Чумной год (джен)

— Знает бледный змей, что и его свету придёт час погаснуть. Знает же?

— Всему когда-то суждено погаснуть и зажечься снова, маэстро Гримм, — спокойно отвечает королева Руфь, вышивая полотно гобелена; меж светлых с чёрным нитей плющом вшиты зелень и бисер — будто звёзды или брызги.

— Кто ж, как не я, это так хорошо понимает?

Гримм тянется за кувшином прозрачного вина, а вина много — по самый край, и Гримм, плеснув в кубок, чуть не проливает его на колени. Гримм рослый, почти одного роста с Руфью, и изящный, да и ноги у него длинные; Гримм даже кладёт их на резной подлокотник, скинув сапоги, и никому чужому Руфь такого непочтения не простила бы, — но Гримм настолько давний знакомый: ещё с тех времён, когда солнцем цвела Лучезарность, Руфь прорастала корнями в потроха порождённых ею самой чудовищ, Унн свивала кольцами голое с брюха тело, войны случались каждую зиму, а Гримм к каждой весне перерождался сердцем кошмара, набухая кровью и силой, — что на это, пожалуй, иногда позволительно закрыть глаза.

И скорее бы уходил из тихой обители по зову факела, забирал с собой своих артистов-теней в содранных наживо масках; Гримм сдирает со своих жрецов лица, когда провожает со службы, и дарит им новые, воспоминаниями не тронутые, а прежние — те навек с ним тенью гулять обречены. Пришёл Гримм, еретик, дитя огня, пляшет на пальцах, вгрызается под кожу, — придут и дурные сны.

— И снова белое вино. Белое, белое, белое. Почему у вас не готовят вишнёвое или тёмное, Корень?

— Не приживаются здесь ни лесные вишни, ни тёмный виноград.

— А как же тропы владычицы Унн? Там ягод больше, чем звёзд на небе, и даже нынче тепло, как у очага.

— Там её земля, её люди и её законы. Не наши. — Руфь протягивает стебель тёмной ниткой.

— Твои прекрасные сады ведь когда-то были и её владениями.

— Были. Потому что мой муж Унн о них попросил, а я — забрала.

— Божественные дела, — говорит Гримм, приложившись к кубку, и пьёт, закрыв глаза.

Под белым дворцом в можжевельнике, вышитом на гобелене королевы, распространяются ветвями, колючками, зарослями сады, полные цветения и жёлтого винограда; Руфь, мать-кормилица, вечно голодная и вечно щедрая, врастает всеми своими корнями в рыхлую тёплую землю, а по ночам ей снятся древесные сны — будто Руфь глядит из самой сердцевины чардрева, пока по жилам, как и прежде, вместо крови течёт сок, а под кожей ползают жуки. Щекотно, хочет расхохотаться Руфь, не в силах отмахнуться, — и в её белых волосах-ветвях, раскидистых, словно рога оленя, гуляет ветер.

А потом Руфь просыпается: вместо жуков — жемчуга, вместо корней — ноги и пальцы, вместо волос-ветвей — шнурки в косах. И этому телу, которому так по душе любовь и мужние ласки, всё воздаётся стократ, несоизмеримо больней: тяжесть под сердцем, выкидыши, застилающая глаза пелена слепоты. Когда-то Руфь, всегда ненасытная, хотела от Вирма верности, — тот целовался с другими, смеялся, что у них впереди вечность, и вздрагивал, когда Руфь била его по щекам, а потом — детей, которых они так и не смогли родить. Может, так и выглядит расплата за земное тело?

— Где ж твой сиятельный супруг? Я преизрядно хотел увидеть его и покинул своих мрачных жрецов на целых два дня, а он даже не удостаивает меня своим присутствием. Поди, опять умаялся от тебя?

— В деревне божьих воинов возле Пустошей. Видать, задержится.

— О-о-о. В пасть к зверям ходит, значит.

— Так надо, — философски замечает Руфь. — Если божьи воины хотят жить, как и мы, то пусть помогают нам, когда придёт время.

— Под торфяными болотами уже сейчас тлеют угли. Бледного Короля скорее кошмар со страхом погубят, Корень, — поднимает Гримм палец, — не чума.

— Негоже говорить в нашем доме о кошмарах, маэстро Гримм.

Руфь молчит, прислушивается к тишине и, обняв ворох недовышитого гобелена, заглядывает в кроватку, впервые за много лет обогретую: ребёнок — малыш ещё, меньше года, — дремлет, положив ручки поверх бело-овчинного одеяла и закрыв глаза, тёмные и с поволокой, как у котёнка. Помнится, в первый день ребёнок хныкал, когда после обряда принёс его Вирм во дворец, умыв в чёрных водах озера Бездны, — а теперь не хнычет. Сопит, будто язык к щекам прилип.

— О, да у вас теперь ещё одна забота?

— Пустотой возвращённая.

— Сын или девчонка? — живо любопытствует Гримм и суётся туда же носом, оторвавшись от изучения герба; с обеих сторон кубка топорщит крылья выпукло-резной жук.

— Не наше он семя. Ничьё.

— Что же тогда дитя делает в ваших покоях, Корень?

— Никому оно больше не нужно, дитя это. — Ребёнок сжимает пальчики во сне, цепко сграбастав мизинец Гримма в кулак, и Руфь улыбается. — Хороший мужчина вырастет. Рыцарь.