За углом начинается рай, нужно только чуть-чуть подождать... (с) (джен)

Разрушатся рамки, исчезнут пределы,

В спешке и в шуме, и в качестве низком.

Как обычно первое сентября резко отличалось от последнего дня лета своей погодой и своим характером, словно показывая, что только оно имеет право так резко меняться. Солнечное тепло, которое царило в последние дни лета, сменилось грузными чёрными тучами. С утра моросил лёгкий дождь, самый гадкий, который только может предложить природа. Вроде как и зонтик открывать необязательно, а вроде и капает что-то, превращая и без того непослушные волосы на голове в противное слипшееся нечто. Ветер тоже не уступал место тучам. Сильными порывами он принялся срывать с деревьев бедные листья, уносить у прохожих зонтики и поднимать пыль. Последнее ему, однако, вообще не удалось, так как дождь с каждой длительной секундой усиливался и прибивал не только пыль к земле, но и всё остальное.

Дорога до школы всегда была, есть и будет сложной, пусть и не далекой — метров двадцать от силы через дорогу — тяжела она бывает из-за того, что люди, даже привыкшие ко мне смотрят с таким презрением и псевдо-жалостью, что хочется кричать от боли. Ах, если бы кричать...

Сегодняшний ливень, кстати, так же не улучшал идиотского состояния бесконечной апатии и депрессии.

Люди часто читают книги о жизни других. Совершенно других. С какими-нибудь болезнями, трогательными историями любви. Люди глупы. Они просто боятся сорвать пелену с глаз долой и увидеть этот жестокий и бесподобный мир своими глазами.

А еще люди пишут эти самые книги. Пишут о себе, прикрываясь другими именами. Иногда мне кажется, что если бы кто-то захотел писать о моей жизни, то он обязательно был бы болен, как и я. Но этого не случится, потому что немые не пишут книг. Мы рисуем картины этого мира другими способами. И не важно, на самом деле, будет ли это холст или бумага, будет это скрипка или фортепьяно... Картина останется неизменной, но другой, не такой, как ее видят остальные. Простой шелест дождя может сказать нам больше, чем долгие пафосные разговоры людей.

Ну, ладно, не буду зацикливаться на этой теме. Это первая, и, я полагаю, последняя, запись в моем новом дневнике. Я противоречу сама себе, говоря о том, что веду дневник. Ведь несколькими строками раньше я сообщила вам, что немые не пишут. Смешно и глупо. Я сама по себе противоречивая. Как говорят мои лучшие друзья — один день я готова пускать слюни от счастья, а другой уже беззвучно рыдать в подушку или же просто апатично водить пальцем по стеклу.

Пожалуйста, не сгорай,

Нужно только чуть-чуть потерпеть.

У меня афазия, приобретенная в начале мая этого года, после того, как меня сбила машина отца подруги.

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.

Вроде бы Блок, но сейчас точно не скажу. По литературе всегда имела четверку. Как можно написать сочинение на шесть листов, если смысл произведения заключается в двух словах: «все умерли»? Хотя нет, я имею склонность преуменьшать. Не в двух, а в пяти! «Все долго и мучительно умирали» — так куда точнее.

И вот сейчас я бросила ручку на стол и попыталась представить, как же я выгляжу со стороны. Иногда хочется, чтобы тебя сфотографировали или нарисовали. Посмотреть и решить, насколько ты безнадежна.

Тонкие пальцы, характерные для учеников художественных и музыкальных школ, в которых я, к сожалению, училась, растянутая, выцветшая безразмерная футболка на немного полном теле, каштановые спутанные волосы, которые собрал в пучок остро очиненный карандаш. Да, безнадежна.

Но знаете, что бы я ни говорила — я очень люблю книги. Люблю этот сладкий терпкий запах обложки и тихий шелест страниц. Есть такие книги, которые ты перечитываешь сотни и тысячи раз, но они всё равно остаются полными загадок и тайн.

Властелин колец, наверное, именно такая книга для меня. За три месяца я зачитала ее до дыр, и теперь потрепанная книга в старой обложке постоянно лежит в моей маленькой сумке и радует душу.

До чего же мне хотелось стать, наконец, свободной!

По-настоящему свободной — нам этого никогда не удавалось сделать. Жить там, где хочется, на одном месте, и, чувствуя порывы ветра, не обращать внимания на его зов.

Мне хотелось стать свободной от учебы, от этой глупой болезни, хотя, плевать на нее уже. Привыкла.

Второго сентября я брела в школу, а мысли быстро мелькали в голове, не давая сосредоточиться на какой-либо из них. Немного надоевшее старое здание, выкрашенное в персиковый цвет, было видно издалека. Даже не видно, а слышно. Гомон двух тысяч детей, идущих в школу, можно было услышать за километр. Обычно я подбегала к одноклассникам, к подругам и вливалась в общую какофонию звуков.

Сегодня это будет безумно сложно. Они еще не знают обо мне. Не знают, что способность разговаривать я потеряла практически безвозвратно три месяца назад. Учителей осведомили мои родители. Может, сегодня на классном часу перед одноклассниками учитель объяснит это вместо меня.

Какой кошмар, от непонятной дрожи в ногах и панического страха где-то в груди, я не могу нормально выложить свои мысли на бумагу.

Знать бы мне, где выключается это радио...

Казалось бы, в чем проблема — нанять логопеда и позаниматься чуток. Я не первая, я и не последняя. Но тренинги и процедуры не помогали. Как папа уговорил меня на операцию, я уже и не помню. Но точно знаю, что меня долго уговаривали, впрочем, зря. Операция ничего не дала, а только усложнила процесс болезни. Теперь я вообще не могу произносить звуки. «Угукать» и «мугыкать» у меня получается с трудом. Все, что не приносит мне боль — это стон и медленные кивки головой. Только такими способами я могу говорить с человеком, который не понимает языка жестов.

Моя жизнь отстой. Отстой — моя жизнь….

Как бы я себя ни уговаривала, как бы ни рассуждала, я прихожу только к одному варианту. Хотя, иногда я сама себя не понимаю: у меня хорошие родители, отличные друзья, прекрасная школа. У меня есть все, что нужно современному подростку: одежда, деньги, техника. Единственного, чего мне не хватает — это голоса. Летними ночами, после дотошных занятий с логопедом, из-за которых у меня невыносимо болит горло и голова, я закрываюсь в спальне и долго смотрю в зеркало. После чего, передумав тысячи мыслей и попробовав сказать свое имя, надеваю наушники и плачу. Хотя, если вспомнить, то я уже как месяц не оставляю мокрых пятен на наволочках. Как-то переболело что ли. После операции все переболело. И теперь болит только голова и душа. Немного. Временами.

Лучшая подруга как-то заметила меня среди этой огромной копошащейся шумной толпы и закричала, маша руками над головой. Удивленные девочки сначала в недоумении проследили за ее взглядом, но потом расхохотались друг над другом и, потянув за собой остальных, большой толпой побежали навстречу мне.

Единственные дети со школы, знавшие о моей проблеме.

Вы даже представить себе не можете, как мне все-таки хотелось громко рассмеяться вместе с ними и побежать к ступеням школы.

Как мне хотелось поблагодарить их за все.

Сказать что-нибудь веселое, чтобы подруги вновь расхохотались и обняли меня.

Как же все-таки хотелось не видеть виноватых и сочувствующих взглядов в мою сторону.

* * *

Дождь моросил так же противно, как и вчера, что усугубляло мое настроение — косые взгляды и презрительные шепотки в школе просто вывели меня из равновесия.

Люди глупые.

Просто омерзительно глупые и наивные.

Они ничего не видят, никого не слушают.

Они живут так, как им хочется и говорят то, что вздумают. Даже если это не правда. Это выбешивает.

Я хочу оказаться подальше от них. Пусть произойдет что угодно, сейчас я согласна на все. Даже самое страшное.

Хотя нет, тут я немного преувеличиваю. Все-таки самое страшное мне не нужно — достаточно будет просто пары месяцев тишины и покоя вдали от цивилизации.

Такой тихий голос — изнутри, извне, наяву и во сне.

Дождь прекратился так же неожиданно, как и начался вчера. Стихло завывание ветра и сквозь блеклые тучи стали пробираться тоненькие лучи солнца, которые потрясающе отражались от влажного асфальта и озаряли туман вокруг нежным светом. Эдакое затишье после бури. Немного жутко на самом деле — все меняется слишком быстро.

Но самое страшное знаете что? Тишина. Я не вижу людей. Не слышу птиц. Не чувствую ничего кроме странной пустоты внутри и холода, который обволакивает меня секунда за секундой.

И тогда я услышала тихий голос, зовущий меня домой.

Я долго верила во что-то далекое,

Внутри себя, внутри себя.

В фанфиках, кои мне, к сожалению, довелось прочесть, момент прохода через миры описывается особенно ярко. Все темнеет на несколько минут и героиня тщетно ищет выход из тьмы; героиня разбивается на машине/попадает в аварию, вспышка и вот она в другом мире и так далее. Где-то, кажется, я даже видела вариант с полетом на небесах, огне и богах. Выглядит немного неестественно, верно?

На самом деле все было просто до зевоты обыкновенно. Просто на мгновение все затихло, а в следующую секунду запели черт-знает-откуда взявшиеся в центре города птицы, да изменилась обстановка: исчезли многоэтажные дома, окружавшие площадку, где я была, уступив место шикарному густому лесу и широкой реке, бывшей для меня, мало того что выросшей в городе, так еще и на Кавказе, где широкие реки — редкость, в новинку.

Я рас­те­рялась нас­толь­ко, что да­же за­пани­ковать не по­лучи­лось. Прос­то си­дела с гла­зами-блюд­ца­ми и не вты­кала, что сей­час про­изош­ло.

У меня ничего не осталось,

И теперь я потеряна в раю.

И лишь опустив кисть в воду, я начала, наконец, осознавать ситуацию, в которой оказалась — я черт знает где, неизвестно, живут ли тут вообще люди или меня занесло на необитаемый остров. Если судить по растениям, то я нахожусь чуть ли не на другом конце света, потому что большинство из них я не то, чтобы не видела вживую, даже не читала о них. А читала я много, хоть и не всегда научной литературы.

В противовес яркому солнцу, стоящему, как я могла увидеть сквозь густую листву, высоко, дул просто ледяной ветер, пронизывающий до костей и даже глубже. Мне казалось, что за несколько минут, что я тут нахожусь, все атомы и молекулы из которых, если верить учебникам, состоят все тела, во мне промерзли насквозь, превратившись в крохотные льдинки, представшие в моем измученном сознании как прозрачный бисер, звенящий от малейшего шевеления воздуха. Довольно-таки красивая картина надо сказать.

Убегай, убегай...

Когда-нибудь мы перестанем чувствовать эту боль.

Все впечатление портило опять же абсолютное непонимание ситуации. Я одна, без каких либо средств коммуникации, с одной чертовой книгой в сумке через плечо, да с несколькими упаковками разных таблеток, которые я "должна непременно употреблять, дабы не ухудшать и без того отвратительное состояние моего мозга и горла", в густом лесу, без понятия о том, есть ли поблизости людские поселения и что мне делать дальше.

Наверное, мне следовало первым же делом попытаться найти тропинку или хоть какое-нибудь ее подобие, чтобы получить возможность выйти из леса, а там уже по ходу решить, что делать дальше, но не опуститься на толстенную ветку, больше напоминающую целый ствол дерева, и, прижав ладони к лицу, истерично всхлипывать от шока. Не скажу, что мне было страшно, просто очень неожиданное происшествие выбило меня из колеи. Полагаю, что через пару минут я отойду, но сейчас, будь у меня такая возможность, я бы закричала во весь голос, кричала бы до тех пор, пока не начала хрипеть, пока меня бы не услышали и нашли. Будь у меня возможность... Но возможности не было, стоило бы уже наконец с этим смириться.

Я никогда не смогу закричать.

Наверняка вы хоть раз слышали, что люди с какими бы то ни были дефектами, обретают другие способности взамен утерянных, например, у слепых улучшается слух, а немые лучше видят. Так вот — не верьте этому, все — наглая ложь. Может быть, если ты немой с рождения, то ты всё же являешься обладателем "орлиного зрения", но мне не повезло: моя немота — последствие так сказать травмы, поэтому я так и осталась девицей в очках. Большинство времени они составляют компанию моей книге в сумке, но в данной ситуации, когда каждая ветка и каждый куст в окружающем меня полумраке напоминали любителю ужастиков человека с оружием или затаившегося зверя, я не выдержала и надела их, сразу подарив миру четкость. Пусть потом будут болеть глаза, да раскалываться голова — нервные клетки не восстанавливаются — это едва ли не единственное, что я запомнила из курса анатомии за восьмой класс.

Очень скоро мне на­до­ело сидеть, и я вста­ла, по­мотав го­ловой и убе­див­шись, что она не кру­жит­ся. За­кину­ла на од­но пле­чо сумку, где сейчас лежали самые ценные для меня вещи, и за­дума­лась:

"Ну что... нап­ра­во пой­дешь... на­лево пой­дешь... блин."

В об­щем, я пош­ла пря­мо. По­чему-то я да­же не ис­пу­галась этой стран­ной си­ту­ации? Кто знает, Мо­жет, из собс­твен­но­го же уп­рямс­тва и не ис­пу­галась, а мо­жет, прос­то слиш­ком ус­та­ла за день, единс­твен­ное, что ме­ня сму­щало — пус­той же­лудок. Прав­да, еще по­лови­на плит­ки шо­кола­да и пол­бу­тыл­ки во­ды ле­жали так и не съ­еден­ные у ме­ня в сум­ке, но хва­тит их на один раз, от си­лы.

Под ногами с каждым шагом все четче начала проступать тропинка. Ну, это я, ко­неч­но, пре­уве­личи­ла. Так, за­ячья троп­ка, еще и че­рез кус­ты. С од­ной сто­роны, это ка­кой-ни­какой, а путь, а с дру­гой, зве­риные тро­пы — они фиг зна­ет ку­да ве­дут. Но ку­да-то же ид­ти на­до? Ай, че­рез кус­ты, так че­рез кус­ты.

Это я зря сде­лала, по­тому что кус­ты ока­зались ку­да гу­ще, чем я ожи­дала, ко все­му про­чему еще и ко­лючие. Ког­да я сю­да по­пала, то, ви­димо, бы­ла на опуш­ке, по­тому что сей­час лес ста­новил­ся все бо­лее сы­рым, под но­гами хлю­пало, ско­рее все­го, не­дале­ко реч­ка. Только сейчас я поняла, насколько сглупила, попершись через бурелом. Нужно было набрать воды в бутылку и идти по течению. На­до тог­да сейчас вый­ти к реке и ид­ти вдоль, она обя­затель­но ку­да-ни­будь да при­ведет: к се­лению, или, там, к шос­се... Но по­ка ре­ки не бы­ло, толь­ко топ­кая грязь. Хоть бы в бо­лото не зай­ти, по­тому что кеды уже уто­па­ют. Ид­ти об­ратно мне со­вер­шенно не хо­телось, по­это­му я прос­то свер­ну­ла впра­во и не про­гада­ла: выш­ла на бо­лее-ме­нее ров­ную троп­ку. Это ме­ня по­радо­вало, и я бод­рым ша­гом при­пус­ти­ла по ней. А что? Знай се­бе, топай. Прав­да, вет­ки ме­ша­ют­ся, да и лис­тва, эх...

Забери их,

Ведь они не отпускают меня.

Честно говоря, если до сих пор я думала, что все происходящее — глупая шутка, побочные галлюцинации от новых лекарств, прописанных мне очередным врачом, то сейчас осознание реальности навалилось с новой силой.

Я одна здесь.

Немая.

Размышления о собственной ничтожности и убогости затянули меня в привычный уже водоворот мыслей, отвлекая от обстановки вокруг и буквально вынуждая идти на автопилоте, пробираясь сквозь ветки, нет-нет, да появляющиеся на тропинке, да перескакивая через поваленные бревна.

К реальности меня вернул шелест прелой листвы и хвои неподалеку, и я буквально почувствовала, как страх затапливает меня напополам с надеждой. Все часы, проведенные здесь, я была одна, а сейчас появился шанс или быть убитой охотниками или диким зверем, или получить долгожданное спасение и помощь мирных жителей.

Осторожно приблизившись к месту, откуда, я полагала, шел звук, я выглянула из-за широченного дерева, стараясь особо не светиться — мало ли, что я увижу.

Увиденное, вопреки всем страхам, не внушало ничего кроме необъяснимого тепла. На поляне, тихо и мелодично переговариваясь, сидели люди, словно на подбор — божественно красивые. Кто-то стреноживал коней, видимо, звук именно их шагов я услышала, поскольку за все время, пока я стояла за деревом, я ни разу не слышала шагов этих странных людей, несмотря на то, что они перемещались по поляне, бывшей по размеру, кстати говоря, как малый спортивный зал в школе.

Не знаю, зачем я это пишу, но мне кажемся, что вы должны примерно представлять себе размеры поляны, чтобы осознать всю картину.

Прислушавшись к разговорам на поляне, я прижалась лбом к стволу дерева, испещренному рытвинами и бороздками. Было такое чувство, будто из меня в мгновение выкачали к чёрту весь воздух и ударили под дых. Последние надежды на то, что все будет хорошо, что меня поймут и помогут испарились без следа.

Люди говорили на совершенно неизвестном мне языке, похожем на испанский, но, сколько я не вслушивалась — не услышала ни одного знакомого хотя бы слова, а уж песен и разговоров на испанском я наслушалась во время моего месячного пребывания в Мадриде — в прошлом году там проходил большой турнир и мне удалось пройти на него.

Я уже была готова разрыдаться от безысходности, как кто-то попросил меня выйти и перестать скрываться. Хотя "попросил" это громко сказано, скорее просто приказал.

Как, вы спросите, я поняла сказанные мне слова?

Обратившийся ко мне мужчина, если судить по голосу, говорил на дикой помеси английского, французского и, возможно, еще какого-то древнего языка. Дословно сказанное мне я не поняла, но общий смысл был понятен. Мне не просто приказали выйти, но и предупредили, что они вооружены и при любом постороннем движении я окажусь мертва.

У меня ничего не осталось,

Все это время мы погибали...

Даже не знаю, в который раз за последние два часа, я застыла от страха, но приказ есть приказ, и, неслышно прошепча короткую молитву непослушными губами, я сделала шаг на освещенную красноватым светом костра поляну.

И теперь я потеряна в раю.

Совсем одна, потеряна в раю.

Было так холодно, но это прошло,

И выдержат небо легко мои плечи.

Отчего огонь, горящий в нескольких метрах от меня, совершенно не грел, лишь призывно полыхал в темноте, завораживая, заманивая в свою опасную ловушку. Огонь — мимолетный порыв души, если так можно сказать, умирающих сухих веток; буквально пара минут, когда они живут так, как они, наверное, всегда мечтали — ярко, с размахом, даря тепло и жизнь другим. Но не мне.

Я сидела, прислонившись спиной к стволу дерева и обхватив колени руками. Наверное, впервые в жизни я порадовалась тому, что была полноватой — было мягко и хоть чуточку тепло. Очень однобокий разговор с эльфами, когда они говорили, я пыталась понять хоть половину и кивала на верные утверждения, окончательно вымотал и хотелось только одного — уснуть и проснуться у себя дома. С ненавистной школой, с чертовой болезнью, которая, судя по ощущениям, дала какое-то негативное последствие. Как бы ни вылилось во что-нибудь серьезнее — рак, например. С кричащими родителями, наглыми братьями и сестрами, но я хотела обратно. Здесь, несмотря на все преимущества и чудеса этого мира, я не выживу. Немым здесь не место, так сказал один из компании эльфов.

Честно говоря, они не представились сами, видимо, не посчитав нужным говорить свои имена человеческому ребенку, а сама я спрашивать постеснялась — чертова скромность. Это было ясно — многие тут читать не умеют, а про язык жестов и слыхом не слыхивали. Был вариант остаться в Ривенделле ненадолго, но я почти сразу отбросила эту мысль — среди эльфов мне делать нечего, иначе можно попрощаться с крохотным надеждами на общение и самооценкой навсегда. Бессмертным нет дела до людских проблем. Может быть, я поступаю глупо, судя по паре эльфов о всем народе, но не думаю, что они так уж сильно отличаются.

Пойдём в эту теплую осень, в туман,

Пока жизнь приятна, давай насладимся ей.

Мы находились в каком-то лесу возле гор, на юго-востоке — Имладрис, куда вся эта честная компания держит путь. Что ж, пока нужно узнать две вещи: какой сейчас год — авось попала в какую-нибудь из книг — и где Митрандир — он должен знать о перемещениях между мирами. Честно говоря, я понятия не имею, почему уперто так считаю. Может, потому что в фанфиках с попаданками главной героине всегда помогал или Элронд, или Гендальф... Серый или Белый... Белый или Серый? А, хрен с тобой. Просто Гендальф.

Погрузившись в размышления, коснувшиеся, кажется всех тем, что были связаны со мной — начиная от "могу ли я изменить ход событий" до "надо бы не влюбиться в того эльфа", я не заметила, как ко мне подошел тот самый воин, и, чуть склонившись, прочел пару строк из раскрытого на моих коленях дневника. Едва слышно фыркнув, он покачал головой и присел на корточки, касаясь моей руки и возвращая в суровую реальность.

— Простите, пожалуйста, что отвлекаю, леди. Мы с моим братом спорили о вас — не могли бы вы рассказать о себе чуть больше? О том, какой ваш мир и как вы здесь оказались?

В ответ на мой ошеломленный взгляд он только рассмеялся и протянул лист — пергамента? — и перо, заправленное чернилами. Технологии в Средиземье? Я что, уснула? Но, тем не менее, бумагу я взяла, а потом, подумав, сложила ее пополам и вложила в дневник — пригодится. А потом, оценивающе посмотрев на эльфа снизу вверх — какой же он высокий — я протянула ему дневник, открыв его на первой странице. В конце концов, что они там увидят? Ничего такого. Просто дневник, где я описываю происходящие со мной события. Фыркнув, я встала, решив размять немного затекшую спину, а потом лечь и вырубиться. Устала как собака.

Всё, что терзало вчера, стало смешным,

И пиво мешают пить в парке собиратели тары.

Но, даже несмотря на усталость, спать я не смогла. Слишком много было мыслей. Слишком много боли в голове и растерзанном изнутри горле. Слишком много незнакомых людей рядом. И слишком чужой мир вокруг. Слишком много "слишком", не считаете?

У русских всегда так — сплошные драмы. Иначе им скучно жить.

А земля была холодной и твердой. Но я всё же задремала, и через несколько минут погрузилась в глубокий тревожный сон.

Разбудил меня щебет птиц и чья-то речь. Честно говоря, сначала я даже немного растерялась — какие, к чёрту, птицы в центре города и кого нелегкая занесла в детскую в такую рань? — но звуки не стихли через несколько минут, а постель была слишком уж твердая. И, едва эта мысль коснулась моего больного мозга, я распахнула глаза, и осознание действительности обрушилось ошарашивающей лавиной — я не дома. И если вчера я еще надеялась, что это лишь побочное действие лекарств, пусть и излишне реалистичное, да затянутое немного, но такое случалось раньше, хоть и не со мной. Многие мои друзья и знакомые из больницы не раз рассказывали о том, как сходили с ума маленькие дети, которым по ошибке дали дозу лекарства больше чем нужно.

Такое случается. Так бывает.

Пойдём в эту теплую осень, в туман,

Пока жизнь приятна, давай насладимся ей.

Со спины ко мне подкрался подошел тот самый эльф, которому я, по глупости, ночью вручила дневник. Почему по глупости? А потому что хоть я их и понимаю, они меня — нет. Особенно если учесть, что письменность — разная. Очень разная. Хотя, вроде, на паре страниц были мои жалкие попытки писать на эльфийском, когда я нашла самоучитель в интернете, да пара зарисовок моей семьи и дома.

Вот чем-чем, а руками Бог наградил. Пусть я и не настолько прекрасно и реалистично рисую, пусть моя музыка порой излишне громкая и резкая, но у меня есть возможность все это делать и не на самом примитивном уровне.

— Доброе утро, леди. Надеюсь, несмотря на не самые лучшие условия, вы смогли выспаться, — на удивление, голос эльфа — вспомнить бы имя — не был ехидным, скорее наоборот — заботливым.

Приветственно махнув рукой остроухому, я покачала головой и чуть пошевелила пальцами все еще поднятой руки — мол, не прекрасно, но жить можно.

Видимо, мои жесты всё же оказались достаточно доступными для существ, не знакомых с подобным способом общения, вопреки всем моим отнюдь не беспочвенным опасениям, и меня поняли — все присутствующие на поляне эльфы, до сих пор недоверчиво на меня косящиеся, сочувственно и понимающе улыбались. И я — что еще оставалось? — улыбнулась и пожала плечами — мол, что вы еще хотели? — чем вызвала уже четко различимый, пусть и тихий смех. Надо сказать, что, как голоса, так и смех у перворожденных были поистине завораживающими и звонкими. В книгах говорят, что они похожи на журчание ручья или звонкое пение птиц.

Наглая ложь.

Это можно сравнить разве что с музыкальными инструментами. Арфой там, или скрипкой. Мой же собственный голос, пока он еще был, напоминал какого-нибудь курящего мужика с тонким голосом. В общем, мерзость редкостная, несмотря на обучение вокалом в музыкальной школе, но я сейчас была бы рада и такому варианту.

Когда тяжело трудно верить, что это пройдёт,

Где новых взаимно любимых найдем себе мы.

Пока я развлекала окружающую меня братию, эльф, до сих пор стоящий, как говорится, над душой, покачал головой и коснулся моего плеча, что ему пришлось сделать, чуть согнувшись. Внимание, он мое, конечно, привлек, но исключительно в отрицательном смысле. Я продолжала сидеть на твердой прохладной земле, а остроухий стоял и смотрел сверху вниз. Интересно, вот пока я не встала — сколько в нем росту будет-то? Уж точно больше двух метров. Где ж таких лошадок откопали? Или они все такие?

Эльф подозрительно (для меня) фыркнул. Только не говорите мне, что он умеет читать мысли! И, кстати, как его зовут?

— Мое имя Элладан, миледи, — вот это поворот, — и, да, я могу читать ваши мысли. Но это получается спонтанно и довольно-таки редко. В этом я не сравниться с моим отцом и сестрой. Да и бабушкой. Тут они точно самые настоящие мастера... — и все-таки, как же сложно понимать эту адскую смесь из тысячи языков. Наверное, я бываю немного на идиотку, когда по несколько минут перевариваю сказанные мне предложения. Да-да, лорд Элладан, и не надо на меня так смотреть. Я же знаю, что вам тоже трудно понимать мои мысли. Кстати о мыслях. Почему мне кажется, что я начинаю думать на другом языке? Да и понимание устной речи стало всё же куда реальнее, чем это было, скажем, вчера вечером?

Ну ладно, это все потом разберу, где-нибудь в Ривенделле.

А сейчас — в путь!

Загадочен сумрак и свят на обрыве над морем в траве и цветах

Два человека лежат, звёзды плывут в их открытых глазах,

Они слушают, как шепчут волны, туман на траве оставляет следы.

Скоро птицы ночные умолкнут, и солнце взойдёт из воды.

Дорога до Ривенделла кажется чертовски долгой, а мои записи, в силу не самых шикарных условий, обрывистыми и неаккуратными. Наверное, придется вырвать лист, когда доберусь до долины, и переписать все начисто. А то как-то совсем неряшливо выглядит. Даже смотреть неприятно. Элрохир — ну и имя — умиленно улыбается, глядя на то, как я, хмурясь, перелистываю страницы и пытаюсь одновременно не слететь с седла. Ну, не виновата я, что боюсь раздавить эту лошадку и не могу сесть нормально. Я ж сама как лошадка. Толстая и тяжелая. Можно попросить вас не фыркать, принц?

Спустя несколько часов, растянувшихся для меня на целую вечность, по процессии прокатилось: "Привал!" С мученическим выдохом я соскользнула с пегой лошадки и сочувственно погладила ее по носу, на что та ткнулась мне мордой в плечо. Мило.

Солнце приближается к горизонту, скоро это потрясающее небо озарит яркий закат. Наверное, такой я смогу увидеть только здесь — в нашем мире небо уже не такое, потерявшее краски и чистоту. Все чаще мне кажется, что мой мир — не другая планета или вселенная вообще, а просто далекое будущее этого. Все кажется призрачно знакомым, даже язык, над которым в первые часы пребывания здесь ломала голову, не такой уж и страшный и непонятный. Может, это заложено в генах. Может, просто идет своеобразная акклиматизация. Хотя нет, это глупо. Это совершенно точно другой мир. Другая земля. Если не ошибаюсь, эльфы называют ее Арда.

Наверное, я слишком спокойно восприняла тот факт, что я попала в любимую книгу/фильм — не поняла еще толком, куда именно. Но, думается мне, что это относительное спокойствие только до тех пор, как я войду в ворота Имладриса. Там уже я совершенно точно осознаю всю нереальность ситуации и, наверняка, тот факт, что я не вернусь домой. У попаданок ведь так бывает? Чем я хуже них? Ах, да, они все язвят спутникам, травят анекдоты и неплохо поют. Все. Поголовно. Нет, я, вообще-то, тоже умею умела петь — закончила музыкалку и была членом одного из самых известных хоров нашего города. Так что если Владыка сможет вернуть мне способность к речи — он же вроде великий целитель — я буду не хуже остальных. Правда язвить вслух не получится — только про себя, потому что тут все старше меня во много раз. Не по себе как-то характер проявлять.

До отбоя еще около часа. За это время ответственные за готовку должны сварганить что-нибудь относительно съедобное. Честное слово, я бы помогла — неудобно сидеть, бездельничая, когда остальные заняты делами, но я умею готовить только три вещи — чай, кофе и горелую отраву. Даже яичница у меня не получается. Кажется, я неправильная женщина.

Разорван купол неба, а за ним

Другой — такой же, но ещё черней.

За ним стена из шёпота и дыма,

Под ним страна из бликов и огней.

Фыркнув, оглядываюсь по сторонам — в сгущающихся сумерках видно плохо, но всё же успеваю заметить, что один из самых молодых эльфов, хотя кто их поймет, может он самый старший вообще, тоже сидит неподалеку, подпирая дерево и мается от скуки. И, поддавшись неведомо откуда взявшемуся вдохновению, я, щурясь в темноте, начала зарисовывать парнишку. Надо будет узнать его имя, чтобы подписать рисунок. Погрузившись в работу, я окончательно забиваю на окружающих меня людей. Линия плавно ложится за линией, штрихи на удивление ровные и я понять не могу — как. Наверное, оттого, что я рисую эльфа. Они настолько возвышенные и прекрасные, что у меня рука не поворачивается сделать штрих привычно лохматым. Прикосновение к моему плечу вырывает меня из мыслей. Чёрт возьми, так и до инфаркта недалеко. И вообще — не надо меня трогать. Это отвратительно. Надо было просто позвать. Глубоко вдохнув и выдохнув, я поворачиваюсь и недоуменно смотрю на подошедшего остроухого брюнета.

— Простите, леди. Я принес кашу, — и впрямь. У него в руках тарелка. А позвать нельзя было? — Мы с братом звали вас, но вы, видимо, слишком были погружены в работу, ?то не слышали. Поэтому я подошел, — надеюсь, в темноте не видно, что мои щеки залились алой краской. — Кстати, вы прекрасно рисуете. Мэглин будет в восторге.

Мэглин? Видимо, вопрос очень уж явно отразился на моем лице, потому что эльф, заботливо принесший мне поесть, рассмеялся и кивнул на того самого паренька. Ах, так ты, модель моя, Мэглин? Впервые за долгое время искренне улыбаюсь, принимая из рук брюнетика потрясно пахнущую кашу. Вот те раз. Никогда не любила ее, а тут чуть ли не набросилась.

К тому времени, как в моей тарелке ничего не осталось, эльфы уже начали тушить костры и укладываться на ночлег. Похолодало. Тонкий плащ, заботливо выданный мне кем-то из воинов вокруг меня, совершенно не грел, но я, признаться, была счастлива и этому. Все-таки, я не в тонюсенькой рубашке на этом пронизывающем ветру. Помнится, кто-то однажды сказал, что зима в Средиземье теплая, а осень совсем неотличима от позднего лета.

Если кто бывал в летнем Петербурге, он меня поймет — на солнце жарко, а стоит только зайти в тень, так сразу по коже бежит мороз. Не знаю почему, но погода здесь практически ничем не отличается от погоды в городе-на-Неве.

Я зевнула, прикрыв ладонью рот, и, как можно тише закрыв дневник — уже успела познакомиться с отличным эльфийским слухом — легла на мерзлую землю, укутавшись в плащ.

* * *

Это утро, казалось, ничем не отличалось от всех предыдущих, что я провела здесь, но всё же — что-то стало другим, это я ясно чувствовала на подсознательном уровне.

То ли дышать стало легче, то ли громче и четче стали звуки вокруг — я не знала точно. А может все было банально в атмосфере в отряде, практически настигшем своей цели: обычно погружённые в себя и какие-то задумчивые эльфы были полны энергии и буквально светились изнутри. Надеюсь, в Имладрисе действительно настолько хорошо, что всё так воодушевились. На самом деле, как бы скептически я не относилась к такому всепоглощающему восторгу и облегчению, я всё равно лелеяла робкую надежду, что владыка Имладриса вернет все на свои места и все будет хорошо — как раньше. Все будет спокойным и размеренным — именно такой я считала свою жизнь до того непонятного пугающего света во дворе, перевернувшего мою жизнь с ног на голову. Признаться, уже несколько раз я с хриплым вздохом вырывалась из сна и долго не могла уснуть, смотря на алые всполохи одного из оставшихся костров, что, к сожалению, не осталось незамеченным среди моего окружения. Эльфы, несущие дозор в ночи, когда я просыпалась, часто подходили, садились рядом, приобнимали и невесомо гладили по дрожащей спине, словно успокаивая.

Необъяснимо, но после таких своеобразных терапий, я засыпала как младенец. Часто даже в кольце рук эльфа, но утром я всё равно оказывалась на своем спальном месте — приятно, однако, когда о тебе так заботятся.

Но сейчас было утро, и в нежном рассеянном свете было так приятно и уютно находиться, что я даже сняла очки, служившие мне в этом мире постоянными спутниками, чтобы усилить этот эффект акварели, который давало подобное солнце.

Впереди уже виднелся Бруинен, а там недалеко уже и благословенная долина владыки Элронда и, может, мое возвращение домой. Честно говоря, спроси меня кто сейчас хочу ли я вернуться — я бы не ответила. Вроде и домой хочется, к родителям, к привычной обстановке и друзьям, но здесь меня ждет целый мир. Даже немота впринципе особо не помешает — самое главное научиться правильно писать на вестероне и проблема решена. Здесь пусть путешествия и труднее, чем в нашем мире, но они доступны каждому. В конце концов, если Элронд не сможет мне помочь, я могу поехать в Бри — неделя пути верхом — и там, дождавшись приезжих бардов или актеров, поехать с ними. На скрипке играть умею, если удастся добыть краски или хотя бы просто холст и уголь — могу и картины продавать. Думаю, здесь тоже найдутся любители искусства, которые их приобретут. Но это я всё же забегаю вперед, может, всё так далеко и не зайдет и через несколько дней я уже буду спать в своей кровати и ходить в девятый класс самой обычной школы.

Когда я только попала в Средиземье и встретила населяющий его народ, я решила было, что вестерон — это смесь привычных мне языков. Сейчас, пропутешествовав с ними несколько дней, я могу с уверенностью сказать, что довольно-таки сильно ошибалась, и вестерон — всего лишь искаженная, даже немного германизированная версия современного английского, который я, к счастью, знала очень даже неплохо. Именно поэтому со временем стало проще понимать разговорную речь — я начала узнавать слова, пусть и немного отличающиеся от привычных мне. Уже были видны реки и слышен шум водопадов где-то вдалеке.

Оставалось совсем немного.

* * *

Первое впечатление от Ривенделла было... никаким.

Я, слишком измотанная дальней дорогой, совершенно не обратила внимания на эльфийский город. Меня занимала только теплая вода и теплая же постель, но никак не причудливые арки и дивная растительность. Второй день тоже не способствовал моему познанию окружающего мира — организм взял свое за бессонные от кошмаров ночи, и я провалилась в сон на целые сутки. Третий день начался с жуткой ломоты во всем теле, головной боли и паршивого настроения. Отвратительное самочувствие, в простонародье называемое отходняком, знакомо каждому, кто долгое время имел огромные нагрузки, привык к ним, а потом вдруг лишился. Нечто похожее у меня было, когда перед чемпионатом Европы мы занимали во семь-восемь часов ежедневно почти две недели, а потом двое суток тряслись в поезде, где практически не было ни пространства, ни каких-либо занятий.

В общем, как-то так получалось, что Ривенделл остался для меня непонятой книгой. Последний Приют скрыл свои тайны, не пожелал делиться ими с простой человеческой девушкой, и в моих мыслях был просто "местом, в котором живут эльфы и скоро будет совет".

Обо мне, казалось, забыли все. Впрочем, это я размахнулась. Если хорошо подумать, обо мне никто и не знал. Владыка Элронд скоро должен был приехать, то есть допроса с пристрастиями пока не было. Элладан и Элрохир, торжественно передав меня советникам владыки, снова куда-то слиняли. А советники, не знавшие даже моего имени и, в отличие от близнецов, совершенно (!) не понимающие мои записи, поступили просто — выдали мне комнату и велели ждать Элронда. Мол, он тут главный, пусть и разбирается. А я что? Мне так даже проще.

Простит ли вечность каждую оплошность,

Есть счастья по чуть-чуть на всех людей,

И мысленно всегда вернуться можно

На остров наш, летящий в пустоте...

И вот тогда, когда мне наконец-то стало понятно, что никому из местных ровным счетом ничего от меня не надо, вот тогда-то для меня и открылся Ривенделл.

Последний Приют был прекрасным местом. Прекрасным не внешне (хотя и это тоже), нет. Это была душа. Душа такая, какая она есть и должна быть, чистая и светлая, радостная, немного грустная, искренняя до последнего своего уголка, горячая, порывистая, любящая, нежная душа. Я привыкала к Имладрису, восхищалась им, поражалась ему. Я полюбила Ривенделл. Оказавшись позднее в Лориэне, а под старость наведавшись в Лихолесье, я нигде больше не смогла ощутить подобного. Ривенделл до конца моих дней остался первым и единственным эльфийским городом в моей жизни.

Хотя Ривенделл по сути своей городом не являлся, я упорно звала его так. Нельзя всю палитру вызываемых Последним Приютом эмоций уместить в "жилище Элронда".

Я часто сидела в саду под огромным, очень древним дубом, опираясь спиной на его толстый шершавый ствол. Приближался октябрь, становилось холодно и сыро, большую часть суток занимала ночь, а с утра холод еще долго держался над землей. Совсем скоро стукнет месяц моему пребыванию в Средиземье, и от этого было горько и жутко одновременно.

Скоро или Арвен, или Глорфиндель — я ещё не поняла, идёт тут книжное повествование или ПиДжеевское — отправится за полуросликами.

Скоро облетят листья на деревьях, и все слегка запорошит снегом. Здесь он выпадает рано и рано тает. Но я не знаю, правда это или нет. Я вообще ничего не знаю, кроме того, что скоро все изменится.

И далеко не в лучшую сторону.

Загадочен сумрак и свят на обрыве над морем в траве и цветах

Два человека лежат, звёзды плывут в их открытых глазах,

Они слушают, как шепчут волны, туман на траве оставляет следы.

Скоро птицы ночные умолкнут, и солнце взойдёт из воды.

Сердце сжали полярные льды,

Сводит зубы от холодной воды.

Под одеждой озноб ледяной,

Из разбитой копилки ветров...

Я никогда не смогу назвать обитель Элронда городом, потому что она таковым не является — скорее просто одним большим дворцом, раскинувшим свои огромные галереи-крылья, словно раненая птица. Обычаи и нормы поведения тут, впрочем, тоже были ближе скорее дворцовым, чем городским, хотя лично я совершенно без понятия, какой на самом деле этикет в здешних городах и ориентируюсь исключительно на собственную интуицию и знания о Средних веках, поскольку в фильмах и книге все выглядело немного нереалистично, хотя чем черт не шутит.

В общем, все приемы пищи проходили здесь в специально отведенном помещении с шикарным видом на самый большой водопад и долину.

С водопадом, кстати, у меня не сложились доверительные отношения, особенно после того, как я, завороженная блеском воды, словно серебро стекающей бурными потоками вниз с головокружительной высоты, поскользнулась на листве, усеявшей берег, и рухнула в глубокое озеро, где вода, кстати, просто ледяная. После этого я два дня пролежала с головной болью и не очень высокой, к моей бесконечной радости, температурой, хотя я бы предпочла обойтись и вовсе без нее. А с болящей головой я уже привыкла справляться, и она не приносила особых неудобств. Конечно, у меня все еще оставались несколько баночек с таблетками, среди которых были и обезболивающие, и жаропонижающие, но я твердо решила оставить их на самый крайний случай, потому что домой меня отправлять, кажется никто не собирался. Даже не пытался, если честно.

Владыка Элронд, вернувшийся еще к середине сентября, а уже, к слову, было третье октября, кажется, и вовсе не догадывался, что в его приюте появилась странная человеческая девица, поскольку советники, которые по идее должны были ему обо мне доложить, были довольно своеобразными людьми эльфами. Либо знал о моем существовании, но ввиду крайней занятости всеми обязанностями правителя, а их явно было довольно много, не мог найти времени, чтобы нормально поговорить со мной. Почему-то последний вариант казался мне более реальным, потому что какими своеобразными персонами (о, как выкрутилась) не были бы советники, я не думаю, что они бы о чем-либо умолчали. Это их первейший долг, если подумать — докладывать обо всем и помогать лорду разбираться со всем.

Поцелуем холодным зима медленно сводит с ума,

Я твой холод, желанный покой без границ, без берегов...

Так вот, все началось именно в той злополучной столовой, каждое посещение которой было для меня сущим испытанием, поскольку каждый считал своим непосредственным долгом поглазеть своими огромными зенками на меня, а потом сказать что-нибудь своему соседу на ухо. Почему я любила ривенделльцев, так это потому что они никогда ничего не скрывали в плане эмоций. Я сразу знала, кто относится ко мне хорошо, кому я безразлично, а кто явно боится и видит во мне угрозу спокойствию этого чудесного места.

Я не знаю, за кого они меня принимали сначала, но вскоре, когда они поняли, что я на самом деле громко только топаю и дышу, хотя усердно работаю над этим, меня оставили в относительном покое и теперь при встрече не отворачивали взгляд и не поднимали скептически или презрительно бровь, а приветливо улыбались уголками губ или слегка склоняли голову, что было довольно приятно — меня все-таки повысили из ранга «гном» или «тролль», кому как больше нравится, в, наверное, «человек».

А вот теперь объясните мне, почему я постоянно лезу не в ту степь? Сколько я нахожусь в этом месте, Владыка лишь однажды посетил «столовую», как я просто переименовала пафосную эльфийскую «трапезную». (Почему-то при всем моем внутреннем старомодном мире, меня разбирал смех, когда я проговаривала это слово.) Чаще он завтракал в своих покоях, обедал со своими детьми в малой обеденной зале, а ужин и вовсе пропускал.

Конечно, я видела легендарного владыку только издалека, но все же была уверенна, что он прекрасный человек. Не в плане расы, а в плане существа в целом. И он очень любил своих детей, что было видно невооруженным взглядом и служило для меня первым признаком широкой души и золотого сердца, потому что я сама детей любила только в вареном, жареном и спящем. Спящем больше всего, потому что у меня было очень много младших братьев, что родных, что двоюродных, и три сестры, которые с лихвой компенсируют свою малочисленность невообразимым шумом, который они издают, едва попадая в помещение.

А он любил.

И своих, в количестве трех штук, и чужих, детей своих подданных, которые часто бросались его обнимать, когда встречали в саду или где-нибудь еще. Это было просто нереально мило, и я жалела, что у меня нет камеры, глядя сквозь толстое стекло очков на его лицо, в считанные секунды изменяющееся с хмурого и задумчивого на открытое и добродушное.

Он заботился обо всех и не оставил даже меня, когда я, как подкошенная рухнула на пол, едва встав из-за стола.

Больше не осталось ни капли тепла,

Только холод из разбитого ветром стекла.

Погружает в волшебные сны, покрывает узорами руки,

Только холод и медленный вкрадчивый шёпот вьюги.

Когда в глазах померк свет и голова, утихшая последние дни, взорвалась болью, я испугалась, впервые, наверное, в жизни, что вот он — мой конец, но тут смутные сероватые тени в глубине изнуряющей пустоты зашевелились и обрели пронзительную ясность, хотя все остальное, как и прежде, скрывала тьма. Их было пятеро, высоких, страшных; двое стояли неподвижно, трое приближались к детям, ничком лежащих на земле. На мертвенно-бледных лицах горели холодные, беспощадные глаза; ниспадали до земли скрытые прежде черными мантиями длинные серые одежды; на седых волосах поблескивали серебряные шлемы, иссохшие руки крепко сжимали рукояти стальных мечей.

Вперяясь в одного из мальчишек пронизывающим взглядом, они бросились прямо к нему. Я со стороны наблюдала, до боли сжав кулаки, как тот выхватил меч, и мне даже почудилось, что клинок вспыхнул багровым светом, как тлеющая ветка. Захотелось закрыть глаза, внезапно занывшие, словно в них насыпали песок и измельченное стекло. Двое призрачных воинов остановились, третий — нет.

Он был выше остальных; его длинные волосы фосфорически светились, шлем венчала корона. В одной руке он держал длинный меч, в другой — кинжал; кинжал и рука, державшая его, тоже светились тусклым, бледным светом. Призрак шагнул еще раз — и кинулся на вперед.

Одновременно паренек с силой вонзил меч в ногу своего врага. Ночь разорвал душераздирающий вопль, и я даже не сразу поняла, что он не мой — из больного горла не вызвалось ни звука, который без сомнения слился бы с этим по тональности. Теряя сознание от снова нахлынувшей боли, я сквозь клубы какого-то тумана увидела высокого мужика, метнувшегося к детям из темноты с двумя горящими ветками в руках.

Просыпаться было еще больнее, хоть и были такие смягчающие обстоятельства, как холодная ткань на лбу, приятно охлаждающая и успокаивающая больную голову, в которой словно бушевала буря и били набатом колокола в висках. Еще одним, тоже весьма и весьма неприятным обстоятельством, которое я обнаружила почти сразу, оказались несколько сломанных черт-его-знает-как ногтей. Я определенно помню, что руками земли даже не касалась в том странном мире и точно не могла бы сломать ногти там. Тогда где еще? Что вообще со мной случилось? Кем были эти люди, которых я видела? Кто эти тени? И еще сотни и тысячи вопросов, ответы на которые я не знала.

Хотя нет, установить личность теней и людей человека и детей кажется удалось — провались я под землю, если это были не будущие члены Братства и непосредственно Хранитель кольца.

Хотя от этого не становилось легче — скорее наоборот, появилось больше вопросов, которые я бы с удовольствием вывалила на кого-нибудь жутко умного и важного, если бы могла. А пока писать не получится — руки все-таки болят сильно, и я сомневаюсь, что смогу удержать тонкое неудобное перо из гусиной жопы, заметили, как «хорошо» я отношусь к подобным устройствам для письма? Хотя несмотря на все мое нытье и общую разбитость, себя я чувствовала довольно неплохо для путешественницы между мирами, или черт его знает, где я там была.

Размышления прервал тихий шорох открывающейся двери и два голоса, обсуждающих совершенно точно мое мистическое поведение. Возможно, в их речи могло бы быть нечто важное, но из-за гудящей головы я мало что могла разобрать в тихих голосах, слившихся в сплошной монотонный шум. Не выдержав в подобном гуле и двух минут, я прерывисто вздохнула, сжимая уши ставшими отчего-то ледяными ладонями, успев мельком подумать, что начни дома так шуметь брат с сестрой, я бы наорала на них, срывая голос, но восстановила бы тишину.

Тут же, по многим причинам, которые я не раз уже описывала, этого я сделать не могла и оставалось только уповать на милосердие тех, кто зашел. Хотелось бы еще знать, чего мне следует ожидать.

Ведь это то, о чем я думаю, верно, Владыка Элронд?

Бесконечно идущий снег постепенно засыпает всех,

Осторожно закроет ресницы, укачает в холодных руках,

Город сказочен и недвижим, ни людей, ни домой, ни машин,

Только мёртвые белые птицы, цветы на стеклянных ветвях...

Я видела это во сне,

Как цветы умирают в огне,

Пепла лёгкого лепестки

Распадаются на куски.

Я сходила с ума.

Я мечтала о тишине.

Сначала, услышав мысли светлейшего витязя о произошедшем, я растерялась и на самом деле испугалась поехавшей крыши, но потом, взяв себя в руки, выдала в письменном виде еще штук десять теорий. Сошлись в итоге на усталости и резко нахлынувших воспоминаниях и глюках. Вот последние, кстати, добавила лично я под ошарашенными взглядами эльфов и, поморщившись от напрягающей боли, поставила жирную точку.

Я находила утешение и так сильно желаемый мной покой в саду Владыки, куда меня с явным неудовольствием пропускали по личному приказу. Элронд действительно читал если не мысли, так образы из моей больной головы и теперь все время рвался проверять их на правдивость. Он вообще был клевым чуваком: ни секунды без дела.

Больше всего мне запомнился мой первый визит в маленький парадиз. Я не помню, что послужило причиной, тогда мне было совсем не до записи мыслей и слов персон, окружающих меня. Первые дни после обморока запомнились мне только оглушающей болью и периодически накатывающими волнами темноты в глазах. Я сознательно отторгала любую помощь, любые намеки на нее. Я хотела справиться сама. Я хотела быть сильной.

А потом все закончилось. Резко исчезла слабость, к сожалению, оставив мигрень и ухудшившееся зрение. Такими темпами у меня всего и останется, что слушать.

И чувствовать.

Пепелинки, пепельный снег

Тёплый воздух уносит вверх.

Только так долетают до рая,

До легчайшего пепла сгорая.

Чтобы попасть непосредственно в сад, надо было пройти сквозь небольшую арку, сплошь опле-тенную вьющимся хмелем. От каждого листочка приятно пахло холодом, а мягкие шишечки по-новогоднему свисали с ветвей, дополнительно украшая и без того полную картину.

А за аркой открывался маленький полноценный мир зелени, цветов, запахов, тишины и спокой-ствия. Непонятно откуда светил мягкий свет звезд, который, ложась на блестящие листья, отра-жался прекрасными умиротворяющими бликами.

На секунду блаженно прикрыв глаза, я глубоко вдохнула медовый аромат неизвестного мне цветка и направилась искать источник такого завораживающего звука.

Скользя по узким тропинкам, вымощенным камнем, я пробиралась сквозь низко свисающие ветви, иногда останавливаясь, чтобы рассмотреть особенно красивые цветы, слушала редкие шуршания — птицы возились в листве, ветер шептал свои песни.

Мне нравилось испытывать это неясное наслаждение от обилия всевозможных запахов, начиная от резко бьющих в нос и до еле уловимых, тонких, словно человеческий волос. Мне нравилось обилие зеленого цвета, который равномерно окутывал со всех сторон. Но мне никак не удавалось найти источник бурлящей воды. Плеск капель становился то громче, то тише, но этот таинственный источник мелодий никак не удавалось отыскать.

Пробираясь сквозь дебри мохнатых веток, однажды я вышла на просторную зеленую поляну. На нее не выводила ни одна из тропинок, но, вот что странно — именно тут, в полнейшем уединении, скрытые от глаз зеленым кольцом, стояли качели. Это были не те качели, что имеются обычно на детской площадке, а качели, которые люди ставят на своих участках: удобные, с мягким сидением и декоративными подушечками, рассчитанные не менее, чем на трех человек.

Тут, как и везде в Долине, был маленький фонтанчик. Он представлял собой небольшую горку из достаточно крупных камней, стройная струйка била из центра верхнего камня и, сбегая по нему с разных сторон, перепрыгивала уступ с пронзительным «кап» и тут же стремилась к следующему.

Я вдруг ощутила себя маленьким ребенком, который впервые осознал красоту окружающего мира. Мимолетно улыбнувшись своим мыслям, я степенно обошла поляну вдоль, на ходу качнула качели, попыталась схватить серебряную нить водного потока, шевельнула особо пышную ветку с серыми шишечками и аккуратно присела на траву в центре, подобрав юбку.

Улегшись на спину, я увидела на собой сотни звездных глаз. отделяло от жадного взгляда почти слепых глаз, и я скорее интуитивно ощутила, чем действительно почувствовала, как по вискам стекают мокрые дорожки. Всегда такой далекий и таинственный небесный простор тогда стал для меня невероятно близким и родным.

Это был случайный ожог

И земля ушла из-под ног.

Ты пепел, я пепел.

Нас друзья, убитые горем,

Со скалы развеют над морем.

Ты пепел, я пепел.

Я заложила руки за голову и прикрыла глаза. Стремительный плеск воды убаюкивал, мимолетные отзвуки птичьих голосов зачаровывали, раскинувшееся небо успокаивало — за мной наблюдают миллиарды сияющих глаз, а, значит, все будет хорошо.

Несколько раз сюда приходила Арвен, полностью оправдывая свое звездное имя. Но практически ни разу я не слышала от нее каких бы то ни было слов — только вежливый кивок приветствия и такой же — только прощания, но, несмотря на молчание, нам было хорошо вместе. Словно она заполняла собой, своим присутствием дыры моей души, мое израненное сознание и прочие изъяны. Она была прекрасна, и я более чем понимала Арагорна, не сумевшего избежать плена Ледяной красавицы. Впрочем, может и не ледяной, но лично я никогда не видела даже намека на эмоции на бледном лице.

У меня поверх лица находится рожа. Она вполне заурядна, зато подвижна, растяжима и очень лжива. Зато под рожей у меня расположено лицо. Прекрасное, я надеюсь, которые способно было бы показать всем, что у меня находится в душе. Но это лицо никто не видел. Только рожу, меняющую свою форму за доли секунды. Раньше я могла улыбаться — одними губами — кому-то, через секунду, отвернувшись от него, послать ехидную усмешку другому. А потом, оставшись одной, долго сидеть в тишине и осознавать, что я непроходимая идиотка.

Наша тишина нарушалась редко — разве что приходил кто-то и разговаривал с принцессой, но таких было мало: братья, улыбающиеся мне при встрече, отец, так же приветливо кивающий в ответ на мой поклон и несколько весьма высокомерных подруг, не считающих должным даже просто кивнуть мне. Ну, а я что? Мне как-то по барабану. Не хотят здороваться, ну и не надо.

Я видела это во сне:

Умирает бумага в огне,

Беззащитные письма летят

В красно-жёлтый трепещущий ад.

Я же рисовала. Природу вокруг меня, прекрасных эльфов с корявыми подписями на синдарине и вестероне, но чаще всего звезды. Углем, мелом и прочими прелестями средневекового художника. Однажды мне даже удалось выпросить масляные краски и холст. Решив немного сэкономить, я, разумеется не без помощи мастерового, раскроила холст на четыре части. Одну полностью заняло звездное небо. На долю секунды мне показалось, что я действительно влюбилась в них, как большинство эльфов, но позже это прошло — осталось лишь немое восхищение и очарование.

Я любила небо.

И теперь любила звезды.

Остальные три части стали символическими воплощениями моего прошлого, настоящего и будущего. Я писала их дрожащими руками, то и дело вытирая мокрые щеки закатанным рукавом простого платья. Я надеялась, что никто не видел той слабости, но в то же время мечтала об утешении.

И я его дождалась.

Это были первые слова Арвен, адресованные лично мне, а не какому-то эльфу рядом с ней. Это были первые слова чужого человека, которые я записала в свой дневник большими буквами на обложке.

Она тогда долго стояла у входа в мастерскую, откуда я практически не выходила последнее время, наблюдая за взлетами и падениями кисти. Кто его знает, сколько времени прошло до тех пор, как я ее заметила, а это случилось даже близко не сразу. Она тогда просто успокаивающе улыбнулась на мой встревоженный взгляд и собралась уходить, подобрав подол тяжелого парчового платья с бархатными вставками, но уже отойдя на пару метров, развернулась и, еще раз окинув меня взглядом, сказала: «Зачем забивать себе голову тем, чего уже не вернешь, — надо думать о том, что еще можно изменить».

Эти слова были тяжелые, словно капли свинца упавшие на землю и мне в сердце. Возможно, она сама и не знала, что вот так вот просто, одним предложением намертво вбила мне принцип, по которому я твердо решила жить. Не воспоминаниями и жалостливыми монологами внутри, а действиями, которые я собиралась совершить в ближайшем будущем.

Пепел — это для них навсегда,

Слишком рано выходит звезда,

обгоревшие клочья небес.

Ну а я зачем ещё здесь?

Но все эти решения и возвышенные слова утыкались в одно препятствие, миновать которое было более чем сложно — в Совет, который должен был состояться к концу октября, возможно, числа двадцать пятого. Моими просьбами Владыка уже послал приглашения (не знаю, как их еще правильно назвать) на Совет, чтобы все успели, потому что даже если галопом и по короткому пути у большинства займет больше месяца, а с советом затягивать нельзя. Было еще что-то, что-то очень важное…

Странное чувство, преследующее меня уже второй день, наконец нашло свою причину. Я забыла что-то из книги. Что-то, что забывать было никак нельзя. Ведомая странным чувством, я вбежала в свою комнату, где стала лихорадочно рыться в сумке, которую притащила с собой из того мира и, наконец, уже не надеясь найти что-нибудь в этом бедламе, когда наткнулась на толстую книгу в светлом переплете. Глубоко вдохнув, я открыла зачитанные до дыр страницы и начала пролистывать все описания и слова.

Но знаете, я творю будущее. Творю здесь и сейчас. И нет никакого смысла пускать все на самотек. Сильные мира сего часто забывают о том, что маленькое тело, обусловленное духом и воодушевленное неугасимой верой в свою миссию, может изменять ход истории.

So will I.

Всё на месте — цветы и трава,

Ты сгорел — я осталась жива.

Я учусь грустить, улыбаясь.

слишком много печальных историй,

Разветвляясь и пересекаясь,

Все они ведут в крематорий.

Вместе с запахом выжженых

Солнцем полей,

Тёмной птицею в сердце

Входит новая осень.

Ты плетёшь свой венок

Из траурных лент,

Из увядших цветов

И почерневших колосьев.

Но кто знает, чем обернутся

Холода и потери

Для того, кто умел верить?

И кто знает, когда над водою

Взойдёт голубая звезда

Для того, кто умел ждать?

Последнее время я все чаще сравниваю людей вокруг меня с бабочками — такое сравнение подходит к ним как никакое другое. Хрупкие, утонченные эльфы — кажется, подуешь, и рассыпятся серебристой пылью; более тяжелые и приземистые, но тоже безумно величественные и красивые люди и гномы. Люди любят бабочек, они будоражат наши мысли и хочется смотреть…смотреть…и думать. А еще бывают ночные бабочки — мотыльки вроде — мохнатые, почти бесцветные, пугающие. Вот кто мне скажет абсолютно честно, что никогда в детстве не боялся больших мотыльков, сидящих на стене подъезда или подлетающих ночью на свет фонаря. Признаюсь, я — безумно. Уже потом, чуть старше, я начала их жалеть, потому что — как тогда считала — другие бабочки их днем прогоняют, потому что они некрасивые и крыльев окрас у них не такой ярких, а ночью темно. А бабочки эти боятся темноты, спасаясь у фонарей, разгоняющих тьму. А их оттуда прогоняют маленькие дети и визжат еще громко, когда их видят. А они-то безобидные совсем. Просто невзрачные и мохнатые. Эти бабочки — я. Просто полная копия меня в этом мире: небольшого размера, с пушистой копной волос, толстенькие, с короткими лапками и крыльями и совершенно ни-ка-кие. Настолько, что прям за саму себя обидно.

Последние дни, и впрямь, выдались страшно обидными для меня в самой глубине души. Я прекрасно знала кто я такая, но, откровенно говоря, рассчитывала на куда более теплый или хотя бы вежливый прием на Совете. Нет, меня не послали лесом далеко и надолго, хотя, чувствую, у некоторых появлялось это желание периодически, когда Владыка уточнял какие-либо моменты у «всезнающей» меня. Может быть, я и впрямь выглядела так жалко, что презрительные и высокомерные взгляды пилили меня эти долгие часы, хотя я старалась одеться наиболее прилично — даже очки принесла в руках и не надела, несмотря на явные затруднения. Самой себе никогда бы не призналась, что здесь, где проблемы со зрением есть только у стариков да больных, я стеснялась показывать эту слабость, подчеркивая самой себе, что я сильнее, чем могу казаться.

Никто об этом не знает, но я, жутко смущаясь и меняя цвет как семафор, около недели назад выпросила у оружейника самые простые и никому не нужные меч и кинжал. К ужасному удивлению Элладана, которого я упросила показать мне азы, на первом занятии мне удалось провести полтора часа с оружием в руке (которая потом просто отваливалась, но я вам этого не говорила). И в итоге муштры, за где-то-неделю я относительно могла им владеть. Очень относительно, если вам интересно мое грубое и самокритичное мнение. Я могла бы лучше, как считаю, но, во-первых, чертова голова, во-вторых, плечо мне либо продуло, либо это я его выбила, потому что болит жутко, особенно, когда бывает задействован локоть, и я неосознанно стараюсь этого избежать.

С того места, где я сижу, отчетливо просматривается весь зал и, уже отчаявшись услышать что-нибудь действительно полезное, я разглядываю лица моих возможных спутников, старательно избегая чужих взглядов. Еще утром, то есть до совета, я вручила Владыке листок с именами тех, кто пойдет в поход и вероятные фразы присутствующих здесь. На самом деле ни черта они не вероятные, я тупо скатала их с книги и с умным лицом вручила, дескать, и я могу быть полезной. Наш уговор заключался в том, что если больше девяноста процентов фраз, написанных мной, совпадут, то мое карандашное имя в списке будет обведено чернилами. Честно говоря, сейчас, просидев около двух часов абсолютно без смысла, я задумалась — чего ж я так рвусь в этот поход — потом только страдать буду, но потом поняла — лучше быть относительно полезной там, а не бессмысленной пустышкой здесь.

От бесконечных размышлений и постоянного молчания в сердце закрадывается тоска. Я думаю, что даже если вдруг исчезну, то ничего не напомнит обо мне. Будто бы меня и нет, и не было никогда. Я думаю о том, ради чего вообще собираюсь куда-то идти, ругаю себя за опрометчивость, а после, уже уговорив себя все бросить, снова перекладываю давно собранную походную сумку и понимаю, что этот поход — мое спасение. Мой способ не сойти с ума.

Кто бы мог подумать, что я, боящаяся даже своей собственной тени вот так вот отчаянно стану рваться в поход, который запросто может стать для меня, классического интроверта и домоседа, персональным адом. Кто бы только мог подумать…

От тихого голоса внутреннего разума, скажем так, меня, по-прежнему судорожно стискивающую в руках оправу очков, отвлекли абсолютно бесцеремонно и до слез издевательски — задав вопрос, на который был необходим относительно развернутый ответ.

— Может, прежде чем перейти к теме, собравшей нас здесь, молчаливая юная леди объяснит, что она делает среди лучших воинов и мудрецов своих королевств?

Боромир. Сын Денетора и так далее. Абсолютно нетактичный хамоватый мужлан, которого страшно хотелось опустить с небес на землю, и я, снова отказывая самой себе в просьбе нацепить, наконец, эти чертовы очки, смерила воина презрительным взглядом, поборов страх перед сильным глубоко внутри себя.

Повисшая пронзительная тишина неприятно отдавала в висках шумом крови в сосудах, от многочисленных, впервые заинтересованных взглядов алым залились щеки и кончики ушей, и я пожалела, что по привычке из своего прошлого заколола волосы в высокий хвост, а не оставила их распущенными, следуя ривенделльской моде.

Пытаясь успокоить отчаянно колотящееся сердце, я хмыкнула и вывела уверенной рукой только два слова в неизменном блокноте, а затем, отчаянно молясь, чтобы не споткнуться, прошла к сидящему напротив гондорцу и протянула книжицу ему.

Протянула и имела честь наблюдать, как издевка на его лице медленно сменяется недоумением, и бровь в заинтересованном жесте чуть приподнимается вверх; как приподнимаются на своих креслах эльфы, стараясь заглянуть в тетрадь, и задумчиво переглядываются, поглаживая роскошные бороды, суровые гномы. Вполне насладившись интересом, направленным в мою сторону и сторону дневника, я требовательно протянула руку за своей вещью и смутилась, когда заметила, насколько узкой и маленькой кажется моя ладонь рядом с его.

— Что ж, если ваши претензии к моей дорогой гостье, — я удивленно кашлянула, — оказались необоснованными, мы можем перейти к тому, ради чего вы все оказались здесь.

Тебе больно идти,

Тебе трудно дышать,

У тебя вместо сердца

Открытая рана.

Но ты всё-таки делаешь

Ещё один шаг

Сквозь полынь и терновник

К небесам долгожданным.

И однажды проснутся все ангелы

И откроются двери

Для того, кто умел верить.

И ненастным январским утром

В горах расцветет миндаль

Для того, кто умел ждать.

И Элронд заговорил. Тихим, звучным голосом, эхом отдающимся во вновь повисшей в зале тишине. Он рассказывал о Второй эпохе, когда были выкованы Магические Кольца, и о древнем Властелине Мордора, Сауроне. Отдельные части этой истории были знакомы многим гостям, но всю ее не знал до этого никто, и гости слушали затаив дыхание об эльфах-кузнецах, живших в Остранне, об их тесной дружбе с гномами-морийцами — так называли гномов из Мории, — о стремлении эльфов Остранны к знаниям и о том, как Саурон, прикинувшись другом, предложил им помощь, и они ее приняли, и достигли замечательной искусности в ремеслах, а Саурон выведал все их секреты и выковал на вершине Огненной горы, расположенной в Мордоре, Кольцо Всевластья для владычества над всеми остальными Кольцами. Но эльф Келебримбор узнал об этом и спрятал три сделанных им Кольца, и началась кровопролитная, разорительная война, и ворота Морийского Царства захлопнулись.

Элронд кратко рассказал гостям, как он следил за Кольцом Всевластья, но эта история всем известна, потому что он в свое время распорядился подробно записать ее в Летопись бытия, а значит, ее нет нужды пересказывать.

Потом Элронд поведал о Нуменоре, о том, как это государство погибло, и о том, как короли Большого Народа вернулись, возрожденные Морем, в Средиземье, о могучем короле Элендиле Высоком, о его сыновьях Исилдуре и Анарионе, основавших два могущественных княжества — Арнор на севере и Гондор на юге. Саурон пошел на князей войной, и они обратились за помощью к эльфам, и после переговоров был заключен Последний Союз людей и эльфов.

Элронд вздохнул и, помолчав, продолжил:

— Объединенная дружина Элендила и Гил-Галада собралась в Арноре для похода на Мордор, и я тогда подумал, что ее мощь и сила, ее гордые знамена и могучие витязи напоминают мне древнейшую — Первую — эпоху и Великую Соединенную Дружину, которая разгромила мрачный Тонгородрим, и эльфы решили, что разделались с Врагом, но вскоре поняли, что жестоко ошиблись… Я лично сражался на склонах Ородруина — или, в переводе, Огненной горы, — где погиб Гил-Галад и пал Элендил, сломав свой меч о шлемы врагов, но и сам Саурон был повержен Исилдуром, который завладел Кольцом Всевластья.

— Так вот оно что! — воскликнул, вскакивая, Боромир. — Значит, Кольцо Всевластья сохранилось? По нашим-то преданиям, оно исчезло, когда завершилась Вторая эпоха. А им, оказывается, завладел Исилдур?

— Да, завладел, — подтвердил Элронд. — Хотя не должен был этого делать. Кольцо следовало тогда же уничтожить в пламени Ородруина, где оно родилось. Но Исилдур оставил Кольцо у себя. Видели это лишь мы с Кирданом — все остальные воины погибли, — и мы попытались предостеречь Исилдура, но он не послушался нашего совета. Много времени утекло с тех пор, Кольцо предало Исилдура и привело его к гибели. Поколения приходили на смену поколениям, и война пожирала множество жизней, но Минас-Тирит продолжал бороться, и Враг не сумел прорваться за Андуин, и путь от Каменных Гигантов до Моря все еще считается сравнительно безопасным. Здесь мой рассказ подходит к концу: после того как погиб Исилдур, Кольцо Всевластья бесследно исчезло, и Три Кольца получили свободу. Однако сейчас они снова в опасности, ибо Кольцо Всевластья нашлось…

Слова завораживали и холодными иглами впивались в мозг и сердце. Я смотрела на юного хоббита, который испуганно косился на свой карман. Отчего-то внезапно захотелось забрать чертову побрякушку себе и никому никогда не отдавать. Кольцом хотелось владеть, всегда держать у себя. Тишайший шепот, который, казалось, никто больше не слышал, обещал исцеление. Он обещал свободу и уверенность в себе. Могущество и власть…

Охнув от резкой боли в голове, появившейся после последних слов, я закрыла уши руками, стараясь закрыться от шепота, выворачивающем все самое тайное и грязное из моей тщедушной душонки. И сейчас я больше всего на свете ненавидела себя за то, что вообще позволило подобным мыслям посетить свое сознание и хоть на секунду захотела забрать кольцо. Захотелось плакать от презрения к себе.

Как оказалось, своей несдержанностью я привлекла к себе очень немало внимания.

— Да, Кольцо здесь, в Ривенделле и прямо сейчас находится в этом зале.

— Так чего мы сидим и беседы беседуем. Уничтожим кольцо! — рыжебородый гном замахнулся тяжелой секирой и ударил со всей мощи по украшению, но оно даже не шелохнулось, лишь обломками разлетелось гномье оружие.

— Его нельзя уничтожить ни одним известным нам способом, Гимли, сын Глоина, — Элронд с недовольством посмотрел на дворфа, которого отшвырнуло к колонне ударной волной.

— Оно было отлито в огне роковой горы. И уничтожить его можно только там, — одними губами проговорила я, глядя на кольцо, — Его нужно отнести в самое сердце Мордора и бросить в огненную расщелину, из которой оно вышло.

Я повторяла то, что давно знала. То, чем фактически подписывала себе смертных договор, не понимая, что за мной, повинуясь незаметному жесту Владыки, следят все присутствующие и тем более я не могла знать, что умение читать по губам имеет невероятно широкое распространение среди воинов, кем практически все, сидящие здесь, являлись.

Зал совещаний в который раз затопила тишина. За окном весело сияло солнце, под берегом мирно журчала река, но я почувствовала, как черный страх ледяными щупальцами сжал мое сердце. Боромир рассеянно играл охотничьим рогом и хмурился. Потом решительно сказал:

— Я не понимаю, чего вы боитесь. Да, Саруман оказался предателем, но ведь глупцом никто из вас его не считает. Почему вы думаете, что Кольцо можно лишь спрятать или уничтожить? Раз уж оно очутилось у нас, надо обратить его против хозяина. Пусть же Кольцо будет нашим оружием, если в нем скрыта столь грозная мощь!

— Светлые Силы, — возразил Элронд, — не могут использовать Кольцо Всевластья. Нам это слишком хорошо известно. Его изготовил Темный Властелин, чтобы осуществить свои черные замыслы. В нем скрыта огромная мощь, Боромир, так что и владеть им может лишь тот, кто наделен поистине великим могуществом. Но Могучим оно особенно опасно. Вспомни — Саруман Белый переродился, едва он решил завладеть Кольцом. Мы знаем, что если кто-нибудь одолеет Саурона с помощью Кольца, то неминуемо воссядет на его трон и сам переродится в Темного Властелина. Я страшусь взять Кольцо на хранение. И никогда не воспользуюсь им в борьбе.

— Я тоже, — твердо сказал Гэндальф.

В глазах Боромира промелькнуло недоверие, но потом он горестно опустил голову.

— Да будет так, — проговорил он.

— Но скажи, — спросил у Элронда какой-то гном, не признанный мной, — тебе известно, как изменится мир, когда исчезнет Кольцо Всевластья?

Владыка Элронд перевел усталый взгляд на меня и снова (!) мне захотелось провалиться под землю и больше никогда не попадаться на глаза никому из присутствующих, поскольку, кажется, именно обо мне хотел начать говорить эльф, но, встретив мой умоляющий взгляд, запнулся и тяжело осел обратно на свое кресло.

— Мне это не известно, достопочтимый Глоин, но здесь сейчас присутствует тот, кому весь этот путь, все испытания, которые будут ждать тех, кто решится уничтожить кольцо, — давно известная история. Но я не буду раскрывать все, что он рассказал мне, — повысил голос Элронд, перебивая нарастающий гул собравшихся, — Пусть же все идет своим чередом. Скажите мне, храбрейшие своего народа, кто из вас пойдет в Мордор, к Роковой вершине, дабы предать зло пламени, породившему его?

— Мне все понятно, — сказал вдруг Бильбо, — можешь не продолжать, досточтимый Элронд. Я начал эту злополучную историю, и мой долг призывает меня с ней покончить. Мне очень неплохо жилось у эльфов, а мой труд, как я думал, был близок к завершению. Мне казалось, что скоро я смогу написать: и с тех пор он жил счастливо до конца своих дней. По-моему, это замечательная концовка, хотя ее трудно назвать необычной. Но теперь она, вероятно, изменится или в лучшем случае отодвинется, потому что Книга станет длиннее. Жаль!.. Тогда, когда мне надо выходить?

Боромир с изумлением посмотрел на Бильбо, однако сдержал невольную усмешку, заметив, что другие участники Совета выслушали хоббита серьезно и уважительно.

— Да, мой друг, — проговорил Гэндальф, — если б ты начал эту историю, тебе пришлось бы ее закончить. Однако летописцу должно быть известно, что в одиночку начать историю невозможно: даже самый великий и могучий герой способен внести лишь крохотный вклад в историю, которая изменяет мир. Не надо смущаться. Мы все понимаем, что за шуткой ты скрыл мужественный порыв. Ты не сможешь и подобраться к Огненной горе. А главное, у Кольца теперь новый Хранитель. Так что не меняй концовку в Книге. И будь готов написать продолжение, когда смельчаки вернутся назад.

— Вот уж чего и от тебя не слышал, так это совета пожить спокойно! — с досадливым облегчением воскликнул Бильбо. — Твои прежние советы оказывались мудрыми — боюсь, не оказался бы сегодняшний глупым… А если говорить серьезно и откровенно, то нет у меня ни сил, ни удачливости, чтобы снова взять Кольцо на хранение. Его лиходейское могущество возросло, а я-то чувствую себя старым и слабым. Но скажи — кого ты назвал смельчаками?

— Тех, кто отправится с Кольцом в Мордор.

— Не разговаривай со мной, будто я глуп! Кого именно ты имел в виду? По-моему, это, и только это, нужно решить на сегодняшнем Совете. Так давайте назовем имена смельчаков — или сделаем перерыв на обед!

Бильбо умолк, и настала тишина. Никто из гостей не проронил ни слова. Я обвела взглядом собравшихся, но никто не поднял глаза: все молчали и смотрели в пол, предаваясь собственным мрачным раздумьям. Сердце колотилось как у трусливого кролика — сейчас решалась моя судьба и судьба всего Средиземья, и, если что-то пойдет не так, как должно было, будет очень и очень плохо.

— Я готов отнести Кольцо, — раздался в тишине тихий голос Фродо, — хотя и не знаю, доберусь ли до Мордора.

Элронд внимательно посмотрел на Фродо.

— Насколько я понимаю, — проговорил он, — именно тебе суждено это сделать… если бремя, которое ты берешь на себя, в самом деле окажется тебе по силам. Ибо это тяжкое бремя, Фродо. Столь тяжкое, что никто не имеет права взваливать его на чужие плечи. Но теперь, когда ты выбрал свою судьбу, я скажу, что ты сделал правильный выбор.

Митрандир гордо распрямил старческую спину и стукнул посохом, призывая всех вновь зашумевших к тишине.

— Я помогу тебе нести это бремя, Фродо Бэггинс. Столько, сколько потребуется.

— Если моя жизнь понадобится защитить тебя, я отдам ее, — произнес Арагорн. — Мой меч с тобой.

— И мой лук тоже, — Леголас сделал шаг к полурослику, а у меня перехватило дыхание. Пока все шло так, как нужно.

— И моя секира! — Гимли самодовольно ухмылялся.

Вперед вышел сын наместника.

— Если такова воля совета. Ради Гондора — я исполню ее.

И тут из-за колонны, спотыкаясь на каждом шагу, вылетел Сэм и нелепо затормозил около лучшего друга.

— Мистер Фродо никуда не пойдет без меня!

— Да уж, вас трудно разлучить, если ты проник на секретный совет, на который он был приглашен, а ты — нет, — Владыка Элронд улыбался, уличая в действиях полурослика только шалость.

— Нужны еще двое, чтобы уравнять количество Хранителей с Призраками-Кольценосцами, — заметил Элронд. — В Ривенделле найдется немало охотников… — он запнулся, не отводя взгляда от пергамента в своих руках, на котором я писала список хранителей, — А почему бы и нет? Пусть хоббиты идут вместе, если желают. Сюда пришло четверо, ведь так? Но остается еще один вопрос… Дина, если наш уговор все еще остался в силе, я бы хотел, чтобы ты сопровождала отряд. Ценные знания о будущем не стоит упускать из вида, когда речь идет о столь важной вещи, как судьба всего Средиземья. Ты согласна?

Нечто внутри меня оборвалось тонкой струной, когда я кивнула, соглашаясь.

Отныне мне нет дороги назад.

Обречённо скользит

Одинокая лодка

Сквозь холодные воды

Бесконечной печали.

Только небу известно

Всё о нашем сиротстве

И о боли, что связана

Клятвой молчания.

Где-то есть острова утешения

И спасительный берег

Для того, кто умел верить.

Там рождаются новые звёзды

И в горах расцветает миндаль

Для того, кто умел ждать.

Затих последний аккорд,

Погасли прожектора,

И я стою посреди опустевшего зала.

Рекою без берегов

Волненье радость и страх,

И мне кажется, я что-то ещё не сказала.

Что-то ещё не сказала.

Моя тетя часто говорила, что, когда идешь по лезвию и вот-вот рухнешь в бесконечную бездну отчаяния, выйди на улицу и взгляни на небо. Будь там день или ночь, солнце или ливень, яркие звезды или густой туман — выйди. Останься наедине с небом. И тогда душа успокоится. Сейчас мне как никогда раньше хотелось послушаться этого совета, утонув в холодном небе Имладриса, звенящем тишиной и покоем. Я чувствовала, что совершила ошибку, что нечто изменилось, но никак не могла понять, где свернула не в ту сторону, и это просто пожирало меня изнутри. Страшнее вечного молчания была только безвестность. Я рвалась на части, задыхаясь в собственных предположениях и страхах. Я была в смятении. И мне нужна была хоть небольшая поддержка и надежная рука, направившая бы меня в путь.

Возможно, мне следовало бы пойти, пообщаться хотя бы со своими попутчиками, поскольку нам впереди предстоял сложный и очень опасный путь, и лучше было бы немного друг друга узнать. Но как бы неловко и стыдно это ни звучало, я страшно боялась. Я боялась увидеть презрение, которым меня щедро одарили еще на Совете, я боялась непонимания и стыдилась немоты, потому что я не смогла бы ничего сказать, задай они мне вопрос. А вопросы бы непременно были. И тогда пришлось бы писать, выводя непослушной рукой такие непривычные слова вестерона, путаясь в склонениях и переводе, чувствуя, как огнем горят уши от пристального внимания собеседника. Конечно, можно было бы банально проигнорировать вопросы и обращения, но это было бы крайним неуважением к тем, кто старше меня как минимум раза в три — это я о младших хоббитах, а о остальных и говорить не хочется, чтобы не осознавать свою ничтожность в очередной раз. Но мне нужна была поддержка или просто компания. Это я прекрасно понимала, хоть и ничего не делала, чтобы это получить.

Скоро моя дорога протянется далеко-далеко, через леса, реки и горы, на другой конец страны, но сейчас я была всего лишь в своей комнатушке, бывшей моим идеальным убежищем и спасением уже который месяц. Нет, ко мне не лезли с предложениями дружбы или чего похлеще, но если я выходила на улицу, то непременно натыкалась на компании эльфийских девиц или парочки, щебечущие на синдарине и тихо хихикающие. Хотелось бы верить, конечно, что смеются не надо мной, но не получалось, потому что я знала, что смех, направленный в мою сторону, был бы абсолютно оправдан. В этом прекрасном цветнике я казалась нелепой полевой ромашкой или одуванчиком. Вроде не так уж и некрасиво, но слишком просто и слишком не к месту. Поэтому звенящая тишина пустой комнаты была моим спасением. Весьма своеобразным, если так подумать, но все же спасением. В моей голове становилось тогда тихо и пусто — как в доме, когда все ушли, и ты лежишь один, и так ясно слышишь металлическое перестукивание мыслей и глухие удары сердца где-то внутри. Когда я была маленькой, я часто успокаивалась, чувствуя ровное биение сердца под ладонью. Сейчас я тоже так часто делала, но уже не чтобы успокоиться — чтобы доказать самой себе, что я существую, что я все еще жива.

Как много может вместить

В себя короткий ответ.

Как мало может сказать скупое слово "спасибо"

За этот импульс любви,

За этот трепетный свет,

За то что ваши глаза так безмерно красивы.

Так вдохновенно красивы.

Мысли затягивали меня в свой водоворот, как туман гипнотически зазывает тебя в свой молочный мир, и я была близка к тому, чтобы тупо впасть в апатию, как и много раз раньше, но тут раздался робкий стук в дверь. Шевелиться и вставать с мягкой пуховой перины страшно не хотелось, и, будь у меня голос, я бы крикнула, что открыто и стоящий за дверью мог бы беспрепятственно зайти. Но сейчас мне пришлось рывком поднять ленивую тушу с кровати и, на ходу нацепляя очки, подойти к двери. За ней оказалась очень милая служанка, с которой у меня установились вполне дружеские отношения. Конечно, когда я сюда только попала, мне никто не выдал ни гида, ни карты и далеко не раз я блуждала по бесконечным пролетам и лестницам, не зная даже ориентиров к своей комнате и не имея возможности спросить дороги у проходящих мимо особ, поскольку меня никто не знал. Именно в один из подобных моментов я и познакомилась с Россой. Наверное, ей было сообщено, что в Имладрисе гостит человеческая девушка и известно мое место временного проживая, потому что, только взглянув на меня, тяжело оперевшуюся на подоконник после получаса блуждания, она потянула меня за рукав, и, что-то безостановочно болтая, повела меня в противоположную сторону от той, куда я шла. Как ни странно, всего минут через пять мы добрались до моей комнатки, а я, наконец, поняла, какие ориентиры можно использовать по пути. С того дня беспечная болтушка Росса несколько раз заходила ко мне, рассказывала последние новости и через некоторое время снова упархивала по работе. Она была похожа на маленькую птичку, которой хотелось просто любоваться. Очень часто я ее даже не слушала, просто разглядывая сложные косы на длиннющих волосах, большие темно-серые глаза, и всегда одинаковое, прекрасное в своей красоте и невзрачности, платье.

И вот сейчас она гордо стояла у моей двери в своем неизменном платье, нетерпеливо переступая ногами, и явно собиралась стучать еще раз, когда я распахнула тяжелую дверь и выглянула в широкий коридор.

— Скорее, дорогая, — я все никак не могла отучить ее от привычки называть меня так, — господа желают видеть тебя.

Я удивленно фыркнула, недоумевая, кому и зачем внезапно понадобилось звать меня в такое время — за окном уже вечерело, но перечить даже не вздумала, и, покачав головой, подошла к небольшому слюдяному зеркальцу, где поправила непослушно пушащиеся волосы и одернула платье, сильно похожее на рабочий костюм Россы, все еще нетерпеливо стоящей в двери. Честно, знай я, куда ведет меня эта ненормальная, я бы ни за что не стала спешить за ее широким быстрым шагом. Это был один очевидный плюс широких юбок в пол — широкие шаги не так сильно бросались в глаза, чем я бессовестно пользовалась, откровенно наплевав на свои попытки отучиться от это глупой привычки.

В моём сердце как в ране

Застрянут осколки

Беспомощных фраз и слов что бессильны.

Так предательски слёзы

Сдавили мне горло,

А мне хочется крикнуть: "как вы красивы!"

Люди, как вы красивы.

Через щелку приоткрытой двери Каминного зала вырывался красноватый свет, завораживающе танцуя на каменном полу. Я не запомнила тот момент, когда мы, наконец, вошли в огромный зал, просто поражающий своим великолепием. Над каждым камином, где плясали яркие языки пламени, переплетаясь, сливаясь друг с другом и часто выбрасывая сияющие снопы искр через кованую решетку, находились фрески и картины. Здесь не было другого света, кроме как от каминов, поэтому весь зал был наполнен теплом и оранжевато-красным светом, который, повинуясь порывистым языкам огня, перемещался туда-сюда, отчего, признаться, сильно кружилась голова и хотелось сесть.

Мне уже доводилось пару раз бывать здесь, но впервые за мое пребывание в Ривенделле в этом зале собралось так много людей: все мудрейшие эльфы, почти все советники Владыки и братство Кольца в полном составе, исключая меня. Наш с Россой приход встретили теплыми улыбками и взмахами руки от наименее титулованных эльфов, которые могли себе позволить такую фривольность. Я же, слегка ошарашенная от такого количества взглядов, направленных на меня, впервые в этом мире не опустила взгляд, а наоборот — слегка прищурившись, слегка приподняла подбородок и скользнула взглядом по присутствующим, ища себе место, куда можно было бы приземлиться. Я не понимала причины подобной заинтересованности во мне — все-таки не первый день нахожусь в Имладрисе и еще ни разу не вызывала внимания мудрейших. Вся эта ситуация напомнила тот памятный концерт в Испании, когда именитая судебная коллегия встретила меня непритворным интересом, гадая, как девушка из России вообще попала на фестиваль, где выступали потрясающие юные музыканты с разных стран. Наверное, именно поэтому я чисто инстинктивно не стала опускать взгляд, а постаралась показать, что и я не никто здесь, что кстати, оказалось зря, как я сначала подумала, поскольку все явно ждали от меня противоположной реакции. С нервно колотящимся сердцем я неуверенным шагом прошла к единственному свободному месту, на которое указал Глорфиндейл, заметивший мое замешательство.

Знаете, несмотря на всю нелепость и кошмарность ситуации, в которой я оказалась, я не была особо расстроена — в моем пребывании в Каминном Зале нашлось множество плюсов, среди которых и возможность попрактиковаться, наконец, в игре на скрипке, которую я уже несколько месяцев не держала в руках. Во всем Ривенделле, к моему просто огромному изумлению, их было пять, из которых четыре находились у музыкантов, которые никогда в жизни бы не дали их чужим в руки, и одна — в этом самом зале, но мне еще ни разу не удалось заполучить ее в руки хоть на несколько минут — попросить не хватало духу, но не думаю, что сейчас Владыка, пребывающий в явно благодушном настроении, отказал бы мне в моей скромной просьбе. Никто не разговаривал, но тишина между присутствующими не была ни неловкой, ни наоборот, поскольку и тишины-то не было — музыка была всюду, она отражалась от стен, от музыкантов и, казалось, даже пламя здесь волшебное и оно поет. Почему я особенно полюбила музыку, что дома, онемев; что оказавшись в другом мире? Потому что музыка — единственный всеобщий и всемирный язык. Ее не нужно переводить — душа и так говорит с душою.

Я хотела быть услышанной.

Я хотела говорить.

Я хотела поделиться всем, что было у меня на душе и могла сделать это только одним способом, потому что бумага никогда не будет способна передать эмоции и чувства, как пламенны бы не были написанные на ней слова.

Пусть каждый импульс импульс тепла,

Пусть каждый импульс любви,

Отражённый вдвойне, к вам вернётся обратно

Пусть этот трепетный свет

Собой заполнит весь мир,

Утешит и исцелит, умноженный многократно

И даже в страшной беде

И в самый горестный час

Пусть вас не оставят светлые силы.

Чтобы вы не сломались,

Не очерствели,

Чтобы вы помнили, как вы красивы

Люди, как вы красивы.

Заканчивал играть арфист и слегка отрывистые ноты, целебными каплями падающие на мое растревоженное сердце, дарили долгожданный покой. Едва стихла музыка, я робко коснулась плеча Леголаса, сидевшего рядом, и умоляюще указала ему взглядом за спину златовласого арфиста, где на специальных полочках — точь-в-точь как в нашей музыкалке — лежали музыкальные инструменты. Намек был понят — слегка насмешливо фыркнувший эльф быстро подмигнул мне и тем самым надменным тоном, который так раздражал меня во время совета, если честно, сказал, что слышал от служанок — надо ли говорить, что в этот момент все так или иначе покосились на Россу, все еще стоящую у двери в ожидании приказов — что я неплохо играю и он желает услышать, так ли это на самом деле, или же девушки здесь все слишком приукрасили. Что ожидаемо, все сразу закивали согласно, потому что, повторюсь, никто еще не слышал, как я играю — а это была та вещь, которой я по праву могла гордиться в себе.

Когда мне в руки попала скрипка, я не удержалась и, закусив губу и прикрыв глаза, провела рукой по идеальным струнам, наслаждаясь их слабой вибрацией от моего движения, показавшейся мне нетерпением самой скрипки начать уже играть. Как я могла противиться? Первые ноты, слишком пронзительные, как по мне, были пробой звука — я не знала, как натянуты здесь струны и те ли вообще ноты у здешних скрипок. А потом, уже не желая сходить с ритма, перешла на знаменитейшую композицию Ханца Циммера из кинофильма Гладиатор*.

И зарыдала скрипка. Мне казалось, что даже сквозь эти звуки я слышала стук сердец собравшихся и успокаивала их: «Quiete**» — шептала беззвучно и слезы лились от нахлынувших эмоций. Вуалью нот застремилось выше звучание. Стихло вдруг все, потом забилось с новой силой, и струны вздрогнули под смычком. Звуки наполнили воздух и растворялись в синей ночи, уплывая вдаль. В этой музыке есть все, что есть в моем мире, о котором я рассказывала вот единственным доступным мне способом: паденья, взлёты, волненье, радость, боль и страх. Трепетали струны. Как по венам проходит кровь, так звук — по ним, как гребни волн с морской пеной рисуют в море белый дым, так звук рисовал мой мир, мою душу, ведь музыка — и есть моя душа. И рвалась эта безумная музыка наружу, ломая воздух и врываясь в обнаженные сердца людей.

Я играла. Рвалось сердце, чтоб слиться с миром в единый ритм.

А потом музыка стихла. Замерла, как затихает мир перед ужасной грозой. И вместе с музыкой стихло все вокруг, и на мгновение мне даже показалось, что даже мое сердце перестало биться.

На улице грянул гром, и сумасшедшие аплодисменты моих невольных зрителей вторили ему.

После удушающей тишины эта страшная какофония звуков сводила с ума, и я не нашла ничего лучше, кроме как поклониться, прижимая к бешено заколотившемуся сердцу драгоценную ношу в своих руках. И когда я смогла, наконец, поднять глаза на эльфов и поправить немного сползшие очки, я поняла, что ответила вот так вот просто на все вопросы, которые у них были. Музыка — это величайшее откровение. Исписанные листы книги души человека. И моя книга только что была прочтена.

И знаете, что? Теперь я была по-настоящему счастлива.

Затих последний аккорд,

Погасли прожектора

И я стою посреди опустевшего зала.

Рекою без берегов

Волненье, радость и страх,

И мне кажется, я что-то ещё не сказала,

Что-то важное я не сказала.

________

* — "Now we are free" — Hans Zimmer

** — Спокойно (лат.)