Кукла с коляской (джен)

В тот день у меня не было никаких предчувствий, и мы с соседкой весело болтали. Сенечка выздоравливал — лекарства помогали хорошо, и постоянный страх за его жизнь отпустил. Меня переполняло чувство благодарности к врачам и медсёстрам, которые возвращали здоровье моему сыну.

Неловко повернувшись, я уронила банку с домашней едой. За это спасибо свекрови, она тоннами приносит свою стряпню, и мы с соседкой не успеваем всё съедать, бОльшая часть прокисает. Эту банку я как раз приготовила на выброс. Стекло разлетелось по всему полу, и густые щи расползлись лужей. Я позвала виноватым голосом уборщицу, потом санитарку, но все были заняты. Пришлось идти самой в кубовую за шваброй.

Очаровательное слово «кубовая» пришло из советских времён и обозначает мрачную мокрую комнату на первом этаже больницы, школы или тюрьмы — любого казённого здания, построенного для людей. В кубовой всегда кафельный пол и пахнет хлоркой, а ещё в ней есть вонючий тёмный чуланчик полтора на полтора метра, где хранятся вёдра, швабры и омерзительного вида тряпки — то, что мне и было сейчас нужно.

Я спустилась на лифте в цокольный этаж и отметила, как здесь пусто — ни души. Была середина дня, и весь персонал был занят работой, а пациентки сюда ходили крайне редко. Ёжась от холода, я вошла в кубовую и направилась к чуланчику, но меня отвлекли звуки из смежного помещения, похожие на детский плач, только очень тихие.

Нет ничего удивительного в том, чтобы услышать детский крик в роддоме, но уж больно неподходящим было место, и слишком одиноко он здесь звучал — не было ни шагов, ни взрослых голосов. Нормальная женщина не стала бы лезть в чужие дела, она просто взяла бы швабру и ушла — но не я. Жизнь меня ещё ничему не научила. Материнский инстинкт требовал выяснить, что это за кроха, и я прошла дальше, в бывшую душевую, находящуюся на вечном ремонте.

То, что я увидела, повергло меня в шок. В одной из кабинок, прямо на кафельном полу, лежал новорождённый мальчик. Он шевелил ручками и ножками, он тихонько кричал — видимо, уже охрип, и никто не попытался ему помочь. Чувствуя, как кровь ударяет в голову, я сорвала с себя кофту, завернула ребёнка и взяла на руки. Он был совсем ледяной! И, наверно, голодный… Я дала ему грудь, и он, захлёбываясь, начал глотать. У меня много молока, от Сенечки не убудет. Об инфекциях и своих правах я тогда не думала.

Я присела с ребёнком на подоконник. Сердце бешено колотилось, не желая успокаиваться. Наверняка у меня поднялось давление. Измерят и будут ругать… А что с ребёнком теперь? Какая дура его забыла? Нужно сказать врачам, он же простужен… Мысли метались в голове, сменяя одна другую.

Какой красивый ребёнок. Выглядит здоровее моего Сени. Если его бросили, я возьму его себе. У меня же больше не будет своих — значит, будут приёмные. Чужое дитя причмокивало, глядя на меня голубыми глазками, и я вообразила себя матерью четырёх детей. Я назову его Гошей. Как хорошо, что разбилась банка, и я пришла сюда вовремя. Он же мог погибнуть.

Когда эмоции начали утихать, я проанализировала ситуацию. Как новорождённый ребенок мог оказаться здесь? Его же бросили на верную смерть, это очевидно. Но если так поступила нерадивая мамаша, то няньки и уборщицы давно подняли бы шум, ведь они сюда заходят каждые пятнадцать минут, а малыш явно пролежал больше часа… Что-то здесь не сходится.

В подтверждение моих догадок в кубовой раздались тяжёлые шаги и звон ведра. Гулким эхом прокатились голоса уборщиц. Я крепче прижала к себе малыша. Гошу. Меня заметили.

— А ну, иди отсюда, — зашипела одна из тёток в серой форме. — Додумалась куда с ребёнком прийти.

— Быстрее, быстрее, — подгоняла меня другая. — Нечего тебе тут делать.

Пожалуйста. Не чуя под собой ног, я молча вынесла малыша из кубовой. И вдруг мне вслед раздались громовые окрики тёток-уборщиц:

— А ну вернись! ВЕРНИСЬ!!!

Я остановилась посреди пустого коридора. Меня настигли обе тётки.

— Это ты здесь ребёнка подобрала?

Я промолчала. Тётки начали вырывать у меня малыша, и я подняла крик:

— Вы с ума сошли, это же ребёнок! Его забыли здесь, ему нужна помощь.

— Это ты с ума сошла. Гляди, она его кормить удумала!

Прибежали ещё люди. Решительная медсестра лет пятидесяти рванула у меня свёрток, освободила младенца от кофты и швырнула её мне чуть ли не в лицо. Вновь закричавшего малыша она держала довольно грубо одной рукой.

— Женщина, не лезьте не в своё дело. А то я позову охрану.

— И зовите! И все узнают, что вы убиваете детей!

— Объясните этой дуре кто-нибудь, что происходит, — велела медсестра и унесла младенца обратно в кубовую. Я рванулась было за ней, но здоровенная тетёха-уборщица крепко ухватила меня за локоть. Вторая тетёха беззлобно обругала меня и сказала:

— Так нужно. Не лезь. Иди к себе в палату.

Медсестра вышла с каменным лицом, и я рванулась к ней.

— Где ребёнок?

— Это не ребёнок.

— Это ребёнок, и он пил моё молоко! Я расскажу всем, чем вы тут занимаетесь…

Медсестра смилостивилась и нашла для меня пару минут.

— Вы когда-нибудь слышали выражение «аборт на поздних сроках»? Это совершенно законная операция, и её делают в каждом специализированном роддоме. Так что рассказывайте на здоровье. Расскажите, как вы его кормили. Вас поднимут на смех.

— И он что, обречён здесь умирать на холодном полу?

Медсестра развела руками.

— А что вы хотите? Они не всегда рождаются мёртвыми. Поймите, это законно, и ваше возмущение ничего не изменит. Нам тоже не очень приятно делать такие операции.

— Но он же не виноват, что его родили! — застонала я. — Отдайте его мне, я хочу его усыновить!

— А по этому вопросу обращайтесь к доктору, — отрезала медсестра. — Тут не я решаю. Если она разрешит — усыновляйте. — И она, гордо подняв голову, пошла к лифту.

— Пока я буду просить разрешения, ребёнок умрёт! — крикнула я ей вслед, но меня никто не слушал.

В следующую минуту я наделала серию глупостей. Сначала попыталась снова забрать малыша, но в кубовую меня не пустили. Тогда я начала лихорадочно предлагать уборщицам деньги, чтобы они позаботились о ребёнке до моего возвращения. «Чтобы нас с работы выгнали?» — взвизгнула одна из тёток и бросила бумажку мне под ноги. Я впала в истерику, умоляла их, но меня просто вытолкали из коридора. Я побежала вверх по лестнице, потом вернулась к лифту, но кнопка вызова не работала, и я опять побежала по лестнице.

Моя врачиха была завалена работой, и мне пришлось прождать в коридоре час. Я опоздала на кормление. К тому времени, как врачиха смогла принять меня в своем кабинете, я уже извелась вконец. Сбивчиво я рассказала ей о происшествии в кубовой. Она не удивилась, но впредь запретила мне спускаться в служебные помещения.

— Но…

— Не перебивайте меня. Сначала выслушайте, что я вам говорю. Вы должны заботиться о своём ребёнке, а не о чужом. Вот сейчас вам надо быть на кормлении, а вы мечетесь по всей больнице, как молодая. А вам, между прочим, уже за тридцать.

С этим было не поспорить — на днях мне стукнуло тридцать один.

— Вы меня слушаете? — продолжала она. — Вы вообще осознаёте, что происходит?

— Он там умирает. Разрешите мне усыновить его.

— Что за глупости. На него и документов-то нет. Возьмите ребёнка из детдома, если вам мало своих.

— Он умирает сейчас, пока мы разговариваем.

— Вы мать, у вас прекрасный сын. Мы делаем всё возможное, чтобы он был здоров. А вы пренебрегаете своими обязанностями. Вам нужно кормить ребёнка, а не витать в облаках.

— Вы разрешите мне усыновить того малыша? Я кормила его.

— Ай, какая замечательная мама. Свой ребёнок голодный лежит, а она кормит абортивный материал. Красота. Вы ещё мне заразу разнесите по всей больнице.

— Он был голоден. Почему нельзя усыновить его?

Врачиха фыркнула.

— Не отнимайте у меня время. Будете себя вести неадекватно, окажетесь в психдиспансере, а ваши дети в детдоме.

— Я больше не могу так. Мне дурно… — Я спрятала лицо в ладонях.

— Вот так-то лучше, — обрадовалась врачиха и прописала мне успокоительное.

Я вернулась в палату, разбудила Сенечку кормить. На вопрос соседки, где меня носило, я чуть не разревелась и слово за слово рассказала всё.

— С таким настроением нельзя ребёнка кормить, — знающим тоном прокомментировала соседка, — а то плохая энергетика передается.

Она кормила свою Алину всегда в хорошем настроении. У этой женщины настроение вообще не портилось никогда и ни от чего.

— Ерунда это, — возразила я. — Лишь бы по часам. У меня из головы нейдёт тот ребёнок.

— Просто ты не вовремя спустилась за шваброй. Где твоя кофта?

— Там валяется.

— И чёрт с ней, не ходи. Может быть, он ещё жив.

— Как ты можешь быть такой чёрствой?

— А что поделать? Это реалии нашей жизни. Тебе правду сказали, это происходит каждый день.

— Он и сейчас стоит у меня перед глазами.

— Пей, что прописали, и забей на всё. Выйдешь из больницы и забудешь.

Увы, забыть Гошу я так и не смогла и на следующий день завела денежную дружбу с уборщицей — не той, которая меня хватала, а со второй. Я ей совала сотенную бумажку, а она на полчаса становилась моим собеседником. Мой первый вопрос был задан шёпотом:

— Ну, как он? Умер?

— Умер, умер, — закивала тётка, пихая деньги в карман. — Отмучился. Нынче утром. От голода. А мож, замёрз.

Я похолодела. Значит, всю ночь, пока я спала… Да его десять раз можно было спасти! Я проревела час, слыша со всех сторон, что я дура. Тогда я ещё не понимала, что столкнулась с системой.

Что-то во мне крепко переменилось после той трагедии, которая была трагедией лишь для двух человек: для меня и Гоши, а для остальных инцидентом. Уборщица рассказала о других подобных случаях, чем вогнала меня в депрессию окончательно. Жизнерадостной соседке хотелось поболтать, а я ходила как в воду опущенная, и чтобы меня утешить, она заговорила о перевоплощении.

— Он возродится в следующей жизни, — сказала она.

Видимо, в моих глазах мелькнуло что-то вроде надежды, потому что она начала пачками выдавать случаи, когда люди перевоплощались.

— Если человека убили выстрелом в голову, то в следующей жизни у него на голове будет родинка, — сообщила соседка, тыча пальцем в эзотерический журнал с фотографией чьего-то кривого уха.

— Хватит, — попросила я. — А то и у меня крыша съедет.

Через неделю их с Алиночкой выписали, а журнал остался мне в наследство. Толстый был, гад, но я его весь прочитала, чтобы не умереть с тоски. Свято место пусто не бывает. Моя новая соседка ругалась матом, курила и сына своего звала Прошей. Мы не ссорились, но и подружиться не смогли. Скользкие банки свекрови исправно падали на пол, но кубовой я теперь боялась как огня.

А вскоре и нас выписали.

Коля приехал на иномарке с цветами и своей мамой, сфоткал меня и Сенечку на пороге, потом я сфоткала Колю с Сенечкой и свекровью, и мы поехали домой. Из моей авоськи торчал журнал. Дети встретили нас весело и шумно, они искренне радовались младшему брату. Моя мама стояла на пороге и сдержанно улыбалась. Не знаю, каким образом, но они со свекровью умудрились стать лучшими подругами.

Наверно, судьба у них была схожая: обе растили нас в одиночестве, послав к чёрту мужей, обе всю жизнь проработали экономистами… и у обеих был несносный характер. Я с трепетом подумала, что будет, если они обе останутся мне помогать, и я окажусь между ними, как между молотом и наковальней.

А пока мы собирали праздничный стол. Все подождали, пока я покормлю Сенечку и уложу в старую Ванину кроватку, и началось семейное застолье. Мне ужасно хотелось сухого вина, но я знала, что нельзя. Мама налила мне и детям гранатовый сок. Тот день я запомнила как один из самых счастливых в моей жизни, но такие тихие, безмятежные дни выдавались всё реже и реже. Беда пристреливалась.

Мама устала за время моего отсутствия, теперь с нами жила свекровь, и я поняла, что мама ангел. Свекровь делала то же, что и мама, но плюс к этому устраивала слёзные истерики — строго через день и строго на полтора часа. Не знаю, что по этому поводу сказал бы Фрейд. Обе мамы ни в какую не понимали, что мне, конечно, тяжело, но без помощи было бы гораздо легче.

У Колиной мамы была серебряная монета, которую она совала во все сосуды с водой, включая детскую бутылочку. Свекровь вбила себе в голову, что если в воду положить грязную серебряную монету, то вода тотчас станет стерильной, и её не надо кипятить. Начались поносы. Я кипятила воду тайком, мыла чёртову монету с мылом, а свекровь, застукав меня за этим делом, надрывно кричала, что серебро обеззараживает всё…

То же самое свекровь думала о некоторых фруктах, в частности, о цитрусовых. Она резала на дольки немытые апельсины и раскладывала в вазочки. Я на апельсины после больницы смотреть не могла, но дети ели и получали заразу. Свекровь била себя пяткой в грудь и вопила, что цитрусовая кожура тоже всё обеззараживает, а у детей просто аллергия… На мытые фрукты ни у кого никакой аллергии не было, между прочим.

Если на столе стояла кастрюля с едой, то свекровь считала своим долгом вынуть оттуда ложку, облизать и засунуть обратно. Так же она поступала с упавшей соской — оближет и пихнёт в рот ребёнку. Мокрые Сенечкины пелёнки она не бросала в стиральную машину, а вешала в зале сушить и снова стелила Сенечке.

Все попытки поговорить с ней кончались истерикой. Да, она и Коленьке пелёнки никогда не стирала, и внуку не будет стирать, потому что маленькие дети и так чистые. А что в доме попахивает, так это нормально, ребёнок же. За месяц жизни со свекровью я чуть не… Простите, хотела выразиться.

К счастью, Коля всё видел, слышал и в один прекрасный день выставил свою маму точно так же, как раньше мою. Свекровь пригрозила сердечным приступом, но Коля был непреклонен и сам лично отвёз её домой вместе с чемоданами и серебряной монетой. Я с облегчением затолкала в стирку заскорузлые пелёнки и протёрла все дверные ручки хлоргексидином. Протирать мне помогала Аля, а за малышом присматривал Ваня. Какие же у меня всё-таки замечательные дети!

И как их мало… Когда закончился отходняк после свекрови, и жизнь пошла своим чередом, у меня появилось время подумать о своём нынешнем бесплодии. Меня вылечили так, что даже об искусственном оплодотворении уже не было речи, четвёртый раз в роддом я стопроцентно не попаду. Коля обрадовался, чуть не запрыгал, а мне хотелось хоть каплю сочувствия. Выговориться было некому, с Танькой мама меня рассорила. Потеря невелика, но раньше у меня была хоть глупая, но подруга, а теперь никакой нет.

Мамы приезжали по выходным и занимались огородом, что пошло ему только на пользу. Но теперь по нему совершенно нельзя было ходить, потому что везде что-нибудь росло. «Ты куда попёрлась! Не наступай, там укроп посеян!» Чтобы сорвать морковку или помидор, я должна была летать. С ювелирным искусством мамы обрабатывали каждый сантиметр земли, не тратя драгоценное место на дорожки. Остаётся загадкой, как они умудрялись всё это полоть, поливать и подвязывать, не наследив — думаю, что не обошлось без левитации.

С ними я тоже поделиться своей проблемой не могла — обе считали, что детей достаточно. И я бы так считала и жила как обычный человек с тремя детьми, если бы не тот ужасный случай в кубовой. Испуганное личико Гоши, его отчаянный взгляд навсегда врезались в мою память. Не было ни дня, чтобы я за всеми заботами и хлопотами не вспомнила о нем. Я чувствовала себя виноватой перед этим ребёнком и вообще перед всеми брошенными и ненужными детьми.

После разговора с каменными бабами из больничного персонала я уже никогда не буду считать наш мир нормальным, это не мир, а гадюшник, если в городах за нарядным фасадом творится такое. Самое страшное, что никто ничего не знает, как не знала я, пока судьба не ткнула меня носом в реальность.

Хотелось об этом рассказать, раструбить на весь мир, но я молчала — я, которая работала внештатным корреспондентом в районке и написала десятки статей о том, как всё везде хорошо. Лезть с подобным материалом в районку было за гранью здравого смысла, а других изданий я не знала. Но если бы и знала, вряд ли подвиглась бы на написание статьи — слишком свежа была рана.

«Женщина, а чего вы хотите? Это же законно». Гошу убили законно. Возвращаясь к событиям того дня, я раз за разом перебирала подробности, ругая себя за нерешительность. Нужно было ночью спуститься ещё раз. Наверняка я могла его спасти, привезла бы их из роддома вдвоём, было бы у меня четверо…

* * *

Лето кончилось, мы убрали картошку и морковь, и Ваня с Алиной охотно помогали нам. С Сенечкой сидела свекровь и из окна выкрикивала указания. Я не могла сдержать улыбки, глядя, как дети, загрузив свою игрушечную машину под завязку, толкают её вдвоём к подвалу. Мама потребовала это немедленно прекратить, Коля огрызнулся: «Пусть играют!» — и началось выяснение отношений. Свекровь присоединилась к маме, я встала на сторону мужа, и мы победили.

— Игрушки нужно беречь! — со слезой в голосе рявкнула свекровь, оставляя за собой последнее слово.

К осени от машины отвалилось всё, что могло отвалиться, и заржавело всё, что могло заржаветь, так что беречь было нечего, но надо же испортить детям радость от уборки урожая. Сенечка с перепугу разревелся — она же у него над ухом вопила — и я, побросав вёдра, убежала домой. Вот всегда так…

* * *

Коля достроил мансарду. Мы купили туда лёгкую мебель, и ежедневной уборки прибавилось. Я с нетерпением ждала холодов, чтобы закрыть мансарду на зиму, но неугомонный Коля привёз железные трубы и начал строить наверху отопление. Я схватилась за голову. Дети с визгом летали по лестнице вверх — вниз, и у меня то и дело сердце ухало. Не обошлось без синяков, конечно.

— Расшибут они головы с твоей мансардой, — ворчала я на Колю. — Что нам, места мало?

Но ему процесс был важнее результата. Опять приехали рабочие, и в доме с утра до вечера трещали то перфоратор, то пила по металлу.

Уставала ли я? Ещё нет. Мои трое малышей давали мне такой заряд энергии, что я успевала всё — и постирать, и приготовить, и даже черкнуть глуповато-восторженную статью. Гонораров хватало как раз на мороженое. Алинка так и говорила: «Мам, напиши в газету, пломбиру хочется». К Таньке в магазин я теперь не ходила и раз в неделю гоняла мужа в Метро, а для пломбира купили холодильную сумку.

Судьба давала мне второй шанс прожить нормальную жизнь, и всё было бы хорошо, если бы не угрызения совести и не моё проклятое упрямство. Теперь, когда я сижу одна в пустой квартире, и передо мной лежит потрёпанный эзотерический журнал как единственная память о прошлом, я прихожу к выводу, что тогда надо было взять большую пачку денег и поехать в город к психологу. Их уже в те годы развелось как собак нерезаных, авось нашла бы хорошего специалиста и не шарахалась бы теперь от своего отражения в зеркале. И с детьми было бы всё… Нет. Нет.

Как-то раз я вырвалась в город одна, когда ездила прививаться от гриппа. Возле поликлиники был букинистический магазин, и ноги сами понесли меня туда. Я поняла, что именно ищу, только когда остановилась возле стеллажа с эзотерической литературой. Соседка по палате подсадила меня на потустороннюю чушь, причём меня интересовал только один вид чуши — о перевоплощениях. Сознательно или подсознательно, но я хотела верить, что Гоша родится снова, и я его найду.

Если бы я могла снова стать матерью, он бы мог родиться у меня. А теперь его родит другая женщина, снова бросит, и я должна найти его. Теперь я уверена, что это была попытка ухватиться за соломинку, но в тот день мой кошелёк стал легче на две сотни, а в сумочку легла килограммовая книга «Реинкарнация». Лучше бы я заплатила две тысячи психологу, дешевле обошлось бы.