Девушка и Снейп (гет)

Череда событий, бесповоротно изменивших мою жизнь, началась в ноябре 1990 года. Стоит мне закрыть глаза, как память послушно воскрешает спокойную, мирную картину: мы с Хельгой, моей любимой подругой, сидим в библиотеке Хогвартса, за давно облюбованным нами столом. Учить не хочется ни ей, ни мне, но я понуждаю себя вникать в занудное учебное пособие, датированное аж 1956 годом, выуживая из него крупицы ценной информации. На пол, шурша, падают бумажки от шоколадок, которые тайком грызет Хельга. Ноябрьский день солнечен и ярок.

— Джоанна, расскажи мне сказку, — просит Хельга, которой прискучили попытки написать очередное эссе.

— Ладно, расскажу. Про кого тебе?

— Про чайку.

Наша сказочная эпопея началась ещё в первом классе. Хельга придумывала тему, а я тут же выдавала ей сказку — уж что в голову придет. Сегодня, значит, будем сочинять о чайке. Я позволяю себе слегка ссутулиться, откинуться на спинку стула и начинаю рассказывать:

— Далеко-далеко, в Германии, в городе… м-м-м… Кельне жила-была юная девушка.

— Она была красивая?

— Красивая, красивая. Не перебивай, а то рассказывать не буду.

Хельга успокаивается, но я по опыту знаю: это — ненадолго.

— Познакомилась она однажды с замечательным знахарем — это был лучший знахарь в городе — и влюбилась в него. А он не обращал на нее никакого внимания. Девушка очень горевала об этом, но она умела превращаться в белую чайку. Поэтому каждый вечер она прилетала к его окну, чтобы просто взглянуть на него. А знахарь…

— Он был красивый?

Опять началось! Терпеливо отвечаю:

— Конечно, красивый.

— А как он выглядел?

— Ну, он был высокий, стройный, черноволосый.

— А глаза?

— Тоже были чёрные.

— Значит, он был похож на профессора Снейпа?

Я задумываюсь.

— Получается, да.

— Но ведь Снейп некрасивый! — обиженно говорит Хельга.

Мне никогда не доводилось задумываться о Преподавателе (да, именно так, с большой буквы; пиетет к учителям и наставникам прививался нам с сестренкой с детства) с таких позиций! Но желание сформировать собственное мнение о столь затруднительном предмете, как внешность профессора Снейпа, победило-таки мамино воспитание. Воскресив в памяти бледное, хмурое лицо Мастера Зелий и немного поразмыслив, отвечаю:

— Думаю, его нельзя назвать некрасивым. Очень интересное лицо. Таким, пожалуй, мог быть молодой Фауст. Ну, или лермонтовский демон. А если бы он вымыл голову, то выглядел бы еще лучше.

— Да будет тебе известно, Джо, что твои ассоциации, — начинает было насупившаяся Хельга, как рядами стеллажей слышатся знакомые четкие шаги.

— Мэй, повторите, что Вы сейчас сказали?

О, этот голос трудно не узнать! Перед нами стоит профессор Снейп, и глаза его разве что молнии не мечут. Нужно ли говорить, что я пугаюсь и не отвечаю ни слова.

— Вы что, язык проглотили?! Ну же, я жду!

Зря он это сказал. На слова «ну же, я жду» у меня практически безусловный рефлекс. Для меня они всегда означали одно: мамины силы и терпение на исходе, нужно собраться и отвечать максимально быстро и по сути. Я автоматически встаю с места, уронив стул.

— Я сказала, что Вас нельзя назвать некрасивым, сэр, и что Вы бы лучше выглядели, если бы помыли голову, — и зачем-то добавляю. — Внешняя аккуратность — это показатель уважительного отношения к окружающим. (И снова мамина цитата. Мама-мама, что ты делаешь со мной!)

— Значит, Вы считаете, что я никого не уважаю? — в его голосе слышится угроза.

Терять мне уже нечего, поэтому отвечаю честно:

— Нет, сэр, я твердо уверена, что это не так. Я уважаю Вас, и не подвергаю Вашу способность уважать никакому сомнению. Просто так мама всегда говорит, у меня оно как-то само с языка сорвалось.

Я замолкаю, но не опускаю глаз.

— Яркая речь! Неужели вы хотите еще что-то добавить?

— Скорее спросить: когда мне приходить на взыскание? — смиренно отвечаю я.

— Ну, знаете ли! — вскипает профессор. — По-моему, меру и способ наказания здесь определяю я.

Профессор бросает на меня испепеляющий взгляд, и мы слышим, как хлопает дверь. Я сажусь прямо на стол, потому что ноги у меня подгибаются.

— Да, мы попали, — Хельга нервно обкусывает кончик пера.

Поправляю ее:

— Не мы, а я, ведь это меня угораздило ляпнуть про немытую голову.

— Так ведь это я тебя спровоцировала!

Мы переглядываемся, и обе прыскаем в кулак.

— Это надо же! Надо же было так сказать! — хохочет подруга. — «Я уважаю Вас, и не подвергаю Вашу способность уважать никакому сомнению» — какова формулировочка!

— Это у меня просто, ох! Просто реакция организма на стресс, — смеюсь я и добавляю, уже слегка успокоившись. — Смех смехом, а за свои слова мне придется поплатиться.

— Не переживай, — подруга кладет руку мне на плечо. — Любое наказание мы разделим пополам. Странно только, что он сразу тебе ничего не назначил.

— Растерялся от моего нахальства, — вздыхаю я.

— Кстати, а с кем ты его сравнила? — интересуется Хельга. — Ну, про Фауста я уже знаю, а причем тут какой-то демон?

— Да не какой-то, а лермонтовский!

— Расскажешь?

— Пытаешься меня отвлечь?

— И это тоже. Так расскажешь?

— Ладно уж, расскажу.

Мы собираем вещи, я беру Хельгу под руку и начинаю обстоятельный рассказ, надеясь, что он и впрямь поможет немного забыться. Но вечером, когда Хельга засыпает, сожаления о том, что я на говорила профессору Снейпу, снова начинают терзать меня.

Вообще-то я много о чем жалею. Мне жаль, что я не такая мудрая, как мой папа. Хотя мудрость, как говорится, дело наживное, вряд ли я наживу столько же проницательности и такта даже к шестидесяти годам. Жаль, что я не такая красивая, как мама, не такая обаятельная и веселая, как Джулия — моя младшая сестра. А ещё мне жаль, что зелья — не моя стезя.

Невозможно шесть лет оставаться студенткой самого здравомыслящего из факультетов Хогвартса и продолжать тешить себя иллюзиями. Не так уж сложно, по крайней мере, для меня, добиться точности, скоординированности всех движений и понимания процесса, но задатки Мастера — это уже прирожденная данность, которой я, увы, не обладаю. А ведь я так хотела помочь маме!

Мама… Утонченная красавица, умница, представительница знатного и далеко небедного рода. Многие могли бы позавидовать ей, да многие и завидовали, не зная, что, если бы наши семейные секреты стали общественным достоянием, мало нашлось бы охотников оказаться на ее месте. Моё раннее детство было омрачено трагедией. Мама пострадала от проклятия, насланного одним из тех, кого после стали называть упивающимися смертью. Последствия этого проклятия в полной мере не удалось снять даже спустя несколько лет. Целители Мунго смогли сохранить маме жизнь, но ее уделом, боюсь, навсегда осталась сокрушительная слабость и постоянная, изматывающая тошнота. Неудивительно, что у мамы почти никогда не доставало сил на то, чтобы быть по-матерински нежной.

В те дни, когда она чувствовала себя лучше, ее главным стремлением было развить мой магический потенциал, научить меня, и поскорее, с опережением, причем необязательно тому, что входит в школьную программу. По причине физической немощи мама часто бывала раздражительной, а ее педагогические методы временами были далеки от общепринятых.

С годами я поняла, что для мамы понятия «любить» и «учить» почти тождественны — так воспитывали ее саму. Кроме того, папа не раз повторял, что мама и до болезни не очень-то любила проявлять свои чувства. И все-таки в детстве, я, вероятно, порой чувствовала бы себя несчастной, если бы не мой замечательный папа.

Папа — не из волшебников, но в моей жизни он — главный «маг, волшебник, чародей». Профессор Королевского колледжа Лондона, потрясающе интересный человек, специалист в области европейской культуры двадцатого века, среди всех своих научных изысканий неизменно находящий время на то, чтобы поддержать и ободрить жену, он стал для меня, а после и для Джулии самым внимательным и заботливым отцом. Именно к папе я бежала и с разбитой коленкой в пять лет, и с разбитым, как мне тогда казалось, сердцем в пятнадцать. Именно папа открыл для меня огромный мир художественной литературы, помог избавиться от ревности к младшей сестре, которой досталось больше маминой любви и внимания, ведь за год до рождения Джулии, совпавшего с моим поступлением в Хогвартс, было запатентовано зелье, значительно облегчившее состояние мамы. Когда-то я мечтала изобрести зелье, которое излечит ее окончательно, однако будем смотреть правде в глаза — вряд ли мне это удастся. Но, возможно, удастся Хельге.

Хельга Мейси. Любимая подруга. Очаровательное и несносное существо. «Привет, чудовище!» — вот что я слышу от нее каждое утро. Чудовищем она меня называет за «патологическую аккуратность». Сказать вам, в чем она выражается? Я, видите ли, не понимаю, что бросать фантики под стол и оставлять сборы рюкзака на утро — вполне нормальное явление. Хотя я много раз объясняла ей, что содержать свои вещи в порядке может любой, даже такая мечтательница, как я. Это вопрос старания. Ну или родительской дрессировки.

Хельга говорит, что в моих стихах нет ни ясного смысла, ни логики, однако уже не первый год бережно собирает обрывки бумаги и клочки салфеток, на которых я эти стихи пишу, и порвала бы каждого, кто сказал бы, что мои стихи нехороши. Но рвать ей некого. Свои стихи я читаю только Хельге.

Кстати, я вам до сих пор не представилась! Простите. Меня зовут Джоанна Мэй, и мне скоро семнадцать.

Да, еще. Я назвала Хельгу лучшей подругой, но вернее было бы назвать единственной. С тех пор, как в Большом зале ко мне подошла миловидная девочка, и спросила: «Это ты Джоанна Мэй? А я — Хельга Мейси. Мэй и Мейси — здорово, правда? Давай дружить!» за шесть с половиной лет обучения в Хогвартсе я больше ни с кем не подружилась.

Нет, это абсолютно не значит, что на нашем факультете больше нет приятных, интересных людей. Но только с ней я могу быть собой, не сомневаясь, что я интересна ей такой, какая я есть — фантазеркой, витающей в облаках, мечтательницей, после разговора с которой даже взрослым здравомыслящим людям — проверено на опыте! — снятся сказки. Перед ней не надо "держать фасад" и что-то изображать.

Мама и папа постарались привить мне привычку всё делать на совесть и преуспели в этом. И все же вот уже сколько лет меня не оставляет мысль, что я просто играю в спокойную, усердную ученицу, отличницу и эрудита, а настоящая жизнь начинается только когда я наедине с самой собой. Ну или вместе с Хельгой.

Я осторожно заглядываю в лицо подруги. Она сладко спит. Укрываю Хельгу и сама устраиваюсь как можно удобнее. В спальне темно и тихо. Луна, как золотой чеширский котик, заглядывает к нам в окошко, и я киваю ей — своей старой знакомой. Перед сном я люблю немного поразмышлять.

Как говорит папа, первый ребенок в семье — почти всегда экспериментальный, с ним связано больше ожиданий, в то время как младшему достается больше принятия и любви. Мне бы очень хотелось, чтобы эксперимент удался, и у меня получилось найти дело по душе, прожить насыщенную, интересную жизнь. И ничего, что лицом я не похожа на маму. Меньше буду тратить времени на разглядывание себя в зеркале. Ну что я там могу увидеть? Серые глаза, высокий лоб, пушистые русые волосы? Зато я еще так молода, у меня, по сути, вся жизнь впереди. С этими мыслями я спокойно засыпаю.