Чумной год (джен)

— Радуйся, алый король! Радуйся, пламя! — хохочет жрец в окружении разряженных в пурпур слуг, всем своим естеством распространяя запах пота, специй, перца и красного вина.

Ни у кого в свите лицо не открыто — все в масках, и только у жреца оно живое, намазанное белым и грубо разрисованное парой полос через щёки, — да и одежды у него не пурпурные, а чёрные, с кроваво-алым подбоем, и поверх рубахи блестит, словно кираса, корсетный жилет, переливаясь сполохами пламени. Брумм слыхал, что на юге сжигают мертвецов и, говорят, до сих пор кое-где приносят жертвы Сердцу кошмара — главному своему богу, который сотни раз умирает, кровоточит, рождается заново и гуляет по тем местам, куда пришли хворь, чума и печаль.

Видать, и для Мидланда пришло время его привечать, гостя незваного.

«Ишь, как вырядились на поветрие, еретики».

Брумм с завистью засматривается на шумную толпу, садится в углу и обнимает поджатое к груди колено; не ему, Брумму, нынче гулять и радоваться, когда вся его деревня сгорела от оспы, а он ещё вчера тащил на руках последнюю из сестёр, чтобы не дать сжечь её обмётанное коростой тело, и в деревню потом так и не вернулся, — шёл, куда глаза глядят, пока не добрёл до красного храма.

Слуги разжигают жертвенные жаровни и волокут на них барана, и в храме становится так жарко, что обе рубахи Брумма сразу тяжелеют от пота, а потом от жертвенника начинает пахнуть жареным мясом, — и Брумм, изрядно оголодавший, облизывается ещё раз, пока слуги веселятся, визгливо кричат и скачут, словно тени — вокруг фонаря с картинками, а жрец, вскинув руки в прорезях плаща с кровавым подбоем, хрипло камлает на неизвестном языке, кружится и топчет в такт каблуком сапога.

Ишь, еретики, всё с ними понятно, — танцевать-то, да ещё в час, когда оспа косит и старого, и молодого! Однажды Брумму встретился шаман, когда Брумм ездил в дальнюю деревню к замужней сестре, и этот шаман точно так же плясал во время камлания, но у него не было храма и слуг. А ещё — пил отвар из живокровных корней: и как только не маялся животом от этой дряни? — и девкам тоже впаривал, у которых кровь не течёт, и мужикам, бесплодным, как степь Верескового моря.

На масках нет ни ртов, ни носов, — только глаза, за прорезями которых не видать блеска, и проведённые пальцем полосы вдоль лба и щёк, и Брумм чувствует в этом что-то глубинно, истинно, возмутительно неправильное.

— Глядите, господин! Чужак! — шелестит кто-то из слуг и тычет в сторону Брумма; Брумм охает, вскрикивает и нервно оглядывается — уж больно ему надо показываться на глаза пьяной пастве! — но те быстро обступают его, хватая под локти и пихая в спину, и выталкивают из темноты на свет.

Брумму так жарко, что ему становится тяжко дышать.

— Глядите, глядите!

— Он наш?

— Не наш, — шебечет самый маленький, наверняка по-детски щекастый под маской.

— Заберёте его в нашу труппу?

— Маэстро Гримм, нам ведь так нужен новый жрец!

— Живой!

— Разве ж положено без живых жрецов, маэстро?

— Ишь, раскричались! — осаживает тот, уперев кулаки в бока, и окриком отгоняет свиту к жертвеннику, а Брумм трёт локоть и брезгливо отряхивается, пытаясь унять дрожь. — Хочешь ко мне в слуги, дитятко?

— О чём вы, ваше святейшество?

— Что натворил? — любезно интересуется Гримм, глядя на Брумма чуть сверху вниз. — Разве не за утешеньем приходят люди в чужие храмы?

Брумм хорошо знает, что у таких людей нельзя что-то выпрашивать, — руку с потрохами отожрут, да и глаза у Гримма красны, как яшма, а улыбка похожа на оскал, — но отступать Брумму уже давным-давно некуда.

— Ничего, что вы могли бы исправить, если только вы не уведёте меня из этого пекла.

— Увести, значит?

— Куда угодно, маэстро, — бормочет Брумм.

Гримм цокает языком и обхватывает его лицо пальцами — горячими, словно их прикладывали к натопленной печи, — и вертит то так, то этак, а потом, вцепившись в его щёки ногтями, с хрустом продирает через них две царапины.

— Хорошее у тебя лицо, дитятко. Дай-ка, подправлю немного.