Немного диалектики (джен)

Пока своим богам ни в чем не изменили,

В программе наших судьб передают рояль.

Ю. Визбор

Мало кто помнит, что профессор Флитвик некогда закончил магический факультет Гейдельбергского университета — еще в те времена, когда неумолимое наступление Статута о секретности не похоронило окончательно магические факультеты, а вместе с ними и высшее магическое образование как таковое. Гейдельберг и Прага были последними бастионами, продержавшимися, пусть и в неявном, полускрытом виде до начала Первой магической войны. Так что с «Волшебной горой» студиозус Флитвик познакомился еще в Гейдельберге; там же небрежно пролистал «Безобразную герцогиню», а вот «Доктор Фаустус» и «Игра в бисер» ждали его внимания очень долго — до полного окончания войны.

Пусть вас не смущает его моложавый вид: профессор был полугоблином, а гоблины — долгоживущая раса. И кроме того, хорошо умеющая хранить свои секреты, в чем вы легко убедитесь, открыв любой справочник и прочитав там дату рождения мастера заклинаний профессора Филиуса Флитвика, весьма далеко отстоящую от подлинной.

Впрочем, к началу нашего повествования он уже ощущал себя на свои годы даже по человеческим меркам.

Флитвик всегда старался держаться подальше от политики; от политики магической Англии — в особенности. Однако, многие годы работая бок о бок с Дамблдором, он оставался в неведении тайн мадридского двора ровно до тех пор, пока взгляд его не падал на какой-нибудь особо загадочный кусочек мозаики. После этого любознательность, азарт и страсть к разгадыванию всевозможных ребусов делали свое: мало-помалу, наблюдая и анализируя, он восстанавливал для себя полную картину очередной интриги — и разочарованно вздыхал. Опять пустышка: скучно, бескрыло, замкнуто в узких рамках заданной политической реальности.

Между ними сохранялось своего рода негласное перемирие: профессор никак не вмешивался в интриги директора и никогда не позволял себе их комментировать, директор не мешал профессору делать то, что последний считал своей политикой, своей интригой и своим высоким деянием. То, что перемирие это хрупко, понимали оба. Раньше или позже оно неизбежно должно было нарушиться, но когда это все-таки произошло, профессор оказался не готовым; удар был неожиданным и болезненным для него. Впрочем, разговор об этом еще предстоит.

Так в чем же видел свое призвание и свою надежду декан Равенкло? Флитвик с презрением наблюдал возню Дамблдора, лавировавшего между элитами военной и управленческой, между старыми семьями и предприимчивыми выскочками. По мнению профессора, любые решения, сохранявшие эти центры сил и устанавливавшие то или иное равновесие между ними, неизбежно повергали магическую Англию в своего рода дурную бесконечность, в циклическое повторение прошлого, от одного Темного властелина до другого. Флитвик мечтал об иной элите, даже не элите — иных магах, иных людях, наконец, способных создавать новые смыслы, расширять горизонты, менять не расстановку сил в реальности, а саму реальность. Свой никому не интересный «факультет умников» он стремился превратить в основу, центр кристаллизации этого будущего мира, где, по его мысли, должны были слиться воедино искусство магии и магия искусства, сила науки и наука Силы. Магловский мир, полагал он, утратил свой шанс: слишком далеко разошлись в нем гуманитарные и естественные науки, философия и техника, поэзия и физика. У магического мира, во многом отсталого, но наделенного особым даром, этот шанс на гармонию еще оставался. И это был шанс для всего мира людей; высшим смыслом существования магии и магов была надежда стать сияющим и благодатным подарком человечеству. Впрочем, так далеко мастер заклинаний осмеливался заглядывать только в те особенные минуты, когда Бах или Моцарт под узловатыми старческими пальцами нашептывали ему о невозможном, понятом как достижимое. Собственную задачу на остаток жизни он видел в воспитании людей, способных и жаждущих творить — науку, искусство, магию.

Профессор Флитвик принадлежал к той печальной и светлой категории людей, которых скрипка учит понимать ветер, а не наоборот. Сначала они влюбляются в стихи и только потом — в девушек. Он всегда знал это о себе, еще в юности поняв, что ни студенческая рапира, ни бурные ночи, ни мужество, живущее в сердце, ничего тут не могут изменить: книга была вначале. Ему случалось завидовать людям действия, но он не пытался занимать их место в жизни. Ему довелось воевать, но и война его, за исключением нескольких многому научивших его эпизодов, проходила в тишине и одиночестве, в различении знаков и голосов. Однажды, уже будучи преподавателем, он взял, да и то не по собственной инициативе, на себя роль наставника в вещах практических, и нельзя сказать, чтобы эта попытка была особенно удачной.

* * *

Мальчишку за третьей партой, справа, он выделил курса с третьего, может, с четвертого. Флитвика всегда слушали хорошо — он умел увлечь, но никто за всю долгую карьеру не слушал его так, как этот ребенок. Любой опытный лектор выбирает в аудитории кого-то одного и к нему обращается, следя за реакцией; обычно Флитвик часто менял адресатов. Обращаясь к мальчишке за третьей партой, профессор начинал говорить увлеченнее, ярче — и сложнее. Напряженный внимательный прищур черных глаз говорил ему: студент следит за мыслью, не теряет ее. Иногда профессор увлекался так, что говорил только для него, для этого ребенка, говорил заветное, и только шум в оставленной без внимания аудитории заставлял его опомниться.

К концу лета 1976-го года стало ясно, что преподавателя Защиты от темных искусств на новый учебный год найти не удается. "Вам придется взять это на себя, — сказал ему директор, — лучше так, чем вообще никак. Вы мастер заклинаний, придумайте что-нибудь. Хотя бы барьеры грамотно научите их ставить, и то хлеб. Как знать, может быть, это кого-нибудь спасет, времена сейчас сложные». Флитвик согласился.

Времена действительно были не самые простые, и он старался. Отрабатывал с детьми защитные барьеры, учил их вклиниваться в плетение заклинания противника и разрушать его, изобретал разнообразные способы заморочить и отвлечь. От танцующих ананасов и самопоющих скрипок перешел к тактике защиты и нападения и был в целом доволен собой. Однажды, объясняя шестикурсникам очередную свежеизобретенную им тактическую уловку, он, по привычке, приобретенной на совсем других уроках, взглянул на третью парту справа — и встретил насмешливый и слегка презрительный взгляд черных глаз.

Год с небольшим спустя студент с третьей парты справа закончил школу и ушел в бандиты.

* * *

Флитвик никогда не разделял всеобщего почтительного, чуть ли не мистического страха перед Волдемортом. Для профессора, прошедшего глобальную войну, развязанную Гриндельвальдом (Гейдельберг, в черном исступлении вглядывающийся в бездну — и бездна вглядывалась в него; ощетинившиеся магией и пушками меловые берега родины; отчаянное, бледное лицо Дану; пустынный остров с древним маяком, видимым не всем, где Флитвик в полном одиночестве читал книги, слушал ветер и служил связным Морских магов Его Величества), Волдеморт всегда был всего лишь зарвавшимся, не встречавшим должного отпора полевым командиром, по наглости вообразившим себя вождем. Идеи, которые он провозглашал, следуя Гриндельвальду, переставали быть идеями и становились дешевыми лозунгами, всего лишь прикрывающими то, ради чего за ним действительно шли: жажду власти, денег, неограниченной бандитской свободы творить насилие. Даже бессмертие, традиционно входящее в набор искушений такого рода, Волдеморт предположительно оставлял только для себя. Во всяком случае, в прейскуранте для последователей оно, насколько было известно профессору, не числилось.

Флитвику было не очень понятно, что во всем этом могло привлечь юношу с третьей парты: тот производил впечатление натуры куда более глубокой. Но, увы, говорил себе Флитвик, — видимо, только производил.

* * *

Вряд ли подросток Северус Снейп мог бы внятно объяснить, чем для него важен профессор Флитвик, который с ним даже ни разу не разговаривал. Просто каким-то непонятным образом все его тайные радости были связаны с Флитвиком. Усовершенствованное зелье; им самим созданное, до той поры никому не известное заклинание; даже книга по темной магии, обнаруженная в библиотеке, — одним словом, все, что давало радость открытия, радость познания, все это почему-то казалось ему если не подаренным Флитвиком, то, во всяком случае, полученным с его благословения. На уроках слизеринец напряженно слушал декана Равенкло; нет, не заклинания, которые он знал и так, — его интересовали обмолвки, случайные экскурсы в неведомые области знаний, прихотливые ассоциации и неожиданные сближения далеких, казалось бы, вещей — все то необязательное, чем изобиловали лекции профессора и на что другие ученики обращали внимание разве что ради безобидной насмешки (Флитвика любили), — все это было для него подлинными лекциями и наставлениями, обращенными к нему одному. Он незаметно учился сам выстраивать ассоциативные ряды — ради того, чтобы не потерять ни одной мысли своего учителя. Иногда он вдруг с изумлением обнаруживал у себя знание поэзии, музыки, даже магловской истории, которым неоткуда было взяться — ведь соответствующих книг он не читал. (Мы, со своей стороны, полагаем, что здесь давало о себе знать то свойство ума Снейпа, которое впоследствии так ярко проявилось в его научных работах, — исключительная способность к систематизации и обобщению. Из кусочков мозаики, щедро и беспорядочно рассыпаемых профессором Флитвиком, — цитат, анекдотов, упоминаний, исторических экскурсов и дат, — его дотошный разум складывал единую и непротиворечивую картину). Иногда ему казалось, что между ним и профессором существует внутренняя связь. И он был почти уверен, что бывали такие моменты, когда профессор говорил только для него, для него одного. Взрослый Снейп, вынесший из горя и ужаса безжалостную привычку никогда не обольщаться, полагал это вздором. Воспоминание о восторженности подростка вызывало в нем брезгливость.

Став коллегами, бывший учитель и бывший ученик в силу какой-то необъяснимой неловкости избегали смотреть в глаза друг другу. Даже здороваясь, умудрялись глядеть вскользь и мимо. Вероятно, каждый из них имел на то свои причины, но, так или иначе, встречаясь на дню по нескольку раз, они жили так, как будто бы не встречались вовсе.

От отчаяния, граничащего с помешательством, молодого профессора спасала работа, и в первые годы своего пребывания в школе он погрузился в нее целиком. Отдав неизбежную дань преподаванию и деканским обязанностям, он закрывался в лаборатории и проводил там долгие часы, уделяя еде и сну тот необходимый минимум времени, который требовался, чтобы не свалиться и не утратить работоспособность. Он изготавливал лекарственные зелья для школьного лазарета, улучшал и доводил их до совершенства. Принимал заказы от больницы Св. Мунго, не брезговал и частными: школьный бюджет покрывал стоимость далеко не всех необходимых ему ингредиентов, приборов и инструментов, а требования его росли. Из средства занять руки и голову работа постепенно становилась единственной доступной ему радостью; а позже в ней забрезжил и смысл.

Из прагматических его занятия все больше превращались в научные. Эксперименты потянули за собой теорию, теория выливалась в новые эксперименты. Существовавших положений было недостаточно, приходилось разрабатывать иные, захватывая всё большие пласты неведомого, обобщая и расширяя горизонты. В рамках собственно зельеварения ему уже было тесно; наметились контуры междисциплинарных обобщений.

Он вычислял, формулировал, экспериментировал. Для описания новых закономерностей потребовался новый понятийный аппарат, а заодно и не применявшиеся до сих пор формализмы. Торопясь, он заимствовал всё, что могло пригодиться, не считаясь с рамками магического мира: тензорный анализ, векторную и матричную алгебру, теорию групп… Их приходилось объединять с рунами и символами, а это требовало в свою очередь нового уровня понимания общих закономерностей.

В угаре вычислений, в чаду котлов, в тяжелом изматывающем труде профессор Снейп в своей мрачной подземной лаборатории закладывал фундамент того, что невесомым проектом присутствовало в светлом кабинете профессора Флитвика, где пахло шиповником и жасмином, где на звуки рояля сонными мечтательными голосами отзывались струнные инструменты со стен, а в раскрытых томиках стихов сами собой переворачивались страницы.

Снейп помнил этот кабинет; еще лучше он знал этот рояль. С ранней весны и до поздней осени в кабинете старого полугоблина было открыто окно. Поэтому-то там и веяло запахами цветов и дождя: подножие башни, где обитал декан Равенкло, сплошь заросло диким шиповником, жасмином, сиренью; профессор не разрешал лесничему Хагриду, следившему заодно и за территорией, ни выпалывать, ни прореживать эти заросли — только ограничивать их разрастание небольшим участком возле старой стены, там, куда выходило окно кабинета. Волшебство или звуки рояля были тому причиной, но цвели кустарники у подножия башни тоже с весны и до поздней осени. Именно там, спрятавшись в глухих зарослях, среди колючих веток и нежных цветов, где ниоткуда не заметно, студент Слизерина Северус Снейп слушал этот рояль. А иногда, в вечерней тишине, когда звуки отчетливы, если повезет, — негромкий голос профессора. (Странное дело: разговаривал Флитвик обычно сиплым фальцетом, к которому так привыкли поколения учеников, что без него и Хогвартс был бы не Хогвартс. А вот пел — негромким баритоном, глуховатым, но изумительно верным, как будто бы в песне подключались совсем другие пучки голосовых связок, а может, так оно и было.)

* * *

«Видишь ли, мой мальчик, — сказал Альбус Дамблдор, когда вопрос о публикации работ Снейпа встал ребром, — я думаю в первую очередь о тебе. Твоя репутация, скажем так, неоднозначна. И ты знаешь, что не в наших с тобой интересах здесь что-либо менять. Если мы будем направлять к публикации твои работы от имени школы, за моей визой, это привлечет к тебе и к школе внимание не только дружественное. И может даже встать вопрос о твоем здесь пребывании. Ибо одно дело, когда ты направляешь рукописи от себя, и совсем другое — когда тебя поддерживает Хогвартс. Очень нежелательно, чтобы эти два имени — твое и школы — все время маячили рядом. Тут, кто и не помнил, сразу вспомнит, что бывший Пожиратель смерти учит детей. Ты ведь понимаешь меня? Но это нисколько не означает, что твои труды пропадут даром. Ничто ведь не мешает тебе публиковаться частным порядком, просто посылая статьи в соответствующие журналы от своего имени. Поверь, я нисколько не буду в обиде. Я очень рад, что ты нашел себе увлечение на то время, пока Гарри Поттер еще мал, и твоя помощь не требуется».

Снейп не поверил ни единому слову. На тот момент положение главы Визенгамота было прочным, как никогда, и молодому профессору это было отлично известно. Одного только вскользь выраженного пожелания Дамблдора было достаточно, чтобы заткнуть любого, кто осмелился бы критиковать решения директора Хогвартса. Осмелившихся и не находилось. Было очевидно, что директор по каким-то причинам не желал оказывать ему поддержку.

Однако спорить Снейп не собирался. Напротив, в тот момент ему даже казалось, что «добро» от директора на право публиковаться самостоятельно — в его интересах. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что не все из сделанного им может понравиться Дамблдору. Более того — допускал, что его работы могут вызвать скандал в научных кругах. И совсем не хотел, чтобы его научная дерзость как-то нежелательно отразилась на школе. В таких случаях всегда предпочтительнее принимать ответственность за последствия на себя, не делясь ею ни с кем другим.

Воспользовавшись предложенной свободой, он разослал в известные научные журналы целую серию статей и стал с нетерпением ждать ответов. Ответов не было. Ни от одного из изданий. Не было ни публикаций, ни писем с вежливыми отказами, ни возвращенных рукописей — в том числе и от тех журналов, которые такой возврат гарантировали. Он стал рассылать уточняющие запросы. Ответов не было. Профессор, с трудом выкраивая время, лично поехал по редакциям. Везде происходило одно и то же — его вежливо принимали, заверяли, что ничего от него не получали («Ну вот же, сэр, журнал поступлений, можете убедиться сами!»), а на предложение оставить рукопись прямо здесь, в редакции, под расписку, неизменно отвечали: «У нас так не принято, сэр».

Хуже всего было то, что, торопясь покончить с отвлекавшей от работы возней с публикациями, он не всегда оставлял себе копии. Восстанавливать их заново, разбирая сваленные в угол шкафа папки с рабочими материалами, было занятием настолько малоинтересным и пожирающим неоправданно много времени, что проще было махнуть рукой. Таким образом, часть работ оказалась утраченной.

Хотя все уже было ясно, неизжитые амбиции, гордость за сделанное и ответственность ученого не позволяли ему остановиться. Во время летних каникул профессор под взятым с потолка именем Карл Келлер снял комнату у одинокого, сильно пьющего пожилого волшебника недалеко от Бата и местными совами стал на пробу высылать по адресам редакций работы, подписанные этим же псевдонимом.

Две первые попытки увенчались успехом, статьи были опубликованы и впоследствии наделали много шума в колдонаучных кругах Мюнхена, Санкт-Петербурга и Нью-Салема.

В «Практическом зельеварении» появилась работа, скромно названная «О некоторых подходах к прогнозированию свойств создаваемого зелья». В ней были сформулированы положения, получившие впоследствии название «пяти принципов Келлера» систематизации всех возможных ингридиентов. Там же были приведены «ряды Келлера», которые теперь многие сравнивают с магловской таблицей периодических элементов Менделеева.

В «Успехах магических наук» появилась статья «Единство магической природы», в которой предлагался единый формализм, одновременно способный описывать зелья и заклинания, и намечались подходы к созданию общей теории магии, охватывающей все ее разделы.

Кроме того, никому не ведомый автор как будто торопился высказаться и боялся быть остановленным, поэтому в многочисленных сносках и примечаниях к статьям щедрой рукой рассыпал то, что ученые обычно придерживают для себя: свежие идеи, гипотезы, схемы возможных экспериментов. С легкой руки молодых магов из Нового Китежграда эти примечания, сведенные воедино, получили название Меморандум Келлера.

Но на этом удачи закончились. Следующую статью «Карла Келлера» постигла судьба статей профессора Снейпа.

Движимый неясной тревогой, Снейп потратил значительную долю имевшихся у него свободных средств на то, чтобы скрытно переселить старого пьяницу из Сомерсета в такую же лачугу в другом уголке страны. Стирание памяти не понадобилось: старик и так уже не был способен помнить ничего. Он вряд ли даже заметил само переселение; разве что путь до паба как-то немного изменился.

Дальнейшее показало небезосновательность тревоги: заглянув в оставленную лачугу спустя какое-то время, профессор обнаружил там следы грубого обыска. Вряд ли это можно было списать на бродяг: уезжая вместе со стариком, Снейп поставил на хижину вполне серьезную защиту.

Следующая, последняя попытка обнародовать свои труды была предпринята Снейпом в связи с обнаружившейся вдруг популярностью его работ за рубежом. Келлер возродился и направил свой очередной труд непосредственно в редакцию мюнхенских «Zauber wissenschaftlichen Notizen». Ответа он не дождался; зато его дождался Северус Снейп.

Однажды в Косом переулке к нему подошел невзрачный, похожий на магла человечек с его, «Келлера»-Снейпа, рукописью в руках. С жестковатым акцентом он попросил профессора уделить ему несколько минут и, устроившись за столиком в ближайшем кафе, озвучил свои предложения.

Рычагов давления на Снейпа у невзрачного не было: двадцатисемилетний ученый не имел семьи, родных и привязанностей; собственной смерти боялся меньше всего на свете и мог не опасаться за репутацию, которая у него и так была из рук вон скверной. Поэтому немец сразу же перешел к приятному. Английскому магу предлагались: собственная лаборатория с любым оборудованием и любыми расходными материалами, полная свобода творчества (разумеется, помимо тех работ, которые предлагается делать по контракту: их придется выполнять неукоснительно, но уверяю вас, герр профессор, при ваших дарованиях много времени вам на них не понадобится), гарантированные публикации в любых (совершенно любых, герр профессор, в том числе и в английских!) научных изданиях (разумеется, это не распространяется на те работы, которые вы будете делать по контракту; их секретность будет обеспечена Непреложным обетом), защита научной и личной репутации (и да, да, от использования компрометирующих материалов, которые, возможно, — я сказал, возможно!— имеются на сегодняшний день у заинтересованных лиц — тоже) и очень солидное материальное вознаграждение.

К комфорту и признакам обеспеченности Снейп был равнодушен, роскошь (в которой никогда не жил) вообще считал симулякром — полностью выдуманной ценностью, не имеющей оснований в реальности, но свободу, даваемую наличием денег, понимал и ценил.

Конечно, опасная подоплека предложений немца от него не укрылась, но он был уверен в своих силах, не боялся непреложных обетов и особой разницы между магической Англией и магической Германией в тот период своей жизни не усматривал.

Но было то, о чем серенький переговорщик не знал или чего не учитывал: старые долги, неоплаченные счета и раз данное слово.

Северус Снейп отказался.

Больше попыток публиковать свои работы он не предпринимал; со свойственной ему педантичностью оформлял результаты очередного исследования и складывал законченные работы все в тот же пыльный угол шкафа. Если уж говорить совсем точно, угла было два: один из них, в рабочем кабинете профессора в Хогвартсе, предназначался для текстов, которые могли понадобиться для дальнейшей работы, хотя бы в качестве справочных материалов. Работы, потерявшие в его глазах актуальность, перекочевывали в такой же шкаф в его доме в Паучьем тупике и там уже оседали навсегда.

* * *

Примерно в это же время профессор Флитвик посетил ежегодное клубное собрание проживавших в Великобритании выпускников магического факультета Гейдельберга, среди которых попадались и весьма влиятельные и осведомленные персоны. Все было как всегда: много пили, много пели, активно сплетничали, негромко делились эксклюзивной информацией. По окончании банкета желающих ожидали гостеприимно распахнутые двери полностью снятого на всю ночь борделя — из самых респектабельных и дорогих. Профессор все это любил: хорошее вино, песни, разговоры, а под настроение — и женщин. Однако в этот раз он вернулся в школу неожиданно рано, встрепанный, расстроенный, сердитый.

Посидел за роялем, взял несколько диссонирующих нот, с отвращением прислушался. Потом, несмотря на позднее время, через камин связался с директором и попросил принять его.

Дамблдор сиял радушием, вопросов о раннем возвращении не задавал, зато с интересом расспрашивал о Гейдельберге и студенческой жизни. Флитвик пустился в воспоминания о молодости, особенно подробно почему-то рассказывая о недолгой дружбе с одним немецким аристократом — маглом, его ровесником, которого звали Вернер фон Браун. Профессор подробно описывал жизнь этого молодого талантливого магла, который в двадцать пять лет уже руководил лабораторией, а когда ему исполнилось тридцать три, стал объектом соперничества трех великих держав, каждая из которых желала заполучить его именно затем, чтобы он работал по специальности. Флитвик всячески подчеркивал дальновидность тех маглов, которые понимали, что яркий талант, когда он молод и может еще долго быть полезным, — это такая ценность, ради которой не жалко тратить агентов и класть солдат.

Директор слушал вполуха. О Вернере фон Брауне он знал гораздо больше, чем мастер заклинаний: ведь это он, Дамблдор, а вовсе не Флитвик, в августе 1943 года по поручению Министерства принимал участие в совместной с одной магловской спецслужбой операции, целью которой было обеспечить сохранность самого фон Брауна, его разработок и материалов во время союзнического налета на Пенемюнде, когда на полигон было обрушено тысяча восемьсот тонн бомб.

Когда профессор выдохся, директор благодушно покивал и сказал: «Да, Филиус, да. Я подумываю о том, чтобы расширить наш курс магловедения. Их логика для нас совершенно непостижима, если она вообще есть, эта логика. Ведь заметьте: этот молодой ученый, о котором вы рассказываете, всю жизнь работал на разрушение их магловского мира, на то, чтобы сделать его хуже и несчастнее. А они постоянно спасали его, защищали и давали ему возможность продолжать эту опасную деятельность. Можете ли вы представить себе что-то более нелепое?»

Профессор уже и сам где-то с середины своего рассказа начал догадываться, что пример им был выбран неудачно. Впрочем, что-то подсказывало ему, что любой другой, сколь угодно удачный, ничем бы не помог. Оставалось только признать поражение, — по крайней мере, в этом разговоре. Но он еще попытается. Распрощавшись, он поплелся к двери и, уже взявшись за ручку, услышал холодно сказанное ему в спину: «И кроме того, у меня на Северуса другие планы».

Он обернулся. Директор как раз отправлял в рот засахаренную лимонную дольку, и его голубые глазки за стеклами очков светились довольством.

В ту ночь в кабинете декана Равенкло звучал Бетховен. Впрочем, мы с вами — единственные, кому стала известна эта незначительная подобность. Звукоизоляция в когтевранской башне была превосходной (сам же декан в свое время об этом позаботился), а за приоткрытым в темноту окном были только ночь и голый кустарник.

* * *

С учениками у профессора Снейпа не сложилось сразу и окончательно. Дети его боялись: его прошлое Пожирателя смерти ни для кого в школе не было секретом, а перманентно мрачное настроение и отсутствие улыбки, что для детей является едва ли не главным признаком плохого человека, довершали дело. Кроме того, постоянная изнуряющая работа в наполненной чадом лаборатории не самым лучшим образом сказалась на его внешности, и без того не особо располагающей.

Но, в конце концов, люди привыкают и не к такому; у нас перед глазами пример маленького и довольно безобразного полугоблина, которого ученики любили всегда. И умей Северус Снейп своими уроками привлекать детские души, все это было бы не так уж и важно. Но он не умел или не хотел уметь.

Следует принять во внимание, что все дальнейшие рассуждения на эту тему основаны на наших шатких и довольно произвольных предположениях. Скажем, нам доподлинно известно, что рекомендация (а по сути — приказ, и мы не думаем, что Снейп обольщался на это счет), данная директором Хогвартса молодому преподавателю, сводилась к следующему: ему надлежало демонстрировать свою лояльность Слизерину настолько недвусмысленно и откровенно, чтобы разговоры об этом постоянно доходили до родителей даже самых туповатых и ненаблюдательных учеников. Кроме того, в демонстрационный пул входила подчеркнутая неприязнь к Гриффиндору, в котором директор усматривал свою опору в грядущем противостоянии.

Известно нам и содержание тех возражений, которые были в ходе разговора выдвинуты Снейпом, но не приняты директором во внимание. Так, по первому пункту профессор с необычной горячностью и совершенно несвойственным ему многословием заявил, что он и сам был готов поддержать растерянных детей, для которых итоги взрослой войны обернулись крушением их собственного детского, семейного мира. Родители одних из этих ребят были мертвы или в Азкабане, других — с трудом избежали этой участи или все еще ожидали ее, а сами маленькие слизеринцы перед лицом детей победителей и общественного мнения, которое, увы, разделялось многими преподавателями, оказывались в положении изгоев. Сама мысль о детях-изгоях была, по его словам, отвратительна ему настолько, что он был безусловно готов идти на очень многое, чтобы защитить от этого своих воспитанников. Да — закрывать глаза на срывы и не слишком зловредные шалости, да — завышать баллы, чтобы и эти дети могли почувствовать себя победителями и ощутить уверенность в себе, да — прикрывать их перед другими учителями, особенно если будут основания сомневаться в их, этих учителей, непредвзятости. Но он, Снейп, считал правильным и необходимым проделывать все это так, чтобы сами дети его заступничества не замечали или, по крайней мере, не были в нем уверены.

По второму пункту профессор всего лишь саркастически заметил, что его бывшие соратники по внутреннему кругу Пожирателей смерти были в большинстве своем людьми трезвыми, неглупыми и если уж мстительными — то никак не мелко. Вряд ли петушиные наскоки на чужих детей могли убедить их в лояльности или вообще хоть в чем-нибудь, кроме очевидной глупости наскакивающего.

Замечания эти, как мы уже упомянули, Дамблдором были пропущены мимо ушей, и, сказав напоследок совсем уже, с учетом предшествующих обстоятельств, несуразное «в дальнейшем, мой мальчик, ты убедишься в моей правоте, как убеждался всегда», он отпустил подчиненного.

И это, пожалуй, все, что нам действительно известно. Мы не можем, например, знать, каким образом неукоснительное выполнение профессором указаний директора могло привести к тому, что начав говорить перед аудиторией, найдя (быть может, неожиданно для себя) нужные, захватывающие детей слова и интонации, едва почувствовав класс в своей власти, профессор не только не развивал успех, а напротив, комкал выступление и портил впечатление от него раздраженным замечанием или явно несправедливой придиркой. Почему в тусклом взгляде учителя порой мелькало нечто похожее на облегчение, когда он читал откровенную и горячую ненависть в глазах маленьких гриффиндорцев. Почему его отношения с собственным факультетом, столь им лелеемым, так и не стали по-настоящему доверительными, а приобрели со временем доступные внимательному взгляду черты некого негласного договора, в котором обе стороны вполне чувствуют и даже осознают фальшь происходящего, однако старательно делают вид, что не замечают ее, потому что им это удобно.

И наконец, мы уже совсем не можем знать, как часто Северус Снейп внезапно останавливался посреди пустого коридора, в очередной, кто ведает какой, раз застигнутый мыслью: почему получается так, что больше всего он калечит души именно тех детей, ответственность за которых призван нести?

Со временем он перестал сдерживать овладевавшую им в общении с учениками раздражительность. Фирменным стилем профессора стала холодная язвительность, позволявшая надежно держать детей на расстоянии; осмелимся осторожно предположить, что в этом, исключающем привязанность и доверие со стороны любого ребенка расстоянии он усматривал что-то, хотя бы отдаленно похожее на честность.

* * *

Надо сказать, что в игре «снизь баллы ненавистному факультету» Снейп не был одинок. Его надежным спарринг-партнером неизменно выступала декан Гриффиндора профессор МакГонагалл. Пришло время сказать о ней несколько слов. Если у профессора Снейпа были серьезные сомнения относительно собственной честности и допустимости своих действий вообще, если профессор Флитвик сомневался в разумности и осмысленности того, что происходило вокруг, то профессор МакГонагалл не ведала ничего подобного. Честная, как только может быть честна дочь пресвитерианского священника, и преданная без сомнений и колебаний, как целый шотландский клан, горячая и всегда готовая к борьбе, она твердо знала, что: Дамблдор велик и добр и плохого не посоветует; добро — это добро, а зло — это зло; добро в Хогвартсе — это Гриффиндор, а зло в Хогвартсе — это Слизерин. Поэтому такие вещи, как кубок школы и победа в чемпионате по квиддичу, которые Флитвика не занимали вовсе, а Снейпа занимали в силу принятых им на себя обязательств, для этой пожилой женщины имели значимость едва ли не религиозную. Победа Гриффиндора над Слизерином в спорте или по начисленным очкам была победой добра над злом, необходимым этапом его полного торжества. Против совести она не шла, откровенной несправедливости не допускала (да и какая может быть несправедливость в отношении воплощенного зла?), но там, где совесть позволяла, действовала решительно и беспощадно.

Сочетание, как отмечал, слушая разговоры вокруг себя и собирая свои мысленные паззлы, профессор Флитвик, было подобрано идеально. Злобный сальноволосый ублюдок, бравирующий своей предвзятостью, его обнаглевшие от безнаказанности высокомерные выкормыши, с одной стороны, — и отважная прямая женщина, чье чистосердечие просто ощущалось на расстоянии, и ее юные паладины света, с другой. На чьей стороне всеобщие симпатии — говорить не приходится. Дамблдор тщательно готовился к грядущей войне. Если ему удастся затянуть с ее началом до того момента, когда это поколение выйдет во взрослую жизнь, поддержка противной стороны будет минимальной. По сути, Дамблдор сам конструировал своего противника, заперев всех его потенциальных сторонников в рамках «плохого» факультета, не позволяя заразе вырваться наружу, формируя всеобщую к ним неприязнь, а в них самих поощряя безответственность и неоправданную самоуверенность. Вряд ли только стараниями Снейпа по части завышения баллов можно объяснить то, что Слизерин в последние годы стал устойчиво выходить на первое место во внутришкольных соревнованиях, хотя сколько-нибудь заметных изменений в успеваемости детей Флитвик не наблюдал. Кто-то последовательно и аккуратно помогал этим детям зарваться.

Впрочем, профессор подозревал, что предполагаемой будущей войной с Волдемортом, который то ли жив, то ли нет, планы директора не ограничивались. Испольуя свое положение главы единственной в стране магической школы, через которую проходило подавляюее большинство волшебников, Дамблдор отрабатывал схему, которая позволила бы перманентно формировать ослабленного врага с заранее заданными свойствами, подтягивать к нему всех недовольных и периодически уничтожать, обеспечивая таким образом своего рода «конец истории», отсутствие развития, и превращая мир магический в устойчивый конклав внутри изменяющегося и, возможно, стремящегося к концу магловского мира.

Изящество схемы не могло не восхищать, «конец истории» не мог не тревожить, но главное, что не нравилось здесь профессору: расходным материалом этой глобальной схемы были дети.

* * *

Профессор Снейп, разумеется, должен был замечать, что его факультет чем дальше, тем больше становится объектом всеобщей неприязни. Не мог он не осознавать и того, что значительной частью этой неприязни Слизерин обязан был его, Снейпа, персональному имиджу. К числу попыток изменить этот имидж мы относим настойчивое стремление профессора занять кафедру Защиты от темных искусств. Должность преподавателя ЗОТИ неизменно оказывалась вакантной в конце каждого учебного года. Поговаривали всякое; профессор Снейп, который лучше других знал, на чем, сколько времени и посредством каких механизмов удерживаются проклятия, в чары, наложенные на должность, не верил. Постоянные неудачи с выбором преподавателя ЗОТИ он объяснял просто: настоящие профессионалы вовсе не стремились обучать детей за смешные для настоящего профессионала деньги; кроме того, не всякий профессионал имел шанс вписаться в специфическую атмосферу Хогвартса: такие люди плохо управляемы. Оставались дилетанты и авантюристы, но они не выдерживали боевого взаимодействия с детьми, значительную часть которых чему-то все-таки учили дома. Северус Снейп профессионалом был — его обучали боевым искусствам с шестнадцатилетнего возраста, в течение пяти лет, причем такими жесткими методами, которые Аластору Грюму не могли присниться даже в кошмарном сне. И не только обучали: в ход шли зелья и заклинания, улучшавшие скорость реакции, координацию, подвижность. Крайне неприятные.

Мы предполагаем, что в обучении детей защите от темной магии Северус видел единственный для себя способ пробиться к ним со своей правдой и своим подлинным отношением, объяснить нечто тем невербальным способом, который не подлежит коррозии, порождаемой ложью слов и обусловленных поступков. Иными словами, изучив весь свод доступных нам материалов, мы склонны думать, что Северус Снейп, которого школьники считали своим врагом, и который действительно в каком-то смысле, хотя и не так, как понимали дети, был таковым, жаждал быть им другом.

Каждый год он получал отказ; в конце каждого следующего обновлял свое заявление. В конце концов, полагал он, должен же директору когда-нибудь надоесть парад самоуверенных идиотов. И если есть сомнения в его, Снейпа, надежности, разве каждый год, проведенный им в школе, не делает их слабее?

Мы сейчас, с высоты нашего знания ситуации, можем, конечно, улыбнуться наивности молодого преподавателя, но не будем забывать, что мы всего лишь смотрим издалека, из очень удаленного далека на жизнь, надежды и поступки этих людей, а они эту жизнь жили.

Для себя же, в скобках, отметим, что не тогда, когда Альбус Дамблдор, в своих, разумеется, целях и интересах, предложил некому полумертвому от горя молодому человеку сделать смыслом своей жизни защиту некого ребенка, и не тогда, когда Гарри Поттер прибыл в Хогвартс, а именно в эти годы, когда Северус Снейп стал настойчиво и безуспешно добиваться для себя места преподавателя ЗОТИ, руны «защита» и «смысл», дрогнув, впервые соединились в его стремлениях и в его судьбе.

* * *

Профессор Флитвик избегал назначать и снимать факультетские баллы; он не приветствовал идею коллективной ответственности. Редким исключением были случаи, когда вина или достижения были в самом деле коллективными. Например, когда студенты Пуффендуя, запросив у профессора необходимые подсказки, создали для своих троих временно ослепших в результате неудачного эксперимента товарищей, которым нужно было сдавать СОВ, магическую систему оповещения о наличии в ближайших окрестностях предметов, их форме, размерах, скорости и направлении движения, что позволило пострадавшим хоть как-то сдать чары, профессор оценил это достижение в сто баллов Пуффендую. В тот год вечно отстающий факультет едва не вышел на первое место. И вышел бы, если бы не лютая зловредность декана Слизерина, который успел-таки подсуетиться.

Но как правило, профессор оценивал студентов индивидуально. Для учебных отметок у него была заведена книжечка вишневого сафьяна, в которую он заносил по сложной системе напротив каждой фамилии крестики, галочки и прочерки, которые потом выливались в обычные «превосходно», «выше ожидаемого», «отвратительно». Проступки наказывались отработками, причем отрабатывать полагалось только у самого профессора Флитвика. Если студент не справлялся с материалом, такая отработка выливалась в простое дополнительное занятие, чтоб не сказать — бесплатное репетиторство со стороны профессора. В отношении дисциплинарных проступков Флитвик каждый раз придумывал способы отработок, проявляя при этом мерлинову изобретательность и поистине гоблинское зловредное чувство юмора. Шустрого непоседу профессор усаживал выписывать отмеченные места из пыльных фолиантов, причем писать полагалось специальным зачарованным перышком, которое всегда оставляло только безупречно каллиграфические записи, но писало тем медленнее, чем хуже был почерк самого писавшего.

Небрежным и торопливым иногда поручалось перемывать коллекцию фигурок из цветного стекла, причем эти тонко поющие от прикосновения фигурки были так прекрасны, что даже самые небрежные и торопливые становились осторожными настолько, что, кажется, никто так и не узнал, какие меры принял старый чароплет против повреждения своей драгоценной коллекции.

И конечно, неисчерпаемым источником самых коварных отработок был созданный деканом Равекло самодеятельный театр. Ленивым там всегда находилась работа. Нужно было раскрашивать декорации, подрубать и отглаживать костюмы. Особо заносчивым ленивым предлагалось помыть на сцене пол — без применения магии. Магии, как объяснял хитроумный полугоблин, будет достаточно в спектакле — нельзя, чтобы накладывалась.

Но самым утонченно издевательским наказанием была подача реплик во время репетиций. Если декану нужно было не просто наказать, а наказать до печенок, кто-нибудь из участвующих в репетиции юных актеров "заболевал" или "был занят", а чтобы репетиция не сорвалась, его реплики другим участникам подавал наказанный. Причем кто именно заболеет или будет занят — решал Флитвик. Иногда заболевший или занятый актер вальяжно располагался тут же в зале — послушать, как его реплики звучат в чужом исполнении. Профессор не возражал.

Так вот и получалось, что подчас утонченному слизеринскому потомку древней семьи приходилось громко, на весь зал сообщать, что на нем желтые чулки и подвязки крест-накрест, а заклятым врагам — клясться друг другу в вечной дружбе.

Но самое поразительное заключалось в том, что все это оказывалось вдруг не обидным и не страшным. Кроме наказанного на сцене все время находились актеры, а они — играли. Взахлеб, азартно, изобретательно. И подхваченный общей волной наказанный тоже начинал играть.

Зародившийся как затея внутрифакультетская, театр Флитвика не отказывал в приеме никому. Студент любого факультета мог попроситься на прослушивание, принести свою пьесу, песню, макет. Решала труппа, если нравилось — брали. Но если талантов не находилось, а участвовать хотелось, всегда можно было стать костюмером, осветителем, рабочим сцены. На обсуждениях, чтениях, послерепетиционных посиделках-чаепитиях различий между рабочим сцены и ведущим актером не делалось. Не говоря уже о том, что чернорабочими трудились все — и актеры, и самые искусные ведьмочки-гримерши, и сам обожаемый, великий и грозный главный режиссер.

Дети, не нашедшие друзей на своем курсе, приходили и находили их в театре.

Труппа обретала лицо поразительного, спаянного межфакультетского товарищества, и Филиус Флитвик иной раз тайком суеверно делал старые гоблинские жесты, отгоняющие зло, — так оно замечательно получалось, что даже самому не верилось.

Театр приобретал популярность. На спектакли ломилась вся школа, ведущие актеры затмевали самых удачливых игроков в квиддич. Самопальные колдографии любимых, смешных или просто удачных сцен из спектаклей украшали спальни всех факультетов, включая Слизерин.

А потом все закончилось.

Однажды вечером Флитвика пригласил к себе директор и скорбно сообщил ему, что Попечительский совет при поддержке Министерства требует закрытия театра как изобретения чисто магловского и не соответствующего традициям школы. «Родители возмущены, — сообщил он. — Собираются забирать детей. Филиус, я не в силах противостоять этому давлению, вы же понимаете, я не могу потерять школу из-за вашего театра. Печально, да, мне самому очень жаль. Но решение окончательное. Детям скажу я?»

Флитвик хотел спорить, но в груди больно сдавило. Он отчетливо понял всю бессмысленность возражений. «Я сам», — беззвучно ответил он.

Он шел и думал, что он скажет детям. Детям,у которых только начало получаться, которые только поверили ему и в себя. Детям, которые сумели создать прекрасное, которого никогда и нигде еще не было. И сказать нужно будет так, чтобы они не взбунтовались. И не начали коситься друг на друга, выясняя, кто предал и чьи родители жаловались. Он не сумел их отстоять, но подставлять не имел права. А значит, надо будет лгать.

Старый полугоблин медленно плелся по коридору и не замечал, что его морщинистая лапка все чаще и чаще протягивается к стене в поисках опоры, а узловатые пальцы, сильные, казалось бы, пальцы музыканта, все чаще и чаще этой опоры не находят, проскальзывают.

Когда профессор Флитвик пришел в себя в больничном крыле, он узнал, что перенес обширный инфаркт и что говорить детям ему ничего не придется. Наутро после того вечера, когда профессор упал без сознания в коридоре и был, по счастью, практически сразу замечен перепуганными школьниками, директор, попросив старост проследить, чтобы в Большом зале собрались все, сделал объявление. Он сказал, что состояние мастера заклинаний внушает большие опасения, и неизвестно еще, чем все кончится (что было правдой). Мадам Помфри, рассказывавшая это Флитвику, уверяла, что в лице Дамблдора при этом читалось настоящее горе, голос дрожал, а в глазах были слезы, которые он то и дело утирал, снимая очки. Дальше директор дал понять, что в тяжкой болезни старого профессора повинен театр — нагрузка, оказавшаяся непосильной. «Я знаю, что не должен бы вам этого говорить, — говорил он печально и проникновенно, — но я верю в вашу стойкость и в ваши сердца. Дети мои, вы загоняли вашего учителя. Вам хотелось развлечений, впечатлений, может быть, славы — а он шел вам навстречу, не жалея себя. Он очень вас любил, очень хотел порадовать, а вы не приглядывались и не замечали, чего ему это стоит. Вы были жестоки, требуя от него все больше и больше. Но я верю, что это послужит вам уроком, что вы все поймете — поймете, что жизнь человека гораздо важнее любых увлечений, и в ваших сердцах восторжествует любовь».

Состояние профессора и в самом деле было не просто тяжелым — оно было катастрофическим. («Что ж вы хотите — сердечко-то почти пополам», — сказала мадам Помфри.) Отправить его в Мунго было невозможно: он был нетранспортабелен и не перенес бы дорогу, а средствами лазарета справиться с повреждением такого масштаба нечего было и думать. Максимум, что могла мадам Помфри, — какое-то время поддерживать в нем жизнь, не давая поражению распространиться дальше. Все грозило обернуться совсем худо, но буквально уже ночью в лазарет ворвался профессор Снейп и резким тоном потребовал дать ему возможность изготовить для Флитвика индивидуальное зелье, сваренное точно по параметрам его организма. Мадам Помфри знала о таких зельях и знала, что они действительно эффективны. То, что они были запрещены Министерством магии как темномагические из-за того, что в них используется кровь пациента, ее бы не остановило. Когда речь шла о жизни больного, колдомедиков никогда не останавливал этот запрет — было бы кому сварить, умели немногие. Однако целительница колебалась. Она не доверяла не познаниям Снейпа (все его зелья были безупречны по качеству — уж в этом-то она разбиралась), а самому зельевару. Его прошлое пугало ее. Тем более, что речь шла о крови. Допустить к больному, к его крови темного мага — могла ли она на это пойти? Однако Снейп не только заявил, что берет всю ответственность на себя, — он тут же, не сходя с места, на одном дыхании принес все необходимые клятвы и даже некоторые избыточные. И колдомедичка согласилась — да и выхода-то другого она не находила.

Однако, когда черная крючконосая тень склонилась над беспомощным больным, ее больным, вытягивая кровь, отбирая лимфу, — она не могла побороть дрожи.

Закончив свое дело, черный человек молча канул, стремительно и жутко — только темнота взметнулась вслед. И мадам Помфри, переведя дыхание и опасливо косясь в темные углы такого привычного, такого родного покоя, начала готовить больного к замедлению жизненных процессов — она знала, что изготовление индивидуального зелья требует значительного времени, четыре-пять дней, и нужно было, чтобы Флитвик дожил.

Снейп явился снова через без малого трое суток — как ему это удалось, она не знала. Но зелье оказалось эффективным, эффективным на удивление, профессор был, можно сказать, в порядке, хотя полежать, конечно, придется: все-таки не зуб выращиваем — сердечную ткань восстанавливаем, не шутки.

Когда профессор Флитвик покидал лазарет, его встречали дети. «Все время здесь были, — тихо сказала мадам Помфри, — сменяли друг друга, с раннего утра и почти до ночи». Но в этот день они были там все — маленькие актеры, осветители, костюмеры, рабочие сцены… Они не взбунтовались, им уже не нужен был никакой театр, им все это время нужно было только одно — чтобы жил их старый учитель. Они смотрели на него своими круглыми детскими глазами, смотрели счастливо и виновато — и эти глаза чуть не уложили Флитвика обратно на больничную койку.

«А профессор Снейп, хоть он вас и спас, — поделилась целительница, любуясь детьми, — все-таки нехороший человек — злой и завистливый. Как он здесь на детей орал, гнал, это надо было видеть. И лицо такое… злобное, прямо перекосился весь».

* * *

Когда Снейп нес зелье в лазарет, детей он не заметил. Он боялся упасть и разбить склянку, поэтому уделял внимание только тому, что могло представлять угрозу его осторожному сосредоточенному движению. Мы, со своей стороны, готовы признать страхи профессора небезосновательными. Он не спал трое суток и примерно столько же толком не ел. Зельевар не сомневался, что Помфри применит замедление и сделает это качественно. Но никакое замедление не может полностью остановить процесс некротизации пораженных тканей. Эффективность зелья напрямую зависела от того, как скоро его удастся применить. Если бы каким-то чудом Флитвик получил снадобье в первые сутки после инфаркта, его сердце восстановилось бы полностью и не несло бы на себе никаких следов перенесенного заболевания. Но, увы, магическая технология такой возможности не допускала. Основной процесс нельзя было ускорить никак. Но если нельзя ускорить основной процесс, надо выигрывать время на вспомогательных, на переходах от процесса к процессу, на исключении непроизводительных затрат, выигрывая каждую минуту, потому что каждая минута равнялась доле здоровья Филиуса Флитвика. Если что-то можно делать одновременно — запараллелить. Если к чему-то надо подготовиться — сделать это, пока идет предыдущая стадия. Не спать; есть, когда это можно сделать, не отрываясь от работы; не отвлекаться. Всегда может найтись еще что-то, на чем можно выиграть время. Дамблдор был извещен, что профессору зельеварения нужна замена, — и не возражал. Это обнадеживало. Если бы директор счел, что спасение Флитвика не соответствует его планам, все стало бы намного сложнее.

Тем не менее, мастера зелий не оставляла тревога. Он опасался помех, если директор или Помфри вдруг по каким-то причинам передумают. Но больше всего он боялся, боялся каждую минуту, что сейчас кто-нибудь войдет и скажет, что надобности в зелье больше нет. При обширном инфаркте такое бывает — даже если действует замедление.

Эти страхи приходилось загонять глубоко внутрь: точность движений в зельеварении значит очень много. И когда наконец зелье было доставлено и применено, Снейп вместе с облегчением почувствовал слабость и дурноту. Он шел к выходу из больничного крыла, представляя, как через какое-то — теперь уже совсем нестрашное! — время этим путем пойдет профессор Флитвик.

Выйдя на крыльцо, он увидел детей. Шел дождь, и они жались к контрфорсам, стараясь укрыться под выступами карниза, маленькие, мокрые, скорченные, непоправимо виноватые не своей, взваленной на них виной. Профессор знал, что значит быть виноватым.

Да, он повел себя отвратительно и понимал это. И с какой-то дикой, уродливой радостью чувствовал, что остановиться не может.

* * *

Выйдя на работу после болезни, профессор Флитвик нашел ситуацию в Хогвартсе ужасающей. И главное — имеющей отчетливую тенденцию к дальнейшему ухудшению. Если раньше его театр как-то смягчал и нивелировал вражду факультетов, то теперь она вышла на новый виток. Доставалось и его бывшим студийцам: проигравшие, чуть не загнавшие в гроб собственного руководителя, предатели своих факультетов, они разом из любимцев всей школы стали париями. Впрочем, это оказалось не самой серьезной проблемой. На своем факультете Флитвик пресек травлю «убийц декана», сообщив, что истинной причиной его болезни было некое полученное им известие, разглашению не подлежащее, что театр всегда был для него чистой радостью, а печалью стало то, что продолжить он не может в силу, гм, обстоятельств (студенты поняли это как намек на его болезнь, а декан не спорил), и вообще убивают меня ваши ссоры. Пуффендуй успокоился быстро. Как ни странно, студийцев совсем не притесняли в Слизерине. Флитвик заинтересовался и расспросил бывших актеров. Выяснилось, что в зоне одного из первых конфликтов возник ниоткуда декан Слизерина и, взяв зачинщика за грудки, прошипел ему в лицо, делая жуткие паузы после каждого слова: «Я. В этом. Не. Заинтересован». Умные слизеринцы решили, что ссориться со Снейпом — себе дороже. Все ограничилось косыми взглядами и некоторой отчужденностью, которая, впрочем, и без того была в Слизерине обычным стилем отношений. Дольше всех бушевал Гриффиндор. Флитвик уже собирался идти к Дамблдору с воинственным ультиматумом, но неожиданно все затихло. Профессор предположил, что директор, который всегда знал все, что происходит в школе, не пожелал оставить в неудобном одиночестве факультет, которому предназначались лидирующие позиции.

Но если в отношении артистов враждебность удалось если не убрать, то, по крайней мере, сгладить, то межфакультетская война представлялась Флитвику проблемой более чем серьезной. Враждовали дети, начиная с одиннадцатилеток и заканчивая выпускным классом. Враждовали уже почти всерьез. Флитвик давно пришел к выводу, что целью Дамблдора являлись управляемые гражданские войны. И для того, чтобы они были полностью управляемыми, директор их конструировал. Заранее разметив контуры грядущего противостояния, силы противоборствующих сторон, их лозунги и интересы, он заполнял контуры материалом — живыми людьми, формируя их в соответствии с намеченным планом. Сейчас Флитвик понял окончательно, что не хочет этого. И не потому, что сама перспектива мира, удерживаемого в равновесии таким образом, представилась ему сомнительной — такой она представлялась ему давно. Другое дело, что, кроме довольно-таки смутных мечтаний и ясного, но субъективного и бездоказательного понимания, что такой сконструированный мирок не стоит того, чтобы в нем жить, профессору нечего было противопоставить проекту главы Визенгамота. Никакого собственного плана, никакой просчитанной конструкции у него не было. И если подчинять судьбы людей планам Дамблдора было делом дурным, то совсем уже чудовищным было бы рисковать их будущим, даже таким куцым, ради мечтаний одного старого полугоблина. Созданный деканом Равенкло театр не был осознанным противодействием; Флитвик далеко не сразу вообще понял, что это противодействие. Для него театр был просто театром.

Но сейчас он чувствовал, что с него хватит. Он не желал, чтобы дети, которых он учил, как заставить перышко взлететь, служили топливом для запланированной войны, — и точка. И гори любое будущее мерлиновым огнем, как-нибудь выкрутимся.

Поняв это, он осознал также, что совершенно бессилен что-либо предпринять. Второго театра ему создать не дадут, и вообще любая откровенная попытка в таком духе просто закончится тем, что он вылетит с работы. В лучшем случае.

Он подумал о другом человеке, которому глаза детей у больничного крыла оказались небезразличны. О человеке, которого происходящее касалось в первую очередь, потому что это именно его воспитанники были предназначены на роль проигравших. Вдвоем они могли бы сделать многое. Декан Равенкло решил поговорить с деканом Слизерина.

Недели две он колебался, продумывал доводы, оттачивал аргументацию. Потом, выбрав время, когда им с наименьшей вероятностью могли помешать, отправился к Снейпу.

* * *

Снейп что-то писал, сидя за столом. Увидев в дверях мастера заклинаний, он легко поднялся и одним текучим стремительным движением оказался перед Флитвиком.

Вот тут-то и обнаружилось, что работая бок о бок, постоянно встречаясь и постоянно помня один другого, они слишком давно не видели друг друга.

Флитвик помнил неловкого мальчика с мягким овалом лица и задумчивыми глазами, и именно к этому мальчику он мысленно обращал все свои доводы и рассуждения. А перед ним стоял взрослый мужчина с опасной повадкой хорошо обученного бойца, жестким неприятным лицом и волчьим взглядом. «Да это же убийца, — подумал Флитвик в смятении, — настоящий убийца, уголовник, о чем с ним можно разговаривать?»

Это было всего лишь мгновение малодушия, вызванного растерянностью перед неожиданным, но этого мгновения оказалось достаточно.

Снейп, давно и горячо мечтавший об этом разговоре, долгом, обстоятельном, открытом, и в порыве бросившийся навстречу старому учителю, прочитал, задохнувшись, в глазах Флитвика страх и отвращение — и не сумел увидеть ничего, кроме страха и отвращения.

Профессор Снейп, глядя в угол, поинтересовался, чему обязан, тоном, граничившим с оскорблением.

Профессор Флитвик заговорил о спасении своей жизни, долге и благодарности.

Профессор Снейп любезно пояснил, что ни о чем подобном не может быть и речи, поскольку готовить снадобья для больничного крыла — его, Снейпа, обязанность, и ему совершенно безразлично, как и для кого их используют.

Профессор Флитвик откланялся.

Оба остались довольны тем, как держались, и оба чувствовали, что все пошло совершенно не так.

* * *

А за окнами сияла весна, очередная школьная весна, приближавшая экзамены, и цвели, сменяя друг друга и одновременно, сирень, жасмин и шиповник. И в светлом кабинете профессора Флитвика очередной шалун-непоседа склонялся над пергаментом, невыносимо медленно выводя зачарованным перышком строки, отмеченные профессором в пыльном фолианте.

«Вот именно: горят и жгут слова, ибо не могли быть высказаны, когда назрели, тогда как функция слов — именно в том, чтобы быть высказанными и, попав и внедрившись другому в душу, произвести там свое действие. Итак, слово есть высшее проявление жизнедеятельности целого человека, синтез всех его деятельностей и реакций, разряд повышавшейся уровнем внутренней жизни, выявленный аффект; первоначально же, когда словом владели хуже, а внутренняя жизнь с большим напором прорывала более тонкий слой повседневного сознания, или, когда люди ближе были к истокам райской сплошной экстатичности, тогда слово, по признанию новейших лингвистов, не говорилось, а вырывалось из переполненной сверхсознательными переживаниями груди, было всецело творческим словом, вторгающимся экстатически в мир. И тогда слово, не высказанное, воистину раздирало и грызло…»*

* П. Флоренский. Магичность слова.