Вода в луже тихо плескалась, по низкому каменному потолку прыгали блики слабенького, едва теплившегося огонька Робинова масляного фонаря. Впрочем, сидовским глазам хватало и такого освещения, так что перебралась Танька на другую сторону без особых приключений. А вот Робина ей пришлось ждать долго. Тот, несмотря на фонарь в руке, брел как слепой, ощупывая ногой опору перед каждым шагом и упорно не замечая протянутой Танькиной руки.
Так Робин и преодолел лужу самостоятельно – а закончив переправу, первым делом обернулся и облегченно вздохнул. Таньке снова стало неловко.
– Простите меня, господин Робин, – пробормотала она, – вам, должно быть, очень темно!
– Да вовсе мне не темно, леди, – ответил тот, беззаботно улыбнувшись. – Я же сам наполовину сид!
Конечно, это была сплошная неправда. И если в предков-сидов Робин мог все-таки искренне верить, то уж про свое зрение в темноте он совершенно точно соврал. Однако Танька опять промолчала. Поняла: возразит – лишь больно его ранит, а лучше никому не сделает.
Робин, видимо, всё понял: смущенно крякнул, отвел глаза. Потом вдруг почтительно спросил:
– Так куда вам посветить, леди?
– Просто поднимите фонарик повыше, – откликнулась Танька. В сущности, она и так всё видела, но решила немного слукавить – из самых лучших побуждений. Пусть Робин почувствует свою полезность, пусть не думает сейчас ни о своем зрении, ни своей лжи!
А сама она уже стояла перед тем самым скелетом – скорее, перед обломками скелета, наполовину погруженными в рыхлый песчаный грунт. Пятнистый череп зловеще пялился на сиду единственной уцелевшей глазницей. Поодаль от него торчала из песка каким-то чудом не распавшаяся на части грудная клетка вместе с позвоночником; Танька даже разглядела атлант и эпистрофей, совершено целые, точь-в-точь как на пособии в анатомической аудитории. Неподалеку валялись еще кости, явно принадлежавшие нескольким людям, и взрослым, и детям. Желтовато-бурые, шероховато-матовые, они, и правда, казались ненастоящими, выточенными из дерева. Пламя в фонаре подрагивало, и оттого казалось, что кости шевелились, жили какой-то тайной, неприметной, но все-таки жизнью. Но самым удивительным и самым жутким было другое. Часть костей явно побывала в руках художника – странного, дикого, безумного. Кто-то старательно исчертил их, покрыл странными узорами из линий и зигзагов, не похожими ни на камбрийские, ни на ирландские, ни на пиктские, ни на саксонские.
Танька смотрела на открывшуюся перед ней картину, сразу и страшную, и загадочную, и с каждым мгновением ее все больше охватывал странный, не знакомый прежде трепет, в котором нераздельно смешались ужас перед беспощадностью смерти и восторг первооткрывателя. А еще – ощущение причастности к чему-то невероятно, чудовищно древнему, старше и разбросанных по Камбрии таинственных причудливых дольменов, и исполненных волшебства и поэзии бриттских легенд.
– Робин! – безотчетно воскликнула она вдруг. – Вот это да!
Тот вздрогнул, огонек в его фонаре заколебался, зачадил. Пахну́ло паленым.
Наваждение тотчас спало, Танькина голова лихорадочно заработала. Кости, конечно же, человеческие, никакие не сидовские. Но вот кто мог вырезать на них узоры? Друиды прошлых времен? Конечно, были времена, когда друиды и умывали кровью места закладки дворцов и крепостей, и даже ели человеческую плоть в ночь Калан-Мая – вот только вроде бы не резали они на костях узоров, да еще и таких странных! Тогда, может быть, просто какой-то сумасшедший убийца или гробокопатель? Тоже вряд ли: о нем бы наверняка помнили, рассказывали всякие страшные истории. Выходит, и правда, это скорее всего дело рук каких-то древних-предревних дикарей!
– Кто бы они ни были, эти дети пресветлой Дон, – вдруг торжественно заговорил Робин, – пусть покоятся с миром! Да помянут их Господь наш Бог, пресвятая Богородица и святой Дэффид!
Танька непроизвольно обернулась, мотнула головой.
– Не думаю, господин Робин, что это дети Дон! Они не сиды. Смотрите: у него в шее лишь семь позвонков – на два меньше, чем у нас. И ребра тоже человеческие, не наши!
Робин сразу помрачнел. Торжественное выражение на его лице сменилось угрюмостью.