Ему было не по себе: с одной стороны, он изменил своему незыблемому правилу не посвящать посторонних в свои переживания, и Дэе теперь плохо от этого. С другой — ради этого все, собственно, и затевалось, и совершенно не было его идеей или желанием, так что винить себя было не в чем. Он боялся показаться смешным и нелепым, но все-таки пожелал удобное кресло с подушками, усадил в него Дэю, накрыл пледом, придвинул пуфик под ноги и столик с горячим чаем и плюшками. Она благодарно улыбнулась:

— Знаешь, Северус, мне очень приятна твоя забота. Спасибо тебе. Завтра мы придумаем что-нибудь интересное, а сегодня давай просто поговорим.

И они говорили до самого вечера, если в этом мире бывал вечер, наступление которого не зависело бы от желания его обитателей. Никогда еще Северус не чувствовал себя так легко и свободно. Он стал осознавать цену доверия и значение дружбы.

На следующий день Дэя появилась в образе тонконогой девчонки лет одиннадцати — с задорными косичками, в яркой полосатой майке и неровно обрезанных джинсовых шортах. Северус был очень удивлен, но постарался ничем этого не показать. И отметил про себя, что почему-то боится показывать свои истинные эмоции, даже такие безобидные. Над этим следовало еще поразмыслить.

Позавтракав вместе с ним, Дэя с заговорщическим видом позвала его погулять. После недолгой прогулки по пышному лесу они вышли к морю. Яркое солнце, пальмы, бирюзовая вода, белый песок — это были тропики. Они шли по кромке прибоя, а волны, тихо шипя, облизывали песок, стирая их следы. Дэя с нарочито серьезным видом сделала несколько шагов от берега, наклонилась, зачерпнула руками воду и вдруг обрызгала Северуса сверху донизу — и неожиданно мужчина превратился в десятилетнего мальчишку. Точнее, тело и мировосприятие стало, как у десятилетнего, а опыт и воспоминания остались прежними. Мокрая одежда тоже осталась прежнего размера, и смешно повисла на маленьком худом теле. Дэя заливисто хохотала, глядя на него. Северус быстро наколдовал себе маггловские шорты, совершенно не заботясь, выглядит он в них смешно, или нет, схватил Дэю в охапку, зашел по пояс в воду и бросил вредную девчонку в волны, подняв тучу брызг. Она вынырнула, смеясь и фыркая, и, уцепившись руками, повалила Северуса, так что он тоже нырнул с головой.

Вынырнул, и тут же прищурился, отплевываясь от соленой воды: солнечные блики плясали на волнах, слепя глаза. Удивительно, откуда они взялись? И тут до него дошло:

— Слушай, а почему раньше не было солнца?

Дэя заливисто рассмеялась:

— Ой, какой ты глупый! Я же говорила — все в этом мире появляется и исчезает по твоему желанию. Ты забыл его пожелать, вот и не было.

Что-то зацепило Северуса в этой фразе, но что именно — он пока не понял.

Весь день они носились по воде и плескались, как сумасшедшие, плавали наперегонки, ныряли со скалы в море, а потом валялись на горячем песке, играя в плюй-камни. На обед была выловлена и зажарена тут же, на берегу, большая рыба, которую они ели руками и запивали каким-то фруктовым соком.

С удивлением Северус понял, что не может вспомнить, когда еще он чувствовал себя так же легко и свободно. Ясно, что это должно было бы быть где-то в детстве, но он не помнил. Он сказал об этом Дэе. Она серьезно, по-взрослому ответила:

— Теперь ты можешь чувствовать не только боль. Тот ребенок, который живет внутри взрослого тебя, до сих пор только страдал, а теперь он научился радоваться. Ты будешь носить эту радость в своем сердце, и она будет греть тебя, как маленький лучик солнца.

Эти слова прозвучали для Северуса откровением. Он осознал, что никогда не чувствовал чистой, незамутненной детской радости, а если и чувствовал, то давно про это забыл, не понимал, что на самом деле потерял — и, не понимая, не мог найти, ибо не знал, что искать.

Они пробыли на пляже до вечера, бездумно предаваясь детским играм, и Северус получал от них неподдельное удовольствие, какого не было даже в его настоящем детстве. Вернувшись в дом, он повалился на кровать и мгновенно уснул, даже не сняв шорт.

Неделя прошла спокойно. Северус читал старинную книгу на арабском языке — как ни странно, понимая, о чем речь — и готовил зелья, описанные в ней; много плавал в море и гулял по лесу. Он пробовал идти по лесу в одну сторону, никуда не сворачивая, но как только усталость становилась неприятной — сосны сменялись вишнями и яблонями, а потом среди них обнаруживался знакомый особняк. Ради эксперимента попробовал заплыть в открытое море, но вскоре на горизонте показалась земля. Достигнув ее, он понял, что попал туда же, откуда уплыл. Не то чтобы ему хотелось сбежать — ему просто нравилось исследовать свойства места, в которое он попал. Мир и впрямь был волшебным.

Все было легко и спокойно. Но однажды вечером его, конечно же, опять накрыло знакомой болью. Лили, Альбус — разве он мог их забыть или перестать чувствовать свою вину? В случае с матерью он был маленьким, рыдающим от ужаса ребенком, не имеющим возможности влиять на всемогущего отца. Но Лили он предал, уже будучи взрослым, разумным и дееспособным мужчиной. А Дамблдора убил сам, своей рукой.

Книга была забыта на коленях, и Северус погрузился в воспоминания, как в думосбор. Он сидел на широком диване, глядя прямо перед собой, но не видя ни красивой обстановки комнаты, ни прекрасного сада за окном. Снова и снова перед его внутренним взором мелькали, как стеклышки в калейдоскопе, картинки того страшного дня: палочка в трясущейся руке Драко, развевающиеся по ветру седые волосы, пронзительный взгляд синих глаз и вымученный шепот старика: «Северус... прошу тебя...» Потом зеленая вспышка и поспешное бегство.

Позже Драко рассказал ему, каким образом он провел в школу Упивающихся и как выследил Дамблдора. Что взять с мальчишки, под угрозой смерти и не так извернешься. Северус его не винил, и даже сочувствовал. Они оба попали в одну мясорубку: Северус — по собственной глупости, а у Драко и вовсе не было выбора. Жизнь — подлая штука: оступись лишь раз, и она навсегда втиснет тебя в невыносимо узкие рамки, где все варианты выбора будут проигрышными. А кому-то и оступаться не нужно, достаточно ошибки родителей.

Дэя словно почувствовала, что ему плохо, явилась незваной, опять в облике взрослой женщины, в привычном длинном платье, с заколотыми на макушке волосами. Присела рядом на диван, взяла за руку, и тихо промолвила:

— Северус, расскажи мне об Альбусе Дамблдоре.

— Об Альбусе... — эхом вздохнул Северус.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Альбус был человеком неоднозначным. Пожалуй, его можно было бы назвать единственным моим другом, но в какие-то моменты я его тихо ненавидел. Казалось, что весь мир для него — лишь шахматная доска, а люди — фигуры и пешки, и он увлеченно разыгрывает партии, не обращая внимания на чужую боль и слабость. К его чести следует сказать, что и себе он не позволял никакой слабости и стоически терпел любую боль. Но, несмотря на это, очень часто я видел в его глазах настоящую любовь, а в действиях — заботу.

Я, наверное, никогда не смогу понять его неуемное любопытство и фатальную неосторожность, с которой он надел кольцо и получил смертельное проклятие. Я пытался как-то убрать, остановить его, варил зелья, искал контрзаклятия... Но смог только замедлить.

Альбус знал, что умирает, но не мог смириться с тем, что умирает по собственной глупости, и все придумывал, высчитывал, как бы повыгоднее использовать свою смерть. Заставил меня дать ему обещание, что я убью его, когда проклятье кольца станет причинять ему слишком большие мучения. Я, конечно, отказывался, а толку...

По сути, он умер трижды. От проклятия кольца, от выпитого яда и от моей Авады. Перед тем, как отправиться за хоркруксом Волдеморта, он предупредил меня, что, возможно, не вернется. Но вернулся. Когда я увидел его вблизи, то сразу все понял. Тот яд очень специфичен, его действие невозможно не узнать. Зрачки становятся с песчинку, а кожа покрывается мельчайшими красными точками, которые через полчаса сливаются в одно сплошное кровавое пятно. Это лопаются капилляры. Кровь становится жидким огнем, выжигая сосуды изнутри. Противоядия не существует, но смерть не наступает сразу. Принявший яд успевает сотни раз проклясть свой опрометчивый поступок, часами бьется в агонии, постепенно сходя с ума от невыносимой боли, и, в конце концов, истекает кровью, льющейся буквально отовсюду.

По фатальному совпадению — но я подозреваю, что и это Дамблдор умудрился подгадать — в школу как раз в это время ворвались Упивающиеся. Я побежал вслед за оборотнем, надеясь уберечь от него детей, встречающихся на пути. Удивился, когда понял, что они прорываются на Астрономическую башню, но, поднявшись на площадку, увидел висевшую над башней метку — череп со змеей, оповещение об убийстве — и все стало ясно. Это была ловушка, и она сработала. Все уже были в сборе: мои так называемые соратники, Альбус, спокойный перед лицом неминуемой смерти, и Драко с наставленной на него палочкой в трясущейся руке... Не было только Поттера. Я до сих пор не знаю, куда он тогда подевался: они должны были вернуться вместе. Упивающиеся чувствовали себя хозяевами положения, Альбус едва стоял на ногах, а Драко не мог заставить себя произнести убивающее проклятие.

Я не мог обезвредить сразу четверых взрослых магов, среди которых был оборотень с нечеловечески быстрыми рефлексами. Я не мог позволить Драко стать убийцей. Я не мог допустить, чтобы Альбус изведал все последствия выпитого яда под хохот и торжество Волдеморта. У меня было несколько секунд для принятия решения. И, да, я ненавидел его в тот момент — за то, что ему все-таки удалось заставить меня убить его.

Он замолчал, уставившись куда-то в пространство, проживая еще раз те страшные события и не замечая, как по щекам протянулись влажные дорожки. Потом, очнувшись, продолжил:

— После, сотни раз прокручивая в голове эту сцену и все предшествовавшие ей события, я убедился, что Альбусу всегда была важнее всего разыгрываемая им шахматная партия. Он много говорил о любви, но, мне кажется, он не столько нас убеждал, сколько — каждый раз — себя. Для него не было никого, чья судьба или душа были бы важнее дела. Он переступал через свои человеческие качества, через любовь и дружбу, через страх смерти, и полагал, что все вокруг должны, обязаны быть достаточно сильны, чтобы с легкостью делать то же самое. Ради своей высокой цели он умер сам. Ради нее вырастил и отправил на смерть младшего Поттера. Ради нее же сделал меня своим убийцей, а я ведь предлагал пойти за хоркруксом вместо него. Но нет, ему было важно самому победить Волдеморта, по частям или целиком, не доверяя этого никому. Дело важнее жизни...

Я не могу простить ему это. Но так же я никогда не смогу забыть все то добро, что он для меня сделал. Это гложет меня, не отпуская.

Дэя молчала, продолжая держать его ладонь в своих руках и задумчиво поглаживая ее тонкими пальцами. Он уже подумал было, что не дождется никакой реакции на свой рассказ, но она, так и не отпустив его руку, произнесла:

— Понимание вовсе не является необходимостью для твоего исцеления, но я хочу поделиться с тобой своим мнением, если ты не против.

Северус согласно кивнул.

— Ты переоцениваешь способность Альбуса к прогнозированию ситуаций. Он тоже совершал ошибки, порой непоправимые, и был далеко небезупречен.

Ты мучаешься не потому, что убил его. Он бы и сам умер, не от проклятия кольца, так от выпитого яда, и ты, по сути, спас его от страшной агонии. Он сам, будучи в здравом уме, нашел себе такие приключения, которые не смог пережить. И в этом нет твоей вины. Тебе плохо, потому что ты осуждаешь и не можешь простить того, кого любишь. Дамблдор тоже любил тебя, но не собирался соответствовать твоим представлениям о том, каким должен быть любящий человек. Понимаешь, любовь не налагает обязательств, как бы порой этого ни хотелось. На самом деле Альбус просто не показывал тебе всех своих чувств, чтобы не сделать еще больнее. Ты полагаешь, что высокая цель для него была важнее всего, и он с легкостью забывал о любви и дружбе. Но это не так. Он не забывал. Да, себя он не щадил, но, когда был вынужден жертвовать кем-то еще, каждый раз его сердце кровоточило. Обладая ясным умом шахматиста, он ломал себя, ломал свои чувства и выбирал единственно верное решение. Его ноша была так тяжела, что далеко не всякий смог бы ее нести. Но за все эти годы его сердце не очерствело от тех решений, которые он вынужден был принимать.

Северус встрепенулся, желая возразить. Но Дэя не дала ему это сделать, твердо отрезав:

— Я знаю, о чем говорю, Северус. Он был здесь до тебя.

И добавила, смягчив тон:

— И очень страдал оттого, что причинил тебе боль.

И опять Северус чувствовал себя, как заново родившийся. Он не осознавал этого, но неумение, нежелание простить Дамблдора лежало камнем на его душе, и теперь, когда эта тяжесть исчезла, Северус едва не летал. Удивительно, как же легко любить — и как тяжело обижаться.

Дэя сказала, что Альбус тоже гостил в этом мире, но он не вернулся — следовательно, пошел дальше. Интересно, а что там, за другой дверью? Об этом он и завел разговор при первом удобном случае.

Они долго гуляли вдвоем, а потом уселись в тени раскидистого дерева, прямо на невысокой шелковистой траве. Ветер гнал волны по зелено-золотистому травяному морю, простиравшемуся до самого горизонта, стрекотали кузнечики и цикады, в ветвях над головой щебетали птицы. Привалившись спиной к могучему корявому стволу, провожая взглядом подсвеченные розовым облака, Северус вдруг подумал, что еще никогда он не сидел вот так — просто и беззаботно, не изучая книгу, ни думая ни о чем и не ожидая ничего — ни плохого, ни хорошего. Это ощущение было необычно и дарило внутренний, глубинный покой.

— Скажи, Дэя, а куда ушел Альбус? Он не появлялся в моем мире.

— Как знать, как знать... Может, и появлялся, ты же не проверял всех новорожденных? А, может, еще появится.

— Как? Ты хочешь сказать, что Альбус, этот гигант мысли и великий шахматист, стал крошечным беспомощным ребенком? Мерлин, как же он это переживет! — Северус искренне расхохотался. И понял вдруг, что может спокойно, без внутреннего содрогания вспоминать Дамблдора, и даже подсмеиваться над ним.

Дэя тоже рассмеялась:

— А ты знаешь еще какие-то способы рождения в своем мире? Представляешь, что ждет его родителей, когда он подрастет?

— О, я им очень сочувствую. Думаю, он будет невыносимым и хитрющим манипулятором.

— Почти все души рано или поздно воплощаются заново, из жизни в жизнь накапливая в себе свет и доброту. Лишь некоторые покидают этот мир навсегда, и рождаются в других — быть может, более светлых — мирах. Но, бывает, возвращаются оттуда снова, неся свет, мир и радость всем, кому посчастливится быть рядом.

Северус задумался, сложная гамма чувств отразилась на его лице: он вспомнил нечто, от чего посветлел и помрачнел одновременно. Дэя, почувствовав эту перемену, обняла его за плечи. Он уже не смущался и не дергался от ее прикосновений.

— Лили... Она была такой, как ты сейчас сказала...

Теплая ладонь слегка сжала его плечо, обещая понимание.

Он согнул ноги, подтянув ступни к себе и подняв колени, оперся на них локтями, положив голову на скрещенные руки. Так он обычно сидел под деревьями на берегу озера, когда они с Лили выбирались прогуляться. Так он сидел потом один, глядя на Лили, смеющуюся в компании Мародеров. Травяные волны до боли напомнили озеро возле замка, и он сам как будто он вновь стал подростком и вернулся в прошлое, заново переживая события детства и юности.

И начал рассказывать, тихо и медленно, с паузами между словами и фразами, как будто то, что он произносил, для него самого было новым и незнакомым.

— Я не знаю, как про нее говорить... какие слова найти...

Понимаешь, она всегда была солнцем... для меня... да и для всех, кто ее знал... С ней я забывал обо о всем, терял разум, терял себя... это было страшно и прекрасно одновременно... Единственный человек, с которым все всегда было просто и легко, как в сказке... Только вот разобраться в себе я совершенно не мог. Все, что мне было интересно, рядом с ней мгновенно становилось скучным и глупым, что казалось значительным — превращалось в мелкую и бесполезную мышиную возню. Как будто в ней был спрятан некий высший смысл, по сравнению с которым весь остальной мир казался суетным и неважным. Вдали от нее я чувствовал жажду, как человек, умирающий от нехватки воды, рядом с ней я пил ее свет и не мог напиться. Что это было — любовь? одержимость? жажда обладания? — я не знаю. И так же не знаю, что сжигает меня до сих пор — любовь к ней, чувство вины, или презрение к самому себе...

Мы дружили с детства, еще до Хогвартса. Я рос совершенным дикарем, ни с кем не общался, кроме матери, даже в начальной школе у меня не было друзей. Я всегда и у всех вызывал желание задирать, унижать и травить меня. Лили была единственной, у кого не появилось этого желания.

Я, как обычно, болтался по округе, избегая местных мальчишек, зашел довольно далеко от дома, и увидел двух девчонок на качелях. Старшая раскачивалась не сильно, с опаской, а младшая — что есть мочи, только волосы летели по ветру, и глазищи зеленые сверкали... И когда я взглянул на нее, меня как будто Петрификусом ударило, я перестал видеть и слышать все вокруг, кроме нее... так она была красива... Я смотрел и не мог даже думать о том, что к ней можно подойти, заговорить, познакомиться — такой она казалась мне недоступной и прекрасной, как богиня. А потом она взлетела. Не спрыгнула с качелей, а полетела, и мягко приземлилась в траву. Так могут только маги. Старшая девочка принялась ее ругать, и я понял, что она — не волшебница. Мне к тому времени уже не раз попадало от отца за стихийные выплески, обычно разрушительные, и я думал, что магия — это что-то плохое, что надо скрывать, как нехорошую болезнь. Но Лили была такой светлой, солнечной, и это никак не сочеталось в моей голове. Да, моя магия могла быть плохой и жестокой, но ее — никогда.

Так оно потом и вышло.

Мы росли, и меня все больше тянуло к Темным Искусствам, они получались у меня лучше всего, без усилий, как будто сами собой прорастали изнутри, а Лили оставалась светлой, и мне достаточно было посмотреть на нее, как я четко осознавал глубоко сидящую во мне порочность. Я пытался впитать ее свет, я цеплялся за нее, как за спасательный круг, с самого детства, поначалу совершенно не понимая, почему меня к ней так тянет. Потом, спустя годы, понял: я просто пытался выжить в борьбе с самим собой. Но это оказалось невозможным — в борьбе с собой может быть только один победитель, и результат вполне предсказуем. Моя тьма была сильнее ее света, и, в конце концов, поглотила его, и я стал невольной причиной ее гибели... Я никогда, никогда не смогу простить себе этого... Знать, что единственный близкий человек погиб из-за твоей преступной неосторожности — это худшее наказание, которое только можно придумать...

Помолчав, он продолжил:

— Как же мне было больно и горько, когда она вышла замуж за Поттера... Я буквально готов был убить его. У него было все, чего никогда не было у меня: любящие родители, друзья, красивая внешность, внимание сверстников, возможность покупать себе все, что захочется. Но, как будто ему было мало всего этого, он отнял то единственное, чем я дорожил. Мне казалось это чудовищной несправедливостью. Только через много лет я понял, что сам ничего не мог предложить ей — ни тепла, ни уюта, ни понимания, ни защиты. Я не в силах сделать счастливым никого, даже кошку. Я нищ и убог душой изначально, мне нечего было дать, я мог только брать и предъявлять претензии, что мало дали. Я стыдился этого, и стыжусь до сих пор, но исправить себя не в моих силах. И, в конце концов, я погубил единственного человека, который щедро, не считаясь, одаривал меня теплом и любовью. Как поздно я понял все это...

Знаешь, Дэя, если бы можно было взять хроноворот и повернуть время вспять, я никогда и никому не рассказал бы про то пророчество. Пусть бы Поттеры были счастливы, пусть бы их сын рос в любящей семье. Но я никогда не стал бы пытаться вернуть Лили. Я все равно не смог бы быть другим, и не смог бы сделать ее счастливой. Я не знаю, как это бывает, где распределяют любовь и кто ее раздает, но меня явно обделили от рождения. И черт со мной — может, я, действительно, настолько плох, что не заслуживаю счастья. Это я готов принять. Но за что пострадала она — я до сих пор не понимаю и не могу смириться...

Дэя только вздохнула, и прижалась виском к его плечу, разделяя его боль, даруя утешение понимания. И Снейп был благодарен ей хотя бы за то, что ему — впервые — есть, кому все это рассказать. Они еще долго молча сидели рядом, слушая шум ветра в листве.

* * *

А ночью Лили ему приснилась.

Или не приснилась — кто его разберет, это странное междумирье.

В зеленом, под цвет глаз, летнем платье, так хорошо гармонировавшим с темно-рыжими кудрями, какой-то невесомой, летящей походкой она зашла в его спальню, и просто сказала: «Здравствуй, Северус!»

Как будто не было между ними боли, предательства, смерти и шестнадцати лет разлуки. Он вскочил, потеряв дар речи, бросился к ней, но ноги неожиданно подкосились и он осел на пол, и мог только рыдать, обняв руками ее ноги и уткнувшись лицом в колени — долго, боясь поднять глаза и почти не осознавая ничего вокруг. А она стояла молча, гладя его по голове тонкими пальцами. Постепенно все горе и отчаяние выплакались, и осталось что-то странное, теплое и светлое, ранее совершенно погребенное под гнетом, и от этого невидимое. А потом она подняла его с колен, обняла, заглянула в глаза, и сказала: «Ну что ты, братишка, все хорошо. Я люблю тебя, и давно не сержусь. Я всегда была с тобой, только ты меня не видел». Ее глаза лучились светом, и не было в них ни боли, ни потери.

«Братишка» объяснило все, чего Северус до сих пор не мог или не хотел понять. Если подумать, то это было даже хорошо, потому что ей не пришлось рвать душу между двумя любимыми, выбирая кого-то одного. И, странно, но ему самому было совсем не обидно от того, что он оказался «братишкой». Как будто он перерос и отпустил, все поняв и приняв. Когда действительно любишь, то не хочешь ничего для себя, а только счастья для любимого. Он молча смотрел на нее, и понимал, что не видел ее именно потому, что хотел видеть совершенно другое, а она могла дать ему лишь сестринскую любовь, которую он не воспринимал. В душе его поднялось теплое чувство — не как к потерянной любимой женщине, которой она всегда для него являлась, а как к просто человеку, даже не важно, какого пола и с кем связавшего свою жизнь, главное — любимому. Он обнял ее и прижал к себе крепко-крепко, плача уже от нахлынувшего счастья. Они наконец-то понимали друг друга молча и до конца, и не нужно было слов и объяснений, потому что не было никаких ожиданий.

Уходя, она поцеловала его в щеку и тихо сказала: «Будь счастлив, Северус. Я очень этого хочу». И растворилась в пространстве.

-----------------

Фанарт (не мой!), очень хорошо иллюстрирующий вторую часть главы:

http://wmash.deviantart.com/art/Severus-and-Lily-98368412

Дэя не появлялась несколько дней, и Северус с удивлением заметил, что скучает по общению с ней. Они часто встречались для совместной трапезы или чаепития, и разговоры потом продолжались не один час. Но в последнее время им нравилось вместе молчать.

Вечерело. Северус и Дэя сидели на открытой веранде, любуясь на спокойное море. На горизонте медленно тонуло солнце, превращая воду в расплавленное золото. Дэя откинулась на спинку кресла и задумчиво спросила, не отрывая взгляд от заката:

— Скажи, Северус, тебя ждет кто-то там, в твоем мире? Кто-то плачет по тебе?

— Вряд ли кто-то вообще обо мне думает и вспоминает, — Северус болезненно поморщился. — А к чему такой вопрос?

— Я подумала: вдруг остался кто-то, кому ты небезразличен? Кто-то любит тебя?

— И, если так, то что?

— Ты мог бы сожалеть об этом человеке.

— Мне не о ком сожалеть. Все, кто был мне дорог, уже умерли.

Едва он произнес это, как перед его внутренним взором возник образ зеленоглазого юноши с растрепанными темными волосами, которого он боялся полюбить и старательно делал вид, что ненавидит — и Северус понял, что солгал. Да, он сожалеет...

Если бы был молодым и красивым... Если бы его жизнь не сложилась так по-дурацки... Если бы он не изводил несчастного сироту ни за что, ни про что, бессовестно пользуясь правом сильного... Если бы Гарри интересовался мужчинами... И если бы не был приговорен к смерти наличием хоркрукса в себе. Слишком много «если». Что толку теперь об этом сожалеть, и раньше все было абсолютно невозможным — настолько, что он запрещал себе даже думать об этом. А теперь поздно. Но что младший Поттер, если ему удалось выжить, не тоскует и не ждет его возвращения — о, да, в этом он был совершенно уверен.

— Я никому не нужен и не был нужен никогда. Ты же видишь меня, зачем же спрашиваешь? Я некрасив и неприятен, и не впадаю в заблуждения относительно собственной внешности. Кому придет в голову меня полюбить? — Он опустил голову, позволив волосам упасть на лицо, как делал всегда, когда хотел скрыться от чужих взоров. Чтобы никто не мог увидеть его слабость.

— Северус, — голос Дэи был удивленным и неожиданно насмешливым, — сколько тебе лет? Неужели ты, как пятнадцатилетний мальчишка, думаешь, что любят лицо? Красивую внешность? Умение одеваться и держаться в обществе? Не заставляй меня считать тебя глупым, я была о тебе лучшего мнения.

Когда-то ты приучил себя быть колким и язвительным, надеясь защититься этим от ехидства и насмешек сверстников, да так и застрял в этом, как в детских штанишках. Ты что, действительно не понимаешь, почему тебя не любили? Не из-за внешности, отнюдь. А из-за твоих желчности, сарказма, высокомерия, привычки поливать ядом все вокруг, — Дэя говорила тихо и спокойно, но каждая ее фраза хлестала, словно пощечина. — Ты прекрасно понимал, что делаешь, но боялся отношений, ответственности, боялся возможной боли, и таким образом старался обезопасить себя от нее. Ты своего добился, так какие претензии, к кому? Распугал всех, до кого мог дотянуться, а теперь жалуешься, что тебя никто не любит? Северус, тебе не стыдно лгать самому себе?

Северуса словно окатило ледяной водой. Никогда еще за все время его пребывания в этом мире Дэя не разговаривала с ним вот так — как строгая учительница с провинившимся учеником. Да что там, с ним вообще много лет никто не смел так разговаривать, он просто не позволил бы. Но сейчас осознание своей глупости и ничтожества отбило все желание оправдываться и сопротивляться. Он отвернулся. Все так и было, и кого он пытается обмануть. Очень приятно считать себя жертвой обстоятельств, когда сам во всем виноват.

А Дэя безжалостно продолжила:

— И если тебя сейчас вернуть в твой мир, ты ведь так и продолжишь жить — застегнувшись на все пуговицы, закрыв все двери, чтоб никто не подошел слишком близко и не разглядел тебя настоящего.

— А разве можно жить как-то еще?.. — не выдержав, огрызнулся Снейп.

— Представь себе, можно. Просто вспомни тех, кто всегда был рядом с тобой. Мир вообще-то наполнен живыми людьми, а не одинокими черными статуями с вечной презрительной усмешкой на губах.

Дэя встала с кресла и направилась к двери, намереваясь покинуть комнату.

— Постой. Ты сказала — «если вернуть меня в мой мир»? — Северус ухватился за промелькнувшую лисьим хвостом возможность.

— А зачем тебе это? — обернулась Дэя. — Ты же считаешь, что тебе никто не нужен, и тебя никто не ждет. Так чего зря небо коптить?

И вышла, аккуратно притворив за собой дверь.

* * *

И опять Северус ворочался без сна. Дэя не зря обмолвилась о возвращении — значит, такая возможность действительно есть. Осталось выяснить, как это осуществить.

Постепенно от обдумывания этой проблемы он перешел к мыслям о младшем Поттере. Впервые он позволил себе это — вспомнить все годы, начиная с первой встречи и заканчивая последней просьбой посмотреть в глаза. Нет, не зеленые глаза Лили он хотел увидеть в последнюю минуту. Хотел запомнить, отпечатать в памяти и унести с собой образ ясноглазого растрепанного мальчишки, предмета его тайного вожделения. И это ему удалось: до сих пор стоит перед глазами, как живой, кажется — протяни руку, и дотронешься до гладкой, почти еще мальчишеской щеки. Можно уже быть честным с самим собой — дотронуться хотелось безумно. Он никогда не признался бы в этом даже себе, если бы остался в живых. Его извращенный, однобоко развитый ум полагал, что вожделеть мальчишку стыдно, но можно, а вот любить — ни под каким предлогом. Как будто любовь — это что-то настолько ужасное, что нельзя допускать ее ни в коем случае. И на то можно найти миллион причин. Но теперь Северус признавал, что любил его. Любит до сих пор. По его убеждениям, это практически было равно слабости. Но он устал лгать самому себе.

Северус задумался — а что бы он стал делать, если бы получил возможность вернуться в свой мир? Неужели так же бы шарахался от любых намеков на отношения, боялся бы, как раньше? Не с Поттером, конечно, с кем-нибудь еще, не важно. И пришлось признать, что — да, Дэя была права. Шарахался бы. А ведь он не считал себя трусом. Оказывается, и в этом он себе тоже лгал. Конечно, он трус, до сих пор боящийся насмешек, как мальчишка. Но как возможно иначе? Разве не все их боятся?

Стыд обжег, как кипятком: он вспомнил, как смеялись, с его подачи, слизеринцы над Поттером и Лонгботтомом на каждом его уроке.

Вот чего нужно было бояться. Вот что на самом деле стыдно — издеваться, пользуясь своей властью, над тем, кто не может дать отпор. Или над более слабым.

Но Поттер не был слаб. Все, что угодно, только не слаб. Северус признавал, что мальчишка во многом был гораздо сильнее его самого. Наверное, поэтому и хотелось всегда «поставить его на место».

В памяти неожиданно всплыл хриплый пьяный голос отца: «Что этот шелудивый щенок себе возомнил? Отойди, глупая ведьма! Я поставлю его на место!»

Мерлин Великий... Выходит, он, Северус поступал точно так же, как поступали те, кого он сам презирал за подобные поступки, как отец и Мародеры — и не замечал этого. Что ему стоило осознать это раньше? Зачем он травил ни в чем не повинного ребенка, за что ему мстил? Как он мог опуститься так низко?

Никогда он не задумывался над тем, что каждый день просто так, походя, издевается над живыми людьми, над детьми, которые ничем не могут ему ответить. Сейчас он готов был умереть от стыда, если б это было возможно. Разве нельзя было поддерживать дисциплину другими способами? Он внушил себе, что нет — но у МакГонагалл, к примеру, вполне получалось.

Северус с ужасом осознал, что ему просто нравилось ощущать власть. Любую, хоть такую малую, и наслаждаться ею. К Волдеморту его привела именно жажда власти, и она же была причиной многих трагических событий в его жизни.

Он проворочался в постели до утра, так и не смог заснуть. Как будто неразбавленной кислотой жгло в груди чувство вины, и еще больнее было от того, что вряд ли уже что-то можно было исправить, попросить прощения. Да и если б можно было — вероятнее всего, Поттер не простил бы его, слишком уж Северус был несправедлив к нему. Впрочем, какая теперь разница. Раскаяние было искренним, и Северус не строил никаких планов на возможное прощение, тем более, что встретиться им уже было не суждено. Быть честным, не играть ролей, не лгать самому себе — вот что его сейчас заботило.

И снова потекли безрадостные дни.

Северус наконец-то осознал, что его боль состояла, в основном, из раненого эгоизма. Он жалел себя, он не умел и не хотел смиряться с действительностью, не желал видеть ее такой, какая она есть, придумывал себе свою, другую, удобную, верил в нее, а потом больно ударялся об настоящую. И обвинял в этом, конечно, кого угодно, только не себя.

Вынеся из детства кривую и уродливую модель отношений, он не мог представить, что можно иметь отношения с кем-то, не подавляя и не унижая друг друга, без лжи и страха. Любовь для него была равносильна слабости, ибо любящий человек автоматически становится уязвимым. Только сейчас, лежа долгими ночами без сна в своей уютной постели, он смог отделить «мух от котлет» — любовь от власти, в обоих ее проявлениях: доминирующей и подчиняющейся. Любовь никому ничего не должна, и никого ни к чему не принуждает — вот главная истина, которую он понял. Суть ее — желать счастья любимому человеку и делать что-то для этого, но если начать этим пользоваться, то она болеет, агонизирует и умирает. Большинство людей этого совершенно не понимают, и Северус тоже не понимал, пока не умер и не оказался в мире, где, по сути, больше нечем заняться, только размышлять, осознавать и понимать.

Долгими днями руки его привычно нарезали и смешивали ингредиенты для зелий, а он был где-то далеко, снова и снова вспоминая всю свою жизнь, каждый день. Как говорил не то, что рвалось изнутри, как старался ненавидеть, когда хотелось любить, как обижался, когда не получал того, чего хотел — и при этом ни разу не задумался над тем, что же чувствуют другие люди, чего они хотят, и как им это можно дать без ущерба для себя.

Постепенно что-то стало меняться внутри него. Словно склеилась и срослась когда-то разбитая на куски душа, не стало острых краев, скрежетавших друг об друга, порождавших невыносимую боль при каждом соприкосновении. И, цельная, она оказалась больше суммы всех частей, стала качественно другой.

Все чаще Северус чувствовал, что хочет дарить кому-то радость и счастье. Просто так, без выгоды для себя, не ожидая ничего взамен. Как будто оно медленно накапливалось внутри него, перестав вытекать в разверстые раны. Раньше он боялся заглядывать внутрь себя, потому что там были только страх, боль и тоска по чему-то прекрасному и недостижимому. А сейчас это прекрасное появилось и мягким теплом росло внутри него, заполняя все уголки, не оставляя места для ненависти, обид и претензий.

Можно было горько сожалеть об утраченном, и предаваться тоске от невозможности вернуться в прошлое и все исправить. Но это было бы глупо: собственноручно создать себе новые раны взамен исцеленных.

Дэя обмолвилась о возможности вернуться в мир живых, и Северус терпеливо ждал. Он понял, что именно было необходимым условием для этого. Его собственные изменения. «Чего зря небо коптить?» — сказала Дэя, и была абсолютно права. Миллионы людей именно этим и занимаются, и он, Северус, раньше совершенно определенно зря коптил небо, думая, что подчиняется обстоятельствам, а на самом деле это обстоятельства выстраивались вокруг него сообразно его внутренней сути. Но теперь суть стала другой. Жаль, конечно, что не была такой изначально, но что толку в бесполезных сожалениях?

С удивлением Северус понял, что его страстное желание вернуться в родной мир претерпело изменение. Не то, чтоб он расхотел возвращаться, но причины стали другими. Как будто он всю жизнь жил на пределе сил, выживая, уворачиваясь от смертельных проклятий, как на поле боя — по сути, часто оно именно так и было — и единственным его желанием было, чтоб все закончилось, его оставили в покое и не трогали, желательно до конца его дней. А теперь обнаружил, что уже не хочет забиваться в темную нору, подобно измученному погоней зверю, а хочет жить, и... святой Мерлин... он хочет радоваться жизни?.. Радость — то, в чем отказал себе давно и навсегда, сочтя себя недостойным даже думать о ней. Чудовища радуются только совершенным злодеяниям, но он был недочудовищем, и зло его не радовало, а добро он попросту не умел, и научиться не получалось. И только теперь понял, что добро нельзя сделать нарочно, выдавить его из себя через силу — оно получается само по себе, если его много внутри. Разрастается, и не удерживается, разлетаясь солнечной радугой. Как у Лили.

Как-то в разговоре Дэя спросила его:

— Северус, если бы ты встретил всемогущего волшебника, например, Создателя Миров, и мог бы попросить у него одну, и только одну вещь, что бы ты попросил?

Он задумался. Он не смел просить что-то для себя, но очень хотелось свободы. Свободы и радости, слишком мало этого было в жизни.

— Мне мало одной вещи, я хочу две, и не знаю, какую из них больше.

— Ну что ж, скажи две.

— Я хочу свободы. Мне безумно надоело жить не своей жизнью и делать не то, что хочется. И еще я бы попросил умение делать других счастливыми. Не всех, конечно, я же не Создатель Миров. Но хотя бы некоторых.

— Мне очень нравится твой ответ. Думаю, Создателю Миров он тоже понравился бы.

— Хм, разве он существует? Я думал, это прости присказка такая.

— Конечно, существует. Даже магглы об этом знают, называют разными именами, и по недомыслию приписывают ему человеческие страсти и пороки. А почему ты не стал бы просить счастья для самого себя?

Северус ответил не сразу, помолчав.

— Разве после всего, что я совершил, я достоин счастья? Я не знаю, что это такое, не знаю, что с ним делать, но совершено точно знаю, что я его не заслужил.

— А разве счастье нужно заслуживать, как награду? Ты не задумывался, что многим оно дается просто так, с рождения, и жизнь складывается совершенно по-другому, нежели это было у тебя?

— Кому-то, возможно, и дается. Но не мне.

— Северус, не будь таким упрямым. Опять ты борешься с самим собой. Научись уже слушать свое сердце. Ты же хочешь быть счастливым, зачем же так истово отрицаешь такую возможность? Пойми, не тебе решать, достоин ты счастья, или нет, а так же — получишь ли ты его. Но я точно знаю, что если сейчас принести тебе счастье на блюдечке, то ты от него попросту убежишь, как от разъяренного дракона. Ты боишься быть счастливым. Подумай над этим.

— Зачем ты мне все это говоришь, Дэя?

— Тебя не забыли. Ты кому-то нужен в своем мире. Кто-то помнит о тебе.

— Кто же это? — скептически спросил Северус. В общем-то, он не верил в такую возможность, но Дэя говорила, что тут невозможно лгать.

— Не знаю точно, кто. Просто чувствую, что тебя любят и скучают по тебе.

Она помолчала и спросила:

— Северус, если бы тебе предложили на выбор — вернуться в твой мир и продолжить прежнюю жизнь, или пойти дальше и родиться заново, что бы ты предпочел?

— А можно уточнить? Если вернуться — то в каком виде? Хотя бы, каковы параметры — здоровый или парализованный от яда, к Волдеморту в руки, в Азкабан, или как герой?

— Этого я не могу тебе сказать. Полнейшая неизвестность. С другой стороны, если ты выберешь новое рождение, ты тоже не будешь знать заранее — в бедной или богатой семье родишься, здоровым или инвалидом, будут тебя любить, или отдадут в приют.

Северус задумался. Пойти вперед и забыть жизнь, в которой никогда не был счастлив, конечно, было заманчиво. С другой стороны, Дэя считает, что его кто-то ждет — в «любит и скучает» он, конечно же, не верил. Но даже этого было достаточно, чтобы он поддался любопытству, и какому-то странному, непривычному, тянущему чувству в груди. Наверное, это было желание узнать, что такое «быть нужным». Он принял решение:

— Я бы хотел вернуться.

— Я хочу рассказать тебе одну историю, Северус, — Дэя сидела в кресле под цветущей яблоней, в ветвях которой жужжали шмели и пчелы, на плетеном столике рядом с ней стоял высокий медный кофейник, крошечные кофейные чашечки и керамическое блюдо с пирожными. Умопомрачительно пахло кофе с корицей.

— Присаживайся, выпей со мной кофе.

Северус опустился в другое кресло, налил себе кофе, взял бисквит с ванильным кремом и вежливо кивнул собеседнице, показывая, что он — весь внимание и готов слушать. Дэя допила свой кофе и начала рассказ.

— Когда-то в твоем мире — а, может, не твоем, а просто похожем на твой — случилась такая история. Жил-был мастер-зеркальщик. Имя его затерялось в веках, поэтому будем называть его просто Мастером. Он делал замечательные зеркала, которые были чистыми, как вода из горных ручьев, сияющими, как летний полдень, и совсем не давали искажений. Слухи о его мастерстве распространились далеко за пределы той местности, где он жил. Самые богатые люди заказывали у него зеркала, и стоили они немало. Все считали его великим мастером, и никто не знал, что самой заветной мечтой зеркальщика было желание научиться делать такие зеркала, в которых отражалось бы не тело, не черты лица, а душа, сама человеческая сущность, которая не видна никому. Но, увы, он не был волшебником, а всего лишь обычным человеком без каких-либо магических способностей. И его мечта оставалась только мечтой.

Однажды Мастер делал очередной заказ в своей мастерской, припозднился — уже почти наступила ночь — но процесс изготовления ингредиента, дающего стеклу кристальную прозрачность, секрет которого он не доверял никому, нужно было завершить. И тут раздался стук в дверь. Мастер был один, подмастерья уже разошлись по домам, и поначалу не хотел открывать: это могли быть грабители. Но, посмотрев на входную дверь, он с удивлением обнаружил, что ночной гость уже внутри: он прошел сквозь дверь, которая оставалась закрытой на засовы. Зеркальщик поначалу испугался, но потом понял, что это волшебник, и если бы он хотел причинить вред, то уже сделал бы это. Мастер решил спросить, что, собственно, нужно неожиданному посетителю. Тот ответил, что он — всего лишь посыльный своего господина, работой зеркальщика заинтересовался один могущественный Маг, и хочет заказать у него зеркало. Но сначала Мастер должен посетить этого Мага, дабы обговорить все детали. И сделать это желательно прямой сейчас — если, конечно, у Мастера нет других планов на этот вечер.

Зеркальщик не был дураком, и быстро смекнул, что отказываться от такого предложения — себе дороже. Он лишь попросил посыльного немного обождать, дабы он смог переодеться во что-то подобающее случаю. Посыльный милостиво согласился, но предупредил, чтобы не долго: Маг не любит ждать. Мастер побежал в свои комнаты, которые располагались в этом же здании, и постарался одеться как можно быстрее и тщательнее. Он слышал много рассказов про Мага, и далеко не все они были с хорошим концом, не стоило искушать судьбу.

Оказалось, что Маг обитал в мрачном замке из серого гранита, который располагался на неприступном острове. Попасть в него можно было только морем, приплыв на корабле, но волшебник перенес туда Мастера с помощью магии и проводил его в зал для аудиенций. Зеркальщик готов был поклясться, что видел зеленый чешуйчатый хвост, мелькнувший из-под плаща посыльного, когда тот развернулся, чтобы уйти.

В глубине зала на высоком троне сидел Маг, закутанный в черный плащ. Лица его было скрыто тенью от капюшона, а кисти рук прикрыты длинными широкими рукавами. Оробевший Зеркальщик подошел поближе и почтительно поклонился:

— Вы хотели видеть меня, господин?

Черная фигура шевельнулась и раздался низкий, глухой голос:

— Да, Мастер, я хотел видеть тебя. У меня есть для тебя заказ. Сделаешь для меня зеркало?

— Конечно, господин. Это моя работа. Скажите, какое по размеру зеркало вам надобно, и в какую раму его заключить?

— Зеркало нужно в человеческий рост. Рама не имеет значения, я могу наколдовать ее сам. Но выполнять заказ ты должен будешь тут, в моем замке. Все твои инструменты и материалы перенесут сюда, а по окончании работы доставят обратно.

Мастер задумался, но согласился. Только предложил контролировать процесс переноса, чтоб ничего не повредилось. Маг усмехнулся:

— Я перенесу мастерскую целиком, и тебе не придется беспокоиться за сохранность своих инструментов.

— Тогда я согласен, господин. Когда приступать к работе?

— Завтра. А ты не хочешь поговорить о твоем вознаграждении? Я могу исполнить любое твое желание, и советую воспользоваться моим щедрым предложением.

Мастер понял, что удача улыбнулась ему, и он может попросить в качестве вознаграждения исполнение своего заветного желания.

— Господин, я хочу научиться делать такие зеркала, которые будут отражать не тело человека, не одежду, а его душу.

Маг молчал, и Зеркальщик уже испугался, что он попросил слишком многого. Но тут Маг снова заговорил:

— Твоя просьба странным образом соответствует моему заказу. Дело в том, что зеркало, которое ты будешь делать, предназначено для одной молодой девушки. Ее зовут Нитаёль. Она родилась красавицей, но могущественная колдунья прокляла ее еще ребенком, и она стала настолько безобразной, что родная мать не могла смотреть на дочь без отвращения. Никто не любил ее, у нее не было друзей. Но, не смотря ни на что, девушка выросла доброй и великодушной. И вот как-то она услышала про меня, и приплыла сюда на корабле, с намерением обратиться ко мне с просьбой снять проклятие. Я внял ее просьбе. Проклятие было сложным и сильным, но мне удалось его снять, и Нитаёль отбыла восвояси. Но на следующий день вернулась, потому что ее тело стало еще безобразней, чем было. Я опять снял проклятие, и попросил ее пожить в моем замке несколько дней. Проклятие не возвращается, пока девушка находится рядом со мной, но, как только она удаляется из сферы моего влияния — все становится, как прежде. Она должна жить рядом со мной достаточно продолжительное время, возможно — несколько лет, чтобы проклятие снялось окончательно. Я точно знаю, что это произойдет, но не знаю, когда. К сожалению, это не удобно ни мне, ни ей. Поэтому я решил заказать у тебя зеркало, и заколдовать его, чтобы в нем отражалось не тело, а душа. Я не знаю, как ты сделаешь это, но зеркало нужно мастерить так, чтобы никто не отразился в нем прежде будущей владелицы. Даже ты, Мастер. Потом она посмотрится в зеркало, а я одновременно наложу заклинание, и Нитаёль увезет зеркало с собой. Она будет день за днем смотреться в него, постепенно проклятие спадет, и в конце концов ее тело останется точно таким же, как отражение в зеркале.

Маг закончил свой рассказ, и Мастер уважительно поклонился ему:

— О вас ходят разные слухи, господин, но теперь я вижу, что на самом деле вы очень добры и великодушны. Я с радостью помогу вам в вашей задумке, и это будет честью для меня.

— Тебя проводят в твои комнаты. Если тебе будет что-то нужно, зови моего слугу, Бальтазара. Когда завершишь работу, сообщишь мне через него.

Мастер работал несколько недель, один, без подмастерьев. Сначала он изготовил стеклянную массу из белого морского песка, извести и пепла водорослей, добавляя к ней свинец, вываривая и перемешивая, пока масса не стала нужной прозрачности. Затем он вылил ее на большой металлический лист, и стал раскатывать специальными валиками, добиваясь равномерной толщины. Потом последовало охлаждение, занявшее два дня, чтобы стекло не пошло трещинами. Пришло время шлифовки и полировки, и Мастер долго и тщательно сглаживал все неровности, доводя поверхность до совершенства. И, наконец, нанес слой амальгамы, и с этого момента не смотрел на зеркало прямо, а только сбоку, так, чтоб не увидеть свое отражение. Он работал от зари до зари, и через полгода от начала работ зеркало было готово. Мастер завернул его в белую ткань и позвал Бальтазара.

Тот появился из ниоткуда, молча выслушал, кивнул, и поспешил к своему повелителю. Тем же вечером зеркало осторожно перенесли в небольшой светлый зал и установили на постаменте, не снимая ткани.

Ближе к ночи в зале собрались Мастер, Маг и Нитаёль, с головы до ног закутанная в покрывало. За несколько минут до полуночи девушка встала перед зеркалом, Маг сбоку от нее, чтоб не отразиться, а Мастер остался стоять у стены, с трепетом ожидая начала колдовства. Часы на башне начали бить полночь, Маг взмахнул рукой, и покрывала одновременно слетели с зеркала и с девушки, она осталась совсем обнаженной, и Мастер успел увидеть, что она действительно была безобразна: тело ее было каким-то кривым и изломанным, как будто злой ребенок поломал куклу, на спине был большой горб, волосы торчали грязными патлами. Но тут Маг проговорил какие-то слова, взмахнув руками, и светящееся облако окутало зеркало и Нитаёль. А когда оно рассеялось, перед зеркалом уже стояла не отвратительная уродина, а самая прекрасная девушка, какую Мастер когда-либо видел. Она подняла покрывало, завернулась в него, подошла к Мастеру и низко поклонилась, благодаря за труд. Потом подошла к Магу, и сказала:

— Раньше я не смела говорить о своих чувствах, будучи ужасной и безобразной. Но теперь скажу: пока я жила в твоем замке, я полюбила тебя всем сердцем. И, если ты хочешь, я останусь и всегда буду жить с тобой.

— Ты могла сказать это и раньше, поскольку я вижу твою душу, а тело не имеет для меня большого значения. Но теперь и ты посмотри на меня.

Маг выпрямился, черный плащ слетел с него, и Мастер увидел, что у него чешуйчатая и вытянутая, как у ящерицы, морда, и такие же руки с длинными когтями, а сзади виднеется длинный хвост. Мастер испугался за девушку — как же она будет жить с таким чудовищем, но Нитаёль смотрела прямо и бесстрашно.

— Ты не напугал меня, я знала, какой ты на самом деле. И ты знаешь, какой я была. Но, ты прав, разве дело во внешности?

И тут произошло еще одно чудо: кожа Мага засветилась, черты его лица стали меняться, исчезли когти и хвост, пропала чешуя, и через несколько секунд на месте ящерообразного чудовища стоял красивый мужчина лет сорока. Он с изумлением посмотрел на свои человеческие руки, потом перевел взгляд на Нитаёль, и вдруг бросился к ней, крепко обнял и закружил по залу, счастливо смеясь. Мастер смотрел на них, не веря своим глазам. А Маг, накружившись с Нитаёль, бережно опустил ее, взял за руку, подвел к Мастеру, и сказал:

— Спасибо тебе, человек. Видишь, твоя работа принесла гораздо больше счастья, чем я мог предполагать в самых смелых мечтаниях. И я исполню твое желание, отныне в твоих зеркалах будет отражаться не только тело, но и душа, если ты произнесешь нужное заклинание. Ты не волшебник, но я сделаю так, что это будет работать. Кроме того, я дарую тебе и твоим потомкам долголетие и крепкое здоровье. Завтра я перенесу твою мастерскую на ее законное место. А пока оставь нас, дай нам насладиться друг другом, — и Маг опять повернулся к своей возлюбленной.

Когда на следующий день Мастер вышел из замка, то с удивлением увидел, что мрачные гранитные стены во многих местах обвиты прекрасными благоухающими цветами. Он и его семья жили счастливо, поминая добрым словом Мага и его возлюбленную Нитаёль.

— Прошло много веков, и, пережив множество приключений, это зеркало попало сюда. Ты не хочешь на него взглянуть, Северус?

Северус вздрогнул и очнулся от легкого транса: он как будто наяву видел рассказываемое Дэей повествование, и был слегка дезориентирован внезапным поворотом разговора. Он был уверен, что это лишь красивая сказка, но неожиданно появилась возможность увидеть редчайший древний артефакт. Магические артефакты подобной силы со временем не стареют, а, наоборот, только накапливают в себе мощь. Конечно, исследователь внутри него не мог упустить такую редкую возможность, и он согласился, даже не успев задуматься над тем, что может показать ему это зеркало в качестве отражения.

Дэя плавно поднялась из кресла, прошла к двери, скрытой портьерой, поманила Северуса за собой и вошла в другую комнату. Он поспешил ее догнать. Помещение, куда он зашел, оказалось пустым, без окон, мебели и портьер, только серые гранитные стены с арками-барельефами и и пол, выложенный замысловатым черно-серым узором из каменных плиток. Откуда-то сверху лился призрачный свет, освещая большое, в человеческий рост, зеркало в массивной черной раме, стоявшее в центре комнаты. Оно ничего не отражало — внутри стекла, казалось, клубился белый туман. Северус медленно подошел к зеркалу и встал в двух ярдах от него, внезапно ощутив, что сейчас произойдет нечто особенное. И из глубины стекла стали медленно проступать контуры человеческого тела.

Он тут же вспомнил, что уже встречал это зеркало, когда только попал сюда, и понял, что сейчас опять увидит уже знакомого урода. Но в зеркале почему-то появился совсем другой человек, и Северус, отступив на шаг, с удивлением и интересом стал его рассматривать, отмечая подробности. На него смотрел высокий статный мужчина с поистине королевской осанкой, одетый в белую рубашку и черные строгие брюки. Волосы цвета вороного крыла тяжелой волной спускались на плечи, оттеняя слегка загорелую кожу. Черные глаза красиво обрамлялись длинными, пушистыми ресницами, отбрасывавшими легкие тени на нижние веки. Это выглядело бы почти женственно, если бы не упрямые тонкие губы и крупный, с горбинкой, нос.

Несмотря на то, что черты лица были вроде бы такими же, как в прошлый раз, общий вид производил совершенно иное впечатление. Мужчина в зеркале не был угрюмым и надменным, смотрел открыто и прямо, был лет на десять моложе настоящего Северуса — и, учитывая, что раньше выглядел на двадцать старше, разница была огромна. Его можно было без натяжки назвать красивым, и это было неожиданно. Но, в конце концов, разве может кого-то испортить горбинка на носу, если взор сияет жизнью и силой, а на губах играет легкая, теплая, открытая улыбка?

«Он молод и красив,» — подумал Северус, пребывая в некотором шоке, и никак не решаясь отождествить себя с тем, кого видел в зеркале.

— Дэя, кто это? — неуверенно спросил он, не отрывая взгляд от отражения.

— Это ты, Северус, не узнал? Точнее, так сейчас выглядит твоя душа — ты же помнишь, что это за зеркало. И таким будут видеть тебя люди, если ты не станешь снова закрываться в свою привычную броню холодности, язвительности и отчужденности.

— Люди? О ком ты говоришь? — Северус стремительно обернулся, и увидел, как стены комнаты постепенно растворяются в сером мареве. Дэи нигде не было — он вспомнил, что не видел ее, когда зашел в комнату — и только голос ее еще был слышен, как будто издалека:

— Прощай, Северус, мне было действительно приятно твое общество. И знай, что твое желание исполнилось.

Он чуть не потерял дар речи, что случалось с ним крайне редко.

— Но, Дэя.. Что значит "прощай"? Постой, ответь мне, хотя бы, это реальность, или это все происходило в моей голове?

— Конечно, это происходило в твоей голове, Северус. Но почему оно от этого перестает быть реальностью? — голос отдалился и затих окончательно.

Ничего не понимая, он крутанулся на месте, оглядывая комнату, но ничего уже не было — ни зеркала, ни самой комнаты. Он почувствовал, будто пол проваливается под ногами, и он летит куда-то вниз. Мозг отказывался воспринимать происходящее. Остатком сознания он успел еще недоуменно подумать: «Какое желание?..» Потом серая пелена затянула все и померкла.