Чумной год (джен)

«Я никогда не выйду замуж! Ни-ког-да, слышишь? Вот ещё, глупости!»

Мономона вспоминает это в полудрёме: странное дело, в памяти собственный голос звучит совсем звонко и по-девчачьи, будто у ребёнка, — и, улыбнувшись, трёт пальцами высокий обритый лоб, сдвинув защитную маску выше убора. Ах, как же всё просто, когда ты молода и образованна; баснословно богатый герцог Фогг, сколотивший состояние, титул и герб в войнах своей юности, ни в чём не отказывает младшей дочке, даже когда та сбежала из дома в библиотеку башни Кима, едва услышав весть о помолвке, — и то потакал, не ругался.

Дом Мономоны Наставницы — семейное поместье, её храм, её темница, её архивы, пустившие корни глубже каменного фундамента. В высоком тереме среди туманных садов полным-полно книг, скрижалей и резервуаров из дутого стекла — в них Мономона, иной раз обжигая руки, изучает заряженных светляков и медуз; много прудов и заводей в каньоне, где стоят Архивы, врезанные в скалу и зелень, и в их водах обитает полупрозрачное живое желе, а сам дом — на озере.

Что-то меняется, что-то не в порядке, — это и впрямь не простая эпидемия, и Мономона убеждается в своих выводах, опуская руки в ворох медуз и кувшинок: вода из прудов каньона — мутно-зеленоватая, и на рукавах после неё остаётся липкое, словно слизь, а медузы жгутся ещё больнее прежнего, набухают и лопаются, как пузыри.

— Вы опять проверяете воду, госпожа Наставница? — спрашивает Квиррел, сцепив за спиной пальцы, и заглядывает в стеклянный котёл.

— Её лучше не пить, — вздыхает Мономона, стряхивает с пальцев капли и, отвернувшись, пишет несколько рун в скрижалях. — Тут уже ни уголь, ни песок не помогут.

— А медузы?

— И медузы тоже.

Мономона не принимает ни гостей, ни учеников — никого, кроме редких королевских посыльных, — и уже устала ждать; иногда Мономона, дева-из-башни-Кима, молится, а Квиррел поджигает свечи. Не за себя просит — за людей, за мокрую от вечных дождей столицу, за Бледного Короля.

И за долговязого, чуть угрюмого и сутулого рыцаря-приёмыша.

— Давайте уйдём отсюда, вместе, — смотрит Квиррел в глаза, уткнувшись лоб ко лбу и сгребая её пальцы в крепкую горсть: руки у Квиррела жёсткие, больше привычные к мечу, чем к перу и чернилам, и от этого жеста Мономоне тут же становится спокойнее, — а ещё Квиррел невысок, и ему приходится привстать на носки. — Уйдём, пока зараза не дошла до Архивов и не пропитала пруды до самого дна. Я буду защищать вас, и мы начнём всё заново.

— Не могу, Квиррел. Я дала королю обещание в её запечатывании.

— Но жизнь же дороже обещаний, госпожа Наставница. Разве не так?

— Одна жизнь против сотен не дороже.

— Ваша стоит и тысяч.

— Моё место — здесь. Уходи, когда я погружусь в грёзы, и не возвращайся сюда, пока не пройдёт десять лет. А потом ты вскроешь печать и сделаешь всё так, как мы и решили.

— Выходит… — Квиррел, помолчав, облизывает губы и трёт их указательным пальцем: обычный жест, когда Квиррел нервничает, но в последнее время это случается всё чаще, — вы и сами не верите, что золотую чуму получится обуздать?

— Не получится, — отвечает Мономона, обняв себя за локоть. — Может, только на несколько лет: я заглядывала в тёплый свет, а увидела бездну.

— И чем всё закончится, если мы наложим печати на чуму и запрём её Пустотой в живой жертве?

— Я не знаю. Ничем хорошим.

— Значит, — Квиррел почти разжимает кулак, и глаза у него — потерянные, мёртвые; совсем не похожие на глаза того, кто утром смеётся, а вечером с хрустом разрубает грудь заражённого чумой, случайно забредшего в сады, — даже так вы не уйдёте?

Мономона грустно улыбается, сдвинув защитную маску ещё дальше, сжимает его пальцы в ответ и целует в лоб, чуть наклонясь: Квиррел — телохранитель, помощник, самый благодарный слушатель и ученик, ни фамилии, ни рода, из ценностей — лишь клинок, столь же смертоносный, сколь мягок нрав Квиррела, — на три дюйма ниже и на два года младше, и Мономона так и не привыкла смотреть на него сверху вниз.

— Тебе нужно уходить в одиночку, милый. Ты ведь всё понимаешь.