Fluxius Secundus

В 1917-1918 он с ходу принял большевиков по мотивам сугубо ницшеанским (тогда он ницшеанцем и был), в точности потому что большевики - дерзающие насильники, не останавливающиеся ни перед чем, а не твари дрожащие - а между тем стране, как женщине, "нужен хлыст". В статье "Чудесная дерзость" Зощенко сравнил Россию с женщиной, оспариваемую друг у друга двумя кандидатами в ее властелины - Керенским и большевиками. Именно последние достойны победы, поскольку без колебаний приводят ее к покорности "хлыстом": «Было бессилие и все кричали: «Сильней». И вот исполнилось желание... Целуйте же хлыст, занесенный над вами... Вы говорите, что жестоко? Да, но зато властно...». Это "да, но зато властно" как мотив к одобрению и восхищению, как конечное оправдание - сугубо авторское. В текстах Зощенко этого времени вообще стандартным местом является то, что женщина есть законная добыча смелого насильника, и так оно и надо, просто в данном случае этот топос экстраполирован на отношения страны и правителя (вполне в духе фаши и наци).

До 1918 года в картине мира Зощенко присутствуют три варианта жизненного выбора: а) нудная жизнь обычных людей, сопряженная с непрерывным трусливым и бескрылым мелким насилием из страха, корысти и для отведения души - такое насилие Зощенко претит; б) ницшеанский имморальный герой, самореализующийся в экспансии и насилии сообразно истинным законам жизни ради свободного самовыражения и явления смелости; он действительно "живет"; его насилия для Зощенко - та самая чудесная дерзость; в) попытка эскапистского ухода в грезы о прекрасной гармонии, избежав разом вариантов (а) и (б); Зощенко ее считает проявлением трусости перед жизнью и людей соответствующих клеймит как "неживых". В то же время у Зощенко периодически возникала, видимо, та идея, что ницшеанство - это на самом деле тоже форма эскапизма и страха перед жизнью. Тогда достойных альтернатив не оставалось вовсе.

К 1919 происходит какое-то странное преобразование. Зощенко вырабатывавет новый позитивный идеал - теперь это гармония и лад, но гармония и лад новых людей - физически и духовно здоровых, нервно неуязвимых, не знающих страдания - а потому не знающих и унижения или садизма. Они не ведают корысти и зависти, им нет нужды в самоутверждении, они не знают страха - им остается только самореализовываться. Легко заметить, что это все те же ницшеанские герои, только более не насилующие никого - потому что ВСЕ стали такими героями, а они братья друг другу в духе и творческом самовыражении, и еще по одной важной причине: дело в том, что причинение боли или унижения по индивидуалистическим соображениям (ради самовыражения) отныне у Зощенко рассматривается как великая скверна и проявление той самой "нежизни", трусости и слабости, которая была ему ненавистна изначально. Соответственно, он их отрицает. Но, внимание! Он отрицает их не потому, что проникся сочувствием к жертвам насилия, - а только потому, что само такое насилие считает скверным по _мотивам_, по причинам, движущим насильника (а не по результатам для жертв).

В большевиках Зощенко опознал строителей его новой гармонии (и немедленно пошел воевать за них добровольцем в Красную Армию, а когда по болезни не смог этого делать - то перешел на силовую службу той же власти в милицию). Обычная человеческая жизнь осталась для него так же убога и презренна, как и ранее, и именно потому он не в состоянии был изображать ее никаким иным образом, нежели тот, что известен нам по "Уважаемым гражданам" и пр. Таких людей, каких изображает Зощенко, в мире и вправду сколько угодно, но дело в том, что именно они и их способ жить были в глазах Зощенко лицом и сутью обычной, не вздернутой на дыбу принципиального перестроения человеческой жизни as it. Критики, благожелательные к нему, утверждали, что он бичует некое "мещанство", людей, продолжающих жить ценностями "старого мира" и не пошедших в коммунистическую переплавку в Нового Человека - и так оно и было: Зощенко бичевал именно их. Вся небольшевизированная и не перекованная большевиками жизнь представлялась ему тем существованием взаимопоедающих, обезумевших от страха и крысятничества полулюдей, которых он с маниакальным упорством выводит в своих рассказах.
Как мы помним, насилие по личным мотивам для Зощенко теперь было проявлением этой же самой стихии страха и крысятничества - и тем самым отрицалось. Но насилие по мотивам общественным, насилие для-ради замены мира обычной жизни миром гармонизировавшихся ницшеанских сверхгероев, то есть большевистское насилие (а Зощенко понимал его именно так) - оно-то не было проявлением негативных для Зощенко начал - трусости, страха перед жизнью, его-то Зощенко считал, наоборот, проявлением творчески-преображающей мир чудесной дерзости! Кроме того, было самоочевидно, что без чудовищного насилия обычный мир людей не переделаешь в корень, как это считал необходимым Зощенко - а сам этот обычный мир людей как раньше не имел в глазах Зощенко никакой самостоятельной ценности, так и теперь не имел - во всяком случае, все страхи и надежды, горести и радости этого мира ничего не стоили по сравнению с задачами _перековки_ его в мир новый.

Поэтому Зощенко крайне болезненно реагирует в 20-е - 30-е, например, на частное высокомерие, частное унижение и подавление одним человеком другого по личным мотивам (в том числе - и особенно - на унижение и подавление мужчиной женщины; куда девались его теории 10-х годов! Жаль только, что на его жене эта перемена не отразилась) и вступается за жертв такого подавления, множеству людей помогает (что опять же и в голову не приходило ему в 10-х) - теперь в таком поведении он видит признак Живой Силы, а не трусливого эскапизма. Но в то же время он остается великолепно равнодушен ко всем насилиям и страданиям, которые большевики чинили людям по мотивам общественно-политическим, для-ради раестроительства. Все это просто ни в малейшей степени не омрачало его сознания.

...
Парадоксальным образом, Советская власть в действительности гораздо меньше презирала и ненавидела обычную человеческую жизнь и ее ценности, чем Зощенко - она-то изначально была чужда ницшеанству. Коллективистский социализм вырос из стремления санкционировать и удовлетворить большинство человеческих желаний и потребностей "для себя". Пафос социализма заключается в том, что все накормлены, одеты, обуты, их обучают и лечат - это пафос потребительский, пафос сочувствия маленькому человеку с его желаниями и страхами - желаниями одеться, наесться, выспаться, страху перед голодом, потрясениями и болезнями. Жертвенная героика присутствует в той части социалистической идеологии, которая касается _пути_ к этому светлому счастью, цены, которой оно выкупается - но само счастье оказывается на деле совершенно буржуазным. Характерно, что когда сов.писатели пытались нарисовать грядущий соцрай, то либо получалось именно это насквозь буржуазное довольство ("Блаженство" Булгакова), только иногда очень скучное и душевно оскопленное (у Маяковского), либо в центр повествования приходилось ставить фанатиков творческого умственного труда, которым на самом деле было бы одинаково интересно жить что при коммунизме, что хоть при рабовладении (Мир Полудня Стругацких - стоит себе представить, как в этом мире жили обычные работники, и опять получится триумф сугубо буржуазного уюта). Можно сказать, что идеалом социализма является удовлетворение одних фундаментальных потребностей "обывателей" за счет полного подавления других их фундаментальных потребностей (в свободе совести и действий, в прайваси, в неких общественно-правовых гарантиях справедливости, в частном накоплении и частных сделках) - а так вообще-то пафос социализма держится на _сочувствии_ ряду _неагрессивных_ обычно-человеческих- "обывательских" - потребностей. Этим он действительно отличается от нацизма, который лозунги выдвигает самые разные (в том числе тоже такие, чтоб люди были сыты-одеты-обуты-уверены в завтрашнем дне), но которому неотъелемо присуща в качестве сердечника ориентация на _агрессивные_ фундаментальные потребности, получаюшие в рамках нацизма противоестественную самоценность (в реальности эти потребности - в борьбе, в силовой экпансии, в подавлении врага и конкурента, - нужны людям только как средство обеспечения реализации потребностей неагрессивных - все тех же потребностей в сытости и безопасности) .

Поэтому людям, сформированным на ницшеанстве, социализм по своим целям и пафосу был объективно враждебен. Привлекать их могло только присвоение большевиками права на безоглядное зверское насилие _в переходный период_ в сочетании с жертвенным пафосом того же периода - это было "по-ницшеански", это было "чудесной дерзостью". Характерно, что в "Двенадцати" Блок, выводя Христа в качестве главы его разбойников-красногвардейцнев, хотел этим вовсе не восславить советскую власть, а, наоборот, высказать страшное сомнение в том, что от нее будет толк (сам-то Блок был антихристианином): Христос, "ненавистный женственный призрак", был для него знаком сочувствия слабым, желания утолить сирых и убогих, - а это в рамках ницшеанского и блоковского видения мира никуда не годится. вот Блок и констатирует, что закваска-то у происходящего хорошая - стихийная свободная сила, свободно, без правил, убивающая по своему произволу и того не стесняющаяся, - но только возглавляет пока эту силу невидимым образом скверный Христос со своим сочувствием убогоньким, желанием уврачевать страдание, а не "преодолеть его", и запретом на насилие вместо усмотрения в нем свободного самовыражения. Здесь именно отражено противоречие между "вакхически-ницшеанской" составляющей большевистской практики - всех снесу, никого не пожалею, причиню любые страдания другим, ни в грош не поставлю страданий ни своих, ни чужих! - и унылейшим (по ницшеанским меркам) пафосом большевистской конечной цели, совершенно "буржуазным" по своей сути.


Блок это противоречие заметил. Замечал его в 1917-1918 гг. и Эренбург, упрекавший тогда социализм и большевиков именно в мещанстве _целей_, стремлении построить материальное благополучие для людей. Зощенко этого противоречия не замечал в упор и поэтому всю жизнь выступал за Советскую власть с коллективизированно-ницшеанских позиций, думая, что так и надо - зато сама Советская власть заметила, что так ей совершенно не надо. Советская власть заметила, что в виде презренного низкого безысходного свинства Зощенко изображает вовсе не какой-то отдельный пласт жизни в старом мире (сектор эксплуатации, буржуазного своекорыстия и пр.), а ВСЮ жизнь в старом мире, вместе со всеми ее обычными ценностями, - но ведь свою задачу Советская власть и видела в том, чтобы постоять за _часть_ этих ценностей, и потребности, которые она собиралась удовлетворять, были потребностями сугубо "обывательскими" (в рамках оценок Зощенко - пусть даже сам Зощенко этого и не осознавал), и, соответственно, носители этих потребностей для Зощенко оставались презренными обывателями, а для Советской власти были (при условии лояльности) вполне себе нормальными советскими людьми. И вот, наконец, разразилось: Советская власть обрушилась на Зощенко за то, что он в омерзительном виде изображает _советских людей_, а Зощенко все доказывал, что вовсе не советских, а наоборот, несоветских, не желающих стать советскими людьми наследников ценностей и потребностей старого мира.

В этом споре была права именно Советская власть, поскольку многие из тех ценностей и потребностей старого мира, которые вызывали отвращение у Зощенко, для нее как раз были вполне законными и именно их она собиралась удовлетворять (в виде конечной цели), и в этом полагала смысл своего существования - а новый человек должен был возникнуть параллельно и не в отрыве / преодолении этих потребностей, а, наоборот, в их полнейшем _удовлетворении_!

А с интеллигентным читателем вышло все наоборот. Зощенко не понял Советской власти, зато она - точнее, товарищ Сталин, с его пафосом "других людей, кроме тех, что есть, у нас для социализма нет, уж придется пережить нас черненькими" (это было им взято прямо из усвоенной им в семинарии истины "других людей, кроме грешников, для рая нет, и нечего заноситься перед грешниками и думать, что есть какие-то низкие грешники, а вот ты сам безгрешен"), - учуяла смысл мировоззрения Зощенко правильно - и дары его выбросила на землю и растоптала.

А интеллигентный читатель всей этой сложной механики не понял (и не мог понять) вовсе. Зощенко бичует глупость, жестокость, взаимные надругательства. Тот факт, что все это у него вызывает возмущение только тогда, когда это "неправильная", трусливо-мелкая личная жестокость, а некую "высокую" и куда более страшную по последствиям жестокость "общественную" он от этой личной отделяет и поклоняется ей, - это все до читателя дойти не могло, и Зощенко представал перед ним просто принципаиальным и проникновенным гуманистом. Такого выверта, который философия Зощенко представляла собой в действительности, нормальное сознание представить себе было неспособно; а те ранние рукописи Зощенко и воспоминания о нем, по которым и обнаруживается этот выверт, были ей просто неизвестны.
Поэтому для читателя Зощенко был грустным гуманистом, исполненным жалости к нечастным, мучающим по своей нечеловечности себя и друг друга, а для Сталина - мерзким паксвилянтом, который исподтишка кидается комками грязи в Советскую власть и ее верных советскимх людей (норовя при этом делать вид, что это он, мол, так помогает Советской власти, а бичует вовсе даже людей несоветских). Ошибка была в обоих случаях - но для славы и литературной (не житейской) судьбы Зощенко было большим благом, что эта двойная ошибка была совершена.

— В конечном итоге широкое применение тюремных голодовок ради досрочного освобождения привело к тому, что женщин, задержанных во время столкновений с полицией, было приказано кормить насильно до конца всего назначенного им срока заключения. Здесь на фото вы можете видеть, насколько варварски это выглядело…
— Мэм, — отвлекла её Юфемия, подняв руку. — А как бы в этом случае поступили волшебники? Есть какие-то специальные чары? Или их поили бы зельями? Не «Империусом» же заставлять заключенных есть против воли.
— Нам не было бы нужды доводить до подобного, мисс Сансет. Полагаю, вы знаете, что эти бедные женщины сжигали виллы и голодали в тюрьме, только чтобы добиться равных избирательных прав. А ещё за сто с лишним лет до этого, — Бербидж указала на фотографии, — миссис Лафкин стала министром Магии. При создании Визенгамота и Министерства в нынешнем их виде с самого начала были заложены равные права для волшебников и ведьм — и избираться, и избирать. Этим летом пройдут очередные выборы министра, и среди первых кандидатур на этот пост числятся заместитель министра Амбридж и глава отдела правопорядка Боунс.
— Вы хотите сказать, что магия уравнивает людей, профессор? — уточнил Кайнетт, не вставая с места.
— Именно так. Ведьма может занимать место в Визенгамоте, любую должность в Министерстве, может числиться главой или наследницей семьи.
— То есть, к примеру, волшебник может присоединиться к чистокровному роду жены и взять её фамилию, а не наоборот?
— Да. Такие случаи достаточно редки, однако вполне возможны, — подтвердила Бербидж. — Поэтому если мы говорим о равенстве, магглам пока ещё далеко…
— Вы так считаете, профессор? — не дала ей закончить Тейлор. — Среди премьер-министров королевства ещё в начале девятнадцатого века встречались незнатные люди, не имевшие титулов и дворянства. Первый магглорождённый министр магии был избран только около тридцати лет назад. По-моему, это не очень похоже на равенство.
— Да, но…
— Не думаю, что ваша аналогия корректна, мисс, — не дала профессору ответить Биттерси. Оглядела студентов, обернувшихся в её сторону, и продолжила: — Среди министров за последние триста лет хватало и тех, кто не принадлежал к древним семьям, вроде Лестрейджей или Диггори. Однако скажите, хотя бы раз главным у магглов уже становился выходец из колоний? Индус или африканец? Думаю, что вряд ли. Так что и в этом плане им всё ещё далеко до волшебного сообщества.
— То есть, вот кем вы нас считаете? — медленно и со злостью спросила Карин, смерив чиновницу взглядом.
— А разве я сказала что-то плохое? — удивилась та. Оглядела класс, где среди учеников нашлось с полдюжины темнокожих и азиатов. — Или вам не нравятся гости Британии, юная мисс? Тогда тут ничего не поделаешь. Я ведь никого не хотела оскорбить, я просто констатирую факты — представителям чужого общества, иной культуры, им будет нелегко вписаться в новую среду и сразу добиться здесь высокого поста. Но уже их детям будет намного проще. Министр Нобби Лич — пример для всех нас, но он скорее исключение из правил. Магглы же пока не достигли и этого, судя по вашей реакции.
Hind-24, Hydrargyrum

ДнД-шные заметки, россыпью
Werekat
Werekat
There are thousands of good reasons why magic doesn't rule the world. They're called mages.
Мой любимый жанр: допиши сеттинг. Это про магию и ДнД.

Магия - способность разумных гуманоидов пользоваться своим разумом чтобы содавать и поддерживать временные, довольно эфемерные конструкции, технически задействующие эфир и астрал (на низких кругах - только доступный на материальном плане, чем выше круг - тем дальше маг может дотянуться). Конструкции создаются заранее и запускаются в нужное время с помощью катализаторов. В зависимости от формулы заклинания, катализатор может быть как словесной командой, так и жестом, так и чем-то материальным.

Разум - понятие более широкое, чем интеллект. Интеллект в этом плане - способность к подсчёту в чистом виде, а в более широкое понятие входит и харизма как интеллект эмоциональный, и мудрость как способность видеть связи в окружающем мире. Эти три основные категории аналитически называются "атрибуты", и вполне известны in-game, как и их соотношение с доступными кругами заклинаний. Отсев по физиологии при обучении имеет место быть: так, например, одного моего мага не взяли в друиды, потому что с его способностями даже к концу жизни его потолок был бы пятым кругом, в то время как пятый круг арканный у него в потенциале был на старте.

Не все заклинания доступны через все атрибуты. Некоторые маги видят в этом естественные ограничения, некоторые - происки божеств. Так, хорошо известно, что лечащая магия почти полностью принадлежит богам, и хотя технически в ней нет ничего сложнее чем всё остальное, что делают небожественные заклинатели, их "замены" клирической лечащей магии обычно очень дорогостоящи и сравнительно малоэффективны. При этом есть ряд заклинаний, которые доступны по разным параметрам - и по одним легче, а по другим - сложнее. Так, например, перемещение по планам, основанное на мудрости - заклинание 5-го круга, на интеллекте - седьмого. При этом маг, обладающий обоими нужными атрибутами, но обучением в одном, не может взять и запомнить другую версию, потому что существует т.е. система кругов заклинаний.

Круги заклинаний по лору в моей ДнД-шке - система в чём-то сродни химический валентности в бытовом её понимании, а если быть точнее, то понятию атомной орбитали. По мере практики (плюс ограничение от самого физиологического параметра) маг становится способным поддерживать всё большее количество заклинаний одновременно по определённом атрибуту. Количество слотов, т.е. в нашем примере - электронов на орбитали определяется физиологической вместимостью мага, т.е. нужным параметром разума. Но после того как круг заклинаний полностью заполнен, то начинает заполняться следующий круг, пока не достигает жёсткого физиологического потолка. Система кругов своя для каждого параметра. Маг, умеющий заклинания от интеллекта и имеющий нужную мудрость, всё равно не сможет запомнить плейн шифт на пятом слоте.

Чем определяется, к какому "кругу" относится определённое заклинание? По большей части - его сложностью для поддержания разумом, т.е. та "орбиталь" которую он занимает в мозгу мага. Эффективности же в этом уравнении нет вообще, поэтому самое распространённое направление инноваций в моём ДнДшном мире - попытки как можно больше облегчить то или иное заклинание по формуле, понизив его круг, но не утратив эффективности (что объясняет огромное количество эффективных заклинаний первого-второго-третьего кругов). Обычно самые распространённые версии заклинаний - оптимально возможные по соотношению "затраты/эффект", но гонки по облегчению присутствуют всегда. Самые "богатые" круги - 3-5, там уже прилично так мощностей, но они всё ещё доступны массово. Оптимизацию более высоких кругов делают реже: мало специалистов, меньше реальной необходимости "писать эффективный код". Поэтому там как раз чаще творится бардак и есть серьёзный простор для оптимайза.

Prepared и spontaneous casters - два разных типа обучения, а в некоторых случаях - ещё и физиологии. В принципе, кто угодно с достаточно высоким параметром может быть prepared caster, а вот spontaneous обычно надо родиться - или долго работать над собственной физиологией.

Маг типа prepared caster каждый раз выстраивает каждое заклинание. Конструкции, созданные таким образом, недолговечны: после применения катализатора заклинание в норме отрабатывает и разрушается. Зато то, что он каждый раз конструирует из заново, позволяет ему обновлять репертуар почти бесконечно. Но маг, пойманный без нужных заклинаний, - правда беспомощен. Никаких красивых жестов типа "я очень постараюсь и вспомню заклинание", за исключением ряда конкретных тренировочных фитов типа Alacritious Cogitation.

Маг типа spontaneous caster - обычно прирождённый. Это значит, что он обладает физической способностью запомнить заклинание так, чтобы оно не разрушалось после использования, а по сути мгновенно создавало свою эфемерную копию, чтобы разрушалась уже она. Количество использований таких заклинаний при этом подчиняется правилу кругов, хотя их количество может быть другим, чем у prepared casters. Маг "спонтанный", как это ни смешно, гораздо менее гибок, потому что для такого запоминания требуются значительные время и усилия даже при наличии врождённых способностей. Поэтому маги такого типа чаще узкие специалисты, выбирающие хорошо уметь одну какую-то область, и находят применение там, где стратегическая гибкость менее важна чем большая ёмкость по слотам и возможность выбирать из узкого круга хороших опций.

как это началось

В 1867 году великий Жюль Мишле
в четвертом томе бессмертного труда,
уже на стадии редактуры,
пропустит букву в слове "варяжский",
вот в этом, лязгающем - Varangienne.
Никто не заметит лакуны.
Для поколений французов
«История Франции» станет книгой о том,
как все было на самом деле.
Ничего не случится. Тогда.
Потом ее переведут на английский.
Число читателей превысит
число действующих лиц.
Ошибка будет всплывать
от издания к изданию.
Ничего не случится. Пока.
Потом книгу отсканируют,
загрузят в "Гугл",
и в какой-то момент, по ошибке,
скомпилируют в исполняемый файл.
Хуже. В установочный.
Естественно, это окажется тот самый вариант,
с опечаткой в четвертом томе.
Первый, кто откроет его,
увидит надпись:
«Установить историю Франции – да, отменить?»,
привычно нажмет кнопку
и файл начнет исполняться –
редактируя все, что не совпадает с текстом.
Пользователь, впрочем, заметит только,
что экран перед ним
идет мелкой мгновенной рябью.
Он дождется установки –
неприлично медленной –
проверит расписание, поймет,
что на метро уже не успевает,
откроет окно - и полетит на службу,
проклиная погоду, правительство
и проклятых ящеров с их проклятой техникой,
которая вечно улучшается и вечно подводит.
Ничего не случится. Уже.
Как вы знаете, на Земле
живет восемь видов существ,
узнающих себя в зеркале.
Инструментами пользуются все,
но технологическую цивилизацию – одну –
построили только три:
люди, муравьи и вараны.
Хотя вараны - компьютерщики, финансисты, ученые-прикладники -
скорость реакции есть скорость реакции,
никаким ашкенази, никаким игбо
тут не сравниться, и близко не подойти,-
все они время от времени мечтают о том,
чтобы люди собрались и пошли куда-нибудь еще.
Тогда их не нужно было бы
все время догонять. И опережать.
На километры. Меньше - небезопасно.
Представляете? жить на островах,
ловить сонных жирных оленей,
плавать в теплом океане...
- Забудь,- говорит коллега,
одновременно нажимая языком
очередной глиф на экране.-
С того момента, как в Англии стало холодно
и наши предки пошли служить
римским императорам,
мы были обречены.
Дома его ждут три кошки и жена,
принадлежащая к виду хомо сапиенс.
Он не откажется от них ни за какое море.
- Наши предки были динозаврами,-
горько шипит первый.-
владели этим миром...
- Предки кур тоже. И вообще,
кто только не владел этим миром...
Первый глядит на стеклянную стену кабинета
и замолкает.
Там, за стеклом, начальник их отдела,
гигантский крылатый муравей,
пахнущий феромоном смерти –
только так особь, способная к продолжению рода,
может покинуть социум
и уйти во внешний мир,
к ящерам и людям,
открывает четвертый том
«Истории Франции» на 268 странице,
натыкается на слова "Varanian guard",
раздраженно качает антеннами –
всюду они -
и отключает телефон.
Но этим делу уже не поможешь.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ГРАЖДАНКИ ТАРГАРИЕН
Лязгнула решетка, загремели кованые сапоги тюремщиков. Дейенерис зажмурилась: после многих дней в кромешной темноте подземелей Народного Замка даже свет факелов резал глаза. Топот сапогов замолк перед решетчатой дверью клети. Звякнула мейстерская цепь.

- Дейенерис Таргариен, - проскрипел незнакомый голос, - настоящим извещаю вас, что Консулат Соединённых Земель Вестероса отказал вам в помиловании. Сейчас вас препроводят к месту казни. Желаете ли принять у септона последнее напутствие?...

... Казалось бы, все начиналось прекрасно.

Она высадилась в Вестеросе с армией Безупречных, дотракийцами и драконами. Разбила Ланнистеров и флот Эурона Грейджоя. Вернула себе Железный Трон. Объединив силы с Джоном Сноу, уничтожила Белых Ходоков и предотвратила приход самой страшной зимы в истории Вестероса. Она, Дейенерис Бурерожденная, принесла мир на многострадальный континент. А потом приступила к тому, ради чего и стоило воевать: к улучшению жизни подданных.

Новый, общий для всех Семи Королевств, кодекс законов. Единая система мер и весов. Налоговые льготы. Покровительственные тарифы. Городское самоуправление. Королевские суды, независимые от лордов и защищающие простолюдинов от произвола. Регулярная армия, организованная по образцу Безупречных - с выдвижением офицеров не по знатности, а по доблести.

Все это вызывало глухое недовольство лордов, но лорды были слабы: после жестоких междоусобных войн осталась в живых едва ли половина знатных семейств. Полностью вымерли Аррены, Баратеоны, Тиреллы, Мартеллы, Фреи, Болтоны. Вопреки советам друзей, Дейенерис не раздала выморочные земли союзным домам, а включила в королевский домен и назначила управлять ими чиновников, большей частью мейстеров.

Тогда мейстеры были ее лучшими друзьями, и первый из них - казавшийся таким безобидным толстяк Тарли. Только мейстеры разбирались в запутанном вестеросском праве и в труднопостижимых для королевы вопросах экономики. Именно они подсказывали и организовывали все реформы, и - как слишком поздно поняла Дейенерис - с каждым днём прибирали к рукам все больше власти.

Кризис разразился, когда северяне во главе с Джоном Сноу подняли мятеж. Нет, они не выступали против королевы. Напротив, они не уставали заверять Дейенерис в преданности и лишь призывали прогнать "дурных советчиков" и вернуть старые порядки и привилегии. Поэтому она вступила с ними в переговоры через Тарли, хотя другие советники-мейстеры требовали безжалостно подавить мятеж. Ей не хотелось разорять только-только ожившую страну новой войной, и меньше всего - войной со своими друзьями.

Но когда к восстанию лордов присоединились Грейджои, Талли и Тирион Ланнистер, взбунтовалась уже Королевская Гавань. Купечество, разбогатевшее благодаря реформам, и мейстеры-чиновники испугались, что королева и в самом деле уступит и вернёт старый порядок. Нет, они тоже не выступали прямо против Дейенерис, но требовали головы двурушника Тарли, прекращения переговоров и начала решительных военных действий.

Городская стража присоединилась к выступлению. У королевы уже почти не осталось кровных всадников и старых, безоговорочно преданных Безупречных. Единственным козырем были драконы, но Дейенерис меньше всего хотела сжигать свою столицу. Верхом на драконе она бежала из Королевской Гавани к северянам.

Лишь много позже она узнала, что произошло в столице после её бегства. Совет мейстеров объявил Дейенерис низложенной за измену "народу Семи Земель", и ввиду отстутствия наследника провозгласил королевскую власть упразднённой. Железный Трон был торжественно расплавлен, а государство переименовано в Соединённые Земли Вестероса. Чернь Королевской Гавани, ещё недавно боготворившая Мать Драконов, теперь поносила "королеву-изменницу" и оскверняла её статуи. Всякая надежда на примирение рухнула. Дейенерис была вынуждена открыто присоединиться к друзьям, бывшим соратникам по завоеванию Вестероса - Джону, Тириону и Грейджоям. Так она оказалась во главе мятежа против своих же собственных реформ.

В первом же сражении на Перешейке её разбили наголову. Мятежное воинство было сама по себе немногочисленно - Север до сих пор не оправился после нашествия Белых Ходоков - да ещё и страдало от отсутствия вороньей почты и медицины, поскольку все до единого мейстеры покинули северных лордов. Да, были драконы, но против них мейстеры выставили новое оружие: бронзовые трубы, куда закладывали взрывчатую смесь на основе дикого огня. Эти трубы с неимоверной силой выбрасывали каменные ядра и картечь из железных гвоздей, рвавшую крылья драконов в клочья. Вымуштрованные терции пикинёров Соединённых Земель смяли и сокрушили доблестные, но плохо организованные отряды северных лордов, а из ужасного нового оружия были убиты все драконы. Саму Дейенерис ранили и захватили в плен. И вот теперь...

... Одетую в рубище, закованную в цепи, её вели по улицам Народной Гавани. Чернь свистела и осыпала приговорённую грязной бранью. Дейенерис отвечала презрительным молчанием. Неподвижным взглядом она смотрела только вперёд - туда, где высился эшафот, а на нём - машина для отрубания голов: ещё одно мейстерское изобретение.

Дейенерис Бурерождённая, бывшая королева андалов, ройнаров и Первых людей, Мать драконов, Разрушительица оков и прочая, прочая и прочая, безропотно позволила уложить себя на плаху. "Гражданка Таргариен... по единогласному приговору Комитета спасения Вестероса... за измену народу Семи Земель..." - глашатай надрывал голос, но его слова тонули в рёве толпы. Кто-то махнул платком. Со свистом и глухим стуком упал нож. Белокурая голова полетела в корзину, рефлекторно моргая мертвыми фиолетовыми глазами.