Кукла с коляской (джен)

Здесь мне хотелось бы закончить свой рассказ. Ибо то, что произошло дальше и ради чего я его затеяла, настолько черно, что Алькин перелом руки кажется досадной мелочью. Завершение рассказа празднованием Нового года было бы логичным и красивым, и мне совсем не хочется его продолжать. Но жизнь редко бывает красивой и логичной, и мой долг перед детьми довести историю до конца.

В греческом языке словом «чёрный» обозначают всё плохое — чёрная тоска, чёрный день. Есть выражения, не имеющие русского аналога — например, чёрные слёзы, «мавра кламма». Черным можно обозвать всё, что мы называем ужасным или трагичным. По-моему, в этом смысле греческий гораздо ярче и образнее русского. Об этой его особенности я вычитала в журнале несколько лет спустя, когда сидела в коридоре онкологического центра и пыталась забить себе голову любым чтивом, лишь бы не сойти с ума.

Спасибо Таньке. Услышав о наших приключениях, она начала записывать продукты в долг, и я могла нормально кормить детей. Без роскоши типа конфет, но и не пустой картошкой. Наваливая мне как-то мешок продуктов, она сердобольно сказала:

— Здорово ты просчиталась с приёмышами. Вместо навару одни убытки.

— Какой ещё навар? — нахмурилась я.

— Ну ты же их из-за денег набрала.

— Что за бред, кто тебе сказал?

— Да все говорят. «Работать не хочет, детей набрала».

— Дура ты, Тань.

— Я чего, это люди говорят.

«Набрала», опять это слово. Я слышала его со всех сторон, а ещё — что не хочу работать из-за лени. Это я, стало быть, прохлаждаюсь. Мне умыться утром некогда, а люди думают, что моя жизнь сплошной отдых.

Если бы не предприимчивая мать паршивца, я бы купила детям билеты на городскую ёлку, сводила бы в театр, но теперь нам приходилось довольствоваться бесплатными развлечениями, и я повела детей в местный краеведческий музей. Смотритель музея был рад, чуть не прыгал, что вообще кто-то вспомнил о его заведении, и провёл для нас часовую экскурсию. Эля испугалась кабаньего чучела. Мальчики долго толклись у коллекции древнего оружия. Аля с сомнением рассматривала красно-жёлто-синие шедевры местного живописца.

После музея мы сходили к памятнику, сделали несколько фоток, короче, вели себя в родном селе как туристы. Это было интересно и весело. Магазинов мы избегали по понятной причине. Я старалась сделать всё, чтобы зимние каникулы прошли у детей хорошо, даже разрешила старшим участвовать в межрайонных лыжных соревнованиях. Никто не победил, но дети вернулись счастливые. Младшие катались на лыжах по периметру двора.

Дома в конкурсе на лучшую снежинку победила Арминэ, потому что её снежинки были не бумажными, а вязаными. Я устраивала конкурс на лучший рисунок, лучший стишок и даже подобие спортивных состязаний на ковре в зале. Дети с увлечением кувыркались, и я затыкала уши от их визга.

— Мам, — грустно сказал Ваня. — Ну почему ты не разрешаешь нам с Васей тренироваться? Ведь это то же самое.

— Не то же самое, — ответила я, покачав головой. — Он тебя колотит.

— Да никогда Васька мне вреда не причинит! Он меня учит.

— Обучение — это когда один говорит, а другой слушает и записывает в блокнот. А у вас драка.

— Не драка, а спорт, — возразил Ваня.

— Если хотите заниматься спортом, то почему бы просто не поотжиматься от пола? Поприседайте. Мало, что ли, упражнений? Если увижу драку, Вася уедет навсегда.

Я очень боялась, что мой сын вырастет жестоким, и была непреклонна.

Рождество омрачила печальная весть. Ещё в новогоднюю ночь меня встревожило, что нет звонка от Пелагеи Филипповны — а сама я не решилась побеспокоить больного человека. Первого было не дозвониться, сеть не справлялась с обилием звонков, потом я опять закрутилась, а седьмого утром мне позвонил внук Пелагеи Филипповны и сообщил, что она скончалась.

Я так и не успела послать фото, а ведь это было её последнее желание! Как нехорошо получилось. И кто вбил нам в головы, что у нас есть время? Пусть родство было дальним и мы почти не общались, но для меня это была тяжёлая утрата — я потеряла единственного человека, который меня поддерживал.

Чувствуя себя виноватой, я взяла с собой на похороны нашу единственную общую фотографию, сделанную пять дней назад в парке у памятника, и при обряде прощания положила её в гроб. На фото, которое ушло в могилу, были мы все, кроме Арминэ — она в день съёмки держала фотоаппарат. В тот миг мне стало чуть легче — хоть так, но я выполнила последнюю волю доброй женщины.

А потом начались разлуки.

Передо мной сидел высокий седовласый красавец с орлиным носом. Арминэ не отходила от него ни на шаг, стояла рядышком и держалась за спинку стула.

— Я вам ещё пирога положу, — предложила я.

— У вас великолепные пироги, — с благосклонной улыбкой ответил он, не отказываясь от добавки.

Он говорил на русском без малейшего акцента. В каждом его слове и движении сквозил аристократизм. Он выглядел моложе моего Коли, хотя по годам был старше.

— Благодарю вас, что дали кров и заботу моей внучке. Вы были для неё хорошей матерью.

— Я и дальше готова ею оставаться, — тихо сказала я.

— Теперь у Арминэ есть родная семья. Мне было нелегко разыскать свою внучку, но я нашёл её. Южные народы никогда не бросают своих детей. Это только вы, русские, бросаете.

Мне стало обидно.

— И кого же я бросила?

— Ну, разве я о вас говорю? — развёл руками седовласый красавец. — Я говорю о женщине, которая родила Арминэ от моего несчастного сына, упокой господи его душу... — он помолчал, я тоже. — Она — не мать. Она кукушка. А вы — мать. Вы заботились о моей девочке, и я отблагодарю вас. Я куплю подарки вам и вашим детям. Они были для моей девочки братьями и сёстрами.

— О, ну что вы... — смущённо пробормотала я и замолчала, боясь обидеть его отказом.

Арминэ залилась слезами и кинулась мне на шею.

— Я не хочу с вами расставаться, мама! Но там моя семья. Я разрываюсь! — и она убежала в мансарду.

Я рассказала её дедушке, какой хорошей помощницей и заботливой сестрой была Арминэ, а он не спеша поведал о своей богатой усадьбе в далёкой Армении, об учебном заведении, куда намерен пристроить внучку после школы, и пригласил нас всех в гости.

— Начнутся каникулы — все приезжайте. Всех буду рад видеть!

Я вежливо улыбнулась. Пока поездка за рубеж была для моей семьи на грани фантастики, одно оформление документов чего стоит. Мы поговорили о развале Советского Союза. Прибежала взволнованная Арминэ и положила мне на колени недовязанное кружево.

— Спасибо, Арминэ. Какая прелесть!

— Это салфетка, я вам ко дню рождения готовила. Знаю, заранее нельзя, но мы же потом не увидимся... — и она опять разревелась.

Дедушка стал её неуклюже успокаивать, дескать, не реветь надо, а радоваться, и предложил прямо сейчас втроём съездить в город по магазинам. Арминэ вытерла глаза.

Снег уже начал таять, и я надела резиновые сапоги. Гость из Армении царственно глянул на мои ноги и ничего не сказал. У ворот стояло нечто. Такой машины я не видела никогда: это был огромный сверкающий дирижабль на колёсах, в которых люди моего круга не ездят. Это вам не Колин дребезжащий фольксваген!

Нас с Арминэ почётно усадили на заднее сиденье, как благородных дам, впереди сел дедушка Арминэ. За рулём был его личный водитель. Нас ни разу не спросили, где магазин и куда поворачивать, армянский аристократ подошёл к делу основательно и заставил водителя изучить маршрут заранее.

Я сильно стеснялась, и подарки выбирала Арминэ. Доброта её дедушки была безгранична (как и бумажник). Вечером того дня мы привезли детям компьютер, планшет, новый игрушечный автомобиль и ещё много всего. Мои резиновые сапоги остались в мусорном ящике возле универмага, теперь я щеголяла в модных замшевых сапожках на каблуке. Седовласый красавец обозвал меня молодой интересной женщиной и велел модно одеваться. Я то и дело пыталась его отблагодарить, но не могла подобрать слов. Он не только погасил мою ссуду в банке, но и положил кое-что мне на счёт. «Это для детей», — сказал он.

Было общее вечернее застолье, где присутствовал и Коля. «Твоя жена — прекрасная женщина, настоящая мать. Береги её», — сказал дедушка Арминэ и поднял тост за моё здоровье. Мне стало неловко: второй раз в жизни меня не осуждали за то, что приютила детей, а хвалили. Стол ломился от вин и закусок. Сегодня был праздник, но не для меня — я пила и не пьянела. Сегодня я прощалась с Арминэ. Моя старшая дочь покидала меня навсегда.

Ребёнок — это документы, и все документы на Арминэ уже лежали в портфеле у дедушки. А вы думали, что ребёнок — это тот, кто рисует акварельки, требует конфет, виснет у вас на руке и говорит: «Мам, почитай»? Нет, вы ошибались. Это бумажка с печатью. Нет бумажки — нет ребёнка.

Чтобы не растягивать проводы, дедушка увёз Арминэ сегодня же вечером — у него был снят люкс в гостинице, где его ждала жена. Бабушка Арминэ. Мы привыкли к Арминэ, и расставание было тяжёлым, но все понимали, что так лучше для неё. Теперь у девочки начнется новая жизнь в другой стране, и возможностей там будет неизмеримо больше, чем в нашем захолустье.

Я мыла посуду. Дети крутились возле горы подарков. Коля, напившись, включил телевизор в своей комнате и дремал. Арминэ позвонила из города и сообщила, что всё хорошо, она познакомилась с бабушкой и обязательно напишет. Я поговорила с ней в последний раз, велела быть умницей и положила трубку. В тот момент я осознала, как мне будет её не хватать, и дело было не только в ежедневной помощи. Мы частенько болтали на кухне, как подруги, и больше этих разговоров не будет. Именно Арминэ полгода назад заметила, что с моей Алей творится неладное. Кто, как не она, вывел на чистую воду Машеньку и весь второй «а», когда Але сломали руку?

Позвонила свекровь и похвалила меня за то, что я избавилась от черноглазой. Я бросила трубку.

Позвонила мама и сказала, что в Белогорске мою племянницу Настю положили на сохранение, у неё ожидается двойня. Я просила передать пожелание крепкого здоровья.

По привычке пересчитав детей, я осеклась на цифре шесть. Где же Васька? Ни в мансарде, ни в коридоре я не нашла его, а время было уже позднее. Надо искать! Я набросила пальто и вышла во двор. Уличный фонарь был выключен, и я зажгла его. Под яблоней на скамейке кто-то сидел.

— Василий!

Он не обернулся. Я сунула ноги в калоши и прошлёпала по тающему снегу к нему.

— Вася, пора домой. Уже десятый час.

Он повернул ко мне голову и не ответил. Только теперь я заметила у него в руке недопитую бутылку армянского марочного вина. Меня захлестнул гнев.

— Это ещё что такое? — зашипела я. — А ну-ка, дай сюда бутылку!

Васька запрокинул голову, залпом выхлебал остаток и послушно протянул пустую бутылку мне.

— В детдом меня отправите? Отправляйте, — презрительно сказал он и пошёл домой.

Я так и села. Курево, драки, а теперь ещё и алкоголизм! Похоже, я всё-таки с ним не справлюсь. Сегодня ничего не буду говорить, а завтра предъявлю ультиматум.

Пока я убирала после застолья, дети поставили систему и залезли в интернет. Батюшки! Я собиралась на днях вызвать компьютерного мастера, чтобы он, как это называется, «подключил компьютер», а они уже всё сами сделали. Интернет я не планировала! А вдруг они что-нибудь плохое увидят? Вот ещё забота. Компьютер поставили в бывшей комнате свекрови — за последний год ГГ не ночевала в ней ни разу и вообще заходила всё реже и реже. А свято место пустовать не должно.

— Надо купить кактус, — строго сказала я. — Он гасит излучение от компьютера.

Дети нестройно засмеялись.

— Мама, неужели вы верите в эти байки? — спросила Алина.

— Везде, где есть компьютер, должен быть кактус, — заявила я тоном, не терпящим возражений. — А теперь все спать!

Отругать Ваську с утра за алкоголизм мне не удалось, потому что он не вышел к завтраку. Не вышел он и к обеду, и мне это показалось подозрительным: неужто сбежал? Был выходной, и дети сгрудились на первом этаже у компьютера — все, кроме Васьки... и Вани. Странно.

Я задержалась на минутку в компьютерной, чтобы посмотреть, чем занимаются дети. Аля чертила чёрной пластмассовой палочкой по чёрному пластмассовому квадрату, внимательно глядя в монитор, а остальные сидели вокруг и наблюдали. Глупее занятия придумать было нельзя, но, как говорится, чем бы дитя ни тешилось, и я пошла в мансарду. В коридоре меня встретил Ваня. Он словно загораживал от меня спиной дверь в их комнату.

— Мам, не ругай Васю, — попросил мой сын. — Он заболел.

— Знаю я эту болезнь, — ворчливо ответила я. — Один целую бутылку выдул, слыханное ли дело?

— Не целую, там всего треть была! — вступился Ваня за названого брата. — Он первый раз напился, у него голова болит.

— Ещё бы ей не болеть! Как увидел вино — сразу схватил. Изображает из себя взрослого! — ругалась я достаточно громко, чтобы Васька за дверью всё слышал.

— Да не изображает он ничего, он из-за Арминэ расстроился, — тихо сказал Ваня.

— А чего из-за неё расстраиваться? — удивилась я, но тон сбавила. — За неё радоваться надо. У неё всё хорошо.

— Мам, неужели ты не понимаешь? — с досадой сказал сын и ушёл вниз.

Я понимала одно: в двенадцать лет пить рано. Я поговорила с Васей о его состоянии, дала аспирин и сказала, что алкоголь убивает клетки мозга. Сказала как можно аккуратнее, что его организм ещё не готов к таким издевательствам, и что нужно сначала вырасти, а потом уже гробить себя сколько душе угодно. Объяснила, что пить и курить ещё не означает быть взрослым, и разрешила сегодня лежать. Он и лежал. Ваня носил ему еду и чай, сидел с ним и вообще весь день вытирал ему сопли. Надо же, сдружились, сорванцы! Вот и хорошо, значит, не будут больше драться.

В понедельник я вернула Таньке долг и купила кактус. Танькина Алина стала забегать в гости поиграть в компьютер. Моя Аля снова ходила в школу и пила одну чашку воды в день — Васька защищал её по дороге и на переменах, но не мог же он дежурить у женского туалета. Я махнула рукой, авось скоро весенние каникулы. Как говорит моя мама, если не можешь решить проблему, делай вид, что её нет.

Мы отметили мой день рождения, а следом и Сенечкин. Я не вспоминала инцидента с бутылкой, и праздники прошли спокойно. На этих каникулах я совершила ошибку, о которой мне тяжело вспоминать. Причём я до сих пор не уверена, что это ошибка, ведь на карту было поставлено будущее моего сына.

Разумеется, с появлением компьютера у меня появились те же проблемы, что и у других мам и бабушек: детей приходилось оттаскивать от него за уши и выгонять на прогулку чуть ли не ремнём, но кое-как я справлялась. Что меня удивляло, так это отсутствие интереса к «компу» у старших мальчиков — всё больше времени они проводили с мячом на заднем дворе, где уже начала пробиваться зелёная трава. Я думала, что они играют в футбол, и была спокойна, а то, что их куртки и штаны пачкаются в земле чаще, чем у других, не наводило меня на подозрения.

Правду я открыла случайно. У меня нет привычки следить, я доверяю своим детям, и на заднем дворе я оказалась по банальной причине: наступила в грязь и вернулась почистить сапоги. Все дети думали, что я ушла в магазин. Ваня с Васей тоже так думали. Я слышала звуки ударов, но мяч лежал на тропинке, никому не нужный. Впервые я обратила внимание, что он совершенно чистый, как будто им никогда не пользовались. С нехорошим предчувствием я заглянула за заборчик и пришла в ужас. Дети дрались! Несмотря на мой строжайший запрет.

— Левую руку заламываешь, — деловито объяснял Васька, — а правой ребром по горлу. Всегда нужно делать два движения одновременно, иначе тебя любой побьёт. Лучше рукой и ногой.

— Это что ещё такое! — закричала я. — Марш домой оба! Василий, собирай вещи!

Тщетно Ваня вис у меня на рукаве и пытался втолковать мне, что драка — это спорт, что Васька не бьёт его, а обучает самозащите. Я видела всё своими глазами и всё слышала. Ребром ладони по горлу, ничего себе! Откуда в нынешних детях такая жестокость? Васю я честно обо всём предупреждала, пусть пеняет на себя, сейчас у меня одна задача: оградить сына от жестокости. Да, я хотела вытащить чужого ребенка из болота, но затянула туда своего. Нужно было срочно исправлять это, и я, не остыв, позвонила в детский дом.

— Я вас понимаю, — печально сказала директриса. — Вы правильно поступила. Вы не могла бы поговорить с врачом? Я её сейчас позову.

— Слушаю, — раздался гнусавый женский голос.

Я впопыхах рассказала о том, что видела, умолчав лишь о вине.

— Женщина, а он лекарства принимает?

— Н-не уверена, — промямлила я.

— Ну а что вы хотите. Без лечения у него наступило обострение, нужно класть в психиатрическую. Ему двенадцать уже исполнилось?

— Да.

— Хорошо, значит, можно удвоить дозу. С двенадцати дают взрослую. Теперь можно начинать колоть пролонги.

Я не знала, что такое пролонги.

— Доктор, вы думаете, они ему помогут?

— Женщина, я не знаю, помогут или нет, я не Нострадамус, но я знаю, что нельзя держать агрессивного сумасшедшего с другими детьми. Мы пришлём машину. Не говорите ему, а то сбежит. Ожидайте.

Я положила трубку. Вот и всё! В голове шумело, как после стакана вина. Деревянными руками я начала собирать Васькины вещи. Ох и тяжело даются иные решения!

— Мам, ты куда звонила? — спросила Аля. В её руке был самодельный меч.

— Не твоё дело, пошла в детскую!

Рюкзачок, купленный Васе на день рождения, никак не желал застёгиваться.

— Мам, не выгоняй Васю, он и меня учит. Чтобы я от старшеклассниц защищалась.

— Этого мне не хватало. Девочки должны играть в куклы, а не мечами размахивать. Пошла отсюда.

Алый темляк на мече всколыхнулся от ветра: кто-то открыл входную дверь. Аля убежала. Я поспешила встретить санитаров.

Что рассказывать? Как Ваню отрывали от Васьки? Как Ваське скрутили руки и затолкали в машину? Как мне говорили: «Женщина, уведите детей»? Дети действительно путались у всех под ногами и шумели. Этот драчун был у них кумиром, и никто не хотел с ним расставаться, но менять что-либо было уже поздно. Никогда не забуду, как посмотрел на меня Вася — без ненависти, без обиды, как на пустое место. Как на крысу. И ни слова не сказал.

Когда Ваську увезли, в доме резко воцарилась тишина. Дети попрятались. И тут меня шарахнуло: я потеряла сына. Пусть приёмного, пусть с плохими оценками, но сына. На стенах висели детские рисунки в его рамках, на столе стояли деревянные подставки, выточенные им. Я не усыновляла Васю, а всего лишь оформила временное опекунство, но, оказывается, успела привязаться. Покупала ему одежду, кормила его обедами, а теперь... Что я наделала? Дура, дура!

— Алло, нельзя ли взять Васю обратно, я погорячилась...

— Женщина, у вас семь пятниц на неделе. То заберите, то отдайте. Ребёнок не вещь. К тому же вы запустили его лечение, он получает усиленный курс терапии. Он сейчас не может ходить. Позвоните через месяц.

Вечером я впервые села за компьютер и набрала в интернете «пролонги». Ближе к полуночи набирала уже другие ключевые слова: «злокачественный нейролептический синдром». То, что я набирала ближе к утру, не могу здесь упомянуть, потому что это бросит тень на всю мою повесть, а я хочу, чтобы она была напечатана. Хочу, чтобы другие матери прочитали и не повторяли моей дурости.

Мне тридцать шесть, и я уже потеряла троих детей. Они живы, но я их потеряла. И если в случае с Егоркой и Арминэ ничего нельзя было поделать, то Васю я оторвала от себя своими руками. Что с ним? Перенесёт ли он «лечение»? Был момент, когда я и правда считала, что его нужно лечить, что врачам виднее, потому что они врачи — но теперь моё мнение уже не играет никакой роли. Даже если Васю мне и отдадут, то очень и очень не скоро.

На следующий день пришли мама и свекровь хором хвалить меня.

— Молодец, образумилась, — сказала свекровь. — А этих-то когда отвезёшь? На днях?

У Алины задрожали губы. Младшие хлопали глазами и переглядывались.

— Мне кажется, вам домой пора, — сказала я. — Ваня болеет, мне нужно за ним ухаживать.

Обе захотели навестить Ванечку и развлечь, но я сказала, что он спит. Свекровь поворчала, что её выгоняют из дома её же сына, и они ушли. У Вани была жесточайшая простуда, которая продолжалась несколько дней, и все эти дни он почти не выходил. Я дважды в день носила ему аспирин и тетрациклин, и таблетки исправно исчезали, но лицо у ребёнка всё равно было красное и распухшее от лихорадки.

Я с утра до вечера убирала, стирала и готовила. Дети не шумели, и тишина стояла, как после похорон. В последний день каникул Ваня был почти здоров. Он выглядел бледным, осунувшимся, но насморк прошёл, и сын спустился на кухню к ужину. На мои попытки заговорить с ним он не реагировал, и меня это задело. После ужина я поднялась вслед за ним в мансарду и потребовала объяснений.

— Мам, зачем ты Ваську сдала? — спросил Ваня вместо ответа. Он был безмятежен и странно расслаблен.

— Чем ты недоволен? Сам же хотел жить в отдельной спальне. Теперь она снова только твоя. Радуйся.

— Он был мне не просто братом, — глухо сказал Ваня, глядя в стену. — Он был моим учителем.

— Что за глупости. Твои учителя в школе!

— Нет, там ... у доски. А он — учитель.

Я решила проигнорировать словцо.

— Сынок, пойми меня правильно! Я хотела оградить тебя от жестокости.

— Не оградишь, мам. Я с ней завтра снова столкнусь, когда пойду в школу. И Алька столкнётся. Ты нас всех от дружбы оградила. Спокойной ночи.

— И не смей обзывать учителей! — крикнула я по инерции. Не говорить же сыну, что я раскаиваюсь и что мне самой плохо.

Что-то со мной произошло непонятное: за короткий промежуток времени я умудрилась поругаться со всеми детьми. То ли у них начался переходный возраст, то ли у меня — маразм. Как-то вечером Алина засиделась за компьютером допоздна. Все уже спали, а она щёлкала по клавиатуре. Когда после третьего предупреждения я услышала в ответ очередное «щас», то выдернула шнур из розетки.

— Мама, ну зачем? — завопила Алина. — Теперь же всё слетело!

— Утром доиграешь, — сказала я. — Тебе завтра рано вставать.

— Я не играла, я писала рассказ! А теперь два часа работы насмарку! — огорошила она меня.

— У нас вроде Ваня писатель, — только и нашлась я ответить.

— Оказывается, не только Ваня, — с апломбом сказала Алина и утопала в мансарду, вильнув хвостом.

— Может быть, его можно восстановить, — попыталась я её обнадёжить, но она уже захлопнула дверь в спальню.

Вот те на. Рассказ мне было жалко. Почему-то я думала, что за компьютером можно только тупо просиживать штаны, возможность полезной деятельности мне в голову не приходила. Не включить ли самой и не попытаться ли восстановить файл? Нет, сломаю что-нибудь.

А тут ещё и с Алей испортились отношения. Я втайне надеялась, что школа устроит выставку её рисунков, но вместо этого учительница написала в дневнике: «Не слушает. Рисует на уроках». Я начала прорабатывать дочь: дескать, учителей надо слушать, а на уроках не рисовать.

— Но, мам, у меня же одни пятёрки.

— Этого недостаточно! Нужно, чтобы ты слушала учительницу.

— Я слушаю.

— Нельзя одновременно и слушать, и рисовать!

— Почему нельзя? Я так лучше запоминаю. Вот, смотри!

Аля развернула передо мной блокнот с очень сложным рисунком, изображающем развалины в степи.

— Когда я рисовала этот камень, Марья Ивановна рассказывала, как складывать дроби, — Аля водила пальцем по рисунку. — Вот здесь она сказала, что дроби надо называть доли. А здесь начала орать на Пыжова.

— Чушь! Бредятина какая-то! Прекрати рисовать на уроках и сиди, сложив руки.

— Но я тогда не запомню...

— Карандаши отберу!

— Ну и пожалуйста, у меня есть планшет.

Застарелая усталость и угрызения совести превратили меня в ведьму. Я начала орать на детей. А тут ещё министерство образования ввело экзамены для всех классов, даже для малышей, и школьная нервотрёпка увеличилась в несколько раз. (Выпускники журфака говорят «в разы»). Матери ругались: «Вот не сдашь экзамен...»

Стоял май, пели птицы, всё цвело, но дети этого не видели, они сидели в четырёх стенах и готовились к экзаменам. Мне как-то совестно было даже выйти во двор и лишний раз понюхать сирень. По двору бегали только Тиша и Эля, и я поминутно одёргивала их: «Потише! Не мешайте заниматься старшим!» Сеня готовился поступать в подготовительный класс и тоже целыми днями просиживал за учебниками.

А что поделаешь? Так же прошло и моё детство, и детство моих родителей. Я вспомнила, когда последний раз смотрела на цветы: в пять лет. Потом нужно было получать образование, а потом — растить детей. У всех так, жить некогда. Это жизнь.

Или нет, не в пять лет. В одиннадцать, когда впервые сбежала с уроков и удрала гулять в окрестный лес. Комары ещё не начались, но уже цвели фиалки и куковала кукушка. Я стояла на поваленном бревне, и голова шла кругом от обилия звуков и запахов. Понимала, что я бессовестная, что поступаю плохо, но как же здорово было в лесу! Я позволила себе погулять целый час, а потом вернулась в школу получать нагоняй. Что проходили, не помню, а тот час на природе запомнила навсегда.

Я задумалась. На какой-то миг вся наша цивилизация показалась мне перевёрнутой с ног на голову. Умные врачи, не умеющие отличить генетическое заболевание от чесотки, школа, набитая садистами всех возрастов и где умеющих читать детей заставляют повторять по слогам «мама мыла раму»... Честный, не продажный суд, умная администрация, лечение здоровых, экзамен, отнимающий у детей весну... Кунсткамера идиотизма какая-то, а не планета! Почему я должна считать всё это нормальным?

«Чушь. Если мне не нравится весь мир, значит, проблема не в мире, а во мне», — повторила я себе известную истину и отправилась на кухню.

— Если и этих отвезёшь, будет всё как прежде, — подал голос Коля из-за телевизора. Он опять переселился в дом. — Пора бы уже наиграться.

— Это тебе, любезный, пора наиграться, — ответила я. — Всё-таки возраст уже, как бы чего не случилось.

— Не забывай, что дом записан на меня, — напомнил Коля. — В случае развода ты не получишь ни одного квадратного метра.

Ну вот, наконец-то речь зашла о разводе. Он не скандалист, мой Коля, он всегда говорит спокойно и весомо — настоящий стратег. Только воюет, к сожалению, со своими.

Ваня, Алина и Аля частенько возвращались в синяках и царапинах. Я молча поливала их перекисью. Сначала спрашивала, откуда, но дети стандартно отвечали: «Упал. Упала», и я перестала спрашивать. Что поделаешь, если у нас такие дороги.

Начались экзамены, и я не успевала резать пионы. На Алиных едва отросших волосах банты держались только с помощью системы заколок и резинок.

— Не верти головой, — напутствовала я её. — И не бегай, а то банты свалятся.

И почему для нас, родителей, так важны банты? Чуть ли не важнее, чем сам ребёнок. А ведь вещь-то некрасивая, если вдуматься.

И вот в самый разгар экзаменов на меня, как снег на голову, свалилась Анжела. В обещанный срок она не приехала, и я о ней и думать забыла. Позвонить она не потрудилась, и я была совершенно не готова к приёму гостей. Она ввалилась в тот момент, когда я вытирала сопли Алине, завалившей сочинение.

Тема попалась про Раскольникова, и нормальные дети спрашивали друг у друга, как пишется слово «категория», а моя бедняжка начиталась индийского эпоса и начала своё сочинение такой фразой: «Раскольников думал, что люди делятся не на четыре категории, а всего на две, и это его сгубило».

«Не знаю, как Раскольникова, а тебя это точно сгубило», — сострила учительница литературы. Алине поставили пять за грамматику и единицу за содержание, и теперь нас ждала пересдача. О времена! В наши годы Раскольникова проходили на два года позже, когда критическое мышление уже отбито.

— А вот и мы! — раздался на пороге громогласный крик, и я подскочила по старой памяти: мне всюду мерещились проверки. Оставив Алину, я сбежала вниз, и Анжела заключила меня в свои железные объятия. Воняло от неё как от лошади.

— Анжелка? Привет! Что ж ты не позвонила, я бы пирогов напекла...

— Я не люблю звонить, люблю, когда сюрприз. Ой, как ты постарела! Ну, рассказывай, как у тебя.

Мы сели на кухне пить чай и болтать. Она всё время опиралась локтями на стол, и на нём всё тряслось. После первой кружки я сгоняла её в душ, испекла быстрый пирог, и мы уселись уже в зале. Алина и младшие тоже немножко с нами посидели, съели по кусочку пирога всухомятку и убежали. Анжела рассказывала о себе, жестикулируя, и диван под ней трещал.

В детстве она была тощая и маленькая, но выросла в очень крупную бабу. Гораздо крупнее меня, а я далеко не крошка. Голос её был под стать фигуре, низкий и тягучий. С таким голосом учительницей работать, на детей орать, но Анжела работала в универмаге начальницей отдела.

— Я твоим детям обязательно привезу к школе новую форму. Нет-нет, не отказывайся! Для меня это ничего не стоит.

Аля на кухне соскребла лопаткой жир со сковороды, и пять кошек, заслышав характерный звук, с топотом ринулись мимо нас.

— Как много кошек! — ужаснулась Анжела. — Зачем тебе так много? Усыпи половину.

— Пять на два не делится, — ответила я, слегка опешив.

— Три усыпи, две оставь, — нашла решение подруга детства. Как работница магазина, она хорошо знала арифметику.

— Анжел, я не могу.

— Я могу! Давай, отвезу. Я вообще смелая.

— Ты рассказывала о себе, — напомнила я.

— Ой, да. Муж у меня сбежал, сейчас я живу с Юриком. Я так считаю: первый раз нужно выходить замуж, а остальные разы так. Сыну четырнадцать лет. Прохор. — Она с гордостью показала фотографию. — Я бы второго ребёнка не потянула. Я не могу, как ты, шесть раз рожать.

— Я три раза рожала. Трое приёмных, — призналась я, чтобы сразу внести ясность.

— Я преклоняюсь! — восхищённо протянула Анжела. — Но хоть дело-то того стоит?

— Стоит, — с гордостью ответила я. — Вот только денег мало платят. Нам порой на колбасу не хватает.

— А... А... — в голове у Анжелы что-то замкнуло, и я пришла ей на выручку:

— Я взяла детей не из-за денег, а просто так. Я люблю их, как родных, и не делаю разницы.

— Но детдомовские все воруют!

— Мои не воруют, потому что я выбирала детей не по фотографии. Мы все очень дружно живём.

Анжела выругалась, оглянулась и пообещала:

— Я устрою тебе фиктивную работу в магазине. У нас есть филиал в вашем городе. Будешь раз в месяц приезжать за зарплатой.

— Подожди. Как ты мне это устроишь? Ты начальник отдела или уже директор?

— Я начальник отдела. У нас администратор знаешь какая сволочь? Она на нас орёт, как на не знаю кого...

Когда пришёл Коля, Анжела вытащила из сумки бутылку заграничного бухла за две тыщи рублей, и они принялись выпивать, как старые друзья. Я с радостью спряталась на кухне и начала вечернюю готовку, ни на полсекунды не опасаясь, что подруга уведёт у меня мужа: слишком разный формат. Эти двое скорее станут собутыльниками и будут ездить вместе на рыбалку.

Пьянка плавно перетекла в семейный ужин. «В каком классе учишься? Какие оценки получаешь? Как зовут учительницу?» — допрашивала пьяная гостья всех детей по очереди. Принято считать, что такие вопросы детям очень нравятся. Привезти малышам хоть одну игрушку или конфетку тётя Анжела не догадалась.

Потом я ушла мыть гору посуды, и вслед мне летело клятвенное обещание Анжелы: «Я куплю тебе посудомоечную машину!» Когда пришло время купать мелких, Коля и Анжела пели дуэтом под расстроенную гитару: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». Коля вырубился первый. «Квёлый нынче мужик пошёл», — сказала Анжела и допила последние капли из горла. Я постелила ей в своей комнате, и это было недальновидно.

Первым делом она впилилась задницей в этажерку и разбила песочные часы, которые мне подарили однокурсники на свадьбу. Я подмела осколки, улеглась, погасила свет, но тут у Анжелы открылось второе дыхание, и она начала болтать. Стоило мне провалиться в сон, как подруга детства выдавала очередной гениальный тезис, самым умным из которых был: «А помнишь, как тебя в детстве лягушкой дразнили? Га-га-га-га!» Уснуть я смогла лишь в половине третьего и на следующее утро была как зомби.

Дети ушли, кто на экзамен, кто на консультацию. Второпях я забыла нарезать пионы и нацепить девочкам банты. Коля уехал на работу, и мы с Анжелой пили кофе на кухне. Ради гостьи я делала вид, что у меня есть на это время. Анжела была тиха и скромна. Я вежливо вела беседу обо всём понемножку.

— Ты меня, это, прости за вчерашнее, — попросила подруга детства. — Я малость пошумела. Насчёт часов не переживай...

— Ты мне новые купишь? — предугадала я, и она радостно закивала.

— Ты не представляешь, как я у тебя отдохнула. У вас такая атмосфера! Радостная, что ли. Уютная. Домашняя. Но как же ты устаёшь, боже, как ты устаёшь.

— Справляюсь помаленьку, — отвела глаза я.

— Детишки у тебя, я смотрю, послушные, воспитанные. Не то что мой Прошка был в детстве. Слушай, я вот тут подумала на трезвую голову: а привози-ка ты их ко мне на каникулы. Недельки на две для начала. У нас река, лес, коттедж огромный, дом полная чаша. Пусть отдохнут, позагорают! И у моего Прошки друзья появятся, а то сидит один на чердаке, всё наукой занимается. Телескоп у него там, и микроскоп, и ещё какой-то хреноскоп. Он у меня интроверт, как ты. А я экстраверт. Интроверт — значит необщительный, — пояснила она, видя, как я воззрилась на неё. — А экстраверт значит общительный. Вот я экстраверт.

— Кто тебе такое сказал? — спросила я с усмешкой.

— Психолог. Нас администратор на лекции гоняет.

— Скажи своему психологу, что он дурак. Интроверсия с необщительностью никак не связана, — начала я. — Там другое...

— Ой, хватит, хоть ты науку не разводи! И так голова пухнет. Короче, вот мой телефон и адрес, и сразу после экзаменов я вас жду. Что я, с шестью детишками не справлюсь, что ли? Я маленьких люблю. Пусть отдохнут, а главное — ты отдохнёшь. А то зелёная ходишь. — Анжела посмотрела на левое запястье, вытащила из кармана штанов часы и застегнула браслет. — Слушай, мне пора двигать, а то как бы там Юрик бабу не привёл! — Она загоготала. — Мне его терять нельзя, он у нас добытчик, — задорно сказала она и подмигнула мне.

Когда она ушла, я была как выжатый лимон.