Изгои (джен)

Субботу Ойген ждал, как когда-то, ещё в школьные времена, с томительным предвкушением ждал визита в Хогсмид: утром они с Ролин собирались сходить на «Одержимость». И этот выбор многое ему обещал, учитывая, что его предложила Ролин — литературный детектив на фоне тайного романа в письмах викторианских времён… Можно было многое прочесть между строк, можно было многое прочувствовать в тёмном зале, а потом обсуждать увиденное, осторожно дразня друг друга, а иногда переходя на какие-то серьёзные и интересные темы, чтобы потом вернуться назад — Ойген любил и ждал эти их разговоры! Серьёзные и игривые, искренние и лукавые, но как один интересные им двоим. Разговоры, в которых ему даже не было иногда неловко обнаруживать собственное невежество, возможно, потому что Ролин никогда его не осуждала, с удовольствием открывая новые для него стороны мира, в котором он теперь жил.

Однако проснулся в субботу Ойген от показавшегося ему тревожным звонка, хотя мелодия была той же самой — странный эффект, к которому он давно привык. Ведь не может же, в самом деле, сотовый телефон издавать каждый раз те же звуки, добавляя к ним какие-то новые интонации.

В трубке он услышал голос Ролин:

— Привет! Там ужасная погода, — сказала она, однако её голос звучал как-то… не так, как обычно. — Прости, так неловко выходит…

Ойген вмиг проснулся и даже сел, слушая громкий шум дождя за окном и стук собственной крови в висках.

— Что случилось? — спросил он чуть севшим голосом, и Ролин поторопилась его успокоить:

— Глупость такая: оступилась вчера вечером на лестнице после эфира. Боюсь, что я сегодня скверный путешественник.

— Что с тобой? — спросил он, опуская ноги на пол. — Что-то серьёзное?

— Всё хорошо, я жива, ни одна лестница не пострадала, — рассмеялась Ролин. — Обычное растяжение — не волнуйся.

— Я всё равно волнуюсь, — честно ответил он, вставая, потому что сидеть на месте он не мог. Растяжение… Став магглом, он научился куда серьёзнее относиться к таким вещам: магглы не могут сделать пасс палочкой и вылечить хоть растяжение, хоть перелом. Им приходится ждать, пока подействуют таблетки, пока мышцы или кости восстановятся… а порой даже не «когда», а «если». — А ещё по тебе скучаю, — добавил он, подходя к окну и глядя на заливающий его дождь. Ему в голову лезли её лодыжки и стопы, которые его пальцы помнили до сих пор, их тепло… — И по уходящему лету…

— Тогда приезжай, — буквально выдохнула она. — Приезжай ко мне — и нам не придётся скучать друг по другу, если тебя, конечно, не пугают хромающие женщины.

— К тебе? — переспросил он, постаравшись вложить в голос улыбку и лёгкость, насколько это возможно, когда чувствуешь, что срываешься на метле в пике. Ну, вот и всё, до земли осталось совсем немного…

— Ты ведь помнишь мой адрес? — спросила она в ответ.

— Помню, — отозвался он эхом.

Конечно, он помнил! В прошлый вторник они целовались прямо под адресной табличкой у её дома. В тот день её зелёный автомобиль скучал по ней в сервисе, и Ойген провожал Ролин, словно влюблённый мальчишка, и, конечно же, поговорить о серьёзных вещах, тех, что незримо меж ними стояли, в тот вечер вряд ли бы получилось… или же Ойген просто в этом себя убедил.

Тогда было ещё не слишком поздно, но они, наплевав на прохожих, целовались, не спеша никуда — и, наверное, он вряд ли бы отыскал в себе силы не подняться с нею тогда наверх, если бы не прозвучавший в этот момент звонок Росса. Не ответить было не нельзя, и следовало ещё перезвонить Джозефу… А потом уже нужный момент закончился, и они с Ролин попрощались… Он уходил, унося с собой смутное сожаление, а в рюкзаке — собственную рубашку, и уже дома, вытащив её, прижал к лицу, жадно вдыхая запах незнакомого порошка и ополаскивателя и… наверное, ему казалось, да нет, разумеется, казалось — но и ещё чего-то незнакомого. Так мог бы пахнуть дом… её дом. Да… А потом они вновь переписывались, и Ойген надеялся, что сны, посещавшие его в эту ночь не мешали укоризненно спящему рядом с ним Рабастану.

— Тогда бери такси — и приезжай, — приговорила Ролин, добавив в голос решительность. — Я сварю тебе прекрасный кофе. Заодно познакомишься кое с кем… — Ойген открыл было рот, чтобы задать вопрос, но не нашёлся со словами. Познакомит? С кем? С кем вообще можно так… неожиданно знакомить? У него в голове успел пронестись десяток вариантов, когда Ролин, кажется, почувствовав его замешательство, засмеялась: — Нет, не с родителями, и троих детей у меня нет тоже. Тебе понравится, — пообещала она — и вложила в это обещание столько нежности и света, что он должен был бы ощутить, наверно, счастье… или ну хотя бы радость. — Приезжай, — повторила она — и отключилась.

Ойген, не столько вздохнул, сколько втянул в лёгкие влажный воздух и медленно выпустил его, и прислонился лбом к стеклу, по другую сторону которого стекали потоки воды.

Как же всё стало сложно.

Он тревожился за Ролин, и это чувство было глубже того, что могло вырасти из простого ни к чему не обязывающего влечения. И он хорошо понимал, какое доверие она оказывала ему сейчас, пуская в свою жизнь ещё глубже. Глупо было отмахиваться от того простого факта, что он уже давно засыпал вместе с Ролин — пускай в этот миг между ними и лежало пол Лондона, но они не были преградой для электронных строчек; он видел её в предутренних грёзах, и просыпался вместе с Ролин; сообщения весь день летали между ними, стирая то ощущение, будто они вообще расставались… Она имела право знать правду о нём. Надо было рассказать ей раньше, думал он — но…

То, что это нужно сделать, Ойген понимал уже давно — но тянул, не зная, как Ролин отреагирует. И, похоже, сам завёл их в тупик, отступать из которого давно уже было некуда — разве что просто расстаться, не объясняя причин… но это будет не только трусостью с его стороны, но и глупостью, за которую он сам себя будет потом корить. Он хотел быть с Ролин, и не собирался остаться в её глазах ни глупцом, ни трусом — и всё же мысль о неотвратимости этого разговора наполняла его тоской. Но он пока не решил, уместно ли это будет сегодня, или сейчас Ролин куда больше нужен рыцарь, который будет носить её на руках в буквальном смысле этого слова. Или паж.

Образ того, как она устраивает свою пострадавшую ногу у него на коленях, заставил его вздохнуть. Что ж — чего он точно не должен делать, так это стоять здесь весь день и пялиться в окно.

Есть Ойгену совершенно не хотелось, так что он решил просто принять душ, одеться и отправиться на встречу всему, что его ожидало. Когда Ойген возвращался в спальню из ванной, сидящий в гостиной Рабастан поднял от компьютера голову и спросил:

— У тебя всё в порядке?

— Не знаю, — честно ответил Ойген. Он и правда не знал. — Я хочу надеяться. Но это личное — так что никаких глобальных катастроф не ожидается. Я после расскажу, — пообещал он для чего-то, хотя Рабастан, конечно, не только ни о чём подобном не просил, но и — Ойген это знал — даже и не ожидал подобного.

Одевшись, он взял из аптечки крем, которым растирал себе ноющие после танцев мышцы, и ещё обезболивающие таблетки, сунул всё это в рюкзак — просто на всякий случай — и вызвал такси. Рабастан проводил его долгим взглядом, и Ойген чувствовал его лопатками, закрывая дверь. И думал, как хорошо, когда в подобной ситуации есть, к кому возвращаться.

Дождь лил как из ведра, и, хотя зонт спас от него Ойгена на тех нескольких футах, что ему пришлось дойти от дома до такси и от него до дверей Ролин, ноги он промочить успел, неудачно наступив прямо в лужу. Впрочем, Ойген этого даже не заметил — пока он стоял у подъезда, ожидая ответа в домофон, его был так глубоко погружён в свои мысли, что не ощущал ни холода, ни сырости.

— Тебе наверх — шестой этаж, — раздался, наконец, голос Ролин. Замок зажужжал, и Ойген, потянув дверь на себя, вошёл в подъезд.

Дом был современным, и лифт в нём имелся большой, просторный и даже с зеркалом. Ойген вгляделся в своё отражение и, зачем-то пригладив волосы, тут же взъерошил их. Надо было, может быть, заехать в Теско и купить конфет…

Ролин ждала его у лифта — и когда Ойген увидел её солнечную улыбку, ему до смерти захотелось отложить разговор ещё хотя бы на одну встречу. Ролин была настолько тёплой и… домашней в своих мягких светлых брюках и молочно-белом трикотажном свитере, на фоне которого её кожа приобретала мягкую золотистость, что ему хотелось не разочаровывать её, а обнять, поцеловать и…

Но он вместо этого ей улыбнулся и сказал:

— Привет.

— Ты всё-таки промок, — констатировала Ролин, опустив взгляд на его кроссовки. — Идём — походишь босиком пока, попробуем их высушить.

Они пошли коридором мимо к последней в ряду двери — Ролин заметно прихрамывала на левую ногу, и Ойген, вмиг догнав её, предложил руку, на которую она с благодарной улыбкой и оперлась. Едва они вошли в квартиру, Ойген только успел стянуть кроссовки, как Ролин обвила его шею руками и прижалась губами к его губам — и на какое-то время… на сколько? На минуту? Или час? — он перестал думать. Вообще. Только чувствовал её губы, руки, тело…

А потом поцелуй кончился, и Ролин, разжав объятье, сказала:

— Идём знакомиться, — и, взяв Ойгена за руку, повела за собой к вглубь квартиры, всё так же прихрамывая. Положила руку на ручку закрытой двери — и улыбка её стала лукавой: — Закрой глаза.

Он послушно закрыл и, как ни вслушивался, не расслышал, как открывается дверь — зато ему в лицо повеяло теплом и пахнуло… лесом? И он вдруг услышал… птичий щебет. Ролин потянула его за руку, он сделал несколько шагов — и она разрешила:

— Открывай. Смотри.

Ойген открыл глаза — и невольно… нет, не ахнул, но открыл рот, потому что ничего подобного ему прежде видеть не доводилось.

Комната, в которой они стояли, была разделена примерно пополам высокой, от пола до потолка, стальной сеткой, за которой находился целый сад с порхавшими и прыгавшими по ветвям и листьям яркими разноцветными птичками. Маленькими, с воробья размером, всех цветок и расцветок.

— Это амадины, — сказала Ролин, с улыбкой кладя руку на сетку. Пара птиц — жёлто-зелёно-фиолетовые, одна — с оранжевой, и другая — с красной головой перепорхнули и уселись, ухватившись лапками за решётку, совсем рядом с её рукой. — И их сад. Туда можно войти… не сразу — им нужно к тебе привыкнуть.

— Я… я даже не знаю, что сказать, — Ойген сделал очень осторожный шаг поближе к сетке.

— Ты же не боишься птиц? — спросила Ролин с улыбкой, опираясь о его плечо другой ладонью.

— Нет, — он тоже улыбнулся. — Нет, конечно, нет. Я просто… никогда таких не видел. Они ручные?

— Да, — она убрала руку с решётки, но птицы остались на своих местах, и к ним присоединились ещё две — почти белая и серо-белая, с красными пятнами на груди и голове. Ролин положила голову Ойгену на плечо: — Вот с кем я живу.

— Ты невероятная, — проговорил он с горечью и грустью — и улыбка Ролин погасла. Она чуть сдвинула брови, её полные губы слегка сжались — и Ойген решился. Потому что тянуть дальше он просто не мог, иначе нашёл бы тысячу причин для себя снова не сделать того, что должен был, уже давно. — Я хотел… нет — должен кое-что тебе сказать. Рассказать, вернее. О себе.

— О тебе? — переспросила она, отстранившись и глядя на него очень внимательно — и ему показалось, что её глаза слегка потемнели. Как всё нелепо вышло! Надо было сделать это сразу же… нет — давно. А если уж сейчас — то ещё до того, как снова ощутил вкус её губ. И не позволять ей открыть ему настолько личные вещи…

Какой он, всё же, дурак! Хотя нет, стоило бы назвать себя по-другому…

Она убрала руку с его плеча и, прихрамывая, дошла до дивана и молча села, сделав ему знак присесть рядом — и Ойген послушно опустился подле неё. Он смотрел на глядящую, на него с тревожным ожиданием Ролин — и понимал, что не может подобрать слова. Потому что не хочет, всем своим существом не хочет лгать ей — но сказать Ролин правду было невозможно…

— Ойген, если ты хочешь мне сказать, что женат... — она постаралась ему улыбнуться, и он горько улыбнулся в ответ. Если бы он был женат, ничего не случилось бы вовсе… он бы не сидел сейчас здесь.

— Нет, — проговорил тихо он. — Нет, я не… женат. Я бы не поступил так с тобой. Но, наверное, я поступил куда хуже.

Ойген снял с плеча рюкзак и поставил его себе на колени, а затем достал из него бумаги — копии, которые носил с собой почти полторы недели, не зная, как именно лучше ей их показать. Бумаги, в которых говорилось, что он отсидел почти двадцать лет. Бумаги, в которых говорилось, где он их отсидел и за что. Пусть статьи приговора и не были подлинными, но они в достаточной мере говорили о том, кем он был...

— Я обязан был сказать раньше, — тихо проговорил Ойген, собирая все свои силы, чтобы не опустить глаз.

Она молча забрала бумаги и прочла — очень внимательно. Потом поглядела на Ойгена и кивнула:

— Спасибо, что сказал. Я… Мне нужно всё это осмыслить, — Ролин вернула ему бумаги, и когда он их забирал, ему показалось, что их руки не соприкоснулись отнюдь не случайно. — Я сварю кофе, — сказала Ролин — и бросила быстрый взгляд на птиц. Как будто… что? Сомневалась, стоит ли их оставлять наедине? Или жалела, что показала их ему?

Ролин ушла, прихрамывая на больную ногу, и каждое её движенье отзывалось болью в его сердце. А он остался сидеть, не зная, что ему делать. Посидел немного, переводя взгляд с панорамных окон, на пару подвешенных на крюках к потолку похожих на коконы плетёных кресел — и позволил себе всё же вздохнуть. Эта комната — наполовину… нет, не клетка — целый сад, была настолько похожа на свою хозяйку, насколько вообще комната может быть похожа на человека. И вот сейчас он, кажется, едва оказавшись в ней, всё уже потерял. Наверное. Или, может быть, всё-таки нет?

Он вскочил, поддавшись порыву, и выскочил за Ролин в коридор — и замер. Нет, ему нужна холодная голова, каким бы он не был в подобном состоянии убедительным, потом… потом всё станет ещё сложнее. Нельзя врываться туда со своими чувствами и…

Его взгляд упал на кроссовки, что так и стояли возле двери — один сухой и один мокрый, и Ойген усмехнулся краешком рта символизму этой картины. Так и он… их отношения с Ролин — то ли они уже закончились, то ли всё же нет…

С кухни потянуло кофе — запах был густым и пряным, и Ойген вспомнил, что Ролин рассказывала, что варит кофе каким-то особым образом. Наверное, это был хороший знак? Или нет?

Он так и стоял посреди коридора, когда Ролин выглянула в него из кухни.

— Прости, я не догадалась спросить, будешь ли ты его пить, и сказать, что у меня не осталось сливок, — она виновато пожала плечами, и Ойген, кивнув, с очень плохо скрытой надеждой посмотрел на неё — но не сумел ничего понять по лицу Ролин. Оно было напряжённым, и, хотя Ролин даже улыбалась едва заметно, теплоты в этой улыбке не было, или он просто не мог её разглядеть.

— Ничего, — Ойген покачал головой. — И мне… мне нужно будет уйти. Прости, — ему ужасно не хотелось ей врать. Но он точно знал, что ему здесь не место. Сейчас или вообще — решать Ролин.

— Конечно, — ему показалось, или она сказала это с облегчением? — Но кофе ты выпьешь?

— Да, — повторил он. Ролин махнула ему рукой, и он сумел заставить себя преодолеть расстояние, которое их разделяло. Кухня была светлой и просторной и, кажется, соединённой со столовой. Ролин стояла у плиты, держа почти на весу больную ногу — а Ойген, почему-то не решившись сесть за стол, застыл в паре шагов от неё, глядя на её опущенную голову и едва заметно напряженные плечи — и он успел изучить выпиравшие позвонки на её шее, прежде чем она нарушила тишину:

— Садись, — она обернулась, держа в руках джезву, и Ойген послушно сел за стол, отодвинув тяжёлый стул тёмного, почти чёрного дерева. На столе уже стояли маленькие чашки толстого фаянса, ярко-красные, с геометрическими белыми узорами, и Ролин разлила в них кофе, а затем, поставив джезву в раковину, тоже села — напротив Ойгена. И, поставив локти на стол, сплела свои длинные пальцы и опустила на них подбородок.

— Мне нечего пока тебе сказать, — она словно отвечала на незаданный ей вопрос. — Давай не будем пока об этом.

— Мне очень жаль, — сказал он тихо. — Если бы я мог всё переиграть и начать заново. Но сделанного уже не отменишь, и я… прости, — он опустил глаза, спасаясь от её пронзительного взгляда. — Нужно было сказать раньше.

Кажется, он уже говорил это?

— Да, наверное, — как-то задумчиво ответила Ролин. А потом взяла чашку и добавила: — Кофе теряет аромат, когда остынет.

— Да, — Ойген, спохватившись, взял в руки чашку — она оказалась вовсе не горячей и тяжёлой — и выпил залпом, не ощутив ни запаха, ни вкуса, ни даже жара. — Спасибо, — он сглотнул и снова посмотрел на Ролин — и наткнулся всё на тот же взгляд, внимательный и острый. — Я… Я буду рад, если ты позвонишь. Но… Я пойму, — он беззвучно опустил чашку на стол и поднялся. — Прости, я… я сам виноват во всём.

Ролин поднялась вслед за ним — но не сказала ничего, на что он, честно говоря, надеялся. Только кивнула — и Ойген, тоже кивнул.

Обувался он молча — Ролин, тоже ничего не говоря, вышла за ним, прихрамывая, но совсем бесшумно — и обернулся. Она стояла всего в нескольких шагах — такая бесконечно далёкая и грустная. Ойген поднял руку, прощаясь, и она ответила ему тем же жестом, и даже чуть-чуть улыбнулась — но позволила ему уйти и самому закрыть за собою дверь.

Он покидал её дом с дырою в сердце и с опустевшим рюкзаком, на дне которого так и остался бесполезно болтаться таблетки и тюбик мази.