Свернувшись калачиком и блаженно зажмурившись, серый мохнатый пес дремал позади мачты на рваной хозяйской лейне. Бог весть отчего он выбрал себе именно это место, но уж точно не чтобы укрыться от солнца: греться под его лучами псу явно нравилось, да и тени мачта не давала. Тонкая, низкая, с одной-единственной поперечной реей и свернутым парусом, она вообще торчала над куррахом бесполезным украшением: что толку от прямого паруса при почти встречном ветре! А ветер и не думал меняться.
Со спины Сигге сошло уже сто потов, а он всё греб и греб, тупо уставившись в видневшееся между рейками кожаное дно. Бычьи шкуры, обтягивавшие деревянный каркас, то натягивались, то сморщивались в такт движениям весел, точно куррах был живым существом и дышал. Сигге, привыкшему к надежным деревянным корпусам гленских судов, от этого зрелища было неуютно: чудилось, что тонкая кожаная оболочка вот-вот лопнет и внутрь лодки хлынет вода. В довершение всего, успевшие отвыкнуть от работы руки саднило от полопавшихся мозолей. И все-таки он не роптал – и запрещал себе даже мысленно сожалеть о сделанном выборе, сколь бы ни нелепой казалась его причина. А причина была, действительно, странной: из памяти Сигге упорно не желала уходить похожая на скандинавку девушка с естественного факультета – совсем ему незнакомая, и возможно, вовсе не та, что заблудилась в Думнонии вместе с Великолепной. И сейчас Сигге старательно убеждал себя, что он плыл в неведомый Кер-Бран вовсе не ради нее, а чтобы найти и спасти дочь леди Хранительницы.
Лэри, сидевший ближе к корме, тоже усердно работал веслами, но, казалось, и не думал уставать. Оба молчали: Сигге боялся сбить дыхание, а ирландец вообще был не очень разговорчив. Зато девчонка за рулевым веслом только и делала, что напевала веселые гаэльские песенки. Слов их Сигге не улавливал. Язык этот ему вообще давался трудно. Читать Сигге по-гаэльски мог, писать тоже – а ни говорить, ни на слух понимать не получалось ни в какую.