В тишине (джен)

На кладбище было стыло и тихо. Почему-то всегда в таких местах так было. Заставляло чувствовать себя крайне неуютно. Рита поёжилась и замерла на входе. Она приходила сюда два раза в год: весной и осенью. Прибраться, не более. Сегодня не так. Сегодня она впервые пришла к кому-то. К ней. К матери. В «неурочное» для себя время. Традиционные цветы жгли руку не хуже свечки. Та тоже была — правда, лежала в сумочке незажжённая. Рита и сама толком не понимала, чем ей это может помочь. Разговаривать с могилой было… глупо, что ли. Однако Алёна, её психиатр, полагала, что это может помочь.

— Ты стараешься, это несомненно, — заведя этот разговор в очередной раз, Алёна выглядела несколько расстроенной. — И сумела построить свою жизнь. Но живёшь ли ты? Спроси об этом себя. А ещё лучше — ту девочку внутри. Иногда, чтобы прожить боль, нужно её высказать.

Высказанная боль, серьёзно? Зачем и кому это надо? Уж точно не Рите — напротив, хотелось бы всё забыть. Но... Алёна же не настаивала, просто рекомендовала. Если бы настаивала — Рита вряд ли бы послушалась. Просто отмела бы эту мысль, как и многие другие, в угол сознания. Однако Алёна и оттуда умела их доставать. Ладно, Рита привыкла доверять Алёне, учитывая, сколько они вместе уже прошли, как много частичек починили. Не всегда сразу понимала, пробираясь через боль, зачем всё это, но потом неизбежно приходило осознание. Только по этой причине решила всё-таки сходить. Хуже ведь не будет. Возможно, что-то в этом и есть. Несмотря на полнейший внутренний скепсис, Рита решилась, но, кажется, сейчас её уверенность пошатнулась.

«Ну же, давай!» — прошипела внутри Рита, злясь на себя. Ненавидела, когда всё внутри дрожало. Когда, все, кажется, видят её страх.

Рита выдохнула, сцепила зубы и заставила-таки себя переступить незримую черту, отделявшую мир мёртвых от мира живых. И почти сразу же растерялась: это было не в новинку и даже не странно — она всегда путалась, пытаясь понять, куда же ей идти. Нет, Рита примерно знала направление, но каждый раз немного блуждала, стараясь идти по одной ей ведомым ориентирам: старое дерево с вороньим гнездом (у него с одной стороны недоставало сильно веток), вычурный крест на могиле какого-то мужика, колонка, чтоб руки помыть могли посетители. В итоге всякий раз находила нужное захоронение, однако все эти кружения по кладбищенским тропкам немного раздражали, да и… Стыдно становилось — в конце концов, не случайную могилу ищет, а близкого же человека. А всё равно…

В этот раз было точно так же. Попетляв по лабиринту тропок, она всё-таки добралась. Положила цветы, механически отметила, что, возможно, надо добавить ещё один день — трава была высоковата. Хотя, может, маме б так больше понравилось.

Рита вздохнула и примостилась на краешке скамейки. Ну вот, она здесь, а что сказать — понятия не имеет.

— Здравствуй, мама, — неуверенно поздоровалась, глядя прямо на фотографию. И замолчала. Слова не шли. Вздохнув, Рита вытащила из кармана сложенный листочек — Алёна посоветовала записать. На случай, если слов не будет.

«Здравствуй, мама, я мечтала бы сказать тебе всё это в лицо, но говорю с камнем…», — прочитала вслух негромко и поморщилась. Странно, когда она пару часов назад набросала себе примерный план, что сказать надо, эта писанина не выглядела такой отвратительно глупой. Листочек был тут же скомкан и отправлен обратно в карман. Видимо, она просто не готова к этому — ну, что ж, посидит, помолчит. Раз уж пришла. Потом как-нибудь придёт, может, когда что-то получше сумеет написать. Просто прочитает — и всё. И начнёт не так глупо. Скажет что-то вроде:

— Я выросла, — эти слова в почти полной тишине прозвучали резко и слишком громко. Это явно было не то, о чём говорила Алёна, и совсем не то, что было написано заранее, однако это было начало, и Рита мысленно поставила себе плюсик. Пусть хоть так. — Я смогла, мам.

Рита криво улыбнулась:

— Но твои труды, мам, пошли прахом. Не стала я хорошей девочкой. И, знаешь, мам, я об этом не жалею.

Рита замолчала, чувствуя, как горло изнутри покрывается плёнкой — ей всегда было трудно поговорить с мамой, ведь первая заповедь, услышанная от неё, крепко-накрепко заученная, была: «Молчи, за умную сойдёшь». И каждый раз, когда Рита пыталась поговорить с мамой, в горле не то ком вставал, не то плёнка появлялась. Неважные разговоры, неважная девочка со своими мелкими проблемами. Очевидно, что даже после смерти мама не утратила своего влияния и продолжала вызывать всё те же эмоции. Вот и сейчас совсем не о то начала, но эти первые слова словно трещина в броне, которую Рита надела давным-давно и не рисковала снимать. И началось это именно с мамы, с её отношения. Так что в этом Алёна права.

Рита понимала и принимала: так надо, маме трудно, она изо всех сил старалась и тянула и себя, и дочь после ухода папы. Странно, но о нём, бросившем семью, Рита думала куда как с большей теплотой. Логично было бы, если б ненавидела. А Рита не могла. Она помнила, как тот называл её своим цветочком, своей Маргариткой. И последний его подарок — без всякого повода, маленькая плюшевая собачка с цветочком в лапах до сих пор стояла дома на полочке. Правда, глядя на неё, Рита старалась не вспоминать, что на следующий день после этого внезапного презента папа прихватил свои документы и ушёл на работу. Вроде как. А на самом деле, как потом они с мамой узнали, на вокзал, чтобы навсегда уехать из их города. От них. С тех пор прошло много лет, но ни письма, ни другой какой весточки они так и не получили. И правильно было бы его ненавидеть. Но Рита абсурдно ненавидела свою мать. Потому что не было дела, потому что тоже бросила свою дочь, бросила и отстранилась. Сделала хуже, чем отец. Хотя так ли верны её чувства, или просто привычка, выработавшаяся с годами?

— Наверное, я не ненавижу тебя, — голос всё-таки дрогнул. — Ты же хотела как лучше, да?

Конечно, глупо было ждать ответа. Ещё немного послушав тишину и прислушавшись к своему внутреннему крику («Будь хорошей девочкой, не шуми!»), Рита повторила уже увереннее:

— Нет, мама, я не испытываю ненависти к тебе. Я не понимаю — наверное, так сказать будет вернее. Не знаю, видишь ли ты что-то, есть ли вообще вся эта загробная жизнь, но, возможно, ты уже знаешь, что у меня есть дочь. Ей уже пять, мам. И она обожает всякие платьица, причёски. Наверное, тебе бы она понравилась — моё солнышко соответствует понятию «хорошая девочка», хотя я уж точно не учила этому. Знаешь, мам, первое, чему я научила свою малышку — говорить «нет». Мне бы хотелось, чтобы кто-то научил этому меня в её возрасте. А не говорил, что настоящие девочки должны быть послушными и прилежными, слушать всех и вся беспрекословно и молчать-молчать-молчать. Вот этого я понять не могу, мам.

Рита прервалась и погрузилась полностью в мелькавшие воспоминания — её детство прошло серо и тихо. Уж точно не как у её Сони, которая в свои пять была бойкой, немного упрямой, яркой и очаровательной. И девочкой-девочкой при этом, так, кажется, говорят? Рита научилась плести косички и даже делать сложные причёски, ради которых Соня сидела спокойно и смирно по полчаса. Рита частенько вспоминала, что всё детство провела с короткой, едва прикрывавшей уши причёской — у мамы не было этих тридцати минут, чтобы помочь на первых порах дочери заплестись. Проще было отвести раз в два месяца в парикмахерскую и обновить стрижку. В ушах внезапно зазвучал голос мамы: «Сама ты не будешь следить, станешь вечно ходить с колтунами на голове, распустехой. Хорошие девочки должны быть опрятны!» В первый раз волосы Рита отрастила к окончанию школы, когда некому было уже говорить: «Сходи, подстригись!»

— Знаешь, мам, — оказалось, она так сильно прикусила губу изнутри, что та уже серьёзно болела, — Я так радовалась, что теперь у меня волосы по плечи — мне казалось, страшно длинные, а вернувшись с выпускного, взяла ножницы и обрезала их. И нет, мам, я не была пьяна — я пила только минералку. Даже не знаю, почему это сделала. Может, мне хотелось хоть что-то вернуть? Или просто услышать твой голос. Пусть даже ты бы орала или ругалась. Мне было всё равно.

— А Сонька любит причёски. Мы с ней творим волшебство на ее головёнке. Знаешь, она и сама следит за своими волосами, не будет, конечно, переживать, что всё немного растрепалось, но и распустехой не ходит. И знаешь, почему? У меня есть время.

Это прозвучало слишком обвинительно, а Рита уж точно не пришла сюда с целью обвинять. Однако дало возможность прозвучать ещё одному моменту, ради которого она всё же решилась сегодня всё это проделать. Сказать хотя бы о том, как ей не хватало внимания и заботы мамы. На это она, пожалуй, действительно была обижена, хотя год за годом убеждала себя, что маме просто было некогда. Выжить пыталась в непростые девяностые. И дать жить ей. Было бы несправедливым обвинять маму, эту детскую обиду давно следовало изжить. Но, как и в отношении отца, логика здесь отсутствовала напрочь.

— Ладно, это можно признать, — нехотя сказала Рита. — Я обижена на тебя, мам, до сих пор за всё это. За то, что единственным твоим вниманием было сделать замечание или прочитать длинную нотацию о хороших девочках. Хотя, как показывает жизнь, быть хорошей девочкой весьма опасно. Или просто у тебя были неправильные представления о хороших девочках. Я пытаюсь понять тебя, хотя тебе, скорее всего, уже всё равно, и почти сделала это. Но обида есть, не буду больше обманывать. Мне бы очень хотелось, чтобы у нас всё сложилось по-другому. И ты уделяла бы мне внимание, хоть капельку — думаю, мне достаточно было бы совместного чтения книжки раз в неделю. Или прогулки с такой же регулярностью.

Она снова помолчала — в какой уже раз за это короткое время? А потом заговорила, теперь уже тихо-тихо:

— Я не злюсь на тебя за эти вещи, мама. Я сумела это понять, наверное. Но знаешь, что мне никогда не понять? Почему ты меня не слышала…

Горло снова перехватило — яркое воспоминание захлестнуло сознание, затопило огромной болезненной волной. Ещё одна из многих причин.

Рита отчётливо помнила тот день: мама как раз недавно вернулась из командировки — она бралась за любые, самые дальние и длительные, лишь бы платили. Ну или хотя б продуктами выплачивали премии. И вот в свой выходной стремилась наготовить побольше заморозок, чтобы Рита в сумасшедшие будни могла, придя из школы, быстро себе что-нибудь доварить, пожарить и так далее. Расчётливо и бодро стучали ножи по разделочным доскам — естественно, Рита должна была помогать, это не обсуждалось. Да и было привычно, здесь уж никаких претензий. Почему именно в этот день и час Рита решилась заговорить — она, как и многое в своей жизни, не понимала. Возможно, просто легче было за каким-то делом: не надо смотреть матери в глаза.

— Мам, — робко она обратилась к маминой спине, — мне уже почти четырнадцать, можно я не буду на время твоих отъездов переезжать к дяде Пете? Я могу спокойно уже быть одна, готовить умею…

— Что, свободы захотелось? — видимо, время всё же было неудачное, потому что ответила мать резковато, не прерывая своего занятия. — И говорить нечего, неизвестно, что тебе в голову придёт. Или уже мальчики пошли, развлекаешься, пока я вкалываю как лошадь?

— Нет, нет, — Рита испугалась, — не мальчики.

— Тогда что? — требовательно спросила мама.

— Ну, дядя Петя, — прошло много лет, но Рита все ещё слишком хорошо помнила свои эмоции: страх, жар, не имеющий никакого отношения к раскалённой плите и духовке, — он, он…

Она вспомнила все его взгляды и касания, когда жила у него, всё… И ей бы хотелось больше всего забыть. Не только якобы случайные прикосновения. Много больше, то, что заставляло до одури царапать руки, запираться в ванной и сидеть там часами. Но сказать об этом маме? Когда она и самой себе в мыслях не могла признаться, не могла сказать тяжёлое грязное слово, хотя не была ребёнком и понимала весь ужас ситуации. Нет, она не могла. Как и не могла остановить происходящее.

— Он странно смотрит на меня, — неловко выговорила более приемлемую версию. — И… И касается там, где нельзя.

Стук маминого ножа прекратился. А Рита внезапно услышала другой стук — собственного сердца, которое колотилось, казалось, где-то в горле.

— Что ж, значит, ты его спровоцировала, — звук ножа возобновился и стучал теперь в такт сердцу. — К хорошим девочкам не пристают. Веди себя скромнее. Всё, Маргарита, хватит.

Рита опустила голову, но расплывающимся зрением, которое возникло отнюдь не по причине нарезаемого ею лука, всё-таки заметила брошенный на неё мимолётный мамин взгляд. Недоверчивый, испуганный. Кажется, мама боялась не за неё, а позора, неизбежно накрывшего бы их, если Рита продолжит говорить. И правда, надо просто быть хорошей девочкой. И молчать.

После этого Рита больше не заговаривала об этом. Просто молча терпела и старалась быть послушной и хорошей — ведь с хорошими девочками не случается беда?

Сейчас же Рита шёпотом — на большее не хватало сил — выговаривала то, пожалуй, самое главное, ради чего пришла к своей мёртвой матери:

— Почему ты мне тогда не поверила? Почему так легко перечеркнула мои слова и мою жизнь. Мам, я выросла, да, но это так и осталось со мной. Мне так нужна была твоя поддержка, а ты предала меня. И даже с учётом этого я не ненавижу — я, чёрт побери, продолжаю тебя любить. И от этого мне больно. А ещё потому, что не могу спросить тебя лично, почему. Ты же не ответишь…

— И вообще, — она вскочила, — всё это было большой ошибкой. Ну, приходить сюда. Наверное, следует, как и прежде, просто ухаживать за твоим посмертием и быть дальше.

Не сдержавшись, она зачем-то погладила краешек могильной плиты и вышла из оградки. Уже отойдя на пару шагов, вспомнила о свечке в сумочке и нехотя вернулась. Делать всё чересчур правильно — от этого мутило, но иногда иначе она не могла. Да и тащить домой, в свой уютный мирок, выстроенный и защищённый со всех сторон, кроме самой главной — кроме неё, заготовленную для мамы свечку, казалось слишком отвратительным.

Обратно всегда было идти легче. Она почти никогда не путалась, когда шла к выходу. Потому скорое появление перед ней ворот главного входа не стало неожиданностью. Куда большим сюрпризом оказалось неожиданное чувство облегчения, накрывшее её за воротами. И возникло оно. Как ни парадоксально, не от её почти бегства от могилы, а от разговора. Будто какой-то большой рубец внутри начал затягиваться. Словно что-то тёмное начало отпускать.

Дома пахло яблоками и корицей — муж вместе с дочерью испекли пирог. И теперь довольные, хоть и перемазанные, пили чай в гостиной. Соня заодно ещё и косички куколке своей заплетала. Рита улыбнулась, её сердце наполнилось привычным теплом дома, и закрывая дверь, мысленно сняла броню. Алёна снова была права: пусть это было и больно, но явно необходимо. До подлинного прощения было далековато, теперь Рита видела это ясно, однако со временем она сможет — выскажет свою боль незримому слушателю. Не так уж это и глупо.

Вечером, уложив Соньку, Рита зажгла свечу и, глядя на её колеблющееся пламя, подумала про одинокую свечу на могиле. Вероятно, не только с мамой следовало поговорить. Немного помедлив, Рита достала чистую тетрадку и простую чёрную ручку.

«Здравствуй, Рита! — появилось на первой странице, — тебе четырнадцать, и это больно…»

Рита писала и писала, чувствуя, как всё больше и больше отступает тёмный туман вокруг. Писала письмо к себе, не к хорошей девочке, которой так и не стала, а к той ещё маленькой обычной девочке, к её боли, страху, молчанию. Писала о своей взрослой жизни. О том, что не всё потеряно, что дальше, за темнотой, есть свет и надежда.

Когда она закончила, кладбище, похоже, действительно осталось позади. Весной она, возможно, снова придёт туда, принесёт подснежников. Не столько для мамы, сколько для себя. И в тишине ей останется сказать всего лишь два слова:

— Я живу.

И этого будет достаточно.