[Он] уже собрался отстраниться, как вдруг снова почувствовал то, что преследовало его сегодня во сне. Запах. Нахмурившись, он прижался лицом к волосам [жены], глубоко вдохнул. И снова. И снова, пока у него не закружилась голова. Она пахла водой из-под крана: вездесущей хлоркой, меловыми отложениями окрестных холмов, зеленой тиной, безмолвным холодом, темнотой далеких омутов. Пахла постелью: ветхим тонким льном, сонной испариной, влажными перьями, хрупкими сухими соцветиями лаванды, положенными на полку с бельем, чтобы уберечь его от моли. Пахла вчерашними не до конца смытыми духами, долженствующими изображать жасмин, но похожими на него не больше, чем смутное отражение. Молодым здоровым телом. И печалью, невыразимой печалью. Завороженный, [он] вдохнул снова. Он обонял соль слез, которые она пролила вчера, собирал, точно причудливый букет, задержавшиеся на ее коже ароматы чистого пергамента (так пахла [одна знакомая]), зеленого салата, соленой рыбы, черной жирной земли… Над всем царили вода и лаванда. Лаванда и вода. Тонкая нотка химического жасмина. Это был запах летнего полудня. Летнего пятничного полудня из далекого детства.

— Что? — жена дрогнула под его рукой, завозилась, перевернулась на спину. Заморгала часто: полоска света из гардеробной теперь падала прямо на ее лицо, рассекая его надвое. — [Дорогой]? Что-то нужно?

Он отрицательно мотнул головой, хотя не расслышал из сказанного ни одного слова. Все его внимание было приковано к опущенному уголку ее маленького плотно сжатого рта. Не в силах противиться порыву, он склонился ниже и поцеловал ее. Где-то глубоко внутри голос рассудка бился в истерике, отчаянно кричал, что надо остановиться, одуматься, бежать прочь, пока она вновь не загорелась надеждой, пока не выкована новая цепь обязательств в придачу к тем, что уже и так стягивали его по рукам и ногам… Но ее губы были такими мягкими и сухими, такими неуверенными. И оторваться от них было так же немыслимо, как перестать дышать.