Правдивая история Садко Ситича (джен)

В Великом Новгороде, кого ни спроси, где живет Садко — любой покажет палаты белокаменны, предмет зависти купцов новгородских и многих пришлых, богатые и солидные. В них побывало немало народа, в большой горнице Садко был горазд устраивать пиры для купцов и дружины, да и ремесленников искусных не забывал. Завидовали Садко, его богатству и в торговых делах успеху, завидовали, да не по-черному. Ибо щедр был Садко, и Великий Новгород одаривал, и храмы его, и если какой купчишко в нужде оказывался по попущению божьему, и тот мог от славного купца получить займ без отягощения, коли имя имел или поручителя. Восстанавливай свое дело торговое, да возвращай обратно злато-серебро!

Богат был дом Садко, горница дорогими заморскими гобеленами да коврами персидскими увешана, потолок и стены дивными орнаментами расписаны, а еще, слыш-ко, говаривали, что ранее, лет двадцать назад, даже диво дивное в той горнице видывали: ночью вверху звезды загорались, словно не крыша над головой, а небесный свод, и луна меж них ходила, и светила ярко, хоть — читай иль пером пиши. Ни лучин, ни свечей или масляных ламп не надо было. Но только как-то собрались иереи соборов новгородских да потребовали, чтобы бесовские чудеса извел купец. С тех пор у Садко стало как у всех, свечи восковые да лампы на греческом масле. Вот такой был Садко, самый богатый купец Новегорода Великого!

Однако мало кто знал, кроме челяди, что сам Садко предпочитал обходиться не такой уж большой светлицею, особенно после смерти любимой Марфы, жены. И здесь тоже были ковры-вышивки, но выделки более тонкой да и орнаментом поспокойней, был и иконостас, говорят, самого Феофана Грека работы! А уж какие окна, ни у кого в Новегороде те времена не было таких окон! Ни бычий пузырь, ни даже слюда, а стекло цветное, заморское, цены немалой. Но для Садка это была сущая безделица, что крестьянину — лохань репни.

* * *

В тот день памятный купец новгородский Садко Ситич утопал в перине на кровати аромейской, резьбой красной и каменьями самоцветными покрытой изрядно. Седая борода купца задралась вверх, и видно было, как тяжело ходит под кожей на старческой шее кадык. Вокруг столпилась челядь, охали и ахали тихонько бабы, а три сына Садка, сами уже мужики с сединой в бородах, угрюмо стояли рядом, хмурились, вздыхали, не зная, куда деть огромные крепкие руки.

— Дьяка Никанора позвали ли? — откашлявшись, спросил старик.

— Да, отец, — молвил Василий, старший сын. — Он в горнице рядом ждет. Бумазея и чернила с перьями все при нем, как ты наказал.

— Вот и хорошо, — слабо улыбнулся Садко. — А ну, сынки, подсоби!

Дюжие братья взяли отца и аккуратно посадили, а сноха среднего, Ярослава, ловко взбила и подправила под спину подушку.

— Так, дьяка сюда, остальных — вон! Да не войте, успеете еще. Куда вы-то, межеумки? — зыркнул он на дернувшихся к выходу сыновей. — Останьтесь, для того и позвал!

Когда все вышли, сыновья подвинули ближе к бате крепкую лавку и присели, лавка под ними жалобно скрипнула. Дьяк занял место за аналоем, с коего бережно перенес молитвослов на огромный сундук, что занимал один из углов светлицы.

— Ну ладно, начну, помолясь, — ясным голосом, почти как был когда-то, молвил Садко и перекрестился на красный угол. — Ты же, Никанор, слышал я, борзо пишешь, так запиши мой сказ, и старшому сыну сию летопись отдай. За труды твои будешь щедро награжден. Желаю, абы мои дети и внуки и их внуки знали правду, аки разбогател Садко, кои чудеса он зрил и спытал!

Никанор достал пузырек с чернилами, чернильницу, несколько очиненных перьев и листы доброй ханьской бумаги стопкой, изготовился писать и кивнул купцу:

— В сей час буду писати борзо и грязно, окромя меня такое никто не прочтет, а опосля набело перепишу и отдам.

— Добро, Никанор, но перепишешь записи в сим доме, дабы никто чужой не видывал их, а черновые записи — в печь!

— Воля твоя, Садко Ситич! — поклонился Никанор и обмакнул кончик пера. — Я готов.

* * *

Никому я не сказывал, а после уже заматерел и народишко сам не лез с расспросами, кто я таков и откуда. Знаю, что считают сиротой круглой, чужим дядькой воспитанным. Народ в домыслах своих, по обычаю, пальцем в небо тычет, но тут верно догадали. Мать и отца я не помню, знаю лишь, что дядька Сновид сказывал, что звали их Сит Егорьевич да Любава Святославна, не из Новегорода мать с отцом были, а владимирские. Что погнало их на берега Ильмень-озера, не ведомо, да только мать господь прибрал в дороге, а отец оставил меня какой-то бабке на поруки, сам отправился дружинником с купцами да и сгинул где-то в Варяжском море.

Мал я был еще, и память не сохранила те дни. Бабка та уже хотела от чужого ей рта избавиться, самой было не прокормиться, тут-то Сновид меня и подобрал. Уж не знаю, чем я ему глянулся, но воспитывал он меня словно кровь родную, сам-то он бобылем был. Садком это он меня называл, уж очень я смешлив был, а свое родное имя я и сам не знаю, а дядька то ли забыл, то ли тоже не ведал.

Сновид знатным был гусляром, да на свирели и варгане играл так, что заслушивались его и стар и млад, и беден и богат. Захочет и так заиграет — ноги сами в пляс идут, до упада, а захочет — и мусикией душу проберет, и слезу пустят ажно мытники с твердокаменными сердцами.

На дуде или варгане я оказался не гудец, а вот гусельки мне зараз в руцы легли. Учил меня Сновид играть да петь, все песни что знал, мне передал, да я и сам сочинять горазд оказался. Ходили мы с дядькой от Ростова до Киева, и в Туров и Перемышль, и в Брянск и Муром. По городам да весям, людей веселили да работы разные брали, что по силам да по сердцу. Как-то дядька Сновид сказал, что пора на Ильмень-озеро возвратиться. Были в Софийске, опосля во Пскове, так и добрались до Новгорода Великого, это было мое пятнадцатое лето. В те времена по северу Руси мор прошел, напала хвороба и на отца моего названного, и от огневицы Сновид скончался.

Остался я один, но Сновида трудами и божьим промыслом уже изрядно на гуслях играл. Стал я по пирам новгородским промышлять игрой да песнями, угол нашел себе, и худо-бедно хлеба кусок имел. Так прошло три лета, никогда еще так долго на одном месте я не сиживал, и сам стал считать Великий Новгород своим новым домом, полюбился мне воздух его вольный и народ веселый. А еще у купца одного дочь была — чистая лебедушка, во всем Новгороде не сыскать такой красавицы, смотрит сладко, будто горлица, косы русые, тяжелые, словно золотые снопы на груди лежат, а слово молвит, что соловей запоет. Как увидел я Марфушеньку, то сердце три удара пропустило, аж в очах потемнело. И Марфушеньке я показался, так что зарделась девица, словно зорька утренняя, и пуще прежнего милее мне стала. Увидел отец ее, Ермолай Яковлевич наши переглядки, потемнел лицом. Не за гусляра нищего он дочь выдать хотел, а за купца богатого. Не чета ему был Садко без рода, без племени.

Ермолай Яковлевич был знатный купец, уважаемый. На мою беду он и пиры любил, и на них хаживал, почитай ни одного не пропускал. Но условие поставил такое, чтобы меня, гусляра Садка, на пиры не звали, чтобы и духу моего на них не было.

Жить мне стало вельми тяжко, пришлось взяться за работу разную: мешки да бочки таскать, землю копать, бревна тесать и лавки по ночам охранять. От дела я не лытал, но это не то же самое, что на пирах горло драть и потом в суму собирать то, что бражники не доели. Здесь никто не подаст зелена вина чарку просто так.

Хоть и обидно было мне, что стал не вхож в палаты купеческие, что пиры без меня обходятся, несмотря на то, что лучший гусляр в Новгороде за воротами стоит, но делать было нечего. Да и не ведал я, в чем суть такой хладности, отчего Ермолай на меня ожесточился. Но вот как-то раз гость один прибывший с товаром красным из Москвы решил закатить пир для купечества, да приказал гусляра сыскать. Нашел меня человек гостевой, на пир звал. Пришел я на пир и давай играть, честный люд веселить. Явился на гоститство Ермолай Яковлевич, увидал меня, да стал хмур лицом, брови тучами темными сошлись.

— Али ты меня, купец московский, не уважаешь и куражишься, али тебе неведомо, но с этим гусляром не желаю я быть на одном пиру! Или он здесь будет сиживать или я, сам решай!

— Что ты, Ермолай Яковлевич, — молвил московский купец, — что ты осерчал? Уж не знаю, какой меж вам раздор, но выберу тебя, дорогой брат мой названый, а отрока сего прикажу взашей за ворота гнать.

Два дюжих, что быки, кнетя московского купца, взяли меня за микитки, и под смех честных гостей вытащили во двор, и швырнули в грязь челом.

— Будет тебе, паря, дорога сюда заказана! Карасю в пруду ряску жрать, а не в море синем на кита охотить!

На беду мою, мимо Марфа шла как раз с теткою, да все это узрела очами своими дивными. Отвернулась от меня Марфушенька, словно от жука навозного, и пошла не оглядываясь своей стороной. Вот тут мне в сердце будто коршун когти вонзил, белый свет померк, тяжко дышать стало.

Взял я гусли свои, от грязи оттер и пошел куда глаза глядят, дороги не разбирая, ничего не думая, слез горючих не сдерживая. Молодое разумение дюже горячее, середины нет — ежели счастие, то до одури, ежели обида несправедливая, то как в сердце игла раскаленная. А уж меня так обидели, так обидели! И не то гложет, что в грязь кинули, а то, что Марфа меня зрила меня в сраме и отвернулась.

Слышу, окликают меня, обернулся, бежит за мной замарашка один, на пиру он чарки купцам подливал, перемену блюд учинял да со столов прибирал. Как-то раз я его у двух отроков-лиходеев отбил, не дал глумиться над слабым унотом.

— Слышко, Садко, бежать тебе надобно, — еле переводя дух, поведал он.

— Чего так?

— Ермолай приказал тебя споймать, да кости переломать, чтобы ужо не вился за Марфушкой его.

— Ну, спасибо тебе, удалец, как звать-то тебя?

— Гостятой.

— Я запомню, Гостята!

Расстался я с Гостятой и пришло мне в голову уйти в набег с ушкуйниками какими, чтобы в чужбине славу себе сыскать воинскую, можно корованы грабить, али не грабить, наотворот, обороняти. Коли главу буйну сложу в походе — так тому и быть, судьба моя такая!

Вышел я на Волхов, у торговой стороны, где корабли грузят у пристани, а там чужаки какие-то ушкуй ладят.

— Эй, ушкуйники, — говорю им, — возьмите меня с собой, я грести могу али с парусом управлятися, брашно хранить и яства готовить, ядь всякия вкусныя, плести и штопать, знаете же, что ведаю многое и потребное в жизни походной.

Переглянулись те кмети, поманили рукой, мол, сигай сюда, молодец! Я в ушкуй сел, дали они мне братину в руки.

— А ну-ка, молодец, отведай зелена вина, хотим посмотреть, годен ли ты с нами на Полоцк идти, али слаб в коленках?

Мне бояться нечего, я на пирах сызмальства вином баловался, так что привыкший. Взял братину бесстрашно и выпил того вина. Но почему-то в очах враз помутилось, руки ослабли, ноги подкосились, выпал ковш из руц, и я повалился, аки сноп.

Очнулся уже когда мы по Ильменю шли, руки связаны, лежал в носу ладьи. Что вокруг деется не зрил, но по разговорам татей судил. Они думали, что я от их вина с былием снотворным все еще в грезах. Слышал, что про меня рядили — продать варягам, кто повстречается, аль поменять на что годное, мол, хороший раб выйдет, знает многое, еще на гуслях брынчит. Варяги хороший куш дадут.

Стал я себя корить за то, что выю сам в ярмо вдел, да о побегстве помышлять.

Начало темнеть и ушкуйники наладились к берегу на стоянку, я же принялся вервия теребить, что руки связывали, пока узлы совсем не расслабились.

Как ткнулся нос ушкуя в брег, то высыпали из него мои полонники, начали осматривать место, хорошо ли оное для стоянки. Узлы расшатав, вервия скинул, схватил свою торбу с пожитками да гуслями, через борт угрем тихонько перевалился и поплыл прочь. Вода така хладная была! Думал, тут и конец мой сейчас настанет. Отплыл далече, выполз на брег, да стараясь следа не оставлять, ужом в лес метнулся.

Даже там услыхал, как ушкуйники бранились, пропажу раба обнаружив, но легче было ветер в поле поймать, чем меня. Бежал я далече от татей, пока силы были, затем брел еще ноги едва волоча, но от воды слишком не отходил, лес густой, темный, зверь дикий кругом алчет клыки вонзить.

Тут ветер поднялся, и стало зябко совсем, да и тьма наступила, хоть зеницу ока коли. Нужен был костер, чтобы не Карачун не прибрал. И стали мысли в главу лезть глупые: коль не согреюсь, помру и будут мои кости здесь белеть, пока не найдут их люди добрые, принесут весть о моей кончине в Новгород, вот тогда Марфушенька, узнаешь ты, какого парня потеряла!

Пошел я в лес, хворост искать-собирать, набрал что-то впотьмах. Полез в суму, достал кресало, а кремня-то нет! То ли забыл где, то ли тать забрал, когда обыскивал. Ночью приморозит и помру, али хворь возьмет, конец все один. Жаль мне себя стало, хоть плачь. Сижу, горюю. Филин ухает, в кустах зверь шуршит, а с Ильменя слышно, как волны шумят, на берег бросаются, да шипя, аки керасти, уходят вспять. Ветер поднялся ще пуще, крупу снежную принес, в лицо кидает. Вельми прежнего хладно стало. Сел на пень и думу думаю, как ночью без огня не окочуриться.

Ажно зрю: в темноте, одесную чуть, и в лес, нечто светится, аки свежевымытый месяц небесный. Любопытно стало мне, и пошел я на свет. Вот и склон соломени великой, а на соломени той рос когда-то дуб, кряжистый, впятером не обхватишь! И древо то сухое уже стало, бурей оногды его вырвало из землицы и повалило. Упал дуб и корнями могучими пласт землицы вывернул, и получилась там великая нырища. И вот оттуда, из нырищи той, где дуб стоял, свет ведовской, белый, словно сама луна наземь грянула, выходит!

Вскарабкался, заглянул в сию нырищу. Зрю: чудо чудное, диво дивное, камень из землицы торчит, весь белее снега, по нему искры бегают, словно самоцветы, а сам будто ледяной — грани гладкие, аки зерцало, а ребра вострые, хоть бороду брей. Положил я руку на чудной камень и еле не закричал — камень-то теплый оказался, как протопленная лежанка в избе! Вот тут я понял, что это мне знак небесный! Срыл я земли поболе, откинул, очистил место, чтобы на камне стало где спать и засмеялся — а зачем мне костер, если тепло и так от камня бел-горючего?

А тут и снег проклятый кончился. Стал я думать да гадать, что за камень такой? Неужто сам Алатырь, о коем в былинах дядькиных не раз я слыхивал? Решил, что утро вечера всяко мудренее, лег спать, а сон не идет. В голове мысли скачут, да все обида крутится, как надо мной Ермолай Яковлевич покуражился, да еще злость на ушкуйников, я их личины ужо хорошо запомнил, пусть только в Новегороде появятся, враз поквитаемся!

Достал я гусельки, дабы мятеж душевный успокоить, и давай наяривать! А на сердце такая круговерть, грусть-тоска деется, что пальцы сами по струнам побежали и вся моя душа в музыку излилась.

И тут заметил я, что камень подо мной в ответ на игру стал цвет менять, от белого к бирюзовому, от пурпурного к алому, от изумрудного к перламутровому! Вскочил с камня, как ужаленный, играть перестал. И камень вновь горит как прежде, белым. Тогда начал я вновь играть, и камень мне цветами отвечал. Не успел я назабавиться таким дивом, как вдруг заволокло все туманом, вельми густым, как бывает в дыму, ежели стог сена огонь гложет. Испугался я не на шутку, сразу понял, что туман этот неспроста. И тут почувствую: в голове будто длинные холодные и склизкие, ако рыбеха, пальцы шарят. Схватился я за голову и заорал диким ором.

— Не бойся, человек, — раздался вдруг голос вокруг, — я не причинил тебе вреда, только твой разум просканировал для того, чтобы на языке одном с тобой говорить и воспользоваться твоими наблюдениями об окружающий действительности, чтобы понять уровень развития личности и социальной среды. И тебе транслировал слова и понятия некоторые, чтобы и ты мог меня разуметь без напряга великого.

— Че… чего? — смог лишь я выдавить. Но набрался духа, хучь и страшно, но мне ли бояться, тому, кто решил и так живот на кон поставить!

— Повторяю, тебе нечего опасаться.

Смекнул я, что действительно, бояться мне нечего, захотел бы невидимый гость-туман убить, так убил бы уже, а в молодости я был еще тот кавыглаз. Встал гордо, подбоченился, шапку на буйной голове заломил:

— А где ты? Голос слышу, а не вижу тебя! Выйди, покажись!

— В вашем понимании у меня нет телесной формы, ибо состою я не из вещества, а из энергии, и твои органы чувств не могут зафиксировать мою внешность, лишь постэффект взаимодействия атмосферы и поля.

— А случаем ты не «То, чего не может быть»? В былине одной сказывается, что в море-океане, на острове Буяне есть некто бестелесный и невидимый, который может исполнить разные хоти?

— Скорее всего, ты говоришь об Гэфэсте, что значит, «Гарантированный Эффективный Функциональный Экономичный Сервисный Труженик», сиречь, автоматический удовлетворитель бытовых нужд. Нет, я не он, это другая машина, Садко.

— Ты знаешь мое имя? А как мне тебя звать-величать?

— Можешь называть меня Гидроатмосферный Термоэквилибратор.

Я поклонился в пояс туману: — Уж прости меня, Гидрасиферный Тирмиелеблеватор, но мне бы попроще чего. Вот скажи, чем ты занимаешься, чем быть-жив?

— В мою задачу входит поддержание термостабилизации мирового океана, атмосферных масс, течений и уровня. Проще — управляю ветром и волнами, бурями и тишами.

— Так стало быть, ты царь морской?! — я снял шапку и поклонился в пояс. — Прости, царь морской, не ведаю, куда кланяться, очи не зрят, где ты есть.

— Тебе было бы удобнее, если бы я принял какую-нибудь персонализированную форму? — спросил царь морской, и туман сгустился, уплотнился, и передо мной возникла великая, в семь саженей, не меньше, фигура морского царя. А когда она окончательно затвердела, я увидел великолепные перси, длинные волосы, красивое, но строгое женское лицо.

— Так ты…царица?! — воскликнул я в великом смятении, глас-то был у царицы не женский.

— Человек по имени Садко, я выбрала образ и форму женщины, чтобы ваш разговор был более комфортным, так как обследование твоей психоматрицы подсказывает, что сей вид не вызовет негативных эмоций. Но важно помнить, что в моей сущности нет половых признаков или личных идентификаций. Я вступила в контакт с тобой, дабы получить нужный мне артефакт, который был утерян более ста тысяч лет назад, — и морская царица указала перстом на бел-горюч камень.

— Тебе нужен Алатырь?

— Это не Алатырь, к счастью для тебя и окружающей местности, — ответила морская царевна. Голос ее тоже стал вполне женским — сильным, глубоким, но женским. — Это всего лишь часть этого комплекса. Ты сидишь на блоке квантового вероятностно-модулирующего резонатора, мне нужен этот агрегат.

Смекнул я, что царица морская считает мой камень принадлежащим мне, ибо давно бы уже отобрала силой, да и дело с концом. Видать, коли я нашел камень, да цветомусикию на нем учинил прелестную, то и хозяином меня царица признала.

— Ну, есть товар, есть и купец. Назови свою цену за бел-горюч квантывай ресунатыр!

— Я могу попробовать выполнить три твоих просьбы, если они не будут нарушать установленные для меня законы, а так же не оставят в вашей истории материальных следов, способствовавших нарушению естественного хода развития вашего вида.

— Тогда первое мое желание: пусть в мире пропадет пропадом всякая злоба и несправедливость, особливо в отношении меня!

Морская царица покачала головой: — Твой заказ тебе кажется благородным, но зло и несправедливость являются вечными двигателями человеческого прогресса. Исключение этих элементов может повлечь за собой стагнацию вашего вида. К тому же я климатическая машина, а не психо-социальный пассификатор ментального баланса. Отказано!

— Понял. Ну, тогда — бессмертие для всех, или хотя бы для меня одного.

— Садко, бессмертие, несмотря на свою привлекательность, может привести к перенаселению и истощению природных ресурсов. Жизнь и смерть — это часть вечного цикла. К тому же, личное бессмертие приведет к разрушению личности, так как естественный мозг человека имеет ограниченный объем памяти, и его переполнение разрушит личность. Кроме того, тебе придется все время хоронить близких людей, например, своих детей, потом их детей и так далее.

Теоретически, я могу замедлить старение твоего тела, но не могу исключить гибель организма от фатальных повреждений или воздействия высокой или слишком низкой температуры и других подобных причин. Также учти, люди быстро обнаружат аномалию и начнут на тебя охоту с целью узнать секрет вечной молодости. Ты действительно желаешь такой судьбы?

— Так можешь ли? — боясь прогневать морскую царицу, вопрошал я еще раз.

— Садко, я готова помочь в том, что соответствует пути, положенному человечеству, но не нарушу его. Концепция вечной жизни опасна. Говори следующее желание.

— Морская царица, тогда прошу тебя, сделай так, чтобы удача была со мной и никогда не покидала!

— Ты хочешь поднять личный коэффициент благоприятных стечений обстоятельств, событий или результатов воздействия случайных сил, которые приносят положительные или желаемые последствия? Хм…

Видно было, что морская царица задумалась, решая, нарушит ли такой дар ее законы. В конце концов, через время, показавшееся мне вечностью, она изрекла:

— В виде исключения, я дарую тебе такую способность. Будет у тебя удача в коэффициенте 0,75. И только потому, что ты нашел квантовый вероятностно-модулирующий резонатор, который и так уже на тебя настроился.

— Как это, «удача с кофицентом ноль-семьдесят пять»? — спросил я морскую царицу, и она отвечала:

— К примеру, если загадаешь число и кинешь игральные кубики, что вы называете тавлеи, сто раз, то семьдесят пять раз из ста выпадет число, которое ты хочешь. В остальные разы если и выпадет, то уже совершенно случайно, без вмешательства квантового вероятностно-модулирующего резонатора. Понял?

— Не совсем, но суть уловил!

— А второе желание?

— Хочу быть здоров, чтобы вся хвороба из меня ушла, чтобы силушка пришла. Вишь, у меня нога крива? В детстве лягнула лошадь и сломала кость, да и прочая подобныя. Можешь ли?

— Хорошо, я проведу процедуру регенерации организма, устраняющую патологии, вызванные генетическими мутациями в геноме, а так же последствия прошлых травм и проблем развития организма. Но ты должен понимать, что для этого понадобится время. Ты не заметишь, но пройдет девять раз по десять дней.

— Мне это не важно, морская царица, был бы здрав!

— Говори же третье желание, Садко! Давай борзо размышляй, и так уже с тобой вожусь слишком долго, у меня, знаешь ли, дела.

— Прости, морская царица! Никак не могу придумать, что мне надобно. Тут с кондачка не решится, абы не прогадать.

— Разве ты не желаешь, чтобы Марфа полностью покорилась тебе, чтобы все ее мысли были наполнены лишь тобой? Я могла бы устроить это.

— Что ты, великая, не надобно мне любви, ворожбой да хытростию добытой! Чур меня, чур!

— Предлагаю комплект знаний, который станет твоим верным спутником на пути личностного роста и достижения успеха в делах.

— Уж прости, морская царица, но знаньи мне не надобно, я и так хытрый и мудрый, хоть и молод, а всякого повидал, своих знаньев девать некуда, так что откажусь.

— Так что же ещё ты хочешь, Садко?

— Богатства мне бы. Чтобы слово мое было важным, чтобы Марфу в жены взять, мне бы богатым стать!

— Тебе нужно золото? Я могу дать тебе много золота, но синтез займет тридцать лет. Местные воды довольно бедны этим элементом.

— Эх, владыка морская, если бы и дала ты мне золота хоть сейчас, то как бы я его в Новгород принес? Ежели не по дороге, так в самом Новегороде бы тут же злато отобрали, поди докажи, что это мое. Хорошо, что еще на плаху бы не потащили, как татя. Богатство мало получить, нужно чтобы и люди с этим согласились. Вот кабы я побился об заклад с купцами новгородскими, что в Ильмень-озере словлю рыбу невиданную, золотоперую, да поймал бы, вот тогда все будет по праву и никто не оспорит мое добро.

— Ну, это можно, — согласилась морская царица. — Только при условии, что рыбу пойманную вы съедите и кости сожжете, чтобы от нее не осталось никаких следов в материальном мире. Кстати, кто рыбу ту отведает, тот три года хворать не будет ни от какой язвы моровой, так я устрою. Давай же уговоримся, как ты будешь рыбу золотоперую ловить.

Уговорились мы, как и что, да внешний вид рыбы обсудили, размер и вес. Решили, что знак подам гуслями, как на Ильмень приду, играть буду во время лова.

А опосля морская владыка велела спать. Я лег на квантавый рисунатыр, думал, что не усну, но тут же память отошла.