Ice Plane

#даты #литература #длиннопост
Сегодня — столетний юбилей Аркадия Стругацкого.

Иногда авторы НФ и утопий увлекаются описанием технической картины мира будущего, расписывая свои всевозможные придумки.
Это может быть любопытно (прежде всего самому автору и не очень широкому кругу современников) как чисто интеллектуальное упражнение, но на долговечность такие произведения обычно не претендуют. Все-таки литература в первую очередь — рассказ о людях, а не о технике; да и устаревают все технические прожекты с потрясающей быстротой.
Герой «Понедельника…» Саша Привалов сталкивается с такой «технической» фантастикой:
У братьев Стругацких достижения НТР, конечно, тоже представлены — как же без этого, — но авторам они не особо интересны. Да и сложно тут играть в угадайку. Вспомнить хотя бы «Полдень. XXII век», где уже существует нуль-транспортировка, но герои натыкаются на такую серьезную проблему: нужная им книжка в библиотеке есть только в трех экземплярах, и все три вечно на руках.
Стругацкие сохранили свою аудиторию потому, что писали о чисто человеческих проблемах в мире будущего.
И эта тема проступает даже в их первых, наивных с современной точки зрения произведениях 1959–63 гг.: «Страна багровых туч», «Путь на Амальтею», «Стажеры», «Полдень. XXII век», «Далекая Радуга»…
Где в поисках научной истины проходит грань, которую нельзя переступать? Какую цену можно заплатить за новое знание? Можно ли, например, рискнуть жизнью, если рискуешь вместе с товарищем (гибель Юрковского и Крутикова)?

А в «Далекой Радуге» гибнет целая планета со всем ее населением — и правильные герои должны совершать страшный выбор: кого спасать — людей или научные открытия, произведения искусства или их творцов, безответно любимую женщину или чужих детей.
Разумеется, при наивно-реалистическом подходе у читателя может возникнуть множество вопросов к этой ситуации: начиная с того, насколько уместно пребывание на планете, являющейся по сути физической лабораторией, детей и туристов — и почему не были соблюдены элементарные меры страховки на случай ЧП.
В действительности нам предлагают лишь немного усложненную дилемму романа-катастрофы — о взбесившемся паровозе и двух путях. Польский исследователь В.Кайтох замечает, что авторы не стали решать ее в энный раз, «а показали, кто как склонен ее разрешать»: это и было их главной задачей.
Герои ранних Стругацких — люди, страстно увлеченные своим Делом. Собственно, сверх этого для них не то чтобы ничего не существует, — просто оно как-то не в фокусе, подается между прочим, малозначимыми вкраплениями: неудачный брак Дауге, затянувшийся «роман» Быкова…
Критики отмечали, что не только любовь, но даже семейные связи в описанном авторами будущем выглядят стертыми. Так, у воспитанников Аньюдинской школы-интерната есть родители; по-видимому, все они происходят из благополучных семей. Однако никто из ребят на протяжении всей книги ни разу родителей не вспоминает. Общаются они с ровесниками, а авторитетом № 1 является Учитель (наряду с медиком — самая уважаемая профессия в мире Полдня).
В «Стажерах» есть сценка с фотографией любимой девушки, на которую «нужно смотреть украдкой, и чтобы при этом глаза были полны слез…», но «на это никогда не хватает времени. Или еще чего-нибудь, более важного». Критик Н.Мамаева даже задалась таким вопросом: «похоже, героям Стругацких действительно не хватает чего-то более важного, и не это ли определяет их трагическую судьбу?»
Но такие предположения обычно заводят далеко в область читательских фантазий…

«Понедельник начинается в субботу» — один из последних отблесков утопии в творчестве Стругацких. Очень русский, во всех своих реалиях и скрытых цитатах. Недаром зарубежные исследователи слегка недоумевают насчет его популярности: роман этот попросту трудно переводим.
Работа в «Понедельнике…» выглядит универсальной ценностью, а герои его кипят энтузиазмом и верой в будущее, несмотря на существование всяких камноедовых и выбегалл. Без них, правда, сюжет заметно бы поблек — вот она, единственная польза, которую из этих монстров можно извлечь.
«Понедельник…» рассыпается на сценки, цитаты, остроумные реплики — и, таким образом, лишен сюжетной связности (не считая таковой «суету вокруг дивана»). Но это как раз тот случай, когда такая связность и не требуется. Интерес — как для героев, так и для читателей — представляют именно трудовые будни НИИЧАВО.
Еще одно строго необходимое условие — юмор. И Наина Киевна, и разбитый склерозом Кот Ученый, и вещательное зеркало, и щука — современница Золотой рыбки, и Кристобаль Хозевич Хунта со своим великоинквизиторским прошлым, и склочный Мерлин, живущий воспоминаниями о минуте своей славы, — все персонажи «Понедельника…» вносят свою лепту в эту веселую чехарду.
Всё решительно переменится в «Сказке о Тройке», где те же персонажи — даже Привалов и Амперян — начинают в конце концов сражаться за карьеру и зарплату, а финальное поражение отрицательных героев (и то лишь с помощью deus ex machina) сопровождается многозначительным заявлением: «Есть мнение, что мы еще встретимся в другое время и в другом месте».
Но «Сказка о Тройке» написана авторами уже после переломного «Трудно быть богом», открывшего новый этап их творчества.


«Трудно быть богом» входит в цикл произведений о «прогрессорах» — как пишут в аннотациях, о том, как Земля в золотой век своего существования «захотела подарить свое счастье иным мирам».
Но можно ли подарить счастье — тем более таким способом, как прыжок через пару исторических ступенек? Сами Стругацкие, по-видимому, очень быстро охладели к идее прогрессорства. Полная ее бесперспективность очевидна уже в начале романа.
Антон-Румата во многих отношениях сильнее арканарцев — и физически, и умственно, — но его сила оборачивается и его слабостью. Дон Рэба куда опытнее и удачливее в искусстве интриги; он легко и естественно совершает поступки, которых высоконравственные земляне позволить себе никак не могут.
Страшнее, однако, другое — то, что и выявилось немного позже в «Сказке о Тройке».
Румата, только что обнаруживший, что его обокрали, замечает двух серых солдат, смеющихся над ним.
Румата бросается к солдатам и понимает вдруг, что если б они не убежали, то он бы их убил, — и ошеломлен этим осознанием. Затем после ночи, проведенной в попойке с бароном Пампой, Румата вспоминает скандалы в тавернах и то, как он, пьяный, ворвался в дом любимой девушки…
Неважно, насколько сильны убеждения и достоинства личности: они могут функционировать правильно только в должных условиях.
В «Прологе» и «Эпилоге» возникает символический образ дороги в один конец — «анизотропного» шоссе. Антон находит в конце его взорванный мост и скелет фашиста, прикованный к пулемету.
«Нельзя» в этом случае — не невозможно, а запрещено (над дорогой висит «кирпич»). Невозможно оказывается лишь ускорить ход исторического времени; а вот скатиться со взятой высоты можно вполне.
Таким образом, финал романа неизбежно оказывается трагичным.
Критика (С.Переслегин) соблазнилась даже типично фанонной «достройкой» сюжета и позволила себе выдвинуть предположение, будто смерть Киры — не на совести дона Рэбы, которому это просто ни к чему. Существовал только один человек, которому было выгодно спровоцировать Румату на устранение дона Рэбы. Беспощадный, прошедший все круги ада и отлично Румату знающий. Тот самый, который говорил: «в нашем деле не может быть друзей наполовину». Арата Горбатый.
Это, конечно, домыслы в духе «дамбигадства»: в тексте намеков на что-либо подобное нет, и Б.Стругацкий отрицал данную версию, отдавая, впрочем, должное ее остроумию (по замыслу авторов, Кира погибла почти случайно: ее хотели захватить, чтобы сделать заложницей). Но показательно, что роман наталкивает на такие интерпретации — в контексте реальной жизни вполне правдоподобные.
И еще одно. Мы так и не узнаем, какая судьба постигла Арканар после такого эпического подвига-провала Руматы. Но едва ли результат — каков бы он ни был — вписывался в планы Института Экспериментальной Истории.
Да и название у этого института звучит, прямо скажем... Ох уж эти исторические эксперименты и экспериментаторы!


«Хищные вещи века» чаще всего не относят к числу авторских удач. Но Стругацкие — не совсем обычные авторы еще и в том плане, что мнения об их «лучших» и «худших» произведениях резко расходятся. Эта впечатляющая картина пресловутого «общества потребления» снова демонстрирует, что сила научной фантастики вовсе не в прогнозах (обычно не очень удачных) насчет технических новинок, хотя сейчас и указывают на то, что Стругацкие здесь предсказали появление самоуправляемого автомобиля, пейнтбола и гарнитуры Bluetooth. Но это незначащие мелочи, и ценность повести в другом.
Она начинается эпиграфом из Экзюпери:
В самом деле — ведь это означало бы, что все заботы материальные остались позади.
Но само по себе материальное насыщение неспособно наполнить человеческое существование; напротив — чем богаче ассортимент предлагаемых благ, тем быстрее «идеальные потребители» этого товарного рая массово бегут из своего прекрасного нового мира в игровую виртуальную реальность, в электронные наркотики…
Можно было бы сказать — в Матрицу, если бы до выхода знаменитого фильма не оставалось еще более трех десятков лет. И почти двадцать лет — до выхода социально-фантастической сатиры Джузеппе Д’Агаты «Америка о’кей».

«Улитку на склоне» авторы, как известно, считали своей лучшей вещью (хотя, опять же, далеко не все читатели и критики с ними согласны). И слегка расстраивались, что мало кто понял повесть именно так, как понимали ее они сами.
Возможно, отчасти это результат перестроенного по ходу дела замысла. Сначала Стругацкие хотели изобразить загадочный Лес как своего рода охотничий заповедник на «туристической» планете. В Мире Полудня давным-давно уже решены все фундаментальные проблемы. Люди стали беспечны. Всю рутинную работу (или просто — работу) выполняют машины. Так появился Homo Ludens — Человек Играющий… И туристы ездят на Пандору охотиться на тахоргов.
И там же, на Пандоре, уже несколько месяцев живет Горбовский — и никто не понимает, что забыл здесь великий звездолетчик, член Мирового Совета.
А Горбовскому просто страшно. Он подозревает, что рано или поздно человечество напорется в Космосе на некую скрытую опасность… И вот Горбовский, со своим сверхъестественным чутьем, ждет и ищет «странное». Что именно — он и сам не знает.
Авторы собирались заложить в эту сюжетную схему идею противопоставления Настоящего (Управление) и Будущего (Лес). Настоящее якобы печется о Будущем, трудится во славу его — но в то же время «гадит на это Будущее, искореняет это Будущее… стремится превратить его в асфальтированную автостоянку».
Однако во второй версии «Улитки» эта тема потускнела. Текст сильно усложнился и приобрел несколько кафкианскую окраску.
Герой Кафки не мог добраться до Замка, куда его вроде бы взяли на работу. Оба главных героя «Улитки» тоже рвутся прочь из того места, где они находятся; только Перец не может выбраться из Управления, а Кандид — из Леса. А выбравшись, они обнаруживают, что из одного абсурда угодили в другой. Настоящего выхода ни Перец, ни Кандид (в отличие от вольтеровского Кандида; совпадение имен не случайно) так и не находят.
На каком-то — не самом главном — уровне это, конечно, сатира. Не только на советскую бюрократию и даже не только на бюрократию как таковую. Конечно, можно взорвать Управление — Перец испытывает это искушение, но очевидно, что это не решит проблему, ибо новая организация неизбежно придет к такой же бюрократии.
За всем этим маячит тотальная бессмыслица — как в существовании жителей Леса, так и в псевдодеятельности сотрудников Управления. Все вроде бы при деле.
Но никакого дела в действительности нет.
Идея Труда потеряла свой сакральный статус.
Комментируя свой первоначальный замысел (который потом оформился в повесть «Беспокойство»), Стругацкие подчеркивали, как трудно человеку примириться с тем направлением прогресса, которое лично ему кажется неприемлемым. Землянин попадает в мир, где процветает, тесня всех прочих, цивилизация самодовольных амазонок, — но ему-то такой «прогресс» буквально поперек горла!
Перекосы остаются перекосами, даже если они преподносятся как форма исторической компенсации в пользу всевозможных униженных и оскорбленных. В более общем варианте эту ситуацию интерпретирует исследователь Б.Л.Вишневский:
Эта идея получит развитие в позднем творчестве Стругацких. Что же касается «Улитки», то авторы сделали на ее счет следующее замечательное признание: да, то, что они считали своей «главной идеей», мало кто заметил. Но стоит ли рассматривать это как писательский провал? Б.Стругацкий («Комментарии к пройденному») в этом не уверен:


Идея, которая смутно просматривается в первой редакции «Улитки», вырисовалась отчетливее в повести «Гадкие лебеди». (Да, «гадкие утята» превратятся в лебедей, но… вот то-то, что «но».) Новое поколение граждан строит новое общество.
Критик Н.Н.Мамаева в этой связи вспоминала социальные потрясения в России конца ХХ века, которые сильнее всего ударили по «маленькому человеку», рядовому гражданину страны:
Парадоксально, но главные антагонисты «Гадких лебедей» постоянно возвращают друг другу свои реплики. Интеллигент, художник, противник существующего режима спорит с палачом свободы, чиновником и защитником этого режима.
И они приходят к общему мнению. Люди, которые жили в старом мире, не смогут жить в мире Новом, даже если искренне хотели его, боролись за него, ждали его. И Банев, и Павор осознают эту горькую истину. Виктору, правда, любопытно пожить в мире будущего — Павору же не хочется и пробовать, но это уже частности.
Эта повесть — не только о смене политических режимов, о диктатуре и демократии. Это о взрослении, о старении, об умирании. И о том, почему человеку не нужно бессмертие. Книга утверждала: человеку воспитанному и выросшему при одной общественной системе, в другой системе всегда будет холодно, зябко, неуютно. А сладкие обещания ее пророков и вождей — лишь слова, унесенные ветром истории.
Эта мысль выльется в афористическую форму в одном из последних романов Стругацких — «Хромая судьба». По цензурно-издательским обстоятельствам он оказался сложно переплетен с «Гадкими лебедями» и с «Градом обреченным»:

«Второе нашествие марсиан» было репликой в сторону Уэллса. И репликой мрачной, хотя никакой войной у Стругацких и не пахнет, тишь да гладь.
Обывателю дали «постоянный и верный источник доходов, который совершенно не зависит от конъюнктуры», и обыватель счастлив. То, что при этом человек превращается в своего рода дойную корову, его не волнует. И уж тем более не волнуют такие абстрактные понятия, как культура, прогресс, общественная мысль, философия, литература… словом, «все то, что отличало человека от скота и что называлось до сих пор цивилизацией». Была бы выпивка, секс да азартные игры; для особо одаренных — какое-нибудь безобидное хобби вроде филателии. Сотрудничество с марсианами дает дополнительный доход, интеллигенция же ничего не обещает, кроме бескомпромиссной борьбы за ненужные людям ценности.
Б.Стругацкий однажды так сформулировал главную идею повести: «современное нам человечество в массе своей настроено дьявольски конформистски и начисто лишено таких понятий, как ЦЕЛЬ, СМЫСЛ, НАЗНАЧЕНИЕ применительно ко всем людям сразу».

«Обитаемый остров», продолживший тему «прогрессорства», стал опытом своего рода советского боевика с оптимистическим — в отличие от истории Руматы — финалом.
Но, во-первых, хэппи-энд тут явно натянутый. Во-вторых — в отличие от Руматы, Максим Каммерер не терзается сомнениями насчет того, должен ли он вмешиваться в события на Саракше, и преспокойно расправляется с «плохими парнями». А то, что герой неведомо для себя борется со «своими», придает роману мрачноватый гротескный колорит. (Кстати, экзотически звучащие для нас имена персонажей-аборигенов — Варибоба, Грамено, Ахмет Зогу, Зеф — в большинстве своем имена албанских писателей XVIII–XX вв.: та же система, только в другом контексте и ракурсе.)
Героическое вмешательство Максима ввергает страну в новый виток гражданской войны, с болезнями и голодом, и к чему еще приведет в итоге — неясно. Однако он твердо заявляет, что не позволит, пока жив, построить еще один Центр «даже с самыми лучшими намерениями».
Аплодисменты в студию!
Только вот Странник устало откликается:
В основе мыслившегося Стругацкими мира Островной империи лежал широко понимаемый принцип «каждому — свое». Общество помещало каждого из граждан в круг, соответствующий его талантам, темпераменту и нравственному потенциалу. Ад, Чистилище и Рай. Мир подонков, мир средних обывателей и мир Полдня — духовности, творчества и свободы.
И наконец попавший туда Максим (такова была придуманная авторами концовка), ошарашенно оглядываясь, слышит вдруг вежливый вопрос: «А что, у вас разве мир устроен иначе?» И он начинает говорить, объяснять, втолковывать: о высокой Теории воспитания, об Учителях, о тщательной работе над каждой детской душой…
Абориген улыбается, кивает, а потом говорит то, ради чего Стругацкие до последнего хотели этот цикл все-таки написать:
По задумке Стругацких, эта реплика должна была заключить всю серию о Мире Полудня.
Однажды они еще попытались вернуться к теме прогрессорства в позитивном ключе — в «Парне из преисподней». Но вокруг главного положительного героя там царит ощутимая атмосфера отчуждения — даже с сыном отношения не сложились! — и гораздо более живым и привлекательным в этой повести выглядит, как ни странно, дикий и ограниченный (в сравнении с тем же Корнеем), совсем не положительный вояка Гаг.


«Пикник на обочине» — философская фантастика, вдохновившая А.Тарковского на создание «Сталкера», — стала, в сущности, романом о страшном дисбалансе между технологическим могуществом и социальной зрелостью человека. А.Стругацкий вспоминал:
«Пикник на обочине» — история об отсутствии контакта: прежде всего не с инопланетянами, но между самими людьми. О том, что в подобных обстоятельствах даже мечты сбываются лишь за чей-то счет — и неизменно сбываются уродливо.
Рэд попытался избежать ловушки Зоны — он произносит вечное заклинание всех утопий: «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»
Что произойдет с Золотым Шаром от такого немыслимого требования? Перестанет работать? Исчезнет? А если Зона все-таки не куча хлама, а сложно структурированная система, что тогда случится с ней?
Возможно, в частном плане финал есть личная победа Рэда над своим эгоизмом (хотя, не забудем, ценой чужой смерти!) — но как вышло, собственно, что человечество ищет счастье на помойке чужих цивилизаций? И не значит ли это, по большому счету, что и со своей жизнью мы поступаем сходным образом? (Не случайно в экранизации Тарковского проступает метафора блуждания героев в собственном исковерканном внутреннем мире.)
Как всегда у Стругацких, сплошные вопросы…


«За миллиард лет до конца света» на первый взгляд припахивает даже какой-то мистикой. Несколько ученых, ведущих исследования в разных областях науки, вдруг сталкиваются с противодействием некой могучей силы. Природа ее остается непроясненной: то ли это внеземная цивилизация, то ли сама Вселенная стремится сохранить равновесие.
По более приземленной трактовке американского критика Стивена Поттса («Второе нашествие марКсиан»), Стругацкие «проецируют на космос внутренний консерватизм человеческих институций».
Здесь личность противостоит уже не социуму, но Гомеостатическому Мирозданию, которое, как и бюрократические структуры, сохраняет себя ценой отказа от прогресса.
Чем-то надо жертвовать — или верностью своему делу, или безопасностью: не только своей, но также близких и любимых людей. И какой тоскливой, обесцененной видится герою жизнь, в которой он вынужден выбрать капитуляцию: «С тех пор все тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы...»

«Жук в муравейнике» — еще одна повесть о Контакте, оказавшаяся еще одной повестью о чисто земных проблемах.
Правда, никто из действующих лиц не уверен, что его выбор действительно послужит благу общества. В «Жуке…» слышатся отзвуки древнегреческой трагедии, где сюжет движется волей рока — и все усилия избежать катастрофы только подталкивают к ней. Кто он, Лев Абалкин? Жук в муравейнике или хорек в курятнике? Именно тайна личности, которая должна была стать защитой, заставляет его совершить поступки, ведущие к гибели. И снова обычная для Стругацких картина: светлый мир Полдня, по которому мечется несчастный Абалкин, довольно холоден. Собственное его одиночество в какой-то мере вынужденно, но и прочие герои романа выглядят существующими в некой эмоциональной изоляции.
Человечество — это стабильный муравейник со своими социальными нишами и функциями. Любая ломка системы, скорее всего, сломает попутно жизни миллионов людей. Поэтому все системы защищают себя от таких изменений. Голованы ограничивают посещение своей миссии. Тагоряне без колeбаний уничтожают сомнительный данайский дар Странников. Они в принципе не допустили возникновения такого выбора, перед которым в итоге оказалась Земля.
С точки зрения Земли этот рациональный поступок привел Тагору в эволюционный тупик. Но, во-первых, «после того» вовсе не значит «вследствие того» — кто этого не знает? А во-вторых, сами тагоряне отнюдь не считают себя пребывающими в тупике.
Не удивительно, что Стругацкие не раз слышали вопрос: «а что было бы, возьми Абалкин в руки тот злосчастный детонатор?» (Ну как же — на самом интересном месте!)
Для многих читателей страшно разочаровывающе выглядит тот факт, что авторы, очевидно, вообще не собирались продумывать, для чего мог понадобиться этот самый детонатор. По большому счету, им даже неважно, случилась бы беда или нет (хотя Б.Стругацкий на прямой вопрос прямо ответил: НЕТ). А важно им было в принципе поставить проблему:
• следует ли убить абсолютно точно невиновного и — возможно! — совершенно не опасного человека,
если альтернативой является
• взять на себя ответственность за непредставимого масштаба катастрофу, которая, опять-таки, то ли случится, то ли нет?
И дальше по давно известной схеме: если можно убить одного, то как насчет двух, трех… десятков, сотен, тысяч?.. «Три ореха — это куча?»
Иван Карамазов, помнится, за «мировую гармонию» даже слезинкой ребенка платить не хотел — не то что убивать. Но такой человек никогда не окажется главой Комитета государственной (или планетной) безопасности. А ни одно государство никогда не сможет обойтись без службы безопасности. Защита членов общества в целом приводит к трагедии отдельного человека.
Нечто похожее мелькало еще в «Отеле У погибшего альпиниста». Как оценить поведение инспектора Глебски? Нашлись же люди, которые смогли осознать вероятность невероятного! А все их старания разбились о добросовестность полицейского служаки. Но ведь и он прав. Что будет, если каждый полицейский начнет рассуждать, надо ли применять закон, встретившись с преступником? Сила таких, как Глебски, как раз в нерассуждающем следовании законам. «Совесть выше закона» — опасный лозунг. И все же… эта дилемма так и остается нерешенной.
В ситуации «Жука в муравейнике» много неизвестных величин. То, что «саркофаг» — творение чужой цивилизации, очевидно. Какое именно воздействие программировалось — можно гадать, но стоит ли? Ведь логика конструкторов «саркофага» в любом случае иная, чем у землян. Если Странники хотят вреда землянам (или хотят творить добро как они его понимают, что едва ли не хуже), вряд ли они не позаботились о подстраховке.
С другой стороны, зачем они изначально поставили своих будущих (разведчиков? диверсантов?) в полную зависимость от землян? Неужели нельзя было провести любую спецоперацию незаметно? Так что же, это была проверка? И если так, то каков ее результат? Вопросы, вопросы…
Из финала ясно лишь то, что «золотой век» так и не пришел по-настоящему: в основе его по-прежнему лежит неизбывная ущербность. Можно видеть в ней первородный грех, «отягощенность злом», а можно присоединиться к грустной шутке Бориса Стругацкого: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о катастрофической нехватке информации».
Тема насущности и недостаточности теологического подхода к «спасению мира» развернется в последнем романе братьев — «Отягощенные злом».


«Град обреченный» первоначально задумывался как своего рода вставка (наподобие «ершалаимских глав» МиМ) в «Хромую судьбу», но скоро авторам стало ясно, что он перевешивает остальную часть повести.
Главная задача «Града…» — показать, как под давлением обстоятельств кардинально меняется мировоззрение героя, который переходит с позиций фанатика в состояние человека, подвисшего в пустоте. Путь, который, по их признанию, прошли и сами авторы («Комментарий к пройденному»).
Герои вызывают не столько сочувствие, сколько интерес. Мусорщик Воронин — следователь Воронин — редактор Воронин — советник Воронин… Правовернейший коммунист, борец за счастье простого народа с легкостью и непринужденностью превращается в высокопоставленного чиновника, зажравшегося мелкого вождя, вершителя людских судеб. Он станет сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого нациста-гитлеровца. Как много обнаружится общего в этих, казалось бы, идеологических антагонистах?
Воронин — ни нравственное чудовище, ни опустошенный циник. Он повторил путь многих своих сограждан, вынужденных жить при различных режимах, в том числе и несправедливых. Режим не спрашивает у подданных, хотят ли они жить при нем. Куда же им (нам) деваться? Одни спиваются, как Банев, другие, как Воронин, умеют убедить себя, что их работа в любом случае приносит пользу — разве нет? РАЗВЕ НЕТ?
Град Обреченный — едва ли не единственный из миров братьев Стругацких, где нет положительного героя. Он населен беглецами из разных времен, решившимися на участие в Эксперименте. И каждый из них становится подопытным кроликом, ибо Эксперимент ведет не он, а его ведут над ним…
Картина Н.К.Рериха, давшая название роману: