Девушка и Снейп (гет)

Череда событий, бесповоротно изменивших мою жизнь, началась в ноябре 1990 года. Стоит мне закрыть глаза, как память послушно воскрешает спокойную, мирную картину: мы с Хельгой, моей любимой подругой, сидим в библиотеке Хогвартса, за давно облюбованным нами столом. Учить не хочется ни ей, ни мне, но я понуждаю себя вникать в занудное учебное пособие, датированное аж 1956 годом, выуживая из него крупицы ценной информации. На пол, шурша, падают бумажки от шоколадок, которые тайком грызет Хельга. Ноябрьский день солнечен и ярок.

— Джоанна, расскажи мне сказку, — просит Хельга, которой прискучили попытки написать очередное эссе.

— Ладно, расскажу. Про кого тебе?

— Про чайку.

Наша сказочная эпопея началась ещё в первом классе. Хельга придумывала тему, а я тут же выдавала ей сказку — уж что в голову придет. Сегодня, значит, будем сочинять о чайке. Я позволяю себе слегка ссутулиться, откинуться на спинку стула и начинаю рассказывать:

— Далеко-далеко, в Германии, в городе… м-м-м… Кельне жила-была юная девушка.

— Она была красивая?

— Красивая, красивая. Не перебивай, а то рассказывать не буду.

Хельга успокаивается, но я по опыту знаю: это — ненадолго.

— Познакомилась она однажды с замечательным знахарем — это был лучший знахарь в городе — и влюбилась в него. А он не обращал на нее никакого внимания. Девушка очень горевала об этом, но она умела превращаться в белую чайку. Поэтому каждый вечер она прилетала к его окну, чтобы просто взглянуть на него. А знахарь…

— Он был красивый?

Опять началось! Терпеливо отвечаю:

— Конечно, красивый.

— А как он выглядел?

— Ну, он был высокий, стройный, черноволосый.

— А глаза?

— Тоже были чёрные.

— Значит, он был похож на профессора Снейпа?

Я задумываюсь.

— Получается, да.

— Но ведь Снейп некрасивый! — обиженно говорит Хельга.

Мне никогда не доводилось задумываться о Преподавателе (да, именно так, с большой буквы; пиетет к учителям и наставникам прививался нам с сестренкой с детства) с таких позиций! Но желание сформировать собственное мнение о столь затруднительном предмете, как внешность профессора Снейпа, победило-таки мамино воспитание. Воскресив в памяти бледное, хмурое лицо Мастера Зелий и немного поразмыслив, отвечаю:

— Думаю, его нельзя назвать некрасивым. Очень интересное лицо. Таким, пожалуй, мог быть молодой Фауст. Ну, или лермонтовский демон. А если бы он вымыл голову, то выглядел бы еще лучше.

— Да будет тебе известно, Джо, что твои ассоциации, — начинает было насупившаяся Хельга, как рядами стеллажей слышатся знакомые четкие шаги.

— Мэй, повторите, что Вы сейчас сказали?

О, этот голос трудно не узнать! Перед нами стоит профессор Снейп, и глаза его разве что молнии не мечут. Нужно ли говорить, что я пугаюсь и не отвечаю ни слова.

— Вы что, язык проглотили?! Ну же, я жду!

Зря он это сказал. На слова «ну же, я жду» у меня практически безусловный рефлекс. Для меня они всегда означали одно: мамины силы и терпение на исходе, нужно собраться и отвечать максимально быстро и по сути. Я автоматически встаю с места, уронив стул.

— Я сказала, что Вас нельзя назвать некрасивым, сэр, и что Вы бы лучше выглядели, если бы помыли голову, — и зачем-то добавляю. — Внешняя аккуратность — это показатель уважительного отношения к окружающим. (И снова мамина цитата. Мама-мама, что ты делаешь со мной!)

— Значит, Вы считаете, что я никого не уважаю? — в его голосе слышится угроза.

Терять мне уже нечего, поэтому отвечаю честно:

— Нет, сэр, я твердо уверена, что это не так. Я уважаю Вас, и не подвергаю Вашу способность уважать никакому сомнению. Просто так мама всегда говорит, у меня оно как-то само с языка сорвалось.

Я замолкаю, но не опускаю глаз.

— Яркая речь! Неужели вы хотите еще что-то добавить?

— Скорее спросить: когда мне приходить на взыскание? — смиренно отвечаю я.

— Ну, знаете ли! — вскипает профессор. — По-моему, меру и способ наказания здесь определяю я.

Профессор бросает на меня испепеляющий взгляд, и мы слышим, как хлопает дверь. Я сажусь прямо на стол, потому что ноги у меня подгибаются.

— Да, мы попали, — Хельга нервно обкусывает кончик пера.

Поправляю ее:

— Не мы, а я, ведь это меня угораздило ляпнуть про немытую голову.

— Так ведь это я тебя спровоцировала!

Мы переглядываемся, и обе прыскаем в кулак.

— Это надо же! Надо же было так сказать! — хохочет подруга. — «Я уважаю Вас, и не подвергаю Вашу способность уважать никакому сомнению» — какова формулировочка!

— Это у меня просто, ох! Просто реакция организма на стресс, — смеюсь я и добавляю, уже слегка успокоившись. — Смех смехом, а за свои слова мне придется поплатиться.

— Не переживай, — подруга кладет руку мне на плечо. — Любое наказание мы разделим пополам. Странно только, что он сразу тебе ничего не назначил.

— Растерялся от моего нахальства, — вздыхаю я.

— Кстати, а с кем ты его сравнила? — интересуется Хельга. — Ну, про Фауста я уже знаю, а причем тут какой-то демон?

— Да не какой-то, а лермонтовский!

— Расскажешь?

— Пытаешься меня отвлечь?

— И это тоже. Так расскажешь?

— Ладно уж, расскажу.

Мы собираем вещи, я беру Хельгу под руку и начинаю обстоятельный рассказ, надеясь, что он и впрямь поможет немного забыться. Но вечером, когда Хельга засыпает, сожаления о том, что я на говорила профессору Снейпу, снова начинают терзать меня.

Вообще-то я много о чем жалею. Мне жаль, что я не такая мудрая, как мой папа. Хотя мудрость, как говорится, дело наживное, вряд ли я наживу столько же проницательности и такта даже к шестидесяти годам. Жаль, что я не такая красивая, как мама, не такая обаятельная и веселая, как Джулия — моя младшая сестра. А ещё мне жаль, что зелья — не моя стезя.

Невозможно шесть лет оставаться студенткой самого здравомыслящего из факультетов Хогвартса и продолжать тешить себя иллюзиями. Не так уж сложно, по крайней мере, для меня, добиться точности, скоординированности всех движений и понимания процесса, но задатки Мастера — это уже прирожденная данность, которой я, увы, не обладаю. А ведь я так хотела помочь маме!

Мама… Утонченная красавица, умница, представительница знатного и далеко небедного рода. Многие могли бы позавидовать ей, да многие и завидовали, не зная, что, если бы наши семейные секреты стали общественным достоянием, мало нашлось бы охотников оказаться на ее месте. Моё раннее детство было омрачено трагедией. Мама пострадала от проклятия, насланного одним из тех, кого после стали называть упивающимися смертью. Последствия этого проклятия в полной мере не удалось снять даже спустя несколько лет. Целители Мунго смогли сохранить маме жизнь, но ее уделом, боюсь, навсегда осталась сокрушительная слабость и постоянная, изматывающая тошнота. Неудивительно, что у мамы почти никогда не доставало сил на то, чтобы быть по-матерински нежной.

В те дни, когда она чувствовала себя лучше, ее главным стремлением было развить мой магический потенциал, научить меня, и поскорее, с опережением, причем необязательно тому, что входит в школьную программу. По причине физической немощи мама часто бывала раздражительной, а ее педагогические методы временами были далеки от общепринятых.

С годами я поняла, что для мамы понятия «любить» и «учить» почти тождественны — так воспитывали ее саму. Кроме того, папа не раз повторял, что мама и до болезни не очень-то любила проявлять свои чувства. И все-таки в детстве, я, вероятно, порой чувствовала бы себя несчастной, если бы не мой замечательный папа.

Папа — не из волшебников, но в моей жизни он — главный «маг, волшебник, чародей». Профессор Королевского колледжа Лондона, потрясающе интересный человек, специалист в области европейской культуры двадцатого века, среди всех своих научных изысканий неизменно находящий время на то, чтобы поддержать и ободрить жену, он стал для меня, а после и для Джулии самым внимательным и заботливым отцом. Именно к папе я бежала и с разбитой коленкой в пять лет, и с разбитым, как мне тогда казалось, сердцем в пятнадцать. Именно папа открыл для меня огромный мир художественной литературы, помог избавиться от ревности к младшей сестре, которой досталось больше маминой любви и внимания, ведь за год до рождения Джулии, совпавшего с моим поступлением в Хогвартс, было запатентовано зелье, значительно облегчившее состояние мамы. Когда-то я мечтала изобрести зелье, которое излечит ее окончательно, однако будем смотреть правде в глаза — вряд ли мне это удастся. Но, возможно, удастся Хельге.

Хельга Мейси. Любимая подруга. Очаровательное и несносное существо. «Привет, чудовище!» — вот что я слышу от нее каждое утро. Чудовищем она меня называет за «патологическую аккуратность». Сказать вам, в чем она выражается? Я, видите ли, не понимаю, что бросать фантики под стол и оставлять сборы рюкзака на утро — вполне нормальное явление. Хотя я много раз объясняла ей, что содержать свои вещи в порядке может любой, даже такая мечтательница, как я. Это вопрос старания. Ну или родительской дрессировки.

Хельга говорит, что в моих стихах нет ни ясного смысла, ни логики, однако уже не первый год бережно собирает обрывки бумаги и клочки салфеток, на которых я эти стихи пишу, и порвала бы каждого, кто сказал бы, что мои стихи нехороши. Но рвать ей некого. Свои стихи я читаю только Хельге.

Кстати, я вам до сих пор не представилась! Простите. Меня зовут Джоанна Мэй, и мне скоро семнадцать.

Да, еще. Я назвала Хельгу лучшей подругой, но вернее было бы назвать единственной. С тех пор, как в Большом зале ко мне подошла миловидная девочка, и спросила: «Это ты Джоанна Мэй? А я — Хельга Мейси. Мэй и Мейси — здорово, правда? Давай дружить!» за шесть с половиной лет обучения в Хогвартсе я больше ни с кем не подружилась.

Нет, это абсолютно не значит, что на нашем факультете больше нет приятных, интересных людей. Но только с ней я могу быть собой, не сомневаясь, что я интересна ей такой, какая я есть — фантазеркой, витающей в облаках, мечтательницей, после разговора с которой даже взрослым здравомыслящим людям — проверено на опыте! — снятся сказки. Перед ней не надо "держать фасад" и что-то изображать.

Мама и папа постарались привить мне привычку всё делать на совесть и преуспели в этом. И все же вот уже сколько лет меня не оставляет мысль, что я просто играю в спокойную, усердную ученицу, отличницу и эрудита, а настоящая жизнь начинается только когда я наедине с самой собой. Ну или вместе с Хельгой.

Я осторожно заглядываю в лицо подруги. Она сладко спит. Укрываю Хельгу и сама устраиваюсь как можно удобнее. В спальне темно и тихо. Луна, как золотой чеширский котик, заглядывает к нам в окошко, и я киваю ей — своей старой знакомой. Перед сном я люблю немного поразмышлять.

Как говорит папа, первый ребенок в семье — почти всегда экспериментальный, с ним связано больше ожиданий, в то время как младшему достается больше принятия и любви. Мне бы очень хотелось, чтобы эксперимент удался, и у меня получилось найти дело по душе, прожить насыщенную, интересную жизнь. И ничего, что лицом я не похожа на маму. Меньше буду тратить времени на разглядывание себя в зеркале. Ну что я там могу увидеть? Серые глаза, высокий лоб, пушистые русые волосы? Зато я еще так молода, у меня, по сути, вся жизнь впереди. С этими мыслями я спокойно засыпаю.

Ни вторник, ни среда не принесли нам известия о наказании, а в четверг был урок зельеварения. За эти дни я не раз вспоминала о том, что произошло в библиотеке, и страх успел смениться стыдом. «Ну зачем, зачем я сказала про немытую голову? — с досадой размышляла я, то заплетая, то расплетая косу. — Может, это просто особенности работы сальных желез? Может, ему самому неприятно, что у него такие волосы? А если бы… Вот если бы кто-то из папиных студентов сказал, что он косоглазый? (Левый глаз у папы действительно немного косит.) Да я была бы готова его в клочки разорвать! Что ж сама-то? Мне б не в Хогвартсе учиться, а в школе злословия! Впрочем, какое там учиться! Я уже вполне зарекомендовала себя как дипломированный специалист. Но хуже всего то, что я вставила эту глупую сентенцию об аккуратности и уважении. Не уж-то собралась учить учителя?»

В иные моменты я даже сожалела, что не была наказана. Все-таки наказание порой приносит облегчение, освобождая от вины за неосторожно сказанное или сделанное. В подземелья я спустилась с неспокойным сердцем, а когда вошел профессор, невольно потупилась.

Урок, против моих ожиданий, прошел так, как будто ничего не произошло. Снейп назвал зелье Джорджа Элдриджа «негодным варевом», а Оливеру Бенсону посоветовал прежде потренироваться у мамочки на кухне, но в целом его вредность не выходила за пределы того уровня, который я в шутку называла «базовым», и от которого я — спасибо маме! — давно научилась отгораживаться. Конечно, я боялась Снейпа (а кто же его не боится?), но, как выяснилось, есть средства и на зельеварении не терять присутствия духа. В мою сторону профессор даже не взглянул. Боюсь, что на следующем по расписанию уроке я присутствовала только формально, придерживая внезапно разболевшиеся виски. Совесть — не самый приятный собеседник, но зато какой назойливый!

А сейчас я сижу на подоконнике в коридоре второго этажа и с упоением шуршу страницами любимой книги, ожидая, пока спустится Хельга, чтобы вместе пойти на обед. Честертон — великолепный собеседник, но все же я не могу не заметить, что прорицания затянулись. Хорошо, что этот предмет закончился для меня вместе с пятым курсом. Я не нахожу в нем рационального зерна — как можно делать выводы, пользуясь столь недостоверным материалом, как расположение чаинок, или рисунки на кофейной гуще! — но Хельге нравится.

Мимо проходит профессор Флитвик. Я соскакиваю с подоконника и вежливо склоняю голову в подобии поклона. Неожиданно он оборачивается:

— Профессор Снейп спрашивал о Вас, мисс Мэй. Надеюсь, на зельях у Вас все в порядке?

— Вроде бы да, — отвечаю я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. — Могу ли я поинтересоваться, что именно хотел узнать профессор Снейп?

— Спрашивал, что можно сказать о Вашем поведении и характере.

Вот узнать бы, что он ответил!

— Не беспокойтесь, мисс Мэй. Я ответил, что Вы старательная ученица, преданная подруга, а кроме того милая, правдивая, хотя и слегка замкнутая девочка, — улыбается Флитвик.

Как приятно! Уголки губ сами собой ползут вверх в ответной улыбке. Я даже слегка краснею от удовольствия.

— Почему Вы не на обеде?

— Жду Хельгу Мейси.

Профессор Флитвик уходит, а Хельги все нет. Я вновь взбираюсь на подоконник и пытаюсь снова углубиться в книгу. Но что это?! О, Мерлин! Неужели Снейп идет? Поспешно соскальзываю с подоконника и прячусь за статую воина. Может, меня еще не успели заметить?

— Выходите, Мэй. Можно подумать, что Вы меня боитесь.

Точно, Снейп. Медленно выхожу из-за статуи. Вот сейчас бы и извиниться перед ним. Но как?

— Сэр, простите, я… Мне…

— Вы утратили дар связной речи? Досадное недоразумение.

Парадоксально, но его ехидство придает мне силы. Делаю шаг вперед и отчетливо произношу:

— Простите меня за то, что я наговорила Вам в библиотеке. Я очень сожалею об этом.

— Вот как! Интересно знать, почему?

— Потому что с моей стороны это было бестактно и неэтично. Потому что я боюсь, что задела Ваши чувства, — говорю я и тут же понимаю, что нужно было ограничиться первой фразой. Хочется провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе, на худой конец, просто убежать, лишь бы не видеть этого злого, если не сказать яростного взгляда.

— Подумать только! Добрая девочка, которой всех жаль, даже кроликов, решила распространить свое сочувствие на преподавателя! Так я попрошу Вас запомнить, что ни я, ни мои чувства не нуждаются в постороннем анализе, — отчеканивает Снейп.

О нет! Неужели профессор Флитвик рассказал ему о моем позоре? Еще в младших классах у меня возникли проблемы с трансфигурацией — я долго не могла заставить себя превратить любых маленьких зверьков во что-то неживое. Даже зная, что к концу урока им вернут прежний облик. Даже после уверений, что им совсем не страшно и не больно. Особенно трудно было с кроликами. Вам смешно? А Вы когда-нибудь пробовали заглянуть в их доверчивые глазки? Я — пробовала, и мне совсем не улыбалось превращать их в табакерки и чашки. Над этой моей странностью не посмеялся тогда только ленивый. Спасибо, хоть Хельга заступилась.

Выход нашла миссис Макгонагалл, пообещав, что она будет следить за каждым моим движением и, если я что-то сделаю не так, немедленно остановит меня. А теперь, значит, Снейп узнал об этой старой истории. Как стыдно и как неловко!

— Хорошо, я на всю жизнь запомню то, что Вы мне сейчас сказали, — отвечаю я так убедительно, как только могу.

— Покажите, что Вы читали, — профессор указывает на книгу, которую я в смятении души забыла на подоконнике.

Я неохотно беру книгу и подаю ему.

— "Шар и Крест". И много Вы из неё поняли? — ехидно спрашивает Снейп.

— Не знаю, — отвечаю я, пытаясь сделать вид, что не заметила его тона. — Я читаю её уже три года и каждый раз открываю что-то новое.

Очень хочется уйти, чтобы наконец-то завершить неприятный разговор, поэтому добавляю робко:

— Можно я пойду, сэр?

— Стойте, мисс. Я хочу знать, что за бред Вы рассказывали мисс Мейси про какого-то знахаря.

— Это не бред, сэр. Это просто сказка.

— Я, конечно, знал, что вы с Мейси еще не вышли из детского возраста, но чтобы настолько!

— Может, и не вышли, но дело не в этом. Просто Хельге довелось послушать не так уж много сказок. Её родители трагически погибли, когда ей было всего лишь шесть лет.

— И Вы, значит, взяли эту благородную миссию на себя?

Как все-таки трудно отвечать на откровенное ерничание!

— Ну, вроде того, — бормочу я.

— От чего же погибли родители мисс Мейси?

— Их убили упивающиеся во время нападения на Стратфордскую больницу.

— Они оба были целителями?

— Да.

В лице Снейпа что-то неуловимо меняется.

— Можете идти, мисс Мэй. Я вас не держу.

И я ухожу, забыв о том, что так и не дождалась подругу.

Вечером Хельга, как всегда, забирается ко мне на кровать и усаживается по-турецки.

— Сказку, Джо!

— Какую сказку?

— Про чайку и про знахаря. Дальше рассказывай!

Настроения рассказывать у меня нет. Но чего не сделаешь ради этой кареглазой шалуньи?

— Тот знахарь — он был очень добрым. Он никому не отказывал в помощи, никогда не требовал платы за лечение. В городе практически не осталось дома, куда бы он ни входил, неся добро и исцеление. Но и добрым людям судьба порой готовит ужасные испытания.

Глаза Хельги слегка округляются.

— Заболели и умерли его родители. Знахарь, несмотря на все свое искусство, не сумел вылечить их. А на следующий день после похорон его невесту…

— Так у него была невеста?— уточняет Хельга.

— Да, была. Поэтому он и не обращал на девушку-чайку внимания. Так вот, его невесту нашли в темном переулке с ножом в сердце. Какой-то негодяй убил ее ради полудюжины золотых монет, что лежали у неё в кошельке. Знахарь пришел в отчаяние. Он считал, что все в городе любят его и чтят, как лучшего врача. То, что кто-то из горожан посмел убить его невесту, казалось ему невероятной, неправдоподобной бесчеловечностью. К тому же, за несколько дней он потерял всех, кого любил больше жизни.

Я приостанавливаюсь, удивленная сюрпризами своего воображения: в свете вчерашнего разговора из стандартных чёрт героя волшебной сказки отчётливо проступили черты Снейпа. Хотя — почему бы и нет? Знахарь, конечно, не зельевар, как и врач — не фармацевт, но специальности-то смежные. Разумеется, настоящий профессор Снейп ни за что не захотел бы стать героем волшебной сказки, но ведь он никогда об этом не узнает, верно? Глубоко вздыхаю и продолжаю рассказывать.

— Так вот, бедный знахарь замкнулся и озлобился. Он заперся в своем доме и дал себе слово больше никогда и никого не лечить. День за днем он все сидел в своем кабинете и думал горькие думы.

— Бедный, — шепчет Хельга.

— И каждый вечер чайка прилетала на его окно. Её постоянные прилеты очень докучали знахарю. Однажды днем он утыкал наружную раму острыми ножами. Он надеялся, что чайка поранит крылья и больше не прилетит. Так и вышло. Порезав крыло об нож, чайка посмотрела на знахаря по-человечески скорбными глазами, и в тот же миг знахарь почувствовал, что сердце его превратилось в камень. Оно стало ледяным, оно перестало биться, и человек понял — это наказание за его жестокость. А чайка улетела и с тех пор не возвращалась.

Произнеся эти слова, я на мгновение задумалась: а что, собственно говоря, творится с сердцем профессора Зелий, раз он всегда так раздражителен и суров? Но Хельга не дала мне додумать:

— Джоанна, маленькая, дальше!

— Несколько дней он ждал ее, — продолжаю я, — ждал, не отходя от окна, а не дождавшись, вышел из дома и стал в отчаянии вопрошать ветер, не видал ли он белой чайки с пораненным крылом. «Тяжело тебе будет найти ее, человек, — ответил ветер. — Злая ведьма по имени Отчаяние похитила белую чайку и держит ее в своем замке. Никто не знает дороги туда. Но если человек с горячим, любящим сердцем, пойдет его искать, то непременно отыщет».

Знахарь понимал, что сердце у него теперь не горячее, а уж тем более не любящее, но все же отправился на поиски. Он купил себе коня, взял еды и денег и поехал, куда глаза глядят. Не успел он миновать и окраин Кельна, как в ноги ему бросилась женщина, умоляя спасти ее больного сына. Знахарь помнил о своем обещании больше никого не лечить, но помнил и о том, что, когда его сердце было горячим и любящим, он спешил откликнуться на любой зов. Знахарь пошел за женщиной и вылечил ее ребенка.

Тут я снова замолкаю, так как воображение с готовностью подсовывает мне любопытный образ: Снейп с выражением неподдельного участия, которое было так свойственно мистеру Мейсону, нашему семейному целителю, склоняется надо мной — девяти-десятилетней девочкой — и гладит по голове. Я даже слегка вздрагиваю от неожиданности, но Хельга теребит меня за рукав и просит:

— Дальше. Ну скажи, что дальше?

— Сейчас-сейчас! Женщина была бедна, и ей нечем было заплатить за лечение, но знахарь и не желал никакой платы, так как почувствовал, что холод в его груди стал уже не таким холодным. В благодарность счастливая мать подарила ему серебряный крест — единственную ценность ее бедного дома. Она так умоляла принять этот дар, что знахарь не посмел отказываться.

— Еще бы он отказался! — бормочет Хельга, натягивая на себя мое одеяло.

— Знахарь снова отправился в путь и через несколько дней достиг большого города, стоявшего на берегу реки. Он постучал в дверь первого попавшегося дома, чтобы попросить о ночлеге. Хозяином дома оказался старый рыбак, который уже несколько дней не выходил на ловлю, потому что тяжело заболел.

Знахарь пожалел его. Он купил в городе все нужные травы, сварил зелье, и недуг оставил старика. Рыбак не знал, как отблагодарить своего спасителя, поэтому подарил ему самое дорогое, что у него было — цепочку с золотым якорьком. Наутро знахарь покинул гостеприимный дом, оставив под подушкой у старика кошелек с золотыми монетами.

Теперь сердце знахаря было и вполовину не таким холодным, как прежде. Долго странствовал он по Германии. Однажды на дороге из Ольденбурга в Бремен он увидел юношу, который плакал над мертвой лошадью. Как оказалось, юноша спешил на свою свадьбу, но конь его пал, а до Бремена было еще очень далеко. Недолго думая, знахарь протянул безутешному жениху повод своего коня. Радость юноши не знала границ. Он хотел поцеловать знахарю руку, да тот не позволил. Юноша ускакал, оставив ему на память платок, на котором, казалось, горело вышитое алыми шелками сердце. Да и сердце знахаря снова стало горячим и любящим, как прежде. В тот же день он увидел на окраине леса черный замок. Это и был замок ведьмы по имени Отчаяние.

Я чувствую, как Хельга теснее прижимается ко мне.

— Знахарь храбро вошел в замок. Долго тянулись темные коридоры. Портреты чудовищ угрожающе глядели на него со стен. Наконец, он увидел большую клетку, на дне которой лежало что-то белое. «Чайка!» — подумал знахарь. Подбежав ближе, он увидел, что это была девушка в белом платье, еще живая, но без сознания. Знахарь начал ломать клетку. И тотчас ужасная ведьма появилась перед ним. Она хотела пожрать незваного гостя, но произошло чудо. Крест, якорь и сердце — вечные символы веры, надежды и любви — которые знахарь носил с собой, засияли ярким светом.

Ведьма в страхе бежала, клетка разрушилась, а пленница пришла в себя. Знахарь упал перед ней на колени и просил прощения за свою жестокость. Девушка, конечно же, простила его. Они вместе вернулись в Кельн, а вскоре поженились и жили долго и счастливо.

Я зажмуриваюсь, чтобы прогнать набежавшие образы. Конечно, рассказывая сказки о принцессах, феях или там белых чайках, невольно представляешь себя на месте главной героини. Но, оказывается, воображение может сыграть и достаточно небезобидную шутку. Вот и сейчас у меня в голове мелькнула картинка: я в белом платье и с крыльями за спиной ухожу в рассвет рука об руку с профессором Зелий. Такая шаблонная концовка и сама по себе моветон, но ещё и с такими героями... У меня просто не находится слов.

— Замечательная сказка, — вздыхает Хельга. — Ты должна её записать.

Нет, только не это! Довольно и того, что мне пришлось перетерпеть, когда профессору Снейп вздумалось прокрасться в мою сказку. А теперь, записывая, пережить все это ещё раз?!

— Слоник, миленький мой слоник, — пристает ко мне Хельга. — Пожалуйста, сделай это ради меня.

Что тут скажешь? Встаю с кровати, усаживаюсь за стол, и стандартный свиток разворачивается по нему, как полотно, на котором мне предстоит выткать узор повествования. Через два часа сказка готова. Я тихо кладу свиток к изголовью Хельгиной кровати. Сама Хельга давно уже спит.

Следующий день ознаменовался сразу двумя событиями. На зельеварении мы должны были приготовить «Капли Иппокрены» — зелье, дающее вдохновение. Не знаю, что отвлекло Хельгу — умницу по части зелий, но она едва не бросила в котел миртовые листья прежде лакричника. Её рука с зажатыми в ней листьями уже была занесена над котлом, когда проходивший мимо Снейп отвел ее руку и молча указал на горку светло-коричневых корней. Понимаете? Молча! Сказать, что мы с ней были поражены, значит, ничего не сказать. Причем никто из присутствовавших в классе, кроме нас, ничего не заметил. Однако этот день готовил нам еще один сюрприз, не такой приятный, как первый.

После обеда Хельга обнаружила в своем рюкзаке эссе по зельеварению, которое должна была сдать еще утром.

— Я отлично помню, что сдала его, — бормотала Хельга, удивленно разглядывая свиток. — Как же так?

И тут она звонко хлопнула себя по бедру и расхохоталась.

— Кажется, поняла! Я сдала Снейпу свиток с твоей сказкой вместо моего эссе.

— С моей сказкой?! Что она делала у тебя в рюкзаке?

— Лежала. Я собиралась перечитать ее на перемене, а потом, видимо, перепутала свитки. Хотела бы я видеть лицо Снейпа, когда он развернул свиток и вместо эссе увидел сказку!

Хельга снова рассмеялась.

— Что тут смешного? — с досадой сказала я. — Снейп знает, что я сочиняю сказки. Он снова подумает, что я насмехаюсь над ним.

— Не волнуйся, Джо! Ведь твоё эссе на месте, а не хватает — моего.

— Меня это мало утешает, — буркнула я.

Судя по выражению лица Хельги, это досадное происшествие все еще казалось ей забавным. Иногда мне бывает трудно ее понять.

Хельга все-таки нашла способ в тот же день сдать эссе. Ей повезло — профессор, часто пропускавший общие трапезы, все-таки пришел на ужин, дав моей настойчивой подруге возможность подкараулить его в коридоре и вручить свиток, сопроводив его надлежащими извинениями. Так вот, свиток он взял, извинения — проигнорировал, а про тот, другой свиток со сказкой не сказал ни слова.

Нахмурившаяся Хельга — она все-таки надеялась получить сказку обратно — первым делом разыскала меня.

— Дай я сделаю тебе прическу, Джо. Только это может меня утешить.

— Ладно, — согласилась я. — Пойдем.

Хельга восхищается моими волосами и очень любит их укладывать. Хотя с чего бы ей восхищаться? У нее самой волосы длинные, густые, черные, волнистые от природы, а не от специальных зелий. Сейчас она с веселым видом бегает по нашей комнате, собирая расчески, заколки и шпильки. Видимо, сидеть мне у зеркала час, а то и более. Я бы не возражала так против её причесок, если бы неугомонная Хельга не заставляла меня ходить с каждой из них по целому дню. Вот чего я точно не люблю, так привлекать к себе внимание.

Я роюсь в рюкзаке, пытаясь определить, с каким учебником будет веселее коротать время у зеркала, и натыкаюсь на конверт из плотной бумаги. Подписан: «Почтовое отделение Хогсмида». Я получила его за завтраком и до сих пор не удосужилась прочесть. Вскрываю.

«Мисс Мэй, на Ваше имя получена посылка из Венгрии от А.Н.Р.»

Кто бы это мог быть? И тут меня осеняет: да ведь это Анна-Николетта Ратц, та милая девушка, с которой я познакомилась летом на побережье, волшебница из маглорожденных. Очень-очень начитанная, эрудированная, она бегло говорила по-английски, и мы провели вместе немало приятных часов, беседуя об английской литературе. Но почему она не отправила сову прямо в Хогвартс?

Решаю на этих же выходных забрать посылку. В свете предстоящего сюрприза экзекуция с причесыванием уже не кажется неприятной, и я весело усаживаюсь перед зеркалом.

В субботу я попросилась на почту в Хогсмид. Пришлось, конечно, показать письмо профессору Флитвику. Он позволил мне сходить за посылкой, и вот я уже весело шагаю в сторону деревни. Если бы со мной был мой милый папа, он бы нашел нужные слова, чтобы рассказать о красоте искрящегося снега и неба, похожего на перевернутую голубую чашу, а я просто скажу, что день сегодня прекрасный.

На почте мне выдают небольшой ящичек из полированного дерева. Отхожу в сторонку и сдираю сургучную печать. Под крышкой обнаруживается нечто, завернутое в плотную ткань, и письмо. Прочтём.

«Дорогая Джоанна!

Я надеюсь, ты еще помнишь прошлогодние каникулы и нашу встречу на море. Я часто вспоминаю тебя и твоего папу. Поблагодари его от моего имени за рекомендованные книги и скажи, что я все прочла и нашла для себя очень много полезного.

Я надеюсь, что вы приедете и в следующем году, и мы договорим обо всем, о чем не успели поговорить. А пока посылаю тебе небольшой сюрприз к Рождеству. Это цветы папоротника. (Ты ведь помнишь, я рассказывала?) Кое-кто поделился со мной этим сокровищем, а я поделюсь с тобой! Цветы обработаны специальным составом. Они не увянут по меньшей мере до весны. Укрась ими свою прическу или платье и не сомневайся — будешь неотразима!

Твоя Анна-Николетта.

P.S. Прости, плохо запомнила твои объяснения, как отправлять письмо. Надеюсь, все дошло благополучно».

С трепетом разворачиваю ткань. О, Мерлин! Есть ли на свете что-нибудь красивее этих цветов! Словно алые звездочки слетелись на тонкие зеленые ветви. Да, если украсить ими прическу, любая девушка будет казаться загадочной и прекрасной. Сегодня же напишу Анне, что лучшего подарка я еще не получала. Прячу цветы в посылку и иду к выходу, вся в радужных мечтах о Рождестве и святках.

Ой! Кажется, я кого-то толкнула? Вечная моя неловкость! Поднимаю взгляд и вижу — Снейпа. Его пронзительные черные глаза смотрят на меня пристально и недоброжелательно. Похоже, наши неожиданные встречи скоро станут традицией. Как и мои перед ним извинения.

— Добрый день, сэр. Простите, я вас толкнула.

Вместо того чтобы вежливо сказать — ничего, мол, страшного, профессор сурово спрашивает:

— Почему Вы не в школе, Мэй?

— Мне профессор Флитвик позволил. Я ходила сюда за посылкой.

Для пущей убедительности встряхиваю ящичком.

— А почему её не прислали прямо в Хогвартс?

— Я и сама удивилась, сэр. Но посылку отправляла девушка из Венгрии. Она просто перепутала мои объяснения.

Я делаю движение, чтобы уйти, но профессор преграждает мне путь.

— Стойте, Мэй! А теперь будьте добры объясниться, откуда у Вас такие цветы.

Невольно прижимаю ящичек к сердцу.

— Это подарок, сэр! А что, собственно говоря, не так?

— Вопросы здесь задаю я! Что Вы собираетесь с ними делать?

Как же не хочется отвечать. С тоской я рассматриваю носки своих сапог.

— Я вижу Вы, мисс Мэй, шкатулочка с секретом. Думаете, я не заметил, что одна из студенток на уроках время от времени прибегает к окклюменции, закрывая сознание?

Я непроизвольно вздрогнула и подняла глаза на профессора. Не ожидала, что он знает. Хотя, вообще-то…

— Я думаю, сэр, что от Вас не укрылось, с какой именно целью я использую ментальные техники. Я не скрываю своих мыслей, а, скорее, отгораживаюсь от своих эмоций.

— Зачем?

А вот на этот вопрос ответить труднее, не разгневав профессора окончательно.

— Обстановка на уроках, как бы это сказать, немного нервная. Я и сама немного нервная, а мне нужно быть спокойной, чтобы не отвлекаться и ничего не перепутать. Поэтому на практических занятиях я почти всегда ставлю простейшую преграду. Но противостоять настоящей легилименции я почти не умею.

— Кто научил Вас этому?

— Мама.

— Фамилия?

— В смысле, сэр?

— Не притворяйтесь более, глупой, чем Вы есть. Девичья фамилия Вашей матери?

— Стаффорд. Её звали Джейн Стаффорд. И раз уж мы заговорили об окклюменции… Посмотрите сами, зачем мне были нужны эти цветы.

Я глубоко вздохнула, подошла поближе, и посмотрела Снейпу прямо в глаза, с усилием стараясь не закрываться и удерживать наверху нужную картинку. Виски моментально отозвались легким покалыванием, а еще мгновение спустя профессор разорвал зрительный контакт.

— Польщен Вашим доверием, мисс, хотя так раскрываться — невообразимая глупость. А вторая и еще большая глупость, это то, что Вы собирались сделать с цветами. Да будет Вам известно, что цветы папоротника — это редчайшее растение. Помимо лечебных зелий, оно используется в приготовлении быстродействующих ядов. Поставщиков в Англию нет, и не предвидится. Использовать его для украшения, это все равно, что мешать волшебной палочкой чай! Впрочем, не удивлюсь, если узнаю, что Вы и это пробовали!

Он еще и издевается! Но профессор, по-видимому, счел, что недостаточно унизил меня.

— И надо же было случиться, что такое ценное сырье попало в руки невежественного ребенка!

— Так заберите его! — сую ему в руки посылку. — Вы найдете ему лучшее применение!

Профессор отстраняет мою руку.

— Но сэр, я честно хочу отдать Вам эти цветы! — горячо настаиваю я. — Только так будет и справедливо, и правильно. Возьмите, это Вас ни к чему не обяжет, даю Вам слово!

— Не хочу обкрадывать Вас, мисс Мэй. Я отдам Вам деньги за этот сверток.

Деньги? Ни за что! Я мотаю головой:

— Я не возьму с Вас денег, сэр. Пожалуйста, не настаивайте!

— Мисс, я не люблю быть должным, поэтому вынужден именно настаивать. Назовите Вашу цену.

— Мою цену? — от внезапно пришедшей мысли кровь бросается мне в голову. — Хорошо, я назову. У меня есть к Вам два вопроса. Ответьте на любой — и мы в расчете.

По выражению его лица я легко догадываюсь, что такое условие ему весьма не по нутру.

— Задавайте свои вопрос, — неохотно говорит профессор.

— Почему Вы не вернули свиток со сказкой, который Хельга случайно сдала Вам вместо эссе? И второй: почему Вы простили Хельге её промах? Помните? Тогда, на уроке.

— Встречный вопрос, мисс Мэй: почему Вас так интересует эта Мейси?

— Потому, что я очень люблю её! — обижаюсь я за Хельгу. — Больше всех на свете. После папы и мамы, конечно.

— Подумать только, как трогательно! — язвит Снейп. — Ну что ж, вопрос номер два. Я был знаком с четой целителей Мейси. Это были очень незаурядные люди. Последний раз мне довелось увидеть их как раз в день их смерти. Но я до некоторых пор не знал, что столь дорогая Вашему сердцу мисс Мейси — их дочь. Практически никакого внешнего сходства. И как дочь своих родителей, она заслуживает некоторого снисхождения.

— А почему Вы не вернули ей свиток со сказкой?

— Мы с Вами договаривались об одном вопросе, — холодно отвечает Снейп.

Я молча достаю из посылки письмо Анны и протягиваю ящичек Снейпу. Что ж, пора возвращаться в замок.

— Мэй, Вы вернетесь в Хогвартс вместе со мной. Я хочу быть уверен, что Вы в школе, а не шляетесь неизвестно где.

Я краснею от возмущения, но не решаюсь возражать. Ведь ясно — если ему взбрело в голову довести меня до Хогвартса, он непременно так и сделает, сколько бы я не твердила ему, что прекрасно дойду сама. Натягиваю перчатки и поправляю капюшон.

— Так пойдёмте, сэр.

Нелегко наслаждаться прогулкой, если идешь в сопровождении угрюмо молчащего Снейпа. Я не пыталась заговаривать с ним. О чём мне было говорить, если любые мои слова он мог истолковать превратно? В начале пути я чувствовала себя очень скованно, но постепенно успокоилась и погрузилась в мысли о грядущем Рождестве.

Как хорошо, что в этом году будет бал! Вообще-то, я не очень люблю торжественные мероприятия, но… Всеобщее оживление, украшенный Хогвартс, ёлки, гирлянды, поющие доспехи, дни, наполненные радостью, ожидание чуда, Хельга, мурлыкающая забавные песенки, прячущая под подушкой подарок для меня.

И дальше… Утром, после бала, кто-нибудь из наших заберет меня домой. Впереди будет несколько мирных семейных дней, ведь мама старается обойтись минимумом гостей и минимумом визитов. Как хорошо, что мама в первые дни после Рождества всегда чувствует себя немного лучше. Видимо, святость Праздника на время оказывается сильнее проклятия. На святках мне легко представить её молодой и беззаботной, какой она была, когда познакомилась с папой. Я вдоволь наиграюсь с сестренкой, наобнимаюсь на полгода вперед — Джулия — очень ласковая девочка. Когда она родилась, я дала себе слово, что буду для нее самой нежной сестрой. Конечно, в самом начале я иногда ревновала ее к папе и маме, но вскоре и сама полюбила до замирания сердца. В два года Джулия заболела коклюшем — а от этой детской болезни нет эффективных лекарств ни в малговском, ни в магическом мире, и у меня чуть сердце не разорвалось, глядя на то, как ее крохотная грудка содрогается от приступов кашля. Вот тогда-то мне и удалось заклинание подмены, которое никак не удавалось прежде. Все рождественские каникулы я прокашляла, но я-то была уже подростком и перенесла период судорожного кашля легче, чем любимая сестра.

А в сочельник папа, напевая рождественский хорал, украсит наш сад всеми гирляндами, какие найдутся в доме. И снова большой продолговатый куст будет похож на ежика, несущего золотые яблоки, а ёлочки превратятся в сказочных принцесс.

Иду, блаженно улыбаясь, совсем забыв о своем мрачном конвоире. Лишь у дверей замка я вспоминаю, что профессор идет рядом.

— До свидания, сэр! — говорю я ему.

— До свидания, — бурчит он. — И передайте Вашей драгоценной Мейси: следующий промах уже не сойдет ей с рук.

Что за невозможный человек! Бегу наверх, в башню, и мне весело, весело, весело…

В школе только и разговоров, что о предстоящем бале: о том, кто с кем пойдет и что наденет, и о том, что Дамблдору в этом году прислали сорок коробок живых цветов для украшения замка. Самые сведущие называют даже имя отправителя. Я уже приглашена: иду с Джозефом Ливеном. Мама была бы довольна — приятный, воспитанный мальчик из хорошей семьи. Он пригласил, а я не стала отказываться. Нет сейчас в Хогвартсе того, с кем мне самой хотелось бы танцевать на Рождественском балу. Джек Ридерс, предмет моих воздыханий двухгодичной давности, уже выпустился и, как говорится, канул в Лету. А Джозефа я предупредила, что соглашусь с одним условием — после первых пяти танцев я свободна уйти. Знаю по опыту — большое количество людей в замкнутом пространстве очень утомляет. Может, поэтому мне в свое время было так трудно адаптироваться в Хогвартсе.

Хельга уже вытряхнула из моего шкафа все платья и стоит, слегка нахмурившись. Свои праздничные платья я не люблю — их покупала мама. Каждое из них «по моде и к лицу», но ни один из этих нарядов не был именно моим выбором. Ну как я, например, надену вот это, ярко-алое, или это, все в ручной вышивке? Смешно… Мне бы что-нибудь лёгкое, светлое, летящее.

— Слоник, что ты хочешь надеть? — спрашивает Хельга, оторвавшись от созерцания пёстрого вороха платьев. "Слоник" ещё одно моё ласковое прозвище, данное подругой за то, что я часто о что-нибудь бьюсь или спотыкаюсь.

— А вот это, — я наудачу протягиваю руку и достаю простое белое платьице. О, кажется, оно и вправду сгодится! Длинное, с неширокой юбкой, кружевные рукава красиво расширяются от локтя.

— Красивое, — одобряет Хельга. — Как жаль, что ты отдала профессору цветы папоротника. Они были бы идеальным дополнением. Но постой! Кажется, я кое-что придумала.

Хельга убегает. Возвращается она через четверть часа с белой лилией в руке. Я удивленно смотрю на цветок.

— Ну, разве не прелесть? Я выпросила её у профессора Флитвика. Он сейчас украшает Большой Зал, — подруга кладет цветок на мою кровать.

Не удивляюсь — обаятельная Хельга выпросит что угодно и у кого угодно. Белая лилия лежит на желтой ткани покрывала, словно христианская девственница на арене цирка. Ощущение родства, мимолетное, как прикосновение снежинки к горячей щеке, проникает в сознание — будто мы: я и лилия, странно связаны друг с другом жаждой увядать, благоухая, и радовать, забывая о своей скорби.

— Завтра мы украсим ею твою прическу. В чем дело, Джо? Ты не рада?

Прочь, прочь тревожные видения! Хельга — со мной, папа — ждет дома, и завтра — Рождество!

— Я очень рада, что ты! Спасибо, дорогая.

Звонко чмокаю Хельгу в подставленную щечку и спешно трансфигурирую стакан в вазу.

* * *

Не знаю, какой из добрых духов Хогвартса отвечает за приятные сновидения, но в Рождественскую ночь он явно взял выходной. Среди ночи я проснулась от кошмара.

Снилось мне, будто я королева в прекрасной стране, и все мои подданные — люди, говорящие звери и птицы — любят меня и называют донной Анной. Снилось, будто пирую я с ними теплым летним вечером на городской площади, близ белых стен собора столь совершенного и гармоничного, будто не люди выстроили его, а он сам, словно цветок, поднялся из-под земли. Внезапно помрачнело звездное небо и на площадь спустились ужасные демоны — звероподобные, с шипастыми руками. Началась великая битва.

Снилось мне, что друзья мои повержены, и я в белом платье, со светильником в руке хожу по усеянной мертвыми телами площади, в каждом бездыханном создании боясь узнать Хельгу. Снилось, как улетают остатки моего светлого воинства. Со слезами глядела я в небо. Там, в зеленоватом свете луны еще можно было разглядеть пегасов, взмахивающих израненными крыльями.

И такая лютая тоска пронзила мое сердце, что я, словно белая птица, поднялась в воздух, облетела шпиль собора и, гонимая сердечной мукой, понеслась куда-то на запад, над городом, над темными садами. Наконец, обессилев, камнем упала я вниз, на ветку большой осины и, плача, уселась на ней. И тут я увидела двоих, идущих между деревьями: отвратительного коренастого демона и… профессора Снейпа. Страшен был вид профессора. Белое, нечеловечески белое лицо; безумные глаза, которые, казалось, навсегда впитали в себя нестерпимый огонь пожаров и вспышки зеленых молний. Темный плащ с изумрудным подбоем спускался с его плеч.

— Летим, — говорил демон, указывая в небо, — летим и добьем их!

— Нет! Оставь меня! — сурово ответил Снейп.

Он топнул ногой, и ужасный демон улетел.

Снейп повернулся лицом к востоку. Прежде там, сияя, словно утренняя звезда, стоял прекрасный город. Теперь на востоке в полнеба поднималось багряное зарево. Профессор Зелий опустился на землю как раз под тем деревом, в листве которого я укрывалась.

— Жизнь моя стала адом, — проговорил он, — и ад ношу я в своем сердце. И что за лжец сказал, что раскаяние облегчает душу?

Потрясенная, испуганная, смотрела я сквозь листву, как слёзы бегут по щекам Снейпа, оставляя на них влажные дорожки. Сострадание, охватившее душу, было пронзительным — до слез, до мучительной боли в груди, до обрывающегося сердцебиения. Я почувствовала, что умру, если не попытаюсь его утешить. Слетела к нему с дерева и в первое мгновение растерялась: ни разу в жизни мне не приходилось видеть плачущего мужчины. Но сострадание и тут одержало верх. Страшно сказать (и даже прошептать страшно), но я обняла профессора за плечи, шепча какую-то ласковую бессмыслицу: «Тише, тише, друг. Всё будет хорошо, и сердце твое успокоится. Не плачь, прошу тебя. Всё будет хорошо, я обещаю». Гладила его по щекам, вытирая слезы, и сама плакала вместе с ним, не зная, чье это сердце — его или моё — бьется в груди так отчаянно и громко.

* * *

Просыпаюсь с жутким сердцебиением, сажусь на постели, и пальцы мои сами начинают заплетать волосы в косу.

— Джоанна, что с тобой?! — окликает меня Хельга. — Ты плакала и металась во сне.

— Кошмар приснился. Теперь мне не уснуть.

— Бери одеяло и иди ко мне, — зовет Хельга. — Я возьму тебя на ручки.

Слова «возьму тебя на ручки» у нас означают следующее: сидящая на кровати Хельга обнимает за плечи меня, сидящую рядом с ней, а я кладу голову ей на плечо. Скажу вам честно: я всегда старалась быть независимой, но, о Мерлин, как же я тоскую порой по теплу и ласке! Мама в последние годы даже по голове меня почти не гладила. Когда-то я охотно ластилась к папе: забиралась к нему на колени, теребила за бороду, терлась головой о его плечо, но после стала стесняться, и детские обычаи ушли в прошлое. Поэтому добрая, отзывчивая Хельга — сокровище для меня.

Беру одеяло и перебираюсь к Хельге. Она нежно гладит меня по волосам, и ночные кошмары отступают. Сворачиваюсь клубочком рядом с подругой. Не знаю, кому сказать «спасибо» за то, что она у меня есть, но поблагодарить так хочется! Я шепчу в темноту «спасибо тебе», и, говоря высоким слогом, Морфей принимает меня в свои объятия.

* * *

Утром Рождества просыпаюсь с ощущением счастья.

— Привет, любимое моё чудовище! С Рождеством тебя!

Это Хельга заворочалась в постели. Она ещё потирает глаза, и отлично. Стаскиваю с себя одеяло и бегу к сундуку, в котором спрятан подарок. Внутри меня все поет.

— Соловей запел от счастья, юный лик увидев твой.

Он его за розу принял — нет ошибки никакой, — декламирую я, протягивая подруге серебряную брошь в виде соловья.

— Ой, какая прелесть! — радуется Хельги. — Спасибо тебе, моё сокровище!

— Так сокровище или чудовище? — весело спрашиваю я.

— Сокровище, — нежно отвечает Хельга. Из-под её подушки высовывается уголок книги. Хельга перехватывает мой взгляд, и книга тут же оказывается у меня в руках. Это роскошное издание комедий Шекспира.

— Нравится?

— Очень нравится!

Я от души обнимаю подругу и иду разбирать остальные подарки. Самый роскошный подарок — от мамы: белая шубка, длинная и мягкая. Самый желанный — от папы: новый том арабских стихотворений. Сестренка подарила коробку дорогих конфет — то, что больше всего любит сама. По розовому фону упаковочной бумаги весело носятся друг за другом три маленьких единорога.

«Какие смешные единорожки! — думаю я. — Белые-белые, совсем как… Да! Совсем как во сне!»

Я стою спиной к Хельге, делая вид, что все еще рассматриваю упаковку, тщетно пытаясь проглотить жесткий комок, застрявший в горле. «Успокойся, Джоанна! Ну Снейп, ну приснился. Это ведь всего лишь сон. Хотя, конечно, очень необычный и яркий. Хотя, конечно, и в Рождественскую ночь. Да, тяжелый случай… Разумеется, я что-то слышала о том, что Снейп был связан с упивающимися, и о поручительстве Дамблдора, но сон-то показывал его прямо-таки инфернальным злодеем, чуть ли не раскаявшимся демоном. Можно ли верить в подобную ерунду?» Грустно улыбаюсь, вспомнив недавнюю сцену в библиотеке и то, что случилось в Хогсмиде. Разве сердце не подсказывало мне тогда, что бояться нечего, что ненадолго приоткрыть сознание можно и даже нужно?

«А все-таки, — вкрадчиво шепчет внутренний голос, — будь все это правдой, стала бы ты обнимать и утешать его? Хватило бы у тебя великодушия простить убийцу?»

«Не знаю, — честно отвечаю я. — Может, и не стала бы. Думать, что ты можешь, и на самом деле смочь — две совершенно разные вещи».

Утром мы с Хельгой пошли посмотреть, как украшен замок. Мы проходили по коридору первого этажа, весело напевая «Carol of Bells», когда навстречу нам, недовольно щурясь, вышла миссис Норрис, кошка смотрителя Филча. Недолго думая, сияющая Хельга подхватила ее на руки и принялась гладить, приговаривая: «И кто это у нас такая красивая кошка? Кто такая милая кошка?» От избытка чувств Хельга чмокнула совершенно оторопевшую миссис Норрис в розовый носик. Кошка неуверенно мурлыкнула. «Мурлычешь, лапочка моя! Мне так жаль тебя оставлять, но мы еще не все посмотрели!» Хельга осторожно поставила кошку на пол. Кошка звонко чихнула и недоуменно уставилась на мою подругу. Признаться, я не смогла удержаться от смеха.

После обеда мы сваляли во внутреннем дворике здоровенного снеговика, а уже в четыре подруга решила, что пора идти, готовиться к балу. Она возилась с моей прической так долго, у меня даже шея онемела, но результат получился достойным долгих усилий. Должно быть, Хельга черпала вдохновение в прическах девятнадцатого века, так как щеки мои обрамляли блестящие локоны, а на затылке красовалась корона из толстых кос. Сбоку Хельга приколола белую лилию. После этого подруга вплотную занялась своей внешностью, а мне оставалось лишь надеть заранее приготовленное платье и ждать назначенного часа. С трепетом облачалась я в белый шелк: платье напомнило мне о недавнем сновидении.

Тут я впервые задумалась: а что мы вообще знаем о профессоре Снейпе? Разумеется, кроме того, что он умен, язвителен и обладает достаточно тяжелым характером. Я могла бы добавить к этому списку легелименцию и то, что профессора нельзя назвать совсем уж несправедливым. Посылки для такого вывода были весьма просты. Тот профессор Снейп, которого я знала уже шесть с лишним лет, ни за что не спустил бы мне сказанного в библиотеке, если бы не… Если бы не был уверен, что за моими словами не стояло и тени дерзости. И почти наверняка он проверил «чистоту моих намерений» на уроке, недаром после зельеварения у меня так сильно ломило виски. Но чем он живет? На что надеется? Что ему снится? Не потому ли он вреден, что всегда одинок? А может, ему нравится его одиночество? Все это были вопросы без ответов, но я все же от души посочувствовала профессору Снейпу — тяжело жить, когда ты один и никто тебя не любит — и положила на сердце впредь вести себя с ним как можно мягче и осторожнее.

В половине восьмого мы спускаемся с Хельгой в гостиную, где нас уже дожидаются Джозеф Ливен и Эдмунд Стилмен, облаченные в парадные мантии. Хельга обворожительна в своем белом атласном платье, которое она надела «за компанию». Серьги, похожие на два золотых водопада, спускаются почти до плеч. Пышные черные волосы откинуты на спину. От Хельги пахнет лавандовой водой — это её любимые духи.

Вестибюль встречает нас радостным гулом. Учащиеся негромко переговариваются, переходят с место на место, отыскивая знакомых, окликают друг друга, поздравляя с Рождеством и делясь впечатлениями по поводу убранства замка, поглядывают на часы, разглаживают и без того гладкие полы парадных мантий, нервно оправляют манишки. Нарядные девушки то и дело прихорашиваются, смеясь над шутками своих кавалеров. Двери в Большой Зал должны открыться только в восемь часов вечера, а пока собравшимся представлена счастливая возможность полюбоваться красотами оранжереи, в которую превратили часть двора, примыкавшую к входу в замок. Через открытые парадные двери я вижу роскошные кусты белой сирени, между которыми вздымают свои струи беломраморные фонтаны, дорожки, усыпанные желтым песком и перепархивающих от цветка к цветку эльфов в ярких платьицах.

Сердце радостно трепещет в груди. Как здорово быть молодой, нарядной и — спасибо Хельге — хорошенькой! Хочется верить, что этот бал подарит мне нечаянную радость, что-то такое же светлое, как сам праздник Рождества.

Ровно в восемь двери в Большой Зал медленно открываются, и учащиеся входят в него пестрой, многолюдной толпой. Длинные столы факультетов убраны. Вместо них по залу рассеяны небольшие столики, покрытые красивыми скатертями.

Я хочу сесть как можно дальше от главного стола, за которым должны поместиться преподаватели, но Хельга, любящая находиться в центре событий, тащит всех нас к столу, располагающемуся очень близко к преподавательскому. Парализованный её обаянием Эдмунд и не думает возражать, а Джозефу, кажется, все равно. Мне приходится смириться с положением дел, но я слегка утешаюсь, убедившись, что можно сесть так, чтобы оказаться к главному столу не лицом, а боком.

Большой Зал необыкновенно красив. Потолок, зачарованный под звездное небо, украшают гирлянды из плюща и омелы. Еще выше натянута тонкая серебряная сетка. Время от времени она слегка колышется, осыпая собравшихся в зале лепестками белых роз. Стены зала покрыты сверкающим инеем вперемешку с белыми лилиями. Невероятное, невозможное сочетание зимы и лета. Иней ли произрастил из своих холодных недр эти чудные белые цветы, или сами цветы звездчатым узором прильнули к стенам, слетевшись в зал, словно огромные белые снежинки? Декабрь пригласил на праздник цветущий июль, и благодарный июль щедро сыплет лепестками роз и звездочками белых маргариток. Цветы породнились со снежинками, и, заимствовав от своих ледяных сестер умение таять, растворяются, едва коснувшись пола. Летний снегопад, цветочная вьюга, чудо, порожденное фантазией наших профессоров…

Мне захотелось засмеяться и заплакать, никогда не покидать этот зал и, напротив, скорее выйти, чтобы унести в своем сердце это чудо, пока какое-нибудь случайное впечатление не испортило его.

Входят преподаватели. Почему мои руки сами потянулись к столу поправить прибор? Он ведь поставлен безукоризненно ровно. Не хочется об этом думать.

Осторожно поведя глазами, убеждаюсь, что Снейп тоже здесь. Его угрюмый вид и черная мантия отчаянно не гармонируют с окружающим нас праздничным великолепием. Наш директор произносит краткое вступительное слово и начинается пир.

Можете мне поверить: пир, как всегда, был великолепен, и я не пропустила ни одного лакомого блюда, не отпробовав от него кусочка. Попутно мы обсудили с Джозефом убранство зала и поболтали о рождественских елках родного для нас обоих Лондона.

Хельга чувствовала себя, как рыба в воде. Она отчаянно кокетничала со Стилменом, и так задорно встряхивала головой, что серьги позванивали в ее ушах. Мне стало жаль беднягу. Рассудок его явно подвергался опасности, как, впрочем, и мой — иначе чем объяснить постоянно мучающее меня желание обернуться и посмотреть на профессора Снейпа?

Когда все напились и наелись, Дамблдор встал и попросил учащихся тоже встать. По мановению его волшебной палочки столы отлетели к стенам, а в правой стороне зала появилась сцена, на которой находилась ударная установка, виолончель и несколько гитар. На сцену выбежали участницы популярной группы «Стратфордские Чародейки». «Мои землячки!» — обрадованно шепнула Хельга. «Чародейки» выслушали аплодисменты зала и заиграли свою первую композицию.

— Пойдем, потанцуем — предложил Джозеф.

Я охотно вышла из-за стола, и вот мы уже кружимся под приятную, спокойную мелодию.

— Ты прекрасно танцуешь, — шепчет Джозеф.

Конечно! С такой мамой, как у меня, любой выучится танцевать. С пяти лет меня муштровали основательно и безжалостно.

— И ты тоже, — искренне отвечаю я.

Некоторое время мы танцуем молча. «Чародейки» начинают третий куплет. Джозеф, краснея, шепчет:

— Ты такая красивая, Джоанна. Ты сегодня — как белоснежная лилия.

— Что?.. Красивая? А, спасибо, я старалась.

— Можно, я зайду в гости на святках? — робко спрашивает он.

— Не знаю, может быть. Надо спросить маму, — отвечаю я, размышляя совсем о другом.

За первой, медленной композицией последовали целых три быстрые, а пятой были всеми любимая «Song of the night». Танцуя с Джозефом, я тихонечко подпевала «Чародейкам»: «Закрой глаза и внимай песне ночи. Чье имя она прошепчет тебе? Кто сегодня занимает твои мысли?» Папа всегда приучал меня быть честной с самой собой, поэтому я нашла достаточно мужества, чтобы ответить на подсказанный песней вопрос. Зачем скрывать, что сегодня весь день я думаю о профессоре Снейпе? Что странный сон и история с пропавшей сказкой тронули мое сердце? Что мне очень хочется чем-нибудь порадовать его?

А что, если сочинить для него сказку? Я никогда не осмелюсь отдать ее адресату, но пусть она хотя бы увидит свет. Мне кажется, что внутри меня распускается роза — верный признак подкатывающего вдохновения. После окончания танца я говорю Джозефу, что устала и хочу немного посидеть одна. Он огорчается, но, помня про наш уговор, уходит. Я же присаживаюсь за один из столиков, щелкаю по своему перстню и шепчу: «Раскройся!» На столе появляются чернильница и перо. Этому тоже научила меня мама. Спрятать вещь в перстень получилось почти сразу, а вот извлечь — с двадцатой попытки.

Я беру бумажную салфетку, и она быстро покрывается убористо написанными строчками. У арабов есть очаровательный обычай прерывать повествование вставными историями, заключая сюжет в сюжете. Но я опасаюсь утомить читателя еще одной сказкой, поэтому не стану рассказывать о том, что я сочиняла для профессора Снейпа.

На третьей салфетке случилась заминка, но это не смущает меня. Я знаю: чтобы продолжить повествование, достаточно походить туда-сюда, посмотреть в окошко или вообще на что-нибудь посмотреть. Поэтому собираю импровизированные листочки и подхожу к одной из елок, украшающих зал. Разноцветные шары приветливо блестят мне своими гладкими бочками. Я подмигиваю им и задумываюсь. Рядом щебечет небольшая компания пятикурсниц.

И тут до периферии моего сознания доносится голос Дамблдора:

— Нет-нет, профессор, сегодня отказы не принимаются. На балу надо танцевать. Пригласите же кого-нибудь!

Интересно, кому это он? Оглядываюсь и совсем рядом вижу директора и мрачного, недовольного Профессора Зелий. Нас разделяет какой-то десяток шагов. Кровь жаркой волной приливает к щекам. А что, если?.. Но таких чудес, увы, не случается даже на Рождество.

Я слышу, как Снейп говорит Дамблдору:

— Увольте, или этот вечер закончится для меня прямо сейчас.

Скулы сводит, будто от горечи. Звуки веселой музыки кажутся раздражающе-неприятными. Мерлин мой, как глупо было надеяться! Почувствовав, что кто-то подходит ко мне со спины, спешно комкаю салфетки и прячу их в карман.

— Мэй, немедленно закройте сознание! Вы же, вроде бы, что-то умеете?

Вздрагиваю всем телом. Я никак не ожидала, что он подойдет ко мне.

— Зачем, профессор Снейп?

— Вы думаете слишком громко.

Сжимаю враз похолодевшие руки. О Боже, как обидно и как больно!

— Вот уж не подумала бы, что Вы снова будете меня «читать», — тихо говорю я.

— Читать? — отвечает он тихо и с растяжкой. — Ваши сожаления по поводу моей особы звучат намного громче, чем этот неприятный шум, который по недоразумению называют современной музыкой.

— Вообще-то я думала, что легилименция не предполагает чтения мыслей.

— Вообще-то я тоже так думал! Не знаю, чему именно учила Вас Ваша матушка, но в данный момент Ваши мысли звенят в моей голове как колокол! — зло говорит профессор. — Закройте сознание, я Вам говорю!

— Хорошо, — шепчу я, и чувствую, как волны обиды, недоумения, непонимания затягиваются покровом окклюменции. Да, так намного легче. Теперь я помню, что минуту назад мне было больно, но совершенно не ощущаю этой боли.

— Что Вас так задело, Мэй?

Опять он меня провоцирует! Но под эгидой окклюменции я чувствую себя не в пример спокойнее.

— Право, не знаю. Скажите, профессор, а Вам не кажется, что в этом году Большой Зал как-то особенно наряден?

— Это не ответ, мисс. Помнится, прежде Вы были честнее, — язвительно говорит Снейп.

— Если Вам нужен точный ответ, сэр, то я вынуждена Вас разочаровать. У меня самой нет точных объяснений своему совершенно иррациональному желанию, чтобы меня пригласили на танец. Равно как и желанию, чтобы это сделали именно Вы. Полагаю, что сама обстановка праздника оказывает отрицательное влияние на мое здравомыслие и душевное равновесие.

Снейп усмехается. Понимаю, под окклюменцией я всегда выражаюсь более вычурно, чем даже в обычном своем состоянии.

— Что Вы писали, сидя за столом? — спрашивает профессор.

— Я сочиняла для Вас сказку, сэр.

Почти физически чувствую враждебную атмосферу, исходящую от моего собеседника.

— Издеваетесь, Мэй! Ещё одно слово на эту тему, и я буду вынужден наказать Вас, невзирая на праздник.

Я смело смотрю ему прямо в глаза.

— Вы только что упрекнули меня в недостатке честности. Извольте, я отвечу. Как преподаватель, вы вольны казнить и миловать, но все же мне хочется высказаться откровенно, невзирая на любые санкции. Вы, вероятно, думаете, что я хотела посмеяться над Вами? Но насмешки, сэр — не моя стезя. К тому же, я слишком уважаю Ваш ум, Ваши знания, Ваш статус преподавателя. Простите, но в свете недавних размышлений мне показалось, что у Вас было тяжелое прошлое, и в настоящем Вы тоже не очень-то счастливы. Удивительно ли, что в душе моей родилось — нет, не жалость (я знаю, она Вам ненавистна) — но тепло, сочувствие, желание понять? Кроме того, я не имела намерения отдавать Вам эту сказку, это был просто порыв души, за которым не стояло ничего, кроме того, о чем я уже сказала. Если мое поведение и образ мыслей подлежат наказанию — наказывайте меня, но не думайте обо мне хуже, чем я этого заслуживаю.

— Как Вы красноречивы, Мэй! Жаль, что это красноречие пропало туне, — произносит Снейп. Разгневан он или нет, трудно сказать. На дне его непроницаемых черных глаз ничего не видно.

— Приберегите свои теплые чувства для кого-нибудь другого. Вот Вам мой настоятельный совет.

С этими словами он разворачивается и уходит. Все, больше нет необходимости подавлять эмоции. Я снимаю мысленный блок. Большой Зал расплывается перед глазами, как огромное многоцветное пятно. В ушах точно море шумит. Что за белый парус летит ко мне сквозь зыбкое, изменчивое пространство зала?

— Джо, что с тобой? Что он наговорил тебе?

Понятно, это Хельга.

— Ничего страшного и ничего приятного. Потом расскажу, — глухо отвечаю я.

— Какая ты бледная! Конечно, этот Снейп замучает кого угодно.

Хельга поит меня водой, и я постепенно прихожу в себя.

Несмотря на уговоры подруги, танцевать я больше не стала. Просто пошла в оранжерею и там досидела до конца вечера, слушая, как весело журчит фонтан и перекликаются эльфы.

Хельга умерла! Моя Хельга — умерла! Не спрашивайте, как это случилось — я не в силах рассказывать об этом.

Почти не помню похорон. Я словно окаменела и происходящее осознавала не более, чем та ива, что шелестит теперь над могилой Хельги. Помню, как кто-то одетый в траур, обнимал меня, и незнакомый женский голос, шептавший: «Крепись, деточка!» Может, это была крестная Хельги?

Помню, как меня под руки подводили к гробу. Хельга лежала в нем, прекрасная, как спящая принцесса, в том самом белом платье, которое она надевала на бал. Длинные темные волосы стлались по подушке, обтекали её тело, словно черные реки, и мне хотелось коснуться этих волос, погладить их, как прежде — а вдруг она почувствует и откроет глаза. Но меня отвели от гроба и повели куда-то, всё выше и выше. Шла, еле переставляя ноги.

Увидев нашу с Хельгой комнату и осознав, наконец, что Хельга уже никогда в нее не войдет, я попросту начала биться головой об стену. Меня оттаскивали до тех пор, пока кто-то не догадался применить силу. Или я просто потеряла сознание?

Когда способность мыслить и чувствовать снова вернулась ко мне, надо мною плыл голубой потолок лазарета, и трое склонились над моей постелью. Одной из них, судя по головному убору, была мадам Помфри, другим — Альбус Дамблдор, а третьим — Снейп. При других обстоятельствах я бы очень удивилась, но тогда душевных сил не достало даже на удивление. Голова болела так сильно, что слезы застилали глаза. Голоса собравшихся доносились до меня как сквозь толщу воды:

— Ты напрасно пытаешься учить меня, Северус!

— И все-таки, Поппи, я настаиваю на том, что стандартный состав не возымеет должного действия. Мисс Мэй потеряла свою единственную подругу. Когда сознание вернется к ней, можно ждать чего угодно, вплоть до вторичной попытки суицида.

— Смотрите, кажется, она приходит в себя!

— Вы уже давали ей успокоительный отвар?

— Сейчас.

В мои губы ткнулась чашка с дымящимся питьем. Я упрямо сжала губы.

— Я напою её сам, — произнес спокойный голос профессора зелий, и ледяная рука властно приподняла мне затылок, а пахнущее травами питье обожгло горло. Должно быть, от этого невыносимого сочетания льда и пламени сознание снова покинуло меня.

* * *

Тепло. Тихо. Темно, и только справа виднеется узкая желтая полоска. Тянусь, чтобы увидеть источник света. Малейшее движение отзывается жуткой головной болью. В кресле под небольшой лампой сидит Снейп, читая книгу в темной обложке. Что он здесь делает?

Услышав, что я пошевелилась, профессор откладывает книгу.

— Очнулись, Мэй?

— Кажется, да, — шепчу я и добавляю жалко: — Очень голова болит.

— Вы разбили себе лоб после похорон, — отвечает он.

Эти простые слова сразу воскрешают в памяти события последних дней. Лютая боль, прятавшаяся в закоулках сознания, вонзается в сердце.

— И жаль, что не разбила! — вне себя кричу я. — Зачем Вы остановили меня?! Что мне теперь делать?! Она была частью меня! Была моей сестрой! Моей второй мамой!

— Странно, — задумчиво говорит профессор. — У меня сложилось впечатление, что в вашем сплоченном дуэте роль матери играли Вы.

— Нет! Нет!!! Что Вы знаете о ней?! Да Вы хоть знаете, что это была за девушка? Я не знаю, есть ли рай, но хочу, чтобы он был, потому что Хельга достойна рая! Я не знаю, как жить без неё, не могу дышать!

Захлебываюсь собственными словами, да так, что некоторое время действительно не могу ни выдохнуть, ни вдохнуть. Профессор грубо встряхивает меня за плечо, и дыхание восстанавливается. Что есть силы рвусь с постели, но руки и ноги точно прикованы к ней. Темный силуэт вновь нависает надо мной.

— Мэй, отключите эмоции.

— Не могу! Не хочу! — хриплю я, так как голос уже сорван.— Во мне ничего не осталось, все умерло.

— Малодушная Вы дурочка! — шипит в ответ профессор. — А как же родители?

Понимаю: он прав, и от этого становится еще тошнее.

— Легко Вам говорить! — возражаю я сиплым шепотом. — Разве Вы знаете, каково это — потерять человека, которого любишь больше жизни?!

Парадоксально, но от этой невежливой, и, наверно, несправедливой фразы я наконец-то прихожу в себя. К боли утраты прибавляется боль от стыда. И как я смела сказать такое человеку, прошедшему войну? Немного найдется семей, которые в те годы не потеряли кого-нибудь из друзей и близких. Снейп стоит рядом, сжав кулаки, но смотрит мимо меня. Я тщетно пытаюсь поймать его взгляд.

— Простите, сэр. Я беру свои слова назад. Это… Это было от злого сердца. Я очень сожалею, правда.

— Я вижу, у Вас появились проблески здравого смысла, — иронично констатирует Снейп. — Вы в состоянии читать?

Киваю.

— Больше не будете рваться?

Отрицательно мотаю головой. Неуловимым движением волшебной палочки он освобождает мне руки и протягивает письмо. Почерк моего папы растянут и смят, строчки ползут вниз.

«Доченька, милая!

Я знаю, тебя постигло ужасное горе, знаю, что любые слова утешения сейчас будут бессильны, и моё сердце болит вместе с твоим. И все-таки помни, родная моя, несчастья милосерднее к тем, кто встречает их без гнева и ропота. Я верю, что ты найдешь в себе силы не огорчать любящих тебя отца, маму и сестренку.

Твой папа».

А ниже маминой рукой нарисован вензель «Э-3Дж», заключенный в ровный кружочек. Разгадать этот ребус нетрудно. «Э» — Эдвард, мой папа. «3Дж» — домашнее прозвище его «любимых девочек» — Джейн, Джоанны и Джулии. Несомненно, моя немногословная мама хочет сказать, что мы — единое целое, и что все они разделяют моё горе.

Молча возвращаю письмо Снейпу. Он отворачивается, чтобы положить листок на этажерку.

— Профессор, — зову я его. — Посидите со мной, пожалуйста. Мне так плохо!

Зову безнадежно. Чего мне ожидать, кроме: «Что за бред! Пусть с Вами сидит мадам Помфри, это её обязанность» или ещё чего-нибудь в этом роде.

Но я слышу, как он говорит:

— Сперва выпейте вот это.

Покорно глотаю кисловатое питье. Снейп отставляет чашку и садится на стул у изголовья моей кровати, сложив руки на колени. А я… Я утыкаюсь в эти спасительные руки, в черную, лежащую на коленях, мантию, цепляюсь за них, чувствуя, что сейчас мне никто не поможет, кроме этого странного, угрюмого человека. Слезы, до сих пор не находившие исхода, наконец-то проливаются. Я плачу, не таясь и не стесняясь, не обращая внимания на то, что уже насквозь промочила полу снейповой мантии, что руки его мокры от моих слез, а он молча и терпеливо ждет, пока минует этот первый приступ горя. Через некоторое время слезы иссякают, но я не отпускаю спасительных рук, тыкаясь в них, словно слепой котенок.

— А теперь лягте и постарайтесь заснуть. Зелье скоро подействует, — говорит Снейп.

Голос его звучит успокоительно, почти что мягко. Нехотя подчиняюсь. Глаза и впрямь начинают слипаться. Сквозь приятную полудрему я чувствую, как его рука слегка прикасается к моей макушке.

— Какой Вы добрый, профессор, — шепчу я. — Спасибо Вам. Только Вы не уходите, пожалуйста.

Мягкая пелена сна покрывает меня с головой.

* * *

Проснувшись, я вижу, что бледные лучи заходящего солнца кротко заглядывают в окна лазарета. В котором часу я заснула? Сколько проспала? Спросить не у кого — в палате никого нет. Пытаюсь высвободить руку из-под одеяла, чтобы взглянуть на наручные часы, и в палату тут же входит мадам Помфри.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

— Кажется, лучше.

— Голова болит?

— Вроде бы нет.

— Хорошо. А теперь давай еще разок смажем тебе лоб.

Я замечаю в руках мадам Помфри склянку с желтоватой мазью. Наша добрая фельдшерица присаживается ко мне на кровать, и на мой лоб слой за слоем ложится прохладная субстанция, распространяя приятный, горьковатый аромат, как раз такой, какой бывает по осени у хризантем.

— А где же профессор Снейп? — спрашиваю я.

— Он провел здесь несколько часов, но сейчас — отлучился.

— Сколько же я проспала?

— Около суток. Но ты не переживай. В твоем состоянии это почти нормально.

Подумать только — около суток! Я никогда не узнаю, сколько именно часов профессор провел в больничном крыле, но бережно сохраню это воспоминание в памяти.

— Хочешь есть, Джоанна? — ласково спрашивает мадам Помфри.

— Если честно, не очень. Но ведь это нужно, да? Тогда я постараюсь.

— Ты моя умница.

Мадам Помфри скармливала мне последнюю ложечку каши, когда в палату вошел профессор Снейп.

— Разрешите, я сменю Вас, мадам Помфри.

Я умоляюще взглянула на фельдшерицу, стараясь сказать взглядом: «Спасибо Вам огромное! Но можно я теперь поговорю с ним?» Она еле заметно кивает мне, и обернувшись к Снейпу, говорит:

— Хорошо, но постарайтесь её не утомлять.

Когда мадам Помфри вышла, профессор подошел к моей кровати. Преодолевая смущение и робость, я улыбнулась ему улыбкой, идущей из самого сердца.

— Как Вы, мисс?

— Спасибо, неплохо. Только слабость ужасная.

— А Вы рассчитывали, что после таких потрясений сможете колесом ходить?

Снова колкость. Но я не обижаюсь: пусть будет колючим, если ему так нравится. Теперь я знаю — и на кактусах порой расцветают цветы.

— Нет, сэр, не рассчитывала, — мирно отвечаю я. — Но мне, конечно, хотелось бы узнать… Узнать, сколько ещё придется лежать в больничном крыле.

— Около недели, я полагаю. Сейчас трудно сказать наверняка. А почему Вы спрашиваете?

Тяжело вздыхаю.

— Понимаете, сэр, мне очень не хочется надолго оставаться наедине с самой собой. Во мне все болит, но я не могу этому противостоять, я не могу даже на время отключить эмоции — сейчас я так разбита, что мне не до ментальных техник. Я думала, может, меня отпустят домой...

— Об этом нельзя и думать, — строго отвечает Снейп. — У Вас тяжелейшее сотрясение мозга. Вам сейчас не выдержать ни путешествия на поезде, ни, уж тем более, аппарации. На сегодняшний день Ваша задача проста — больше спать и не пропускать приемов зелья.

Профессор поворачивается, чтобы посмотреть на часы; потом выходит из палаты, чтобы вернуться уже с лекарством. Он протягивает мне дымящуюся кружку. Пытаюсь приподняться, но скоро убеждаюсь в том, что даже это простое действие мне не по силам.

— Ну вот, а Вы еще хотели домой.

Он поит меня сам. Зелье не такой уж горячее, но я намеренно пью его маленькими глотками, радуясь чужой заботе. Наконец, зелье допито. Жгучий страх резко схватывает за сердце. Неужели Снейп сейчас уйдет?!

Стыдясь, шепчу:

— Пожалуйста, не уходите. Поговорите со мной хоть немного.

— Вам страшно остаться здесь одной?

— И это тоже. Но главное, когда Вы здесь, мне намного легче.

Снейп пристально смотрит мне в глаза. Я терпеливо выдерживаю его взгляд, чтобы дать ему возможность убедиться в искренности моих слов.

— Хорошо, я останусь. О чем Вы хотели поговорить?

— Не знаю, сэр. Мне все равно. Может, Вы расскажете что-нибудь?

— Мисс Мэй, будет лучше, если рассказывать будете Вы. Что помешает Вам сфокусироваться на Ваших горестях, если я буду говорить, а Вы — слушать?

В его словах есть резон: когда говоришь сам, отвлечься на что-то постороннее гораздо сложнее.

— Пожалуйста, подскажите мне тему.

— Расскажите о Вашей семье.

Правая рука сама тянется к волосам. До чего же глупая привычка!

— Вы, кажется, смутились? Эта тема неприятна Вам?

— Нет, что Вы. Я просто не знаю с чего начать.

— Представьте, что рассказываете автобиографию, — советует Снейп, придвигая стул к моей кровати.

Охотно цепляюсь за этот совет.

— Я родилась в Лондоне, в 1973 году, в семье профессора и представительницы местной аристократии. Мой отец преподает литературу в Королевском колледже Лондона. Он из интеллигентной семьи коренных лондонцев. Моя мама — из Стаффордов. Вы, наверное, знаете — это достаточно старинный род. Она вышла замуж за папу, когда ей было всего восемнадцать лет, и некоторые наши родственники все никак не смирятся с таким мезальянсом. Папа и мама познакомились в Риджент парке, двадцать пятого мая…

Я увлекаюсь и рассказываю все: как сильно я люблю отца, и какой он умный и добрый, рассказываю про маму, про ее внутреннюю силу, с которой она много лет подряд сопротивляется болезни, и про мои детские мечты и переживания, и про рождение Джулии — всё, всё…

Снейп слушает меня терпеливо, не перебивая, не ёрничая по поводу моих слов. Наконец, я выбиваюсь из сил и замолкаю.

— Я думаю, Мэй, Вам уже пора спать, — говорит Снейп, поднимаясь со стула.

— Да, мне кажется, что я смогу заснуть. А Вы, — зеваю я, — Вы такой хитрый. Вы ведь нарочно предложили рассказать о семье, чтобы я вспомнила, как я их всех люблю, да?

Снейп сдержанно усмехается.

— Надо же, Вы меня разгадали.

— Спасибо, сэр, что побыли со мной.

— Не за что.

Снейп берется за ручку двери, намереваясь выйти.

— Сэр!

— Что, мисс? Завтра я тоже приду, можете не просить об этом.

Снейп приходил всегда в одно и то же время, ближе к закату. Я ждала его, как по весне ждала начала каникул, чтобы наконец-то увидеться с папой; как в конце лета ждала отъезда в Хогвартс, чтобы поскорее обнять Хельгу. Когда он пришёл впервые после моей невысказанной просьбы, неловко было нам обоим. Я не знала, как себя вести, а он — о чём со мной говорить. Но к счастью, мне удалось разговорить профессора, спросив его: в чем, собственно заключались целебные свойства цветов папоротника, которые я подарила ему в начале зимы. Он поморщился, но ответил подробно и внятно. Кажется, моё безусловное внимание заставило его смягчиться и быть более терпимым к новым вопросам.

В своё время папа постарался научить меня полноценному слушанию и слышанию собеседника. Мама была очень довольна — она полагала это умение непременной принадлежностью хорошего воспитания. Но и без родительских уроков я не проронила бы и словечка из того, что сказал мне профессор.

А я в ответ рассказала ему страшную сказку о вечере накануне Ивана Купала с участием всё тех же цветов папоротника; сказку, которую он априори не мог знать, так как в волшебном мире не читают переводную художественную литературу в тех объемах, которые приняты в нашей семье. Говорить пришлось шепотом, ведь голос ещё не восстановился, но шепот в вечернее время, в полуосвещенной палате, как нельзя более подходил для передачи потрясающих и жутких фантазий известного русского автора.

На четвертый день моего пребывания в больничном крыле пошел снег. Мне, правда, почти не разрешали вставать, но когда я увидела, что творится за окном, я кое-как поднялась, надела серый больничный халатик, подошла к окну и присела на широкий подоконник. Там, снаружи, кружились пышные хлопья снега, такие прозрачные и легкие, что сумерки окрашивали их в голубой цвет, и мне казалось, что это вовсе и не снег, а россыпи незабудок. Когда внезапно набежавшие облака похитили и без того скудный свет зимнего вечера, снежинки-незабудки превратились в цветы лаванды, а я конечно же, вспомнила о Хельге.

Я и не забывала о ней, но в тот миг ощущение потери стало особенно острым, и я никак не могла поверить в то, что я живу и дышу, а её — нет. Я вспомнила, как перед святочным балом мы вместе гуляли у стен Хогвартса, и мне до слёз захотелось пройти «по тропинкам, где остались лёгких ног её следы», пока их совершенно не засыпало снегом. А снег всё падал и падал. В отчаянии я принялась рисовать на холодном стекле цепочку её следов — пусть будут следы, которые никогда не заметает; потом я напишу об этом сказку.

За этим занятием и застал меня профессор Снейп. Как ни странно, он не стал стыдить меня за то, что я преждевременно поднялась с постели, а просто подошёл, встал рядом и спросил, указывая на рисунок:

— Что это, мисс Мэй?

— Начало новой сказки… о следах, которые не заметает снегом. Это я про её следы, понимаете?

Глаза заволокло непрошенными слезами, и я отвернулась, пытаясь не дать им пролиться.

— Полагаю, я понял, что Вы подразумеваете. Но Вы напрасно стыдитесь. Плачьте, раз можете плакать.

— Нет, — возразила я. — Время Вашего прихода слишком ценно, чтобы тратить его на слёзы. И даже на сказки.

Я осмелилась взглянуть Снейпу в лицо, и мне почудилось, что наш грозный профессор немного смутился, поэтому я поспешила высказать ту мысль, что так поразила меня несколькими минутами раньше:

— Как странно, сэр: ещё три дня назад мне казалось, что моя душа сожжена до тла, а теперь вот снова… Прорастает сюжет, даже из такого горя, и я ничего не могу с этим сделать.

— Вы ещё очень молоды, мисс. В Вас много жизненных сил, хотя их пробуждение и сказывается несколько своеобразно. Мне не понять, что вообще Вы находите в сочинении сказок, но если это может Вам помочь — почему нет?

— Что нахожу? — всколыхнулась я. — Сказки, сэр, это крылья души. Через них можно прожить любую жизнь, заговорить любым голосом. Сказки — это способ поговорить о самом важном с самой собой, с дорогим человеком, с целым миром, в конце концов, даже если кажется, что мир тебя не слышит.

— В таком случае, я назвал бы это сублимацией.

— Даже если это просто сублимация, сэр, я останусь ей верна. Вы же видите, я стараюсь не избегать реальной жизни, — я беспомощно развела руками, — но в свободное от обязанностей время мне хочется жить в своём мире. Разве это может кому-нибудь помешать?

— Между тем, мисс Мэй, Вы, вероятно, и не подозреваете, что особенности Вашего мировоззрения сказываются на окружающих.

— Простите, сэр. Я Вас не понимаю, — робко сказала я.

— В таком случае, придется поставить Вас в известность, что после Вашего позавчерашнего рассказа мне всю ночь снились какие-то клады, овраги, мохнатые лапы, дома на куриных ногах и прочая несуразица.

— Хорошо ещё, что не свиные рыла, — улыбнулась я.

— Что-что? — переспросил профессор, и я с удивлением отметила, что впервые вижу его озадаченным.

— Простите, сэр, не удержалась. Это просто шутка из того же автора. Мне кажется, в том, что Вам приснилось, виновата не я, а потрясающая фантазия Гоголя, недаром его так любит мой папа.

Вошедшая в палату мадам Помфри ахнула, всплеснула руками и заставила меня немедленно вернуться в постель, лишив возможности еще немного распространиться на ту же тему. Зато мне повезло, Снейп неожиданно разговорился и рассказал мне, какими сложными путями он доставал самые ценные экземпляры своей коллекции. Я слушала его рассказ, словно волшебную сказку «Тысячи и одной ночи», и очень сожалела только об одном — что коллекция не оказалась в несколько раз больше.

Надо сказать, что профессор Зелий оказался хоть и самым желанным, но не единственным визитером. Ко мне дважды заходил профессор Флитвик, а однажды утром я даже удостоилась посещения директора. Дамблдор просидел со мной почти целый час, необременительно разговаривая о том, о сем, между делом накормил каким-то вкусным мармеладом и даже ухитрился рассмешить.

От пережитых волнений у меня начали выпадать волосы. С большим трудом я умолила мадам Помфри дать мне ножницы и отрезала косу. Снейп, придя вновь, не сказал по этому поводу ни слова, но я заметила, что он ненадолго задержал взгляд на моей голове. Это обстоятельство совсем не огорчило меня — я уже не испытывала к профессору тех романтических чувств, что посетили меня в первый день Рождества. Однако в те тяжкие дни, наполненные скорбью по ушедшей подруге, он был солнцем для меня. Да, настоящим солнцем, согревающим и питающим мою жизнь, и я могла вслед за одним из книжных персонажей повторить:

Его приход надеждой был,

И горем был уход.

Чуть запоздает — свет не мил,

На бедном сердце лед.

Однажды утром я невольно стала свидетельницей весьма интересного разговора. Меня разбудили голоса, доносившиеся из коридора. Разговаривали профессор Снейп и мадам Помфри, причем оба, как вскоре стало ясно, предполагали, что я ещё сплю.

— Северус, ты приходишь сюда каждый день, подолгу сидишь с мисс Мэй, разговариваешь. Конечно, бедную девочку нельзя не пожалеть, но… уж очень это на тебя не похоже! Тебе не кажется…

— Довольно, Поппи, — остановил ее Снейп. — Мисс Мэй недавно потеряла горячо любимую подругу, и уж можете мне поверить, интенсивность её страданий выходит за рамки среднестатистической. Её мать тяжело больна, а отец — маггл, и не может приехать в Хогвартс. Поэтому, будучи оторванной от семьи, мисс Мэй нуждается в регулярных проявлениях внимания. И если никто из присутствующих ныне в школе не в состоянии этого понять, мне придется взять эту обязанность на себя!

— И все же что-то тут не так, Северус, — задумчиво произнесла мадам Помфри. — Я сама была бы рада помочь ей, вот только меня она почему-то встречает вежливой улыбкой, а твоего прихода ждет, как манны небесной. Я боюсь, как бы она не привязалась к тебе.

— Я думаю, мисс Мэй достаточно разумна, чтобы разграничить элементарное человеческое сострадание и личный интерес. Кроме того, ей хорошо известно о некоторых моих, скажем так, ментальных навыках, и она понимает, что подлинную силу ее страданий здесь способен оценить только я.

— А может, ты и сам когда-то испытал нечто подобное, Северус? — тихо спросила мадам Помфри.

— Мадам, — довольно-таки зло сказал Снейп, — я считаю, что подобные вопросы вступают в полное противоречие с корпоративной этикой.

Хлопнула дверь. Снейп ушел. А я натянула одеяло повыше, радуясь, что мое бодрствование осталось незамеченным.

В последний день каникул Снейп пришел в лазарет раньше обычного, и я попросила его отвести меня к могиле Хельги. Мадам Помфри, конечно, пыталась воспротивиться, но профессор вступился за меня, сказав: «Оставьте, мадам, она имеет на это полное право». А на дальнейшие возражения добавил: «Я беру её под свою ответственность. Помогите мисс Мэй собраться».

Обиженная фельдшерица принесла серое платье, самое теплое из всех, что можно было найти в моем гардеробе, обувь и длинное пальто (мама никогда не позволяла мне носить куртки). Снейп ждал за дверью. Мы миновали бесчисленные лестницы, вышли из замка, и профессор повел меня к озеру. На берегу, под сенью старой ивы, белела надгробная плита, указывая место последнего пристанища моей любимой подруги. В изголовье могилы стоял памятник, увенчанный скульптурным изображением ангела. Неслучайно или по странному совпадению ангел напоминал лицом задумчивую Хельгу. На памятнике было высечено: «Хельга Мейси. 1973-1990 гг.» и изображение перерубленной свечи. Увидев это, я не закричала, не заплакала, а просто уткнулась лицом в плечо Снейпа. Некоторое время он стоял неподвижно, а потом тихонько подтолкнул меня в сторону могилы.

Несколько неуверенных шагов вперед, и я опускаюсь на колени прямо в снег и обнимаю надгробную плиту. Бедная Хельга, каково ей там, во тьме и холоде? Она так любила тепло и солнце, что даже хотела со временем перебраться в Италию. И я её уже не согрею.

«Милая Хельга, — шепчу я сквозь слёзы, — прости меня. Сейчас зима, и я пришла к тебе без цветов. Но у меня есть другой подарок. Помнишь, как ты любила мои волосы? Ты говорила: «Если б мне такие!» Теперь они твои, дорогая. В память о тебе я уже никогда не отращу длинной косы».

Я поднимаюсь с колен, достаю отрезанную косу и обвиваю ей подножие памятника.

«Я снова приду к тебе, Хельга. Приду с цветами, когда наступит весна. Я посею вокруг твоей могилы семена лаванды, чтобы тебе слаще спалось. Ты всегда будешь в моем сердце, но сейчас мне нужно научиться жить без тебя».

Нежно глажу имя Хельги, высеченное в белом мраморе. Каменный ангел осеняет меня прощальным взмахом белых крыльев, будто это сама Хельга захотела обнять скорбящую по ней подругу. Возвращаюсь к Снейпу.

— Пойдемте, сэр.

Он молча идет в сторону замка. У самых стен я говорю ему:

— Знаете, я приняла решение.

Снейп оборачивается ко мне все корпусом.

— Какое?

— Перевестись на Хаффлпафф. Мне нужно по максимуму сменить обстановку. В лазарете я поняла, что не смогу каждый день заходить в ту комнату, где жила Хельга, и видеться с теми людьми, с которыми постоянно общалась она. Кроме того, я не могу, просто не в состоянии часто сталкиваться с Карлом. Я знаю, что он жестоко раскаивается в том, что послужил невольной причиной смерти Хельги, и всё-таки не могу и не хочу его видеть. Может, когда-нибудь я смогу его простить, но не сейчас. Нет, не сейчас.

— Вас можно понять, мисс Мэй. Но почему именно Хаффлпафф? Вам что, нравится общество простецов?

— Мне кажется, сэр, что там учатся хорошие люди. Они такие спокойные, трудолюбивые, приветливые. Вот в Гриффиндорфе я себя не представляю — уж очень там все носятся со своей отвагой.

Замолкаю, боясь сболтнуть что-нибудь лишнее, что может привести к нежелательным последствиям. Но то, чего я опасаюсь, все же происходит.

— Я мог бы взять Вас на свой факультет, — говорит Снейп.

— Благодарю Вас, сэр, но мне кажется, что я как-то не очень подхожу Слизерину, а он — мне, — осторожно отвечаю я.

— Значит, Вы считаете, что мой факультет недостаточно хорош для Вас? — произносит Снейп ледяным тоном.

— О, сэр, только не окатывайте меня холодом! Постарайтесь понять! — я умоляюще складываю руки на груди. — После того, как я узнала Вас совсем другим — таким добрым, понимающим, иного профессора Снейпа я просто не переживу.

Смотрю на него с тревогой и надеждой. Может, смягчится? Может, простит? Но Снейп неумолим.

— Вытрите слезы, Мэй. Я забрал Вас из лазарета под свою ответственность, а посему позаботьтесь о том, чтобы мне не пришлось выслушивать нравоучения мадам Помфри.

Усилием воли я сдерживаю слезы и принимаю спокойный вид. Спасибо маме — она с детства учила меня не плакать при посторонних, говорила, что это признак слабости. Но ничего, когда мой мучитель доведет меня до лазарета, а мадам Помфри убедится, что все в порядке и, наконец, оставит меня в покое, наплачусь — вдоволь!

* * *

На следующий день начались занятия. Снейп не пришел — напрасно я ждала его в привычный час. Еще через день меня выписали из лазарета, и я сразу же пошла к директору Хогвартса. Дамблдор разрешил перевод, но сказал, что нужно заручиться согласием родителей. Я написала маме, так как знала: папа и без того поддержит моё решение.

Ответная сова прилетела через несколько часов. Мама писала, что, из сочувствия к моему горю, дает согласие, но с одним условием — после выпуска я должна буду всегда говорить, что училась в Равенкло, не упоминая о Хаффлпаффе. Когда я дочитала письмо, слезы едва не брызнули из глаз. Как же мама всё-таки любит меня, раз сумела понять!

Хаффлпаффцы приняли меня очень хорошо. Многие сочувствовали мне, и почти у всех хватило такта не облекать это сочувствие в слова. Только Эдмунд Картер начал, было, говорить: «Джоанна, мне так жаль. Если бы не глупые шуточки Аткинса, Хельга сейчас была бы жива», но увидев, что я страдальчески сморщилась, стушевался и отошел. Некоторые их моих новых соучениц всячески пытались поддержать меня: приглашали сесть с собой за обедом, уступали удобное место в гостиной. Как-то раз, вернувшись с занятий, я нашла у себя на кровати коробку конфет, две шоколадки и домашний рулет — подарки от трех моих соседок по комнате. Я дала себе слово поцеловать и поблагодарить каждую, как только будет возможность, и исполнила обещание, хоть это было и нелегко для меня.

Мои соседки показались мне неплохими девушками, разве что слегка зацикленными на нарядах и мальчиках. С учебой все складывалось хорошо: у меня хватало сил ходить на уроки и делать домашние задания, хоть это и утомляло меня гораздо больше обычного. Но лестницы… Лестницы стали моим персональным кошмаром. Каждый раз, спускаясь с третьего на второй этаж, я вспоминала, что именно по этой лестнице, споткнувшись, скатилась Хельга, испугавшаяся хлопка петарды, которую выпустил Карл. Каждый раз я кляла себя за то, что в тот день не пошла прогуляться вместе с ней. Может, я бы успела удержать её, и она осталась бы в живых.

Но помимо нестерпимой тоски по Хельге, помимо бесплодных сожалений, терзавших моё бедное сердце, в нем была и еще одна заноза: Снейп относился ко мне, как к пустому месту, а на уроках демонстративно не замечал. Для полного выздоровления необходимо было много спать и как следует питаться, но, потеряв того, кого я ещё недавно считала если не другом, то уж точно совсем не чужим человеком, я лишилась и сна, и аппетита. Однако, сидя в Большом Зале за завтраком, обедом или ужином, я с завидным упорством впихивала в себя ложку за ложкой: за папу, за мамочку и… за него, упрямого, неизменно проходящего мимо меня с каменным лицом. Несмотря на все усилия, я еще больше похудела (хотя, казалось бы, куда уж больше), и мадам Помфри зазывала меня вернуться в лазарет.

Стоит ли говорить, что я очень скучала по Снейпу. Я даже выделила целый день на то, чтобы сходить в библиотеку и поискать информацию о редких растениях, о которых рассказывал мне он. Отыскавшиеся книги были прочитаны мной с большим интересом и удовольствием, приправленным, однако, горечью. Порою я очень сожалела о том, что не согласилась перейти на его факультет: какая, в сущности, разница, где доучиваться последние месяцы? Правда, в Слизерине мне было бы очень неуютно, зато Снейп, возможно, не лишил бы меня своего общества.

Вечером того же дня меня подкараулил Джозеф Ливен, как раз тогда, когда я шла из библиотеки в Большой зал. Не будь мне тогда так больно, меня бы, без сомнения, напугал его бледный и взволнованный вид.

— Можно мне поговорить с тобой? — спросил он, тщетно стараясь заглянуть мне в лицо.

— Говори, — разрешила я, устало прислонившись к стене и прикрыв глаза веками.

— Послушай, Джоанна, — горячо заговорил он, — я ведь хотел навестить тебя еще в лазарете, я писал директору, но он не разрешил мне приехать, сказал, что тебя нельзя тревожить. И вот ты выписалась, но я же вижу — тебе все равно очень плохо.

— Что ты! — перебила его я. — Мне уже намного лучше.

— Тогда почему у тебя такое мертвое, прозрачное личико? — отчаянно воскликнул Джозеф.

— Я понимаю, тебе сейчас не до каких-то там таких вещей, — тут он густо покраснел, — но я хочу быть твоим другом. Я ведь так…

— Тише, Джозеф, — поспешно перебила его я, — Нагнись мне, я скажу тебе кое-что.

И, поддавшись минутному злому чувству, я прошептала ему на ухо:

— Нет любви! Понимаешь? Нигде нет! Она тоже говорила, что любит и никогда не оставит и — умерла! Так что оставь меня в покое, хватит уже с меня утешителей! — но увидев, как изменилось его лицо, добавила уже совсем другим тоном. — Прости, Джозеф, ты — хороший человек; ты не заслуживаешь того, что я тут наговорила. Но ты все-таки оставь меня. Поверь, одной мне будет гораздо лучше. И не иди за мной, пожалуйста, не иди!

С этими словами я оттолкнулась от стены и пошла прочь.

Однажды вечером мои соседки по комнате затеяли разговор о том, кто из них о чем мечтает. Я лежала на кровати, бездумно перелистывая каталог книжных новинок, и не принимала участия в беседе.

— Вы, наверно, будете смеяться, — сказала Кэтрин, перебирая лежащие на ее коленях безделушки, — но я не собираюсь тянуть с замужеством. Я хочу свой дом, семью, детей, заботливого мужа. И пусть при доме будет небольшой сад, я посажу там много-много цветов.

Она поднесла к лицу объёмную заколку в виде цветущей ветви, отчасти загородив глаза.

— Не стесняйся, Кэт. Можно подумать, что мы первый год знакомы. Тем более, я мечтаю почти о том же. Разве что хочу поработать сперва, — Диана, рослая темноволосая девушка, повернулась к сидящей на кровати Мэри и спросила:

— А ты чего хочешь?

— Весь свет и пару коньков в придачу, — беззаботно улыбнулась голубоглазая Мэри.

— Откуда это? — удивилась Диана.

— Из одной магловской сказки. Я нашла её в нашей библиотеке.

— Так, все с тобой ясно. А ты, Джоанна? Чего хочешь ты?

— Умереть, — мрачно ответила я, но заметив, как изменились лица трех подруг, поспешила добавить. — Это шутка. Настроение у меня сегодня дурацкое.

— Что ж, бывает, — резонно ответила Диана.

В ту ночь я изменила твердо принятому решению больше не плакать. Жизнь представлялась мне бессмысленной и беспросветно-серой, таким бесконечным унылым полем, на котором нет места ни дому с плющом на веранде, ни саду, ни сказкам, ни приключениям; полем, которое надо пройти от начала до конца, совершив предназначенный путь, даже если в нем для тебя — одна лишь тоска и тягота. Я отгородилась от соседок Заглушающим заклинанием, зарылась лицом в подушку и горько плакала, шепча: «Хельга, милая Хельга!.. Если бы ты была рядом, мне бы не было так горестно. Почему он не хочет понять меня? Почему не хочет простить? Уж ты бы поняла, ты нашла бы слова утешения. Хельга моя, Хельга…».

Мэри, чья кровать стояла рядом с моей, проснулась, словно по наитию.

— Джоанна, ты плачешь?

— Да.

— Из-за Хельги?

— Да.

— Бедная моя. Даже представить не могу, как тебе сейчас тяжело. Но знаешь что? Давай дружить!

В комнате было так темно, что я почти не видела Мэри, но даже темнота вокруг неё была исполнена дружелюбия. Я молчала, не зная, что ответить.

— Правда-правда! Давай! Я уверена, что Диана и Кэт тоже примут тебя в нашу компанию.

И снова я промолчала, напрасно пытаясь подобрать слова.

— Хочешь, я посижу с тобой?

— Нет. Спасибо, Мэри, но я поплакала и сейчас хочу уснуть.

— Конечно-конечно, спи! Спокойной ночи тебе, Джоанна!

— И тебе спокойной ночи, — ответила я и неожиданной для себя самой добавила.— Знаешь, Мэри, я тоже читала «Снежную королеву».

— Правда? — обрадованно спросила она.

— Правда.

— И тебе понравилось?

— Очень.

— Мне тоже, — Мэри перевернулась на другой бок.

Вскоре она заснула, а я лежала без сна еще очень, очень долго.

Утро следующего дня было на удивление солнечным. В расписании первым уроком значились заклинания, вторым — зельеварение — дополнительный повод для радости и грусти.

После первого урока я выкроила время на то, чтобы подойти к окну и ненадолго окунуться в солнечное утро, прежде чем сойти в подземелья Хогвартса. Я нежилась на солнце, словно котенок, подставляла лицо теплым, ярким лучам и, зажмурившись, пыталась воскресить в памяти сон, посетивший меня под утро — будто среди зимы растаял снег и расцвели примулы. Наконец, мне удалось вспомнить и удержать перед внутренним взором эту картину — зеленые поляны, пестрящие цветами, ликующе-радостный свет солнца и пенье соловьев. Я была ещё вся во власти сладкой иллюзии, когда подошедшая Мэри тронула меня за плечо и напомнила, что пора идти.

После урока профессор Снейп сказал мне задержаться в классе. Как только подземелье покинул последний из учащихся, Снейп жестом велел подойти. Я послушно приблизилась к учительскому столу.

— Вы очень похудели, Мэй.

— Да, сэр, — сдержанно отвечала я, так как не знала, чего мне ожидать.

— Вы плохо едите, — эти слова прозвучали полувопросительно, полуутвердительно.

— Я стараюсь, сэр, но у меня нет аппетита.

— А сейчас Вы голодны?

— Не знаю, сэр. Может быть.

Этот странный допрос смущал меня, поэтому я отвечала по возможности кратко. Снейп некоторое время разглядывал свои руки, лежавшие поверх стола, а затем пристально посмотрел мне в глаза.

— Так может, Вы не откажетесь попить со мной чаю?

Меня нельзя назвать недогадливой, но я не сразу поняла, что означают эти слова, а когда поняла, мне захотелось что есть силы обнять профессора, и только стоящий между нами стол, да мамино воспитание спасли Снейпа от бурных проявлений девичей радости. Душевная тягость, неизменно сопровождавшая меня в последние дни, враз улетучилась, и ясный, солнечный май засиял в моем сердце.

— Да, сэр! Конечно же, не откажусь. Я так по Вам соскучилась!

Его лицо обычно столь суровое, немного смягчилось. Мне даже показалось, что сейчас я впервые увижу его улыбку, но — нет, не случилось. Профессор помолчал немного, взвешивая слова:

— Я сожалел о собеседнике, которого потерял в Вашем лице, мисс Мэй. Пожалуй, почти никто не слушал меня так внимательно.

Снейп поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест.

— Пойдемте со мной, мисс.

В тот день мне довелось понять, что «идти как по воздуху» — не просто красивая метафора. Пока я шла за ним по подземным комнатам, соловьи пели в душе моей, и ноги едва касались пола.

Снейп привел меня в небольшую комнату со сводчатым потолком, в которой ярко пылал камин, и усадил за стол, поближе к огню. Пока Снейп разливал чай, я осторожно осмотрелась. Думаю, что прежде никому из учащихся не удавалось попасть в его личные комнаты, но та, в которой я находилась, немного могла сказать своем владельце. Два закрытых шкафа, вероятно, с компонентами, а может и с книгами, стол, два кресла, старомодный пузатый комод, на котором красовалась чугунная подставка для чайника, и самый обычный ковер на полу — вот все, что в ней было.

— Извольте съесть все до кусочка, — сказал мой вновь обретенный друг, ставя на стол яблочный пирог, — и считайте это наказанием за Ваш отказ от дома Слизерин в пользу Хаффлпаффа.

— Такое наказание равносильно награде, — улыбнулась я.

Снейп опустился в кресло, стоящее против моего.

— Как Вас приняли в новом Доме?

— Так хорошо, что мне даже неловко. Многие были очень добры ко мне, особенно в первые дни. А мои соседки по комнате…

— Кто они? — перебил Снейп.

— Мэри Бриггс, Диана Эшби и Кэтрин Уилкинсон.

— Не самые большие дурочки, — любезно прокомментировал мой собеседник. Так что они?

— Мне кажется, они хотят со мной подружиться.

— А Вы?

— А я… Не знаю, сэр. Я как-то не готова заводить с кем-нибудь дружбу. Знаете, за несколько лет я привыкла к тому, что у меня есть семья, есть Хельга, а больше никого и не надо.

«Кроме Вас, разумеется», — мысленно добавила я.

— А Вам не приходило в голову, что Ваши недавние страдания не были бы столь жестокими, если бы у Вас были другие подруги, кроме мисс Мейси? Тот, кто заключает всю свою жизнь в другом человеке, рискует в случае его смерти остаться в полном одиночестве, на развалинах своего прежнего мира. Может, Вам не стоит отвергать симпатии соучениц? В Вашем возрасте быть одной — ненормально.

«Но ведь Вы, по всей видимости, одиноки и прекрасно с этим справляетесь!» — хотела возразить я, однако промолчала, понимая, что это может быть расценено как дерзость. Но Снейп, как видно, прочел все по моему взгляду.

— Я — другое дело, мисс. А у Вас ещё вся жизнь впереди.

«А разве у Вас позади?» — невольно подумала я, но от расспросов воздержалась.

— Меньше слов, больше дела, — поднос с пирогом придвинулся к моей чашке. — Ешьте, и если Ваш интерес к моему предмету не угас, я расскажу Вам о том, что недавно обсуждалось в Гильдии Зельеваров.

Я с аппетитом жевала пирог и слушала, как Снейп рассуждает о бертизме, новомодном течении, названном по имени основателя — Саймона Берта, и предполагающем изготовление так называемых простейших зелий альтернативным путем. Странно… Почти каждое слово его рассказа врезалось мне в память, но я так и не смогла уловить главного: был ли он сторонником этого течения или, наоборот, непримиримым противником. Только одно объяснение приходит мне на ум — я слишком внимательно смотрела на профессора Зелий, поэтому сама интонация рассказа ускользнула от меня.

Наконец, чай был допит, пирог — съеден, а пространное повествование подошло к завершению.

— Мисс Мэй, на сегодня я вынужден попрощаться с Вами, — сказал Снейп, вставая. — Но я надеюсь, что Вы придете навестить меня во вторник, в шесть часов вечера.

— Конечно, я приду.

Скажу сразу, что совместные чаепития, подобные этому, вошли у нас в традицию. Не сразу, конечно. В январе я получила лишь два приглашения, зато в феврале — уже пять. Сперва я больше слушала, нежели чем говорила, но постепенно профессор стал проявлять интерес и к моим увлечениям. Не единожды он со вниманием слушал мои рассуждения о непревзойденной образности арабских стихов и красотах английской литературы. В последнем вопросе Снейп, к моему большому удивлению, оказался вовсе не несведущим. Диккенс, Шекспир, Честертон и даже Конан-Дойл были для него такими же давними друзьями, как и для меня. Напрашивалось подозрение, что и в его семье был человек из неволшебной среды, но кто — я не осмеливалась спрашивать.

Постепенно я настолько осмелела и разговорилась, что как-то незаметно начала рассказывать и о своей семье: про поездки с папой на море, семейные шутки, особенные словечки, любимые истории, забавные традиции и нежные переливы арфы, под которые прошло моё детство (папа очень любил струнную музыку!) — словом, обо всем, что составляет неповторимую семейную атмосферу. Я заметила, что во время подобных разговоров профессор время от времени тянет себя за воротничок, как будто пытается избавиться от чего-то неприятного, но он ни разу не остановил меня, а я не решилась дать понять, что заметила этот жест.

Однажды я даже захватила с собой несколько колдографий папы, мамы и маленькой Джулии. Снейп пересмотрел их все, и на какое-то время задержал в руках колдографию мамы.

— Как же, помню, — сказал он задумчиво. — Джейн Стаффорд, такая красивая, сильная и независимая девушка. Одна из лучших учениц параллели. Она училась на седьмом курсе, когда я был еще на первом.

— Она и сейчас красивая и сильная. Только уже не такая независимая, ей ведь не обойтись без папы. Чудо еще, что у меня вообще есть младшая сестра. Чудо и папин подвиг. Он тогда на год забросил работу, был только с мамой, буквально носил ее на руках, дышал с ней одним дыханием. А когда мама засыпала, сразу же подзывал меня, чтобы я не чувствовала себя брошенной. Как он выдержал этот год? Как не сошел с ума без любимой работы? Я спрашивала его об этом, и он сказал, чтобы я не брала в голову, и что ему не было так трудно, как я себе воображаю.

Снейп вернул мне колдографию.

— Сдается мне, что у Вас очень хорошая, дружная семья, которой можно только позавидовать.

— Можно я спрошу? — произнесла я еле слышным шепотом.

— Мисс Мэй, — начал было Снейп, — у меня есть резоны остерегаться Ваших вопросов.

Но перехватив мой смиренный, умоляющий взгляд, добавил:

— Что с Вами делать? Задавайте.

— Как же Ваша семья, сэр? Вы никогда и ничего о ней не говорили.

— Моих родителей давно нет в живых. И, боюсь, я не могу похвастаться таким же количеством светлых семейных воспоминаний, как Вы.

И Снейп переменил тему, давая понять, что не стоит длить расспросы.

Итак, моя жизнь стала гораздо более спокойной и радостной. Теперь мне было чего ждать, было, с кем поделиться мыслями, и, если честно, порой Снейп слушал меня внимательнее Хельги. Не единожды меня называли несмышленым ребенком и книжным червячком, укоряли в том, что я знаю жизнь только по книгам, однако я чувствовала, что мои рассуждения для него, хоть порой и забавны, но все-таки небезынтересны. Я вполне освоилась со своим суровым другом и перестала его бояться. Его резкость уже не могла смутить меня; на неё я отвечала то молчанием, а то и приветливой улыбкой.

Но вернемся ненадолго к первому чаепитию, а точнее, к его последствиям. Поднявшись в свою комнату, я сразу же подверглась совместной атаке Дианы и Кэт. Они хотели во чтоб это ни стало узнать, почему профессор Снейп задержал меня так надолго. Лгать мне не хотелось, сказать правду было нельзя. В конце концов, я ответила, что сегодня имел место уникальный случай: профессор согласился дать персональную консультацию, так как после Хогвартса я подаю документы на поступление в Стокгольмский университет. Этот университет и вправду был для меня заветной мечтой, но намного раньше.

Девушки уже имели возможность убедиться, что на уроках зельеварения я практически не испытываю затруднений. Откуда ж им было знать, что для Стокгольма нужно намного больше, чем усердие, собранность и хорошая память? Они вроде бы поверили, успокоились и переключились на обсуждение последних школьных новостей. Помня совет профессора Снейпа, я села с ними рядом. Из-за переживаний последних дней я совсем выпала из реальной жизни, поэтому слушала с интересом. Или, скажем так, почти с интересом — мысли то и дело отбегали обратно в подземелье. Но и некоторая отстранённость не помешала мне заметить, что о своих соседках я судила поверхностно.

Так, раньше я не замечала, что Диана обладает удивительным талантом видеть комичные стороны любого, даже незначительного, происшествия, и умеет рассказывать о своих наблюдениях живо и интересно. Не раз я невольно улыбнулась, слушая, как она прохаживается в адрес парней со своего факультета. Кэтрин — пухленькая, румяная, смешливая, была менее остроумна, но гораздо более добродушна. Часто её слова смягчали саркастичные сентенции Дианы. Кажется, обе подруги порадовались моему вниманию к их беседе.

— Джоанна, — обратилась ко мне Диана Эшби, — ты только не обижайся, но твои волосы подстрижены ну, как бы это сказать, не совсем ровно. Если хочешь, я могу все исправить. Я ведь умею стричь.

Доверить свои волосы кому-то, кроме Хельги, казалось мне почти святотатством, но видимых причин для возражений не находилось. Да и Снейп советовал не отталкивать потенциальных подруг. В общем, я пересилила себя и подставила голову под ножницы Дианы. Она постригла меня неожиданно коротко, так, что я несколько дней то и дело прикасалась к непривычно открытой шее, но стрижка оказалась действительно удачной, и я подумала, что мама, увидев её, примирится с потерей косы. Я искренне похвалила Диану и пообещала всем, кто положительно оценит перемены в моей внешности, рекламировать её искусство.

В субботу неразлучная троица позвала меня поиграть в снежки. Идти не хотелось, но я все-таки пошла, и не напрасно: их веселье было так заразительно, что и я с удовольствием побегала по свежему снегу, азартно бросаясь снежками. Так, шаг за шагом, я старалась войти в их круг, хотя бы отчасти проникнуться их интересами. Кэтрин умиляла меня своим добродушием и степенной рассудительностью. Мэри любила читать, и это её увлечение, конечно же, не могло не вызвать моих симпатий. У Мэри в сундуке нашлось несколько биографий и мемуаров, написанных магами. Это было непривычное, но любопытное чтение. Но больше всех мне импонировала Диана. Веселая, живая, властная, она чем-то напоминала Хельгу.

Однако, несмотря на новую компанию, меня часто терзала отчаянная тоска по Хельге. Своим приятельницам я об этом не говорила, но профессор Снейп понял всё без слов. Как-то раз он осторожно спросил меня:

— Мисс Мэй, вы ведь очень скучаете по мисс Мейси?

— Очень, сэр. Для меня и радость бывает в полрадости, потому что я не могу поделиться с ней. Иногда во сне я забываю, что Хельги больше нет, и утром жду, что она, как обычно, скажет: «Привет, чудовище!»

— Она называла Вас чудовищем? — перебил Снейп. — Странное прозвище для подруги.

Я слегка смущаюсь.

— Называла, сэр. Но ведь это любя. Теперь уже никто не назовет меня ни чудовищем, ни слоником.

— Хм! Ну, здесь все более-менее понятно. За последние три недели Вы разбили у меня две чашки.

Да, было. Густо краснею. Не ожидала, что он об этом помнит.

— Но Вы же не сердитесь, сэр?

— Какие глупости, мисс Мэй! Или Вы подозреваете меня в мелочности?

— Что Вы, нет!

Примирительно улыбаюсь собеседнику, но он и не думает останавливаться.

— Кстати, давно хочу спросить — что у Вас с головой? Если замеченной мною тенденции не положить конец, в следующий раз Вы придете сюда побритой налысо.

Спешно сжимаю губы, чтобы сдержать смешок. Спешно, но — безуспешно.

— Налысо? Полагаю, Вы этого никогда не дождетесь! А это, — касаюсь рукой затылка, — это просто Диана Эшби пыталась улучшить мою внешность.

— А что, были нужны какие-то улучшения? — бурчит Снейп.

Это что — комплимент? Мне становится неловко. Спеша сменить тему, достаю из рюкзака круглую жестяную коробку, сплошь расписанную радугами.

— Посмотрите, что я Вам принесла.

— Что это?

— «Радуга». То есть не сама радуга, а такие конфеты, очень вкусные. Вы любите сладкое, сэр?

После небольшой паузы мой строгий собеседник, наконец, отвечает:

— Я об этом не задумывался.

— Но, может быть, попробуете? Они из хорошего, дорогого магазина. Моим соседкам по комнате они очень нравятся.

Профессор недовольно кривится.

— Студентки, как несмышленые дети, вечно тащат в рот всякую гадость. Кстати, я надеюсь, что Вы не пренебрегли моим советом и постарались найти новых подруг.

— Я честно постаралась, сэр. А Вы все-таки попробуйте конфетку.

Снейп с сомнением смотрит на услужливо раскрытую перед ним коробку, но все-таки берет шоколадную звездочку.

— Вкусно? — спрашиваю я, глядя на то, как он разжевывает конфету.

— Вкусно, — отвечает он.

— Но Вы как будто недовольны?

— Не то чтобы недоволен. Просто среди профессорско-преподавательского состава Хогвартса уже есть один индивидуум, который любит закармливать всех сладостями.

— Простите, сэр, я не знала.

— Не берите во внимание. Конфеты действительно вкусные. Но нужен чай.

Снейп щелкает пальцами, и блестящий чайник планирует с комода на стол, не расплескав по дороге ни капли. Невербальная магия, даже в примении к хозяйственным чарам, действительно впечатляет.

— Здорово! — восхищаюсь я. — Я так не умею.

— Все в Ваших руках, мисс. Тем более что у Вас есть хороший учитель.

«О ком это он?» — удивляюсь я.

— Вам совершенно незачем делать такие удивленные глаза. Я говорю о Вашей матушке. Вы превозносите до небес отца, но, по всей видимости, не замечаете, сколь многим Вы обязаны ей.

— Обещаю, сэр, что хорошенько об этом подумаю, — смиренно отвечаю я, зная, что Снейп ничего не говорит просто так.

— Надеюсь, — фыркает собеседник. — А теперь давайте обратимся к совсем иным материям. Помнится, в прошлый раз Вы начали рассказывать, что Стивенсон не сразу закончил «Остров сокровищ», но потом, как это часто с Вами случается, отвлеклись на другие его произведения.

Я слегка краснею.

— Да, помню. И правда отвлеклась. Ну, так я дорасскажу? Закончив роман, Стивенсон дал почитать его жене, пасынку, редактору. И в принципе, роман всем понравился, но концовка вызывала недоумение: она как бы «повисла в воздухе», и произведение казалось незавершенным. Тогда один из близких Стивенсона посоветовал ему дописать — что же, собственно говоря, случилось с каждым из героев романа после того, как сокровища, наконец, оказались в Англии. Поразмыслив, писатель добавил буквально несколько абзацев, в которых объяснил, какова была дальнейшая судьба Сильвера, Смоллета, Ливси и прочих героев романа. И только после этого «Остров сокровищ», наконец, приобрел законченный вид. Вообще-то я слышала такое мнение, что удачно написанный финал может перекрыть многие недостатки романа, а неудачный — начисто «убить» в целом неплохое произведение.

Я увлекаюсь и говорю, говорю, объясняю, доказываю, привожу примеры… В конце моего монолога Снейп произносит:

— Я начинаю думать, что Вы недаром выбрали именно Хаффлпафф. Воплощенная преданность. Правда, не идее, а литературе. Вы столько всего знаете, мисс Мэй. Почему бы Вам самой не попробовать написать роман?

— Роман?! Что Вы, сэр! У меня для этого не хватит ни знаний, ни умения, ни уж тем более жизненного опыта. Максимум, на что я сейчас способна — это сказки.

— Так записывайте сказки! А записав, попробуйте прочесть их своим новым приятельницам.

— Нет, сэр. Я не хочу их никому читать. Это слишком личное.

— Глупости, Мэй. Тот, кто действительно может сочинять, обязан хотя бы попробовать поделиться с другими.

— Хорошо, я попробую. Но боюсь, мне будет очень трудно.

— А жить вообще нелегко, Вы разве не замечали?

— И все-таки, сэр, сказка — это сфера сокровенного. Она так точно отражает состояние человеческой души в частности… И народа в целом. Я попробую объяснить. Можно попросить Вас потушить в этой комнате свет и оставить только одну маленькую свечу?

Профессор молча заставил магические светильники погаснуть, а я тем временем трансфигурировала свечу из обломка пера, завалявшегося в кармане, и зажгла ее.

— Что Вы видите в свете этой свече, сэр? На что она похожа?

— На лист геликонии.

— А ещё?

— На звезду, — сказал он с расстановкой, — на маяк.

Мне показалось, что профессор хотел добавить еще что-то, но промолчал.

— Хорошо, — я одобрительно кивнула. — А я вижу в ней влюбленный одуванчик. Вон как горит его маленькое сердечко! Он полюбил соловушку и очень боялся, что она не заметит его среди сотен других одуванчиков. А когда он стал белым, он надеялся, что ветер подхватит его пушинки, и хоть одна из них коснется крыла соловушки.

— Выдумщица! — резко оборвал Снейп и взмахом волшебной палочки вернул свет в светильники. — Мисс Мэй, час до отбоя! Вам давно пора вернуться в подземелья Хаффлпаффа.

— Сейчас уйду, — пообещала я.

Я задула свечу и хотела было спрятать ее в карман, но свеча предательски выскользнула из рук и нырнула под стол. Пришлось нагнуться.

— Как, Вы еще здесь? — раздался надо мной сердитый голос Снейпа.

— Нет, я уже в коридоре, — сказала я с обидой, сунула злополучную свечку в карман и скрылась за дверью.

По здравом размышлении я, разумеется, поняла, что обижаться не стоит, и что я со своей игрой в ассоциации невольно коснулась чего-то очень личного. Поэтому в свою спальню я вошла в раздумьях совсем иного рода. С одной стороны, я однажды последовала совету Снейпа, и этот совет дал в целом положительный результат. Новая компания отчасти смягчила мое горе, хотя мне до сих пор трудно не сравнивать эту веселую троицу с навсегда утраченной подругой. Но с другой стороны — как преодолеть стеснение? Как вынести на всеобщее обозрение то, что раньше предназначалось лишь Хельге?

Вечером, дождавшись, пока Диана, Кэтрин и Мэри улягутся, я смущенно откашлялась и произнесла:

— Я, наверное, еще не говорила, что сочиняю сказки? Хотите, расскажу?

Моё предложение было встречено с энтузиазмом:

— Сказки?

— Сама сочиняешь?!

— Класс! Расскажи нам что-нибудь о любви!

Я помолчала немного, перебирая в памяти то, что сочиняла в начале учебного года, принялась рассказывать о сероглазой принцессе и волшебной речке — в этой истории было больше всего романтики. Каково же было мое изумление, когда к концу прослезились все — даже Диана. Вечером следующего дня меня попросили о новой сказке. Ещё через день Кэтрин привела послушать двух своих приятельниц, а в среду ко мне подошел Дик Сайм, староста Хаффлпаффа, и попросил написать статью для «Хогвартс газетт», издававшейся нашим факультетом не реже раза в месяц.

Эта просьба смутила меня — я никогда не писала газетных статей. Однако отказываться не стала. Подумала, пособирала материалы и написала большую полу-юмористическую статью о картинах, расположенных на четвертом этаже Хогвартса. В ней было все: и шутливое описание внешнего вида, и нрав их обитателей, и прозвища, данные учащимися, и кое-какие факты из истории создания. В день выхода газеты однокурсники забросали меня поздравлениями с удачным дебютом, а день спустя к ним присоединились учащиеся Равенкло. Дик Сайм взял с меня обещание писать статьи для каждого следующего номера. Окрыленная успехом, я послала свежий номер «Хогвартс газетт» папе.

Утром с совиной почтой пришло письмо. Я спешно вскрыла его, полагая, что это ответ от отца. Но в конверте обнаружился листок лишь с двумя строчками.

«Мисс Мэй!

Наше сегодняшнее чаепитие отменяется. Я уезжаю на три-четыре дня.

С. Снейп»

Сердце болезненно заныло. Почему он уезжает? А самое главное — куда? Целых три, а может быть, четыре дня я его не увижу. Мне показалось, что свет свечей, освещавших Большой Зал, безнадежно померк. Пальцы сами потянулись, чтобы заплести косу, но заплетать теперь было нечего.

Трудно сказать, как я пережила три следующих дня. Я пыталась быть спокойной и деятельной, но безуспешно. С трудом пересидев уроки, и кое-как сделав домашние задания, я подолгу слонялась по замку, словно отыскивая в его стенах потерянное сокровище. Иногда люди с картин заговаривали со мной. Я останавливалась, чтобы поболтать с ними, но любая беседа очень скоро наскучивала мне, и я вновь продолжала свое унылое путешествие.

Как-то раз меня окликнул сэр Кэдоган, рыцарь со старинного портрета:

— Прекрасная дева, как я счастлив видеть Вас!

— Спасибо, — я вежливо улыбнулась в ответ, — я тоже рада Вас видеть.

— Вы столь же добры, сколь и прекрасны, поэтому я решился умолять Вас, — сэр Кэдоган встал на колени, — будьте дамой моего сердца!

Его поза и патетические жесты были невероятно потешны, но сама просьба тронула меня, поэтому я сказала так мягко, как только могла:

— Мне жаль огорчать Вас, сэр Кэдоган, но мое сердце мне не принадлежит.

— О, горе мне! — возопил рыцарь, потрясая щитом. — Я должен незамедлительно убить дракона, чтобы хоть немного утешиться! Счастлив тот, кто похитил Ваше сердце.

Ласково простившись с рыцарем, я решила, наконец, пойти к себе. Сколько можно бесцельно болтаться по Хогвартсу?! Однако что-то благое бывает легче задумать, чем осуществить, и вскоре я, как живое подтверждение этой непреложной истины, свернула совсем в другую сторону. Маловажный, в сущности, случай заставил меня серьезно задуматься. Если моё сердце мне не принадлежит, то кому оно принадлежит? Неужели профессору Снейпу?

Бесконечные коридоры привели меня к закрытой двери, за которой спевался школьный хор. Я не великий знаток музыки, но исполняемой произведение узнала сразу. То была «Серенада» Шуберта, правда, в какой-то незнакомой интерпретации. Терпеливо переждала первые такты, любопытствуя послушать, как будет петь солистка. Я не ждала чего-то особенного, поэтому была поражена вдвойне, услышав, как вступил голос певучий, насыщенный, сильный и нежный.

С первых нот, с самой первой фразы «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной», этот голос пленил меня, перенеся из темного коридора в весенний сад. Нет, не грозные статуи Хогвартса окружали меня, а миндальные деревья в цвету, не сводчатый потолок нависал надо мною — звездное небо осеняло меня, а шум листвы, сливаясь с птичьим хором, пел песни, каждая из которых была — о любви. Тело моё стояло, прислонясь к стене, но дух бродил по тому незримому саду, надеясь найти там того, кто стал для меня всех дороже.

А волшебный голос невидимой певицы пел всё выразительней, все проникновенней, словно спеша наполнить звуками мою бедную душу, и было в тех звуках «всё томленье, вся тоска любви». Хор вторил солистке полнозвучными аккордами, и мне казалось, что эта дивная музыка поднимает меня, как на крыльях. Еще немного, и я бы взлетела, словно птица. Но «Серенада» закончилась, оставив меня на земле, тяжело дышащую, взволнованную, со слезами на глазах. И я пошла прочь, не разбирая дороги, терзая себя вопросами: «Что со мной? Откуда эти слёзы? Неужели я влюблена?»

На четвертый день отсутствия Снейпа я решила проведать могилу Хельги. Только ей, пусть даже умершей, я могла рассказать о том, что творилось у меня на душе.

Я обратилась к профессору Спраут, и она срезала для меня восемь орхидей из своей личной теплицы. С этими цветами я и пошла к Хельге. После обеда, как нарочно, задул резкий ветер, поэтому пришлось надеть белую шубку, подаренную мамой на Рождество. Но тот февральский день был хотя бы солнечным, поэтому дорога к берегу озера далась мне легче, чем в прошлый раз, когда небо сплошь покрывали серые тучи. Положив цветы к подножию памятника, я опустилась на колени, и стояла так, разговаривая с Хельгой, пока ноги совсем не заледенели. Мне показалась, что моя незабвенная подруга слышит меня и утешает. О, она никогда не оставалась безучастной к моим горестям!

Я спокойно шла обратно к замку, когда знакомый голос окликнул меня:

— Мисс Мэй!

Оборачиваюсь и — о радость — вижу Снейпа! Срываюсь с места, бегу к нему, а подбежав, бережно беру его левую руку и прижимаю к сердцу. Снейп слегка вздрагивает, но не отстраняется.

— Вы вернулись, — шепчу я, уткнувшись лицом в воротник его пальто. Порывистый, злой ветер, только что рвавший с меня капюшон, внезапно затихает, и мне кажется, что так и должно быть: Снейп вернулся, все неприятности и печали прекратились, и снова весна царствует в природе и в моей душе. Но нет, это не ветер утих, это профессор, воспользовавшись свободной рукой, накрыл нас защитным куполом.

— Соскучились? — спрашивает мой бесценный друг.

— Очень.

Я непроизвольно зажмуриваюсь и чувствую, что меня осторожно, словно ребенка, гладят по волосам. Остановись мгновенье! Еще ни разу в жизни я не была так счастлива. Сердце бьется где-то у горла и, сглатывая его удары, я тихо выговариваю:

— Вы — моя самая большая радость, — и тут же пугаюсь своих слов.

Спешу скорее заглянуть Снейпу в лицо. Как тепло становится моему сердцу от его взгляда! Как неправы те, кто считает моего дорогого друга холодным и бессердечным! Можно до бесконечности любоваться этим благородным, бледным лицом, глубокими чёрными глазами, маленькой родинкой около уха, черными, как смоль, волосами. Ещё в начале зимы я бы подумала, что они спускаются вдоль щек сальными прядями, но теперь его волосы кажутся мне грозовыми тучами, сквозь которые просвечивает солнце.

«Скажи, для твоего лица каким шелкам завесой быть?

Оно как солнце, для него лишь облакам завесой быть».

Эти слова любимого поэта, как музыка, звучат в моих ушах. Что это? Неужели он действительно мне улыбается? От удивления я даже выпускаю руку профессора и, как завороженная, смотрю на его улыбку.

— Вы все слышали, сэр? Я снова слишком громко думаю?

— Да и … да. Интересный феномен. Всякий раз, когда Вас переполняют эмоции, я начинаю отчетливо слышать каждое слово. Но сравнивать меня с солнцем — это уже чересчур, Вам не кажется?

— Не кажется, — отвечаю я, любовно разглядывая его волосы и с болью вижу, что безжалостная седина уже посеребрила виски. Почему?! Он еще так молод! Ах, если бы узнать, сколько ему лет! На вид — едва ли больше тридцати пяти, но точно не скажешь. Спросить, скорей спросить!

— Где Вы были, сэр?

О том, что я задала совсем другой вопрос, догадываюсь лишь по ответу:

— На конференции.

Ну почему я так постыдно застенчива? Почему всегда спрашиваю что угодно, кроме того, что действительно хочется узнать? Я ругаю себя на все корки, и всё-таки непослушный язык вновь произносит не те слова:

— А почему так долго?

— Подобные мероприятия не ограничиваются одним днем.

Повисает пауза, во время которой я нервно тереблю рукав шубы.

— Вижу, Вы хотите спросить еще о чем-то. Спрашивайте, Джоанна. Вам незачем бояться меня.

— Сколько Вам лет, сэр?

— Я родился в 1960 году. Сейчас 1990й. Посчитайте сами.

Значит, ему уже тридцать. Кто бы мог подумать! Он старше меня всего на тринадцать лет, а пережил, наверное, столько, что и в тринадцать томов не вместится.

— А как Вы узнали меня со спины, сэр? Я ведь надела эту шубу впервые.

Мой друг немного помедлил, прежде чем ответить:

— Догадался. Кто еще мог идти от озера в такой холодный и ветреный день? Послушайте, мисс Мэй, мне надо срочно зайти к директору, но в семь вечера я жду Вас на чай.

— Приду с радостью.

* * *

С того дня отношения между нами стали намного теплее. Теперь он называл меня по фамилии только в классе, чаще приглашал к себе и почти всегда встречал приветливой улыбкой, которая так его красила, а меня заставляла заглядываться на него с непозволительными для ученицы мыслями. Мой добрый гений снова был со мной. Я успокоилась, болезненная худоба начала сходить, и соседки по комнате часто говорили, что я похорошела.

А я полюбила этих, в общем-то, милых девушек, пусть и не так, как когда-то Хельгу, но мне доставляло большое удовольствие радовать их и дарить им свое внимание и дружбу. Я взялась за новую статью для газеты и кончила её в два дня, принялась записывать сказки, и нужные слова находились сами и с легкостью складывались в предложения. С особым усердием дописала я сказку, начатую еще на Рождественском балу, и подарила её адресату. Северус молча спрятал свиток в ящик стола, и с радостью заметила, что взгляд его обычно таких строгих глаз в тот миг значительно смягчился.

Однажды, когда я потихоньку пробиралась к лестнице, ведущей в подземелья, с одной из картин меня окликнул сэр Кэдоган Уэст.

— Прекрасная дева, мне есть, что Вам сообщить. Соблаговолите подойти поближе.

Я с улыбкой приблизилась. Сэр Кэдоган спешно оттолкнул с картины пьяного ландскнехта — «Уйди, говорю тебе по-хорошему! Это секрет не для твоих ушей» — и снова поманил меня, прося подойти как можно ближе. Я послушалась и, подойдя, встретилась с грустным, нежным взглядом голубых глаз.

— Джоанна, свет моих очей, за Вами следят. Я видел, неподалеку прячется юноша, с глазами серыми, как сталь. Но ничего не бойтесь, Ваш верный рыцарь безбедно проведет Вас к тому, кого Вы любите. Вот там справа, да-да, у поворота есть статуя чудовища. Зайдя за нее, нажмите ладошкой на розу, нацарапанную на стене, и тогда откроется проход в подземелья, почти к самым его дверям. Вы же понимаете, о ком я говорю?

— Спасибо, сэр Кэдоган! Конечно, понимаю,— прошептала я со слезами на глазах.

— Не плачьте, моя красавица. Идите скорее.

Я без труда догадалась, что меня преследует не кто иной, как Джозеф Ливен, и была очень благодарна сэр Уэсту за заботу и помощь. За статуей чудовища и в самом деле обнаружилось бледное, полустёртое изображение розы, нацарапанное на камне. Я нажала на него, спешно проскользнула в приоткрывшуюся дверцу и очутилась в полной темноте. Lumos отчасти разогнал мрак, позволив разглядеть красивую винтовую лестницу и подступающие друг к другу стены, выложенные плитками из светлого камня. Такой сказочный антураж обязывал хоть немного ему соответствовать, поэтому я взяла волшебную палочку так, чтобы она была похожа на свечу, и стала спускаться по лестнице. К моему удивлению, ступени отозвались тихими мелодичными звуками, похожими на вздохи. Мне было неловко и немного страшно по ним ступать, как будто я невольно стала свидетельницей чьих-то сердечных мук. Когда лестница закончилась, я очутилась у двери, на которой уже красиво и отчетливо была выведена роза. Последнее обстоятельство привело меня в немалое изумление — неужели кто-то из Отцов-Основателей вдохновлялся моей любимой сказкой? Я постояла немного, решая, стоит ли рассказывать Снейпу про Джозефа, сэра Уэста и потайной ход, потом снова приложила ладонь к розе, и дверь бесшумно приоткрылась.

— Что с Вами, мисс Мэй? — спросил Северус, едва я переступила порог. — Что за странный, загадочный вид?

— Я вспоминала свою любимую сказку, сэр.

— И какая же любимая?

— Красавица и чудовище.

— Весьма предсказуемо, — сказал он со сдержанной улыбкой.

— Почему предсказуемо? — искренне удивилась я.

— Вы слишком романтичны, маленькая мисс! Неужели Вы и вправду верите, что красавица может полюбить чудовище?

— Верю.

— Верите? — переспросил он, недоверчиво глядя на меня.

— Верю.

Я никогда не забуду его странный взгляд, в котором вновь читался все тот же вопрос.

— Верю, — твердо ответила я. — Для меня эта сказка как бы рифмуется с другой. Может, знаете, «Маленький принц»?

Снейп покачал головой.

— Если захотите, я расскажу потом. Там есть один герой, и он говорит: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». Поэтому я думаю, что красавица вполне может полюбить чудовище, при условии, что его действительно есть за что любить.

— И Вы собираетесь претворить свои принципы в жизнь? — как мне показалось, не без ехидства спросил профессор.

— Я не красавица, сэр, — сказала я с улыбкой. — И за всю свою жизнь не встречала ни одного чудовища.

— Хотел бы я сказать то же самое, — серьезно ответил он.

— Вы это о Том-кого-нельзя-называть, да?

— И о нем тоже.

— Скажите, сэр, — спросила я робко, — Вы допускаете возможность, что он снова возродится?

— Допускаю, — просто ответил Северус и отвел взгляд от моего встревоженного взгляда.

— Вот и мама, наверное, думает то же самое, — задумчиво сказала я. — Иначе зачем бы ей самой учить меня ЗОТИ?

— А чему именно она Вас научила?

Я добросовестно перечислила все, что знала.

— Добротно, — одобрил Снейп. — Но несколько неожиданно. Полагаю, Bombarda, Fulminis и иже с ними преждевременны для девушки Вашего возраста. Однако у меня сложилось впечатление, что миссис Мэй была бы куда уместнее на посту преподавателя ЗОТИ, — тут он усмехнулся, — чем профессор Квиррел.

— Пожалуйста, только не говорите об этом директору! — взмолилась я. — Разве Вы забыли, что мама больна? Вздумай она преподавать, перфекционизм убьет её в первые же полгода.

— Это было чисто теоретическим умозаключением, — успокоил меня профессор, и далее беседа протекала уже в более спокойном русле.

В тот день время отбоя приближалось еще быстрее, чем всегда. Пора было уходить, но как найти в себе силы, чтобы расстаться с Северусом?

Уже стоя у дверей, снедаемая желанием задержаться еще хоть на минуту, я осмелилась спросить:

— Сэр, я, конечно, понимаю, что Вы — мой преподаватель и уважаемый человек, но…

— С последним утверждением можно было бы поспорить, — усмехнулся Северус.

— Прошу, не сбивайте меня, лучше скажите, считаете ли Вы меня своим другом? Хоть немного? Хоть отчасти?

— Зачем Вы это спрашиваете? — спросил он, немного нахмурившись.

— Неважно, зачем! Да или нет? — настаивала я, до боли сжав руки.

— У меня нет большого опыта в плане дружбы, мисс Мэй, но да, я думаю, Вас можно назвать моим другом.

— Тогда почему мы прощаемся не как друзья?

— Объяснитесь, пожалуйста, подробнее.

Черные глаза Снейпа казались в тот миг пугающе непроницаемыми. Но я решила пойти до конца.

— Сейчас. Когда мы прощались с Хельгой, мы всегда обнимали друг друга. Я знаю, глупо об этом просить, но можно-я-Вас-обниму? — выпалила я на одном дыхании.

Глаза его еще больше потемнели. Он шагнул ко мне и сказал странным грудным шепотом:

— Попробуйте. И то, что Вы подумали, тоже.

И я обняла его, и — страшно сказать — поцеловала. Нет, не в щеку, потому что до щеки я бы не дотянулась, но в ямочку на шее. А когда он в ответ прикоснулся губами к моей щеке… Увы, мне ни за что не описать, что я почувствовала при этом. Вселенная моей души содрогнулась до основания, ночь стала светлой, кровь потекла по венам вспять, а я, испуганная, смущенная, толкнула спиной дверь и бросилась прочь по гулким коридорам.

Ночью начался сильный жар. Мне казалось, что я уменьшаюсь, истаиваю, как свеча в подсвечнике, сгораю в лихорадке, как человек с простреленной грудью. Ночная темнота, беспросветная, ведь в подземельях Хаффлпаффа нет и не может быть окон, давила на меня, мешала дышать, а перед глазами вновь и вновь вставала все та же картина: колеблющаяся, заостренная тень силуэта, сложенные крылья мантии и низкий, грудной голос, шептавший: «И то, что ты сейчас подумала, тоже». А после — трогательная впадинка на болезненно-бледной шее, от которой тоненькой струйкой сбегает вниз нежная голубая жилка. И эта струйка разрасталась, ширилась, превращалась в реку, затягивала, и я погружалась в речной водоворот, чтобы снова вынырнуть и снова услышать: «что ты подумала — тоже», «что подумала — тоже …»

Потом видения отступали, а я переворачивалась с боку на бок, то и дело прижимая руку к щеке, на которой все еще горел след от прикосновения его губ. От жара ломило всё тело, и я осознавала — что от этого недуга есть только одно лекарство, которое для меня, как выяснилось, могло оказаться опасным. Боясь сойти с ума, я собралась с силами и прибегла к спасительной помощи окклюменции. Родной, любимый образ неба, культивируемый так давно, что он уже стал обратной стороной сознания, победил ночную тьму, прогнал безумие, охладил жар, и вскоре не осталась ничего, кроме бескрайней небесной шири, даже меня, ибо моё «я» растворилось в прозрачной синеве.

Я сама не поняла и не заметила, как уснула, а когда проснулась — часы показывали десять утра. В комнате было пусто, а на прикроватном столике лежала записка, написанная почерком Дианы: «Ну и здорова ты спать! Кто же столько спит в воскресенье? После завтрака мы все идем в Хогсмид. Будет настроение — присоединяйся. Сперва мы хотим зайти в «Сладкое королевство», а дальше — как пойдет». Но настроения гулять и развлекаться не было. Может быть, впервые после перевода я пожалела о башне Равенкло и ее больших, светлых окнах. Меня потянуло подняться как можно выше, возможно, даже на Астрономическую башню. Я умылась, оделась и начала восхождение.

Как все-таки хорош почти безлюдный Хогвартс! Пронизанные солнцем коридоры казались мне легкими аркадами, в которых витала самая лучшая в мире музыка — музыка тишины. У окна шестого этажа я ненадолго задержалась, чтобы отдышаться, а когда, наконец, решилась подняться еще выше, совсем рядом со мной послышался шелест одежды. Привитые мамой навыки сработали на уровне рефлекса, и раньше, чем я успела что-нибудь осознать, взметнулись полы мантии, и на пол тяжело рухнуло чье-то тело. Я рванулась к поверженному незнакомцу, чтобы узнать в нем … Джозефа Ливена. «Весьма предсказуемо» — прокомментировал внутренний голос с прямо-таки снейповскими интонациями. Я поспешно взмахнула волшебной палочкой, чтобы отменить петрификус тоталус, и сказала укоризненно, потому что у меня все еще дрожали руки от неожиданности и испуга:

— Джозеф! Зачем ты так подкрадываешься?

— Прости, я не хотел тебя напугать, — ответил он, потирая ушибленный затылок.

— Ты в порядке?

— Нет, — серьезно ответил Джозеф.

— Сильно ушибся? — испугалась я.

— Причем тут какие-то ушибы, когда у меня душа болит! — сказал он с отчаянием.

— И поэтому ты со мной следишь, да? — тихо спросила я, вспомнив о вчерашнем происшествии.

Он смятенно посмотрел на меня, и я увидела, что на его лице, у виска пульсирует, бьется синяя жилка. И как не жаль мне было Джозефа, в сердце шевельнулось неприязненное чувство.

— Да, я следил за тобой! — наконец признался он.

— Хорошо, что ты это не отрицаешь, — сказала я со вздохом.

— Но ты пойми меня! Что я должен был подумать? Ты попросила меня не надоедать, и я, дурак, поверил! Ждал, терпел, говорил себе «Дай ей время», а потом увидел, что ты полюбила другого! Ему ты дала шанс, а мне — нет! А я дня прожить без тебя не могу, я вообще без тебя жить не могу. Нет! Не подходи, не жалей меня, я не могу слышать твою мантию, как она шуршит!

Я подавила в себе острое желание посоветовать: «Джозеф, отключи эмоции» и села прямо на пол, потому что почувствовала, что бесконечно устала.

— Садись, поговорим, — предложила я с неохотой, так как во мне боролись сострадание и нежелание ничего объяснять.

Джозеф послушно сел рядом, свесив голову. Я немного помолчала, обдумывая слова, и сказала с расстановкой:

— Мы с тобой оба с Равенкло. Хотя я уже формально нет, но это все равно. Так давай порассуждаем логически. Скажи мне, Джозеф, можно ли винить человека за то, что он полюбил? Не дать любви угаснуть и разменяться на мелочи — это, конечно, сфера воли. Но первоначальный импульс — разве он зависит от нас? Вот ты говоришь, что любишь меня… А ну-ка разлюби, попробуй!

Джозеф упрямо помотал головой.

— Вот видишь! Что же ты обвиняешь меня? Сказать «не люби», все равно что сказать огню — «не гори». Я не могу рассказать тебе обстоятельств, при которых зародилось моё чувство, но если бы ты знал, в чем дело, ты бы меня не винил.

— Джоанна, — сказал он обиженно, — ты говоришь так спокойно, так правильно, а с меня будто кожу заживо содрали, где не тронь — больно. Ты мне каждую ночь снишься. Если я тебя не видел — дня нет. Да, нет! Провал, а не день.

Он говорил и говорил, и с каждым словом мне становилось все грустнее. Сострадание ширилось, словно река в половодье, угрожая совсем затопить меня. Надо было бы закрыть сознание, отрешиться от эмоций. Но я решилась, говоря фигурально, принять удар с открытым забралом, потому что чувствовала и свою вину. Надо было тогда, после лазарета, так поговорить с ним, найти такие слова, чтобы не оставить и тени надежды. Я слушала его, с тоской то сжимая, то разжимая пальцы правой руки, чтобы вновь и вновь почувствовать, как тепла и шершава нагретая солнцем каменная плита, на которой я сидела.

Джозеф замолчал. Надо было сказать ему что-нибудь утешительное, но я не могла подобрать слов, а он ждал. Ждал с исказившимся от страдания лицом, напряженно глядя на меня, не моргая и, кажется, даже не дыша. Я несмело протянула руку, чтобы погладить его по плечу, но тут же ее и отдернула. Он страдальчески усмехнулся.

— Видишь, я для тебя все равно что жаба. Или обезьяна.

— Вовсе нет, — возразила я, и через силу заставила себя сделать то, что задумала.

— Такая добрая и такая нежная, — грустно сказал Джозеф. — Ты — свет, Джоанна. Ты сама как солнце, в лучах которого сидишь.

Я и в самом деле сидела напротив окна, и лучи стоящего в зените солнца золотили мне лицо и мантию.

— Так не мешай солнцу светить, — попросила я так проникновенно, как только могла.

— А тебе не мешать… любить?

— Да. Не следи за мной, прошу. Не будешь?

— Не буду.

— Спасибо, — вздохнула я.

— Можно попросить тебя об одном одолжении? — спросил он, заметно волнуясь.

— Попробуй, — ответила я и спрятала правую руку под мантию, чтобы незаметно прижать ее к сердцу, так как это слово сразу же воскресило в памяти вчерашний вечер.

— Можно я подарю тебе на память наш Равенкловский шарф? Ты теперь носишь символику Хаффлпаффа, но, может, тебе будет приятно вспомнить о всех нас?

Я обрадовалась, что у меня попросили немногого, и кивнула. Джозеф достал из внутреннего кармана мантии бело-голубой шарф и протянул мне. От шарфа исходил тонкий запах лаванды, приправленный розой, и еще чем-то неуловимым, но столь же приятным.

— Как мило пахнет! — я прижала шарф к лицу и еще раз понюхала. — У тебя в шкафу, наверное, есть лавандовое саше?

— Да, — сказал он с запинкой.

— Очень мило, — повторила я. — И ты тоже очень милый.

Сказав это, я сама поразилась тому, что выговорила. Но изумление быстро растаяло. Мне начало казаться, что я чуть не совершила ужасную ошибку, вторично оттолкнув Джозефа, который в тот миг представлялся мне самым родным и дорогим человеком.

— Можно я сам его повяжу? — спросил он, и я поспешно согласилась.

Он медленно обвил шарф вокруг моей шеи. Я, очарованная, завороженная, потянулась было к Джозефу, чтобы обнять его. Помню, с каким восторгом, с какими постыдными желаниями я тогда глядела в его большие серые глаза, но, к счастью, перед моим собственным внутренним взором полыхнули черные искры, и тренированное сознание стало сопротивляться привходящим мыслям. «Что это? Откуда такие дикие желания? Я же люблю совсем не его, а… а…» Мысли то и дело спотыкались, я пыталась припомнить имя, но помнила только пронзительный взгляд черных глаз и черные крылья мантии.

Я сорвалась с места и помчалась к лестнице, не сомневаясь, что искушение победит меня, если я пробуду рядом с Джозефом еще хоть секунду. Я то бежала, то переходила на шаг, плача и борясь с терзавшим меня желанием вернуться. Потом опять ускоряла шаги, вспоминая о том, что есть кто-то, кого я по-настоящему люблю. Однако не знаю, чем бы закончилась эта борьба, если бы меня, полуослепшую от слез, не подхватили сильные руки Снейпа. Прижав меня к себе, он принюхался, охнул, мигом сорвал с меня шарф, и на весь коридор полыхнуло пламенем.

Шарф сгорел, а вместе с ним исчезло и наваждение.

— Что это было? — спросила я в полном ошеломлении.

— Амортенция, — кратко ответил Снейп. — Кто дал Вам этот шарф?

— Джозеф Ливен.

Из груди Снейпа вырвалось что-то похожее на рычание. Мне стало страшно.

— Соблаговолите пойти со мной, — сказал профессор сквозь зубы. — У меня к Вам целый ряд вопросов.

От его тона сердце ушло в пятки. Я, с совершенно убитым видом, покорно пошла следом за своим спасителем. Я практически не сомневалась, что в нужном месте и в нужный час он оказался не случайно, но кто предупредил его? Чего мне теперь ждать? И зачем было применять Fulminis*, если можно обойтись простым воспламеняющим? И еще всю дорогу я корила себя за то, что сразу не рассказала Снейпу о том, что Джозеф меня выслеживал. Уж он-то нашел бы способ защитить меня от любых посягательств.

Едва закрыв за собой дверь, Снейп повернулся ко мне так, что мантия взвилась за его спиной — угрожающая картина, вот уже несколько лет подряд наводящая страх на студентов — и гневно спросил:

— Ты знала, что за тобой следят! Почему ты не сказала мне?

— Сама все время спрашиваю себя об этом, — покаянно ответила я. — Теперь я понимаю, каким это было непростительным легкомыслием. Страшно подумать, как бы я скомпрометировала Вас, если бы позволила себя выследить. Но я узнала, что он следит за мной, только вчера, и — простите, сэр — я понимаю, что это звучит ужасно по-детски, но я вчера была так счастлива, что не хотела заговаривать о каком-то там Ливене. Как хорошо, что сэр Кэдоган Уэст сказал мне, что за мной следят, и помог скрыться.

— Так этого рыцаря в белых латах зовут Кэдоганом Уэстом?

— Да, сэр. Это он Вас предупредил?

Профессор кивнул.

— Он поднял ужасный шум. Метался из картины в картину и кричал, что ему срочно нужно видеть профессора Снейпа, а когда ему, наконец, удалось добиться искомого результата, сообщил, что ты пошла одна в Астрономическую башню, и что за тобой по пятам крадется какой-то студент, который и раньше тебя выслеживал. Кстати, с каких это пор ты водишь дружбу с портретами?

— С недавних, сэр. И, вернее сказать, не с портретами, а только с одним из них. Сэр Кэдоган, — тут я изрядно покраснела, — он питает ко мне нежные чувства. Он даже просил меня стать дамой его сердца, что, однако, не помешало ему показать мне дорогу к Вам.

И я рассказала весь эпизод, связанный с потайной лестницей.

— Поразительно, — сказал Снейп. — Портрет оказался гораздо великодушнее живого человека.

Он повернулся и пошел из прихожей в ту комнату, где мы всегда пили чай. Я почла за лучшее последовать за ним. Снейп придвинул кресло к столу и жестом пригласил меня сесть, а сам уселся напротив и спросил укоризненно:

— Не могу понять, где был твой светлый ум равенкловки, когда ты согласилась взять этот шарф. Неужели ты не почувствовала, чем именно от него пахнет?

— Почувствовала, но не поняла. От него пахло лавандой и розой, и еще чем-то, только я не смогла припомнить, чем. Но это не насторожило меня — ведь лавандой часто перекладывают постельное белье и даже одежду. Роза — тоже очень распространенный парфюмерный аромат. Я как-то не подумала, что как раз эти запахи у меня — самые любимые.

— Она не подумала!

— Да, не подумала. Мне самой ужасно стыдно за свою доверчивость. Но я не могу понять, на что он рассчитывал. Действие паров амортенции так нестойко! Если я не ошибаюсь, оно длится не более двадцати минут.

— Ты не ошибаешься. Но ты хоть представляешь, что можно сделать с околдованным человеком за двадцать минут?!

Я представила и похолодела до кончиков пальцев.

— И все-таки, — сказала я с сомнением, — тот Джозеф, которого я давно знаю, никогда не был законченным подлецом.

— А использование амортенции по-твоему, не подлость?

— В общем-то, да, я согласна. Но мне почему-то кажется, что он сделал это без каких-то далеко идущих планов, а просто от отчаяния.

— Это — не оправдание, мисс! Во что бы превратилось магическое сообщество, если бы любое проявление человеческой мерзости можно было оправдать душевным состоянием того, кто её сделал?

Снейп замолчал, но это было молчание моря перед штормом. Как досадовала я тогда на Джозефа за то, что он разрушил мир, который прежде был между мной и Северусом! Как тяготило меня это напряженное молчание! Правая рука Снейпа лежала поверх стола, и я робко коснулась даже не руки его, а рукава.

— Вы сердитесь?

— Я сержусь не на тебя, Джоанна.

С этим словами он положил свою руку поверх моей и слегка сжал её. За себя я теперь могла не тревожиться, но меня беспокоила не только моя участь.

— Что Вы намерены сделать, сэр?

— Добиться отчисления Ливена, разумеется.

— Что Вы, сэр! Не надо! — потрясенная услышанным, я вскочила с кресла, больно ударившись рукой о край стола.

— Почему не надо? — холодно спросил Снейп. — Разве ты не знаешь, что использование амортенции вне закона?

— Знаю, конечно. Но отчисление с седьмого курса?! Оно испортит ему всю жизнь! Какой позор для его семьи, какое клеймо на человеке! Пожалуйста, не надо! Прошу Вас!

— Что-то уж очень горячо ты его защищаешь! — сказал Снейп, нахмурившись, словно грозовая туча. — Или он все-таки дорог тебе?

— Вы мне дороги, а не он! — воскликнула я, задыхаясь от волнения. — Но нельзя допустить, чтобы один опрометчивый поступок испортил всю жизнь человеческую!

— Мой собственный опыт говорит о противоположном, но раз ты так просишь… Хорошо, с ним будет разбираться директор. Такой вариант тебя устроит?

— Вполне, — согласилась я, сообразив, что Дамблдор найдет оптимальный выход, без ущерба престижу школы. Вот теперь уже можно было окончательно успокоиться и снова сесть. Рука ныла, и я украдкой потрогала её, пытаясь угадать, насколько обширным будет синяк.

Снейп встал, открыл шкаф, достал оттуда склянку с мазью и протянул ее мне.

— Смажь руку. Я видел, как больно ты ударилась.

— Спасибо, сэр. И не только за мазь.

— За что же ещё?

— За то, что не дали волю злым чувствам.

— Можешь не благодарить. Но у меня остался еще один вопрос, — он подошел поближе и, опираясь на стол, заглянул мне прямо в глаза. — Как тебе удалось побороть действие зелья?

Под действием его пристального взгляда я едва не выронила склянку и, то и дело спотыкаясь и краснея, рассказала, как обстояли дела. Снейп выслушал меня предельно внимательно, а когда мой сбивчивый рассказ подошёл к концу, сказал:

— Что ж! Тебе стоит поблагодарить миссис Мэй за то, что она научила тебя окклюменции. А мне, полагаю, поздравить себя, потому что, — тут он склонился еще ниже, — при любом раскладе сопротивляться амортенции может только тот, кто действительно любит.

Разговор принимал опасный оборот, но тут из соседней комнаты раздался характерный рёв камина. Очевидно, кто-то хотел поговорить со Снейпом по каминной связи. Северус сделал мне знак, призывая оставаться на месте, и вышел. Я бы и сама ни за что не осмелилась встать, зная, что могу что-нибудь столкнуть или на что-нибудь натолкнуться. Однако я заметила, что на столе лежит моя собственная книга со стихами персидских поэтов, осторожно подтянула её к себе и постепенно углубилась в чтение настолько, что, когда Снейп вернулся, вздрогнула от неожиданности.

— Снова с книжкой в руках, — сказал он, войдя. — Ты верна себе, Джоанна.

Несмотря на то, что эти слова прозвучали почти что ласково, я поняла, что он чем-то раздосадован.

— Вот и Ширази с Вами согласен, — с улыбкой ответила я, желая немного пошутить. — Не хотите ли взглянуть?

Он подошел, перегнулся через моё плечо, от чего меня немедленно бросило в жар, и прочел там, куда я указывала:

«Сокровища души моей — всё те же, что и были.

И тайна, и печать на ней — всё те же, что и были».

— Что и говорить! — усмехнулся он. — Приятно, когда даже персидский поэт с тобой согласен. Однако, как мне ни жаль, сейчас я буду вынужден тебя оставить.

— Ничего страшного, сэр, — отвечала я, бережно закрывая книгу. — Поговорим в другой раз.

У дверей я немного замешкалась — прощаться со Снейпом с каждым разом было всё труднее, но умом я не желала повторения вчерашней сцены, правда, только умом, потому что сердце настоятельно требовало обнять его на прощанье. Вот я и стояла в нерешительности, не решаясь ни уйти, ни исполнить желание своего непокорного сердца, тщетно пытаясь угадать, не будет ли Северус против подобных проявлений нежности, робея, надеясь, что он обо всем догадается сам и даст мне понять, что для него более предпочтительно.

— Джоанна, я не кусаюсь, — наконец, сказал Снейп, которого, похоже, позабавило моё замешательство.

Я обняла его на время, равное трем ударам сердца, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять, каким был третий аромат амортенции, который я сперва не распознала…

*Fulminis в переводе с латинского означает "Удар молнии".

Если я чего и боялась в те дни, так это расстаться с Северусом хотя бы на сутки, но очень скоро жизнь предоставила мне эту «счастливую» возможность. В письме, пришедшем с совиной почтой, мама напоминала мне о своем дне рождения и сообщала, что уже договорилась с директором насчет тринадцатого и четырнадцатого марта. Забрать меня из Хогвартса должен был двоюродный брат. Конечно, я помнила о дне рождения мамы, и даже подарок заказала заранее, но в свете последних событий это письмо застало меня врасплох. Календарь злорадно сообщил, что сегодня — уже двенадцатое.

Пришлось прибегнуть к простой уловке. После урока зельеварения я сделала вид, что нечаянно рассыпала книги и собирала их немного дольше, чем потребовалось. Когда последний ученик вышел из класса, я подошла к преподавательскому столу.

— В чем дело, мисс? — строго спросил Снейп.

Из осторожности я постаралась ответить в тон:

— Простите, сэр. Я просто хотела информировать Вас, что в связи с семейными обстоятельствами вынуждена пропустить следующий урок.

— Какого рода обстоятельства отрывают Вас от учебы?

— День рождения моей матери, миссис Мэй. По ее просьбе директор отпустил меня до субботнего вечера.

Я попыталась как можно отчетливее представить циферблат часов, показывающих семь пополудни. А потом добавила ещё картинку — восемь часов и мы, сидящие за чашкой чая. Профессор еле заметно кивнул. Длить молчание не имело смысла. Я вежливо попрощалась и пошла к двери. Не знаю точно, но, кажется, Снейп все-таки сказал мне вслед:

— Возвращайтесь скорее.

В пятницу, в восемь часов утра я стояла у ворот Хогвартса с рюкзачком за спиной, размышляя о том, как это все-таки неудобно — не уметь аппарировать. Помнится, мама была неприятно удивлена, когда убедилась, что её дочь не способна к аппарации. Она очень старалась научить меня, и я старалась тоже, но все наши усилия разбились о бастионы моей неспособности. В результате, за мной теперь присылают Лоренса. Раздался хлопок аппарации, и передо мной появился улыбающийся кузен.

— Привет, Джоанна! — весело крикнул он, подхватывая меня на руки. — Давно не виделись!

— Привет, Ларри.

Брат, словно куклу, поставил меня на землю.

— Растешь, сестренка. А где твоя коса?

— Обрезала.

— Миссис Мэй вряд ли этому обрадуется. Но выглядишь ты хорошо. Ну что, махнем для начала на Косую аллею?

— Ага, давай.

Лоренс взял меня за руку, и его светлая палочка красиво сверкнула в лучах утреннего солнца.

— Apparate!

На Косой аллее мы провели около часа, однако мой неугомонный кузен успел довести до истерики не менее четырех продавцов. Все ему было не так, все не подходило, и лишь в магазине с претенциозным названием «Пепел солнца» отыскалась платиновая брошь, которую он счел достойным подарком для именинницы. Пока Лоренс расплачивался, я бродила вдоль витрин. Взгляд остановился на тонкой серебряной цепочке с подвеской в виде чайки. Миниатюрная фигурка чайки напомнила мне о сказке, благодаря которой и началось наше с Северусом знакомство. Как, кажется, давно это было!

— О, у юной леди прекрасный вкус! Цепочку сделали в наши дни, но подвеска — старинная. Знатоки датируют ее серединой девятнадцатого века.

Невысокий, полный торговец стоял около меня, приятно улыбаясь.

— Сколько стоит эта вещица?

Названная цена была дорогой, но не запредельной.

— Нравится? — спросил Ларри, подойдя. — Может, подкинуть тебе деньжат?

— Спасибо, я сама.

Я расплатилась, но прятать покупку в рюкзак не стала, а сразу повесила на шею.

Брат насмешливо улыбнулся:

— Много ли вам, девушкам, для счастья надо? Купила новую финтифлюшку — и цветешь как роза.

Я была так довольна, что не стала отшучиваться.

Наконец, переступаю порог родного дома. Где-то наверху хлопает дверь.

— Джоанна приехала!

На лестнице слышится топот детских ног. Джулия, младшая сестренка, от поспешности теряет туфельку с левой ноги и бежит ко мне в одной правой.

— Я так соскучилась!

Она с разбегу обнимает меня, и её живые карие глазки с любовью заглядывают в мои глаза. Без тени зависти смотрю я в ее красивое личико.

— Я тоже соскучилась по тебе, малышка.

— Я не малышка! Разве ты забыла? Мне скоро исполнится восемь лет.

— Целых восемь лет, подумать только! Тогда простите меня, леди Джулия Мэй. Где папа?

Сестренка хмурит брови.

— Кажется, мама попросила его съездить на Эбби роуд. Джоанна, пойдем скорей наверх. Мама уже два раза спрашивала о тебе.

— Пойдем. А по дороге подберем твою туфельку.

— Я потеряла её, совсем как Золушка на балу! — восторженно говорит сестренка. — Где же твой принц? — спрашиваю я ласково.

— Нету, — с огорчением отвечает Джулия. — Это тебе пора найти своего принца, а мне еще рано, так мама говорит.

Мама действительно ждет нас наверху, как всегда, безупречно одетая, подтянутая, красивая, и, как всегда, чуть отстраненная.

— Здравствуй, Джоанна!

— Здравствуй, мамочка!

Мама поднимается с кресла, целует меня в щеку, и я тону в легком облаке её духов. В раннем детстве мне казалось, что запах роз присущ маме и только маме, как будто она сама — удивительный цветок. Я крепко, от души обнимаю маму, стараясь вложить в это объятие как можно больше тепла.

— Тебе идет стрижка. Но стоило заранее поставить меня в известность, — говорит мама, разглядывая мои волосы.

— Мамочка, прости. Мне очень жаль.

— Не извиняйся, милая. Я все понимаю, — мама гладит меня по голове, перебирая короткие пряди, — Овечка моя стриженая… Я сама уложу тебе волосы. А платье на вечер найдешь в своей комнате.

Искренне благодарю маму, думая, что в этот раз безропотно надену то, что она для меня купила.

— Как учеба?

— Как всегда, отлично.

Мама одобрительно кивает головой.

— Эдвард говорил, что ты пишешь статьи для школьной газеты.

— Да, мама. Ты не против?

— Нет, почему же. Тренируйся. Позже это может пригодиться. А сейчас иди, отдохни немного. У нас сегодня очень много дел.

И я ухожу, понимая, что отдых скорее нужен маме, нежели чем мне.

Вместе с роскошным лазоревым платьем я нашла на своей кровати небольшой конверт, подписанный: «Мисс Дж. Мэй, …стрит, 19». Почерк Северуса. Спешно вскрываю письмо.

«Ты сама назначила время. Не опаздывай, Джоанна. Я буду ждать тебя.

С. Снейп».

Прижимаю листок к губам. Как хорошо, что в этом доме нет завистливых сестер. Я не опоздаю, нет, и теперь я могу вытерпеть все, что угодно.

* * *

Я действительно вынесла всё: и пытку платьем с тесным корсетом, и изысканный, но чуждый аромат духов, которыми обрызгала меня мама, и толпу гостей, которые одаривали меня стандартными улыбками и задавали стандартные вопросы, и даже то, что за суетой подготовки мне так и не удалось переговорить с папой с глазу на глаз. А мне так хотелось рассказать ему о Снейпе, как ни боялась я открыть характер своих истинных чувств к нему.

Что скажет папа? Осудит меня? Или постарается понять? Глядя на то, как он, сидя за столом рядом с мамой, ведет светскую беседу, я попыталась представить благоприятный исход разговора. Допустим, он поймет. И что же скажет? Наверное, что-то вроде: «Ну, просто Марианна и полковник Брэндон!» А может, так: «Новая Джен Эйр нашла своего Рочестера». Папа перехватил мой взгляд и весело подмигнул мне.

В этот вечер я очень старалась быть любезной и милой: приветливо улыбалась гостям, терпеливо поддерживала застольные разговоры, не скупилась на комплименты и не старалась, как бывало прежде, забиться куда-нибудь в угол с альбомом или книжкой. Мысль о том, что Северус ждёт моего возвращения, согревала душу, побуждала относиться снисходительнее к сборищу гостей, большинство из которых не были мне симпатичны, и легко мириться со скукой этого вечера. Улучив момент, мама шепнула мне: «Твои манеры изменились к лучшему, Джоанна». Я была очень довольна — мне редко доводилось удостоиться маминой похвалы.

Утром следующего дня наконец-то удалось поговорить с папой и пересказать ему события последних месяцев.

— Что скажешь, папа? — с волнением спросила я, закончив рассказ.

Папа снял очки и потер уставшие глаза.

— Взрослый мужчина со сложным характером и юная девушка — какой привычный классический сюжет. Не ожидал, что это однажды коснется и нашей семьи.

— И ты — против? — с огорчением спросила я.

— Не то чтобы против… После твоих писем из лазарета я предполагал, что может случиться что-то подобное.

— Что ты посоветуешь мне, папа?

— Что тебе посоветовать… Я не стану обижать тебя призывами быть благоразумной и осторожной. Но Джоанна!Мне кажется, ты имеешь дело с раненым сердцем. Будь внимательнее. Вдумчивее. Взвешивай слова.

— Спасибо, пап. Я запомню.

Я села рядом с папой и положила голову ему на плечо. Папа, глубоко вздохнув, погладил меня по голове.

— Знаешь, я уже скучаю по нему. Но как мне будет тяжело снова расстаться с любимым «пампи»!

Услышав это смешное детское словечко, папа снова вздохнул и сказал:

— Мне тоже… Мне тоже, дочка. Но ты все-таки не грусти, а? До обеда осталось несколько часов. Хочешь, погуляем по Лондону?

— Конечно, хочу!

— Так собирайся скорее. А вечером тебя ждет небольшой сюрприз.

— Сюрприз?! Вот здорово! А кто его приготовил? Ты?

— Нет. Скоро сама узнаешь.

* * *

Как оказалось, порадовать меня вознамерился ни кто иной, как мамин старший брат. Видите ли, я вела себя на мамином юбилее так достойно, что он решил поощрить племянницу на дальнейшие подвиги и, воспользовавшись связями в Министерстве, договорился, чтобы обратно в Хогвартс меня доставил «Ночной рыцарь». Одну меня, без других пассажиров — индивидуальный рейс, так сказать. Автобус должен был ждать нас в пять часов вечера на Косой аллее, но дядя Генри Стаффорд недаром даже в нашей семье держит пальму первенства по пунктуальности. Мы пришли на Косую аллею на двадцать минут раньше требуемого. Джулия так плотно набила мой рюкзак конфетами, что у меня заныла шея. Мы не спеша прогуливались туда-сюда, дожидаясь автобуса. Я всем сердцем желала, чтобы он пришел хоть на пять минут, но пораньше — так мне хотелось поскорее очутиться в Хогвартсе.

У магазина «Росс и К» нам встретились двое высоких импозантных мужчин. По реакции дяди я поняла, что это люди из Министерства, причем вышестоящие. Дядя Генри устремился к тому из них, кто держал в руках кожаную папку.

— Мистер Хардкасл, добрый вечер! Какая удача — встретить Вас здесь! Вы позволите отнять у Вас буквально пару минут?

Мистер Хардкасл позволил, и они отошли к витрине. Оставшийся в одиночестве спутник мистера Хардкасла подошел ко мне. Я невольно подумала, что этого сорока-сорокапятилетнего мужчину можно было бы назвать красивым, если бы не рваный шрам, пересекающий подбородок. У него был вид настоящего английского джентльмена, спокойного и сдержанного. При ходьбе он слегка припадал на левую ногу.

— Мисс Джоанна Мэй, если не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, сэр. Это действительно я.

— А Вы узнаете меня?

Я напрягла память.

— Мистер Диксон?

— Совершенно верно, мисс. Мне случалось бывать в Вашем доме.

— Да, я вспомнила. Прошу прощения, что не узнала Вас сразу.

— Пустяки. Вы учитесь в Хогвартсе?

— Да, сэр.

— Равенкло, верно?

— Да, — ответила я, опустив глаза.

— И как обстоят дела с учебой?

— По-моему, очень хорошо.

— Похвально, мисс. Какие предметы Вы любите больше всего?

— Заклинания и зельеварение.

— О, зелья! — воскликнул он с энтузиазмом, впрочем, довольно сдержанным. — В свое время я тоже очень любил этот предмет. Кто Ваш преподаватель?

— Профессор Снейп.

— Северус Снейп?! — воскликнул мой собеседник, разом теряя всю свою невозмутимость.

— Да. А что такое? — удивилась я.

— Да разве можно доверять ему обучение детей?! Ведь он убийца, мисс, самый настоящий убийца! Возможно, Вы не знаете, но я двадцать лет проработал в аврорате, и могу доподлинно Вам сказать, что Снейп был приспешником Темного Лорда. Я сам защищал Стратфордскую больницу (Вы же помните, о ней много писали в газетах?), я своими глазами видел его среди Упивающихся. Это была ужасная ночь! Я — мужчина, до сих пор содрогаюсь, вспоминая в каком виде мы потом нашли главного целителя и его жену! — и он действительно содрогнулся, а после прибавил пару таких подробностей, что меня едва не стошнило от отвращения. — Что с Вами, мисс? Вы так побледнели.

— Ничего, — еле выговорила я помертвевшими губами. — Просто то, что Вы сказали, поразило меня.

— Простите великодушно, мисс. Я должен был пощадить Ваши нервы. Но все-таки я считаю, что врага надо знать в лицо. Будьте с ним как можно осторожнее!

Его слова оборвал гудок подошедшего «Ночного рыцаря». Поклонившись мистеру Диксону и наскоро простившись с дядей, я поспешно поднялась по ступенькам автобуса. В течение еще целой минуты, долгой, как век, мне приходилось удерживать на лице улыбку, но вот автобус отъехал, и дядя Генри с двумя джентльменами скрылись из виду.

Сухи были мои глаза, но сердце — плакало.

«Так вот почему он пожалел Хельгу! Он был в Стратфордской больнице в тот день, когда погибли её родители. А если? Великий Боже! Если он сам участвовал в пытках?» Сознание отказывалось вмещать эту мысль. Пейзаж за окном растекался и дробился, как в калейдоскопе. Всё тело сотрясал озноб. Я сжалась в комочек на широком сиденье, обхватив вздрагивающей рукой дрожащие ноги. Голова моя пылала.

«Пусть пойдет дождь. Пусть он пойдет, — заклинала я неведомые силы, прижавшись лбом к холодному стеклу. Мне жарко. Я не могу больше терпеть. Дождя! Дождя! Дождя!»

И неведомые силы откликнулись. Громыхнуло раз, другой, и небо разразилось миллионами хлещущих серых струй, обрушилось на землю потоками воды, зарыдало воем ветра, а вместе с небом заплакала и я. Но слёзы не приносили облегчения, а только жгли душу.

Сквозь завывания ветра до меня доносились ругательства кондуктора, но мне было всё равно — доедем мы или нет. Смерть казалась желанным избавлением от душевной муки. Само дыхание давалось с трудом, стук сердца отзывался в груди невыносимой болью. Мне хотелось распахнуть грудную клетку, и выпустить из неё сердце. Я запустила руку за воротник блузки и, что было сил, царапнула себя под шеей, чтобы физической болью хоть немного заглушить боль душевную.

Когда мы все-таки добрались до ворот Хогвартса, дождь прошел. Через силу поблагодарив водителя и кондуктора, я побрела к замку, с каждым шагом по щиколотку увязая в грязи.

— О, Мерлин! — ахнула Кэтрин, увидев меня на пороге комнаты. — На кого ты похожа, Джоанна! Белая, как мертвец, а ноги в грязи по колено!

Я сбросила промокшие туфли, вслед за ними полетели и чулки. Крышка моего сундука протестующе заскрипела, так бесцеремонно я её откинула, чтобы поскорее добраться до вещей, спрятанных на самом дне. Да! Вот он, синий пузырек с остатками сонного зелья, которым меня поили еще в лазарете. Мне отчаянно хотелось уснуть и проспать весь вечер — вечер, в который Снейп будет напрасно дожидаться моего прихода.

Внутренний голос не замедлил вмешаться: «А ведь именно он варил для тебя это зелье!»Пальцы разжались, и флакон упал на пол, звякнув коротко и жалобно. Драгоценное зелье растеклось по полу. Меня затрясло.

Кэтрин положила руку мне на плечо.

— Джоанна, что случилось?

Как ей объяснить? Сказать, что тот, кого я полюбила, оказался чудовищем? Но губы сами произнесли единственно подходящую фразу.

— Я снова потеряла лучшего друга.

Щечки Кэтрин вытянулись от удивления.

— Тебя бросил парень? Он живет в Лондоне, да?

Я кивнула. Пусть так и думает. Моя соседка нагнулась и осторожно понюхала пролитое зелье.

— А, так это снотворное!

— Конечно. А ты что, подумала — яд?

— А если и подумала! Ты бы видела, какие у тебя безумные глаза. Тебе нужно выговориться?

— Нет, только забыться.

Кэтрин откинула крышку своего сундука и принялась в нем рыться, что-то недовольно бормоча. Наконец, её терпение лопнуло. Она взяла с прикроватной столика волшебную палочку, взмахнула со словами «Акцио зелье легкого сна», и искомый пузырёк наконец очутился у нее в руках.

— Вот, держи. Что бы ты без меня делала!? Не больше двух глотков, помнишь?

Я с благодарностью приняла пузырёк в дрожащие руки.

— Спасибо, Кэтти.

Добрая девушка помогла мне раздеться, продезинфицировала царапины, алевшие под шеей, и уложила в кровать, как беспомощного ребенка. Засыпая, я слышала, как она тихо шепчет: «Бедная ты моя, бедная».

Утром я встала совершенно разбитой, сожалея о том, что вчера не выпила четыре глотка вместо двух, чтобы проспать и этот день. За завтраком сова сбросила мне записку:

«Джоанна, вчера я ждал тебя до полдесятого. Почему ты не пришла?»

Я повернулась в сторону преподавательского стола, и перехватила настроженный взгляд Снейпа. Резко встала из-за стола, попутно набив себе пару синяков, и вышла из Большого Зала.

После обеда мне удалось ускользнуть от Кэтрин, как видно, решившей взять меня под опеку, и незамеченной пробраться в совятню. Там, пристроившись на подоконнике, я и написала ответ:

«Профессор! Мне стало известно о том, что Вы участвовали в нападении на Стратфордскую больницу. Страшные подробности той ночи никогда не изгладятся из моей памяти. Я никогда больше к Вам не приду, и, пожалуйста, не пишите мне больше».

Я протянула это корявое послание ближайшей сове и назвала адресата.

Вот и всё…

Из последующих дней я помню только ощущение душевной сухости и непрекращающееся желание, чтобы все оставили меня в покое. Я старалась как можно чаще отключать эмоции, но тело упрямо сообщало, что душа нездорова: всё время было жарко, всё время хотелось пить. Мантия, надетая на тонкую майку, нестерпимо грела и жалилась. Шум в любых количествах казался отвратительным, а запахи еды часто вызывали тошноту.

Из ночи в ночь повторялись похожие сны: будто брожу я по безводной пустыне, слушая свист и песни ветра, и вдруг понимаю, что эта пустыня — и есть мое опустевшее сердце. Как-то раз, стремясь хоть чем-нибудь заполнить вечер, я принялась перелистывать блокнот, в который выписывала любимые стихи, и наткнулась на такие строчки:

Дни свои влачить без друга — наигоршая из бед.

Жалости душа достойна, у которой друга нет.

Утешителя лишенный, проживи-ка не скорбя,

Эти несколько коротких, купленных у рока лет.

Дочитав четверостишие до конца, я с раздражением захлопнула блокнот и швырнула его за кровать.

Труднее всего мне пришлось на уроке зельеварения. Я старалась даже не поворачиваться в сторону профессора Зелий, но все-таки не смогла не заметить, что он выглядит более бледным и утомленным, чем обычно. Однако и это не смягчило меня. Я ослепла и оглохла к чужой боли, и сердце мое, казалось, обратилось в камень.

Как всякий, кто в глубине души догадывается, что он неправ, я упорствовала в своем заблуждении. Растравляла сердце, напоминая себе, что более половины своей короткой жизни Хельга провела без родителей. Перебирала в памяти все те истории, которые когда-либо слышала об упивающихся; истории, похожие на страшные сказки, ещё более ужасающие от того, что они были чистой правдой. И мне казалось, что, поступи я иначе, это было бы предательством памяти умершей, но, тем не менее, горячо любимой подруги.

Однако сквозь сознание мнимой правоты временами отчетливо проступали слова папы: «Доченька, горячее моё сердечко, не суди сгоряча. Жизнь намного сложнее, чем ты можешь представить». От этих слов, не раз говоренных с заботой и любовью, я не могла отмахнуться. И тогда озлобление сменялось жгучей болью и сомнениями: не совершила ли я самой большой ошибки в жизни?

Однажды вечером профессор Спраут отыскала меня в коридоре четвертого этажа, где я, усевшись на подоконник, безжалостно соскребала со стекла морозный узор.

— Мисс Мэй, директор вызывает Вас.

— Хорошо, я иду.

— Вас проводить?

— Нет, спасибо. Я сама.

* * *

Стучусь в кабинет Дамблдора. Директор радушно распахивает передо мною дверь.

— Добрый вечер, мисс Мэй!

— Добрый вечер, сэр. Вы звали меня. Я пришла.

— Присаживайтесь, прошу Вас.

Я присаживаюсь на один из стоящих в кабинете стульев и выжидательно смотрю на Дамблдора. Он стоит, сложив руки на животе, и добродушно улыбается, не торопясь сообщить мне причину вызова. Лучики морщинок разбегаются от его светло-голубых глаз к вискам, к желтоватым старческим щекам. Борода и усы белы, как снег. В который раз отмечаю, что наш директор похож на Отца Рождество. Вот только взгляд тяжеловат для Рождественского Деда.

— Я вызвал Вас, мисс Мэй, чтобы сделать Вам подарок.

— Подарок? Мне?

Я ожидала чего угодно, но не этого.

— А почему бы и нет? — хитро прищуривается директор. — Вы ведь любите кроликов?

— Да, — ещё больше удивляюсь я.

— Тогда мой подарок будет очень кстати.

Дамблдор идет к окну, под которым стоит доселе незамеченная мной клетка. Директор открывает дверцу клетки и достает оттуда — кролика!

— Мне кажется, вам нужен подопечный, — пушистый комок оказывается у меня в руках. — Вы ведь не подведете меня, взяв его на поруки?

-— Нет, ну что Вы! — говорю я, с восторгом разглядывая кролика. Зверёк и впрямь прехорошенький: серый, очень пушистый, с удивительно мягкими ушками. Кролик осторожно обнюхивает мои ладони, и то, как шевелится при этом его маленький нос, приводит меня в восторг.

— Спасибо, сэр!

— Не стоит благодарности, мисс Мэй. Не хотите ли чаю? Нет? Тогда Вы можете идти, только захватите с собой клетку.

К счастью, ни одной из моих соседок не оказалось дома. Я могла спокойно рассмотреть дамблдоров подарок. Кролик смирно сидел на ладони, шевеля аккуратным носиком.

«Я буду звать тебя Лапиком, — сообщила я ему. — Ты, наверное, хочешь есть? Подожди. Я сейчас что-нибудь принесу».

Я посадила кролика в клетку и побежала на кухню. Эльфы-домовики охотно дали мне несколько капустных листьев и три больших морковки. Лапик так аппетитно хрустел капустой, что и я сжевала листочек за компанию. Весь остаток дня я возилась со своим приобретением: устраивала ему постель, расчесывала и без того безупречную шерстку, учила отзываться на кличку. Соседкам зверёк понравился.

— Хорошо, что директор подарил тебе кролика, — заметила Кэтрин. — Ты опять стала похожа на человека, а не на привидение.

На следующий день, вернувшись с занятий, я первым делом подбежала к клетке Лапика.

— Лапик, миленький, привет!

Едва увидев меня, кролик прыгнул к решетке, и тут я заметила, что капуста, еще утром заботливо положенная в миску, осталась нетронутой.

— Что с тобой? Ты не заболел?

Я поспешно достала кролика из клетки. На мой несведущий взгляд, Лапик выглядел абсолютно здоровым. Некоторое время я гладила его, нежно уговаривая:

— Не болей, мой хороший. Не болей, пожалуйста, не расстраивай хозяюшку.

Внезапно кролик соскочил с моих ладоней. Он сунул нос в миску и принялся с энтузиазмом хрустеть капустным листом. Я протянула ему кусочек банана — Лапик съел и банан.

— Так ты не болен, ты просто соскучился, — догадалась я. — Ты, наверное, думал, что я тебя бросила? Не бойся, я не оставлю тебя. Мы в ответе за тех, кого приручили, верно?

«А что ты сделала с профессором Снейпом? — холодно спросил внутренний голос. — Ты приручила его, а затем безжалостно бросила».

«Но он же убийца»! — горячо возразила я.

«А ты — неблагодарная дурочка! — жёстко ответил голос. — Он выхаживал тебя, заботился о тебе, он — взрослый, умный человек! — выслушивал твои россказни, и старался понять, это он помог тебе найти новых подруг, уговорил заняться сочинительством, он был добр к тебе, настолько, насколько умел. Так ли важно, кем он был прежде?! Важно то, каким ты его знаешь теперь!»

Я поспешно поцеловала Лапика, заперла его в клетке, прошептав скороговоркой: «Не-беспокойся-пожалуйста-я-скоро-вернусь!» и выбежала вон из комнаты.

* * *

Картины, лестницы, коридоры рвались мне навстречу, длинные полы мантии путались в ногах, сердце билось где-то в горле, но разве я могла добровольно прервать свой бег?

На втором этаже группа старшекурсников преградила мне дорогу. Кажется, все они были навеселе, иначе чем объяснить их непонятное возбуждение и покрасневшие лица?

— Куда бежишь, красавица? Останься с нами!

Они окружили меня, взялись за руки и начали водить хоровод, распевая «Walking Down Canal Street». Кольцо из черных мантий и разноцветных шарфов вертелось, словно в кошмарном сне, хохоча и обдавая парами спиртного. Я пыталась вырваться, но всё время натыкалась на чужие плечи и сцепленные руки. Голова закружилась, стало понятно — еще немного и мне не избежать обморока, поэтому я сделала отчаянный рывок, разорвала кольцо и стремглав помчалась по коридору. Этажом ниже пришлось ненадолго остановиться, потому что сердце угрожало вот-вот выпрыгнуть из горла.

Не успела я пробежать и нескольких ярдов, как мимо пронесся Пивз и с криком: «После обеда надо купаться!» опрокинул на меня кувшин ледяной воды. Я чуть не разрыдалась от досады и унижения. Что делать? Палочки с собой нет, высушиться при помощи магии не получится. Идти переодеваться? Но я не выдержу и минуты промедления. Бежать дальше? Но как показаться на глаза Северусу в мокрой мантии? И все-таки я побежала к нему. Промокла насквозь? И пусть! Если он простит меня, то утешит и согреет. Бежать теперь было не в пример легче — мокрая ткань приятно охлаждала разгоряченное тело. Правда, я рисковала сильно простыть. Но это неважно. Всё неважно, лишь бы поскорее его увидеть.

Филч схватил меня за руку у самой лестницы в подземелье. Его желчное, брюзгливое лицо светилось торжеством.

— Стойте, мисс! Думаете, что Ваши проделки сойдут Вам с рук?

— Какие проделки? Я ничего не сделала!

— А кто залил коридор первого этажа водой? — прошипел Филч.

— Это не я, честное слово, не я! Это Пивз! Вот, посмотрите на мою мантию. Она вся мокрая. Это он меня облил.

— Не пытайтесь морочить мне голову. Идемте!

— Куда?! — в отчаянии крикнула я.

— В подсобку, разумеется. Посидите там, пока директор не решит, как Вас наказать.

— Нет! Нет! Я ни в чем не виновата. Отпустите меня, пожалуйста! Мне нужно срочно повидаться с одним человеком. Это вопрос жизни и смерти, понимаете?!

Но Филч не знал сострадания. Пока он, сжимая мою руку своей костистой холодной рукой, тащил меня по коридорам, мне казалось, что это сама смерть влечет меня в царство мертвых. Когда ключ торжествующе повернулся в замке по ту сторону двери, я села прямо на пол и залилась злыми слезами. «Надо что-то придумать, — упрямо шептала я. — Если не увижу Снейпа — умру!» И тут… Лишь бы они были на месте! Скорее, сунуть руку в карман. Да, есть!

В кармане мантии завалялось несколько шпилек ещё с тех пор, когда я носила длинные волосы. Так, теперь к двери. Вспомнить, как мы Джулией открывали буфет. Замок поддался, и я рассмеялась от облегчения. Как хорошо! Можно бежать к Северусу.

Странно, что за всё это время мне даже в голову не пришло, что его может попросту не быть дома.

В этот раз никто не помешал моему бегу. Я благополучно миновала все коридоры, и знакомая дверь застонала от моих ударов, но… Никто не открыл мне. С последней надеждой я пробежала еще немного, и постучала в дверь класса. Тихо. И здесь тихо. Я буквально сползла по ближайшей стенке. Нет его! Нигде нет! Быть не может! Разом сказались и переживания предыдущих дней, и сегодняшний отчаянный бег, и мокрая одежда, и столкновение с Филчем. Меня начало трясти от волнения и холода. И тут за дверью послышались торопливые шаги.

Едва лишь слух различил за дверью шаги Северуса, сердце сделало виртуозный кульбит и затряслось, как замерзший котенок. Дверь со скрипом распахнулась. Увидев меня, Снейп сильно побледнел. На какое-то мгновение мне даже показалось, что он не верит своим глазам.

— Джоанна, ты?

Я переступила через порог. Тяжелая дверь сама захлопнулась за мной, навсегда отделив Джоанну прежнюю от Джоанны нынешней. От долгого бега под ребрами сильно кололо, дыхание прерывалось, но нужно было поскорее сказать самое главное.

— Я была не права. Простите меня. Я больше никогда Вас не покину, — запинаясь, проговорила я.

Северус шагнул ко мне, крепко, до боли, обнял и прижал к сердцу.

— Бэлль, ты вернулась!

Эти торопливые слова обожгли мне слух. Сердце сладко, изнемогающе заныло. Снейп порывисто целовал меня в макушку, в лоб, в виски. Эти поцелуи и пьянили меня и заставляли болезненно вздрагивать. Никто, никогда не целовал меня прежде. «Еще немного, и он коснется моих губ, — в смятении подумала я, — но я не вынесу этого, по крайней мере, пока». Однако моё беспокойство оказалось напрасным. Стоило мне умоляюще взглянуть на Северуса, как он усилием воли потушил огонь, полыхавший в его взгляде. Мой всепонимающий друг бережно погладил меня по щеке.

— Ты вся дрожишь.

— Я слишком долго бежала к тебе.

— Почему на тебе мокрая мантия?

— Пивз облил. А я не стала переодеваться.

— Потому что хотела поскорее увидеть меня?

— Да.

— Хорошая моя, — он обнял меня еще крепче. — Ты, наверное, замерзла. Дай мне согреть тебя. Сними мокрую мантию.

Я заколебалась: под мантией на мне была только юбка по колено да тонкая майка, но все же сбросила с плеч мокрую ткань. Заметив моё смущение, Снейп отвел глаза. Он закутал меня в свою мантию, усадил на ближайшую парту и сел рядом со мной. Так сидели мы рядом, прижавшись друг к другу, словно птицы на ветке, и не было во всем Хогвартсе, а может и во всей Англии людей счастливее нас.

— Милая девочка, — горячая тяжелая рука обвила мои плечи, — что заставило тебя примириться с моим прошлым?

— Сложно сказать. И мои размышления, и моя тоска по тебе, и слова папы, и — дамблдоров кролик.

— Кролик? — я не увидела, а услышала, что Северус улыбнулся.

— Да. Директор подарил его мне, и сказал, — тут я выпрямилась и произнесла нарочито низким голосом. — Вам нужен питомец, мисс. Вы же не подведете меня, взяв его на поруки?

— Дамблдор, как всегда, в курсе всего, что происходит в школе, — сказал Северус, немного нахмурившись.

— Но может, оно и к лучшему? Благодаря этому отнюдь не прозрачному намеку, я всё поняла, и уж теперь я никогда тебя не оставлю.

— Странно, — задумчиво сказал Снейп. — Позавчера ночью я видел во сне, как ты обнимаешь меня и шепчешь: «Я никогда не оставлю Вас, сэр». Но сон растаял, а у изголовья лежало твое письмо, то, в котором ты написала, что больше никогда не придешь.

— Почему Вы не сожгли это ужасное письмо?! — заволновалась я.

— Не называй меня на Вы, — мягко поправил Снейп, — А письмо — как я мог его уничтожить? Ведь это единственное, что осталось на память о тебе. Письмо и ещё томик со стихами персидских поэтов.

— Разве я забыла его у тебя?

— Да, еще до отъезда. Последние несколько дней я читал эти красивые, но странные стихи, которые ты так любишь, и мне казалось, что это ты мне их читаешь.

Он подошел к преподавательскому столу и достал из ящика знакомую книгу. Из толщи страниц выглядывала закладка — лист какого-то растения. Когда Снейп снова подошел ко мне, я потянулась рассмотреть, что это за лист. Северус, заметив мой взгляд, раскрыл передо мною книгу. На странице, заложенной сушеной веточкой лилового страстоцвета, было напечатано лишь несколько строк:

Земля весною ранней тобой благоухает,

Тебя едва увижу — печаль моя стихает…

И мне, и всем, и саду лицо твое приятно!

Нарцисс о кипарисе слезами истекает…

Я цветников не слышу: меня благоуханье

Той улицы заветной повсюду настигает…

Я перевела взгляд со страницы книги на лицо Снейпа. Его прекрасные черные глаза смотрели на меня так нежно, что мне стало стыдно. Я тихонечко оттолкнула книгу.

— Оставь её себе.

— Не пожалеешь? Ведь это твоя любимая книга.

— Мне для тебя ничего не жалко, — сказала я, закрыв лицо ладонями.

— Что с тобой, Джоанна?

— Мне стыдно, очень-очень стыдно! Как я могла?! Я заставила тебя страдать и, вдобавок, считала себя правой. Сможешь ли ты простить меня?

— Мне нечего прощать. И я считаю, что тебе нужно узнать правду о Стратфорде.

Я закрыла ему рот ладошкой, а он коснулся её губами. Сердце вздрогнуло и пропустило удар.

— Нужно ли? Разве это что-то изменит … в том, что я чувствую к тебе?

— Даже если не изменит, между нами не должно быть никакой недосказанности. Отец твоей подруги был выдающимся диагностом и целителем-практиком. Наше с ним знакомство не было случайным, и началось примерно за полгода до его смерти. На Хэллоуин 1979 года, в ту самую ночь, мне по счастливому стечению обстоятельств удалось избежать участия в пытках. Но это не значит, Джоанна, что подобного рода везение сопровождало весь период моего служения Темному Лорду.

— Пусть так, — прошептала я. — Но это было раньше, а теперь я и голову свою в твои руки отдам без раздумия.

— А если ты доверяешься… чудовищу?

— Ты — не чудовище! — возмутилась я и внезапно чихнула так звонко, что слезы на глазах выступили.

— Если можно, напои меня чаем, — попросила я, отчаянно покраснев.

— Конечно, можно, но одним чаем в твоём случае не обойтись.

Я прошла вслед за Северусом в комнату, где мы обычно пили чай, но прежде, чем чайник запел свою привычную песню, мой бесценный друг принес мне из дальних комнат какой-то пряный отвар. Я доверчиво приняла в руки большую глиняную чашку, но не смогла допить её до дна — очень уж терпким было питье. Тогда Снейп взял отставленную мной чашку и, не сводя с меня глаз, допил её содержимое. Я заметила, хоть Северус и сделал это не напоказ, что он намеренно взял чашку так, чтобы коснуться губами того края, которого касались мои губы. Как странно… На мамином юбилее я мечтала о его поцелуе, но даже этот жест заставил меня содрогнуться. Не очень-то весело быть такой дикой. Но я знала: вернувшись в башню, я буду вспоминать, как Северус пил из моей чашки, и сочиню такие стихи, что домовики заплачут, услышав их.

Когда каждый из нас занял свое место за столом, замкнутое пространство комнаты превратилось в магический круг, отделяющий от всего, что только есть на свете, наш особый мир: маленький, как звезда, когда смотришь на неё с крыши дома, и огромный, как то же небесное светило, если во сне или видении высадиться на его серебристую поверхность. Простой стол, поверх которого лежали наши сомкнутые руки, стал таким же значимым, как Круглый Стол рыцарей короля Артура, и таким же священным, как Каменный Стол, на котором вернулся к жизни Аслан, творец Нарнии. На какие-то мгновения этот скромный кусок дерева, обточенный рукой неизвестного столяра, превратился в центр мироздания, и все планеты и созвездия, будто лодки под золотыми парусами собрались, чтобы поздравить нас с примирением.

Я почувствовала, что мне по силам любое чудо: превратить дракона в одуванчик, заставить ворона петь жаворонком, а стены Хогвартса — до утра рассказывать сказки; опуститься на дно океана и взлететь в поднебесье. Воистину любовь — это крылья души.

В нашей семье многие склонны к спонтанным выбросам магии, поэтому я почти не удивилась, когда мои руки начали наполняться теплом. Пальцы стали так горячи, что Северус отдернул руки, а я зажмурилась, провела ладонями над поверхностью стола, и в тот же незабываемый миг ощутила дыхание весеннего сада. Мои глаза распахнулись навстречу нежданному чуду, и я увидела, что на столешнице выросли тюльпаны вперемешку с ландышами. Здесь были тюльпаны багряные, как закат над морем, тюльпаны такой белизны, что бывает лишь у облаков в солнечный день, тюльпаны золотистые, словно летний полдень, а над всем этим великолепием, подобно чаше с ароматами, возвышался алый тюльпан. Казалось, этот дивный цветок, пылающий, словно костер во мраке ночи, вобрал в себя весь жар любящего сердца.

Но прекрасней и удивительней всего были глаза Северуса, сияющие из-за цветочного моря, словно две зарницы. Были они молодыми, ясными и радостными, и такой же молодой и радостный голос спросил меня:

— Как ты это сделала?

— Сама не знаю. Наверное, семейное. Все Стаффорды в разной мере склонны к подобным сюрпризам. А это чудо я, похоже, унаследовала от мамы.

Рассказывать дальше по некоторым причинам не хотелось, но Северус выжидательно смотрел на меня, поэтому я слегка сползла по спинке сидения, чтобы спрятать глаза за тюльпаново-ландышевой чащей и продолжила рассказ:

— Помнишь, я говорила, что мои мама и папа познакомились в День Весны, в Риджент парке, во время гуляний?

Снейп кивнул, мол, помню, могла бы и не спрашивать.

— Так вот, мама влюбилась в отца с первого взгляда, с того самого момента, когда на длинные качели, на которых она раскачивалась вместе с подругами, запрыгнул незнакомый молодой человек. Мама рассказывала мне, что очень испугалась — а вдруг он не обратит на неё внимания? Но она боялась напрасно. Она ведь очень красивая, моя мама! Я понимаю, что, глядя на меня, этого не скажешь, но…

Северус сделал нетерпеливое движение.

— Ладно, — заторопилась я, — не о том речь. В общем, они познакомились и долго гуляли по парку, а когда устали — присели на траву под старый вяз. И, представляешь, дерево, которого касалась спина влюбленной мамы, всё покрылось цветами. А папа не испугался, что мама оказалась не такой, как все, и женился на ней. Каждый год, двадцать пятого мая он приходит в Риджент парк, чтобы украсить ветви того самого вяза цветочной гирляндой.

Я смущенно замолкла и уткнулась носом в маленький белый ландыш. Молчал и Северус, и это молчание было похоже на музыку, однако в её тихое, нежное звучание вкрадывались и тревожные нотки.

— Почему ты хмуришься, Джоанна?

— Да так. Я вот подумала… Знаешь, я очень люблю весну: и молодую траву, и яблони в цвету, и первых бабочек, и цветение сирени, и тюльпаны тоже. Но ведь всё это проходит! Разлуки сменяются встречами, но и встречи — разлуками, вслед за маем приходит лето. Лето — это тоже хорошо, но уже не то. И тогда…

— Постой! — перебил Северус. — Весна и самом деле проходит, но для того, чтобы вернуться опять.

— Как хорошо ты это сказал, — прошептала я сквозь цветы. — Весна всегда возвращается. Значит, ты думаешь, что в моей жизни еще будет такой же чудесный день, как сегодня?

— Именно это я и хотел сказать, — строго сказал Северус, но его глаза — улыбались. — Ты покрыла весь стол цветами. Как же мы будем пить чай?

— Ничего, — рассмеялась я в ответ. — Тут найдется место для пары чашек!

После чая Снейп высушил мою мантию и сам накинул её мне на плечи.

— Почему ты загрустила? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Вспомнила о Хельге, — призналась я. — Она бы порадовалась за меня.

— Я не могу вернуть тебе мисс Мейси, — серьезно произнес Северус, — но хочу, чтобы ты знала — у тебя есть друг, который может разделить с тобой и радость, и горе.

Вместо горячих и нежных слов, что просились быть сказанными, я принужденно улыбнулась и спросила:

— И мне снова можно приходить к тебе?

— Приходи завтра же.

— Если ты скажешь, я не приду, а прилечу. И никакая магия здесь не потребуется.

* * *

Я знала, что сразу возвращаться в комнату нельзя — сияющие глаза выдали бы меня с головой. Можно, конечно, было прикрыться щитом окклюменции, но закрывать сознание от такого чувства счастья — ну уж нет, слуга покорный! Поэтому я немного побродила по замку, ничуть не заботясь о происках Филча. Я не сомневалась: услышав, как в действительности обстояли дела, Дамблдор не даст меня в обиду.

— Девочки, вы только посмотрите Джоанну, — заговорщическим тоном пропела Диана, когда я, наконец, вошла в спальню. — Она расцвела, как роза! Может, расскажешь нам почему?

Я с улыбкой покачала головой.

— Дай, я попробую угадать! Он учится на седьмом курсе?

Я смущенно промолчала.

— Что, неужели младше?

— Не младше.

— Значит, всё-таки седьмой курс! Угадываем дальше…

— Нечего тут гадать, — вмешалась Кэтрин. — По-моему, я и так всё знаю. Тебе пришло письмо из Лондона, да? Тот парень, по которому ты убивалась, написал, что ему ужасно жаль и всё такое и предложил помириться. Что скажешь, Джоанна? Я права?

Мне не хотелось обманывать, но сказать правду было невозможно, поэтому я кивнула, обняла Кэт и спрятала лицо у неё на груди, спасаясь от любопытных взглядов.

— Здорово! — с чувством сказала Кэт. — Я так и знала, что рано или поздно это произойдет. Поздравляю тебя, дорогая!

Она обняла меня и звонко чмокнула в щеку.

— Одно только плохо, — задумчиво произнесла Мэри, — вы почти не будете видеться до самого выпуска.

— Ничего, потерплю. Главное, что мы снова в месте, — ответила я, уже не пытаясь сдержать улыбку. На радостях я разорила рюкзак с конфетами, который стоял нераскрытым с самого моего приезда, и угостила подруг.

* * *

Когда вечерняя суета улеглась, я вздохнула с облегчением. Наконец-то можно побыть в тишине! Мне всегда очень нравились хогвартские кровати с высокими балдахинами — лежа на такой кровати можно вообразить себя героиней рыцарского романа. Правда, в подземельях Хаффлпаффа чувствуешь себя скорее хоббитом, нежели чем принцессой, но зато так приятно отгородиться занавесями от окружающего мира, что я с удовольствием и сделала. Как только занавеси плотно прильнули одна к другой, на мою подушку спланировал соткавшийся из воздуха листок. От удивления я не сразу разыскала волшебную палочку, а когда нашла и подсветила неожиданное послание, прочла следующее:

«Мы не договорились о следующей встрече. Предлагаю увидеться завтра в 8 вечера. Если это время тебе не подходит, дай мне знать».

«Такой большой листок и всего две строчки текста. Как странно», — подумала я, что, впрочем, не помешало мне немедленно поцеловать дорогие строчки. Я улеглась на бок и свернулась клубочком, держа листок перед собой. В этот раз темнота казалась не давящей, а уютной. Мне вспомнилось как в детстве я, обмирая от страха перед темнотой, придумала, будто её населяют добрые тени, которые вечерами подолгу водят хороводы, убаюкивая детей.

Но не тени из далекого детства кружили у моей постели — в этот поздний час я почти с неправдоподобной чёткостью ощущала иное присутствие, и не могло быть незримого гостя желанней и лучше. Мне не нужно было хоть сколь-нибудь напрягаться, чтобы воскресить в памяти знакомые черты. Более того, я знала, что с этого дня мне всюду будут чудиться чёрные звёзды глаз, осененные крыльями бровей.

Повинуясь душевному порыву, я достала из-под подушки самую обычную авторучку, которую спрятала на случай ночных посещений музы, и аккуратно вывела на листе под словами Северуса начало самого любимого из стихотворений Джами:

Когда ты ночью ляжешь спать, мечтаю робко об одном:

Вблизи, светильник засветив, твоим полюбоваться сном.

Ресницы прикрывают взор, они меня подстерегли,

С тех пор мерещится везде бровей приподнятых излом.

А потом, не выпуская драгоценного листка из рук и краснея перед самой темнотой, я улеглась снова и попыталась представить, что сейчас делает Северус. Внезапно лист нагрелся, и на нём проступили буквы: «Почему ты не спишь?»

В полном ошеломлении я не нашла ничего умнее, как написать: «А Вы?»

«Джоанна! — восклицательный знак был выведен так, что создавалось впечатление, будто мне ласково погрозили пальцем. — Мне кажется, мы договаривались обращаться друг к другу на «ты». Кроме того, если я не ошибаюсь, отвечать вопросом на вопрос было принято два тысячелетия назад, а мы живём в двадцатом веке».

Я совершенно растерялась и не знала, что ответить.

«Почему ты молчишь? Подыскиваешь приличествующие случаю стихи?»

Стихи?! Меня бросило в жар. Конечно же, он прочёл то четверостишие! Но — великий Боже! — неужели он помнит, что там было дальше?

Трясущейся рукой я написала: «Но ты же не помнишь продолжения того четверостишия, которое я написала вначале?»

«Я слишком долго читал твою любимую книгу, чтобы этого не запомнить».

Слезы смущения брызнули на лист, который я держала в руках, потому что дальше текст был чувственным и откровенным: “Я волю смелым дам мечтам: я припаду к твоим устам, покрыта верхняя губа благоухающим пушком”. Меж тем на листе появились новые слова:

«Прости, Джоанна. Мне следовало вспомнить, что ты ещё, в сущности, совсем ребенок, и притвориться, будто у меня плохая память».

Я представила себе, как он сидит сейчас, склонившись над таким же листом пергамента, и моё сердце не выдержало даже его воображаемого грустного взгляда.

«Не надо», — написала я, покраснев до самых ушей.

«Что не надо?» — спросил Северус.

«Не надо притворяться, потому что я…»

Какой же тяжелой показалась мне вдруг тонкая пластмассовая ручка! И всё-таки я закончила фразу: «Потому что я даже рада, что Джами всё сказал за меня».

«Девочка моя!»

Я скорее услышала, нежели чем прочла это восклицание, и на глаза у меня вновь навернулись слёзы. Умру ли я, потеряю ли рассудок — всё равно никогда не забуду этой минуты.

«Подожди меня! Я повзрослею. Я обязательно повзрослею!» — написала я, торопясь. Почти сразу на листе появился ответ:

«Джоанна, ты можешь больше не писать. Не знаю, как ты это делаешь, но я слышу тебя даже через толщу земли и две дюжины стен».

«Мне закрыть сознание?»

«Ни в коем случае. Пой, соловушка! В моей жизни было не так уж много весенних дней».

В ту ночь Хогвартс превратился в цветущий розовый сад, по которому почти до самого утра бродили наши души, взявшись за руки…

Весна 1990 года выдалась особенно теплой. Уже в конце марта земля покрылась короткой шерсткой травы, а в апреле солнце стало пригревать так, что расцвели примулы. Иногда я выходила за стены Хогвартса, чтобы сорвать несколько цветков и отнести их на могилу Хельги. Каменный ангел, венчавший её надгробие, всякий раз приветливо улыбался мне, а в ветвях ивы робко распевались птицы. Но девятого апреля я покинула стены школы не ради того, чтобы снова пойти к незабвенной подруге.

Два дня назад я пожаловалась Северусу, что мне грустно видеться с ним только в подземелье, каким бы милым оно теперь для меня не стало. «Хорошо, — сказал Северус. — послезавтра суббота. Приходи на берег озера в три часа дня».

Поэтому в субботу, в назначенный час я, волнуясь и радуясь, вышла на берег озера. За всю жизнь я так и не научилась наряжаться долго и тщательно, как мои новые приятельницы или та же Хельга. Вот и сегодня сборы мои были недолгими: быстро оделась, быстро пригладила щеткой короткие волосы, быстро достала из шкафа новый светло-голубой плащ. Никогда я еще не надевала обновку в таком безмятежном и радостном состоянии духа, и, соответственно, ни одна новая вещь прежде так не шла мне. Пока я не спеша прогуливалась вдоль берега, в голове назойливой толпой кружились стихи, но я гнала их прочь — только Северусу сегодня должны были принадлежать мои мысли. Между тем, он слегка запаздывал.

В пять минут четвертого я еще и не думала беспокоиться. Возникло лишь мимолетное желание — сбегать к Хельге и рассказать её о своей радости. Но я не решилась, опасаясь, что Снейп придет как раз тогда, когда меня не будет.

В семь минут четвертого я была уверена — его кто-то задержал. Может ли быть иначе? Северус так пунктуален и точен, как будто вырос в нашей семье. Я всем сердцем пожелала ему освободиться побыстрее, и, прислонившись спиной к стволу дерева, пыталась догадаться — с какой стороны он появится.

Еще пять минут спустя мной овладело нешуточное беспокойство — не случилось ли чего? Апрельский день был безветренным и тёплым, но по спине пробежал неприятный холодок. С трудом удерживаясь от желания немедленно вернуться в Хогвартс, я решила подождать еще немного — вдруг Северус все же придет, и тогда мы вместе посмеемся над моими страхами.

Ещё через пару минут беспокойство превратилось в самую настоящую тревогу. Я уже не сомневалась — с Северусом случилось что-то ужасное, а богатое воображение с готовностью подсовывало всё новые и новые версии — одна страшнее другой. Удивительно, но я не могла заставить себя уйти от озера и упрямо мерила шагами берег, нервно дергая пояс плаща.

«Только бы узнать, где он и что с ним! Только бы узнать!» Как тогда, в автобусе, я всеми силами души умоляла, не ведая, кого умоляю: «Где он и что с ним?! Скажите мне хоть кто-нибудь, где он и что с ним?!» Казалось, все моё существо сосредоточилось на этой безмолвной мольбе. Для меня уже не существовало ни весны, ни дня вообще, только темнота под сомкнутыми веками, только напряжение мышц и боль в пальцах, судорожно сжимающих поясок.

Внезапно в висках запульсировало, лоб налился свинцовой тяжестью. Ноги отказывались служить, и я села на землю, вцепившись в собственные волосы. Зыбкий, мерцающий туман заполнил голову, и из толщи этого тумана проступила страшная картина: Северус, лежащий в луже крови у подножия чугунной лестницы. Сделав невероятное усилие, я заставила изображение проясниться и смогла разглядеть желтую стену с грязновато-белой лепниной и причудливые завитки лестничных перил. Что-то знакомое померещилось мне в этом чугунном узоре. Ах, ну конечно! Любому книголюбу невозможно было не узнать лестницу, ведущую в букинистическую лавку, что в Nском переулке, а я много раз приходила туда с отцом.

Ужасная картина растаяла, оставив меня на скорчившейся на траве. Блузку на мне можно было выжимать. Вскочив на ноги, встретившие это простое движение предательской дрожью, я выдернула из подкладки плаща волшебную палочку, благословляя привычку всюду носить её с собой. Но правая рука тут же безвольно опустилась. Как могла забыть?! Я же не умею аппарировать! От досады я чуть не сломала волшебную палочку. Стоило ли такой бесталанной девице, как я, семь лет протирать юбку в Хогвартсе, чтобы в нужный час не суметь спасти самого дорогого человека?!

Подвеска на шее начала вибрировать. Это ещё что такое?! Я схватила фигурку чайки и поднесла к глазам, стараясь на полированной поверхности металла прочесть ответ на терзавший меня вопрос: «Что делать?» А если?.. Только бы удалось вспомнить заклинание! Как там? Des… Despi… Нет! Я так сильно сжала левую руку, что ногти вонзились в ладонь. Desperable! Точно! Я взмахнула волшебной палочкой, произнося заклинание трансфигурации.

Одежда прильнула к телу, стягивая руки и ноги, грудная клетка стремительно уменьшалась, кости черепа пришли в движение. Я непроизвольно зажмурилась, но едва лишь тело перестало посылать сознанию тревожные сигналы, открыла глаза, чтобы убедиться: заклинание сработало, я превратилась в птицу.

Взмахнув крыльями так уверенно, как будто делала это всю жизнь, птица по имени Джоанна Мэй поднялась в воздух. Не знаю, насколько быстро летают нормальные пернатые, но тревога за любимого и смертная тоска при мысли, что я могу не застать его в живых, гнала меня так, что лишь ветер свистел в ушах, а мирные английские пейзажи проносились подо мной словно страницы гигантской, перелистываемой великаном книги.

Вот и Лондон. Скорей, скорей, скорей! Дома и улицы Вест Энда сливаются в одну разноцветную кляксу. Лишь бы не пропустить! Спускаюсь ниже. Кто-то кричит: «Смотрите, над городом чайка», но крик его тонет в свисте рассекаемого воздуха. Наконец-то! ….street, ….street, Nский переулок, желтый, с белой лепниной дом. Так это всё-таки правда! Под лестницей лежит Северус, смертельно бледный, и кровь растекается под ним бордовой лужицей. Andesperable! Я снова становлюсь собой. От запредельного ужаса тошнота подкатывает к горлу, но я не могу позволить себе и крошечной слабости. Скорее, к нему! Шум в ушах мешает мне понять, дышит Северус или нет. Тогда я распахиваю его плащ, разрываю ворот рубашки и кладу голову ему на грудь. Сердце еще бьётся. Но ясно, что биться ему осталось недолго: в правом подреберье у Северуса — глубокая, страшная рана.

Я не знаю, как при помощи магии останавливать кровь и излечивать смертельные раны, но одно я сделать могу. Поднимаю отброшенную в спешке палочку, описываю ей круг сперва над собой, потом над Северусом и отчетливо произношу заклинание подмены. Я еще успеваю увидеть, как рана на груди Северуса стягивается, но мгновением позже нечеловеческая боль заставляет упасть на землю, согнувшись в три погибели. Отток крови из раны неправдоподобно скор, но, наверное, так и должно быть? И ликование охватывает моё сердце: всё получилось, Северус будет жить.

Хельга, милая Хельга! Скоро мы с тобой увидимся…

* * *

Дивный запах лаванды так силен, что мне грезится: я — на солнечном юге, о котором столько рассказывала Хельга, лежу на траве среди лиловых, сладко пахнущих соцветий. Грёза так убедительна, что я слегка сжимаю пальцы, чтобы нащупать цветок, но пальцы мои скользят не по траве, а по гладкой ткани. Так это был лишь сон? А откуда же запах лаванды?

Рядом слышится шорох. Одеяло скользит по мне, укрывая обнажившееся плечо. Лежать тепло и мягко. Поняла! Это я раскрылась во сне, а Хельга подошла меня укрыть. От неё пахнет любимыми лавандовыми духами. Словно в подтверждение моей догадки, Хельга ласково гладит меня по голове. Я хочу сказать ей, что уже не сплю, но не могу произнести и звука — только губы беспомощно шевелятся. Пробую открыть глаза. Но веки — почему они такие тяжелые? И тут я догадываюсь. Ну конечно! Я больна, и моя верная подруга ухаживает за мной.

Хельга снова подходит и кладет мне на лоб прохладную руку. «Жара нет», — еле слышно шепчет она. Наверное, я болею очень серьезно, раз не могу и глаз открыть. А Хельга, голубка моя, наверняка всё это время провела у моей постели. Напрягая все силы, я шевелю губами и, наконец, выговариваю по слогам: «Спа-си-бо, Хель-га».

Хельга молчит. Почему она молчит?! Я пытаюсь пошевелиться. Безуспешно. Тоскливая слеза проступает в уголке правого глаза. Хельга склоняется надо мной и шепчет: «Не беспокойся. Я здесь, всё в порядке». Слабо улыбаюсь. Очень хочется спать, и я не могу противиться этому желанию.

Мне снится, что я очень люблю кого-то. Во сне нет ни его присутствия, ни разговоров о нем, а только всепоглощающее, сладостное ощущение любви и мечта о поцелуе. Я знаю — мой любимый где-то рядом, и стоит его отыскать, как мечта моя сбудется. Но где он? Знаю, дом его — в Паучьем тупике, и бегу туда, но знакомые улицы Лондона путаются, то и дело меняя облик, название и количество кварталов. Я упорствую, но путаницы всё больше, а нужный переулок ускользает от меня. Неужели я его не увижу?! Не скажу, как я его люблю? Сажусь на чье-то крыльцо и горько плачу.

Хельга тормошит меня за плечо.

— Что с тобой? Тебе больно? Страшный сон приснился? — шепчет она. Шепот у неё какой-то грубый. Наверное, опять напилась ледяного молока.

— Страшный сон, — с трудом выдавливаю я. — Искала… Кого люблю… Не нашла.

— Кто он? — спрашивает Хельга.

— Не помню.

И снова сон набрасывает на меня своё удушливое покрывало. На сей раз некто, управляющий снами, смилостивился надо мной, и я не видела во сне ничего. Лишь абсолютное забытье баюкало меня, возвращая здоровье и силы.

Когда я проснулась, у моей постели вновь витал успокоительный запах лаванды. Пытаюсь открыть глаза — нет, не удается. Подошедшая Хельга гладит меня по волосам.

— Хель-га, — шепчу я.

Язык и губы стали немного сговорчивей.

— Я больна?

— Да.

— Что со мной?

— Тебя ранили.

— Кто?

Хельга молчит.

— Кто? — снова спрашиваю я.

Ответа нет. Мои губы жалко кривятся.

— Любовь, — наконец, отвечает Хельга.

— К кому?

— К нему, — эхом отвечает Хельга.

Её рука осторожно приподнимает мой затылок.

— Тебе вредно волноваться. Пей, Джоанна.

Питье слегка горчит, но я глотаю с жадностью. Зубы стукаются о край кружки. Как, уже всё? С трудом выговариваю: «Спасибо» и, обессиленная, засыпаю.

И снова лабиринты лондонских улиц. Мне бы только найти его дом! Компания подвыпивших студентов окружает меня. «Куда бежишь, красавица? С нами веселей!» Они, взявшись за руки, водят вокруг меня хоровод и горланят Walking Down Canal Street. Вырываюсь от них и убегаю. Кажется, это уже когда-то было?

А вот и его дом! Плачу от счастья. Скорей бы войти. Но что это? Во всей стене ни одной двери. Оббегаю вокруг дома. Да, дверей нет, нет и окон. Дом превращается в огромного уродливого слона и хохочет мне в лицо. Вскрикиваю и просыпаюсь.

Хельга, склонившись надо мной, шепчет:

— Что с тобой, Джоанна? Опять страшный сон?

— Да.

— Бедная моя.

— Хельга, — прошу я её, — возьми меня на ручки.

Подруга легко отрывает меня от кровати, заворачивает в одеяло и действительно берет на руки.

— Ты с ума сошла! — взволнованно шепчу я.

— Что не так? — пугается Хельга.

— Надорвешься! Отпусти.

Она бережно опускает меня на кровать.

— Ты всё забыла, — бормочу её недовольно, силясь поднять непослушные веки. Снова не получается. Из последних сил шепчу:

— Посади меня. Сядь рядом. И обними.

Чувствую, как под мою спину подталкивают подушку. Скрипит кровать. Хельга садится рядом. Её объятье, как всегда, успокоительно и приятно, но что-то непривычное чудится мне в нем. Хельга обнимает меня очень нежно, но руки у неё какие-то странные. Слишком жесткие, что ли? И грудь, на которую склоняется моя голова, тоже… Такая… Нет сил додумывать. Проваливаюсь в сон, как в бездонный колодец, и мне снится, что я превратилась в белую чайку и лечу над незнакомым городом, чтобы постучаться в окно любимого знахаря.

Померк рассудок. Сердце, плачь,

Ты — колокольчика рыданье,

Ведь караван моих надежд уходит в дальнее скитанье.

Любимая! Моя душа, как птица без воды и зерен,

Без щек и родинок твоих обречена на умиранье.

Абдуррахман Джами, перевод С.Северцева.

Меня разбудил шум дождя. Его нежные, успокоительные песни с детства были дороги моему сердцу, вот и в тот день я проснулась с ощущением тихого счастья и умиротворения. Глаза, наконец-то, открылись, и я увидела небольшую полуосвещенную комнату. Некогда белый потолок, выцветшие обои как раз такого цвета, который я называла цветом осеннего дождя, а мама — грязно-серым, старые занавеси, похожие на крылья подстреленной птицы — возможно, многим всё это показалось бы некрасивым, но мне стеснило дыхание от того, как гармонична и грустна была эта картина — серая комната, тишина, и вечер, и серый дождь за окном. В кресле, придвинутом к моей кровати, дремал Северус. Вид у него был непривычно домашний: черная рубашка, черные джинсы и мягкие, изрядно потертые тапочки.

Я сразу же всё вспомнила. И несостоявшееся свидание, и страшное видение, и свой безумный полет, и то, что абсолютно точно успела произнести заклинание подмены. Как же получилось, что я осталась жива? Поведя глазами, я разглядела, что лежу, по грудь укрытая одеялом, в какой-то незнакомой белой сорочке. Это открытие повергло меня в немалое смущение — очевидно, тому, кто излечил мою рану, пришлось меня переодеть, так как прежнюю одежду залило кровью. Очень хотелось осторожно обследовать свой правый бок, хотя он до сих пор и не давал о себе знать, но я не осмелилась пошевелиться, чтобы не разбудить Северуса. Не без тревоги вглядывалась я в его лицо, опасаясь прочесть на нём последствия того страшного ранения, но результаты моих наблюдений и утешили, и успокоили меня — я не заметила перемен к худшему, разве что некоторые признаки утомления: темные круги под глазами и резче обозначившуюся морщинку между бровей.

Он сидел совсем рядом: протяни я руку — смогла бы дотронуться до его руки. Когда Северус слегка пошевелился во сне, моё сердце настолько ускорило бег, что, казалось, ещё немного, и душа птицей спорхнет к нему на колени. К счастью, мне недолго пришлось томиться — почувствовав мой взгляд, Снейп открыл глаза. Сон слетел с него буквально в мгновение ока. Ещё мгновение — и он склонился надо мной, даже не взяв, а, скорее, схватив за плечи.

— Девочка моя, наконец-то! Ты узнаешь меня?

— Могу ли я тебя не узнать?

Он обнял меня и прижал к себе так, что я едва могла дышать, но в ответ я лишь крепче прильнула к его груди.

— Чего ты хочешь? Только попроси! — прошептал он, и сердце захолонуло от этого шепота.

— Поцелуй меня, — прошептала я в ответ.

Когда самое дорогое в мире лицо приблизилось к моему, я уже не чувствовала страха, как тогда, в подземелье, и только робость помешала мне самой потянуться ему навстречу. Даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, как я мысленно возвращаюсь в то мгновение: бледные руки, словно белые крылья птицы, ложатся на мои загоревшиеся щеки, чёрные глаза безотрывно смотрят в мои глаза, и я растворяюсь в них, покоряясь их желанной власти. А потом эти глаза становятся огромными, как мир, и мягкие губы прижимаются к моим губам, сперва нежно, затем требовательно. Тёплая волна пробегает по всему телу, и я, как могу, отвечаю на поцелуй, забыв о своих страхах, забыв о том, что не умею целоваться, желая лишь одного — продлить эти драгоценные мгновения.

И только когда сердце уже совсем зашлось от счастья, я осторожно отстранилась, а отстранившись, взглянула в лицо Северусу. Взглянула и не могла оторваться. Этот человек, всеми принимаемый за угрюмого и сурового, показался мне прекрасным черноволосым ангелом, слетевшим с небес к моей постели. Правдив и верен недавно прочитанный мной стих: всякий истинно любящий — уже небожитель.

— Я и во сне тебя искала, — сказала я, не сводя глаз с Северуса.

— И нашла?

— Нет, — призналась я. — Нашла только твой дом. Во сне у него был смешной адрес. Паучий тупик или что-то в этом роде.

— Мой дом и в самом деле в Паучьем тупике, Джоанна.

— Ещё скажи, что мы сейчас в этом доме, — предположила я с улыбкой.

— Так и есть, — серьезно ответил Северус.

Я немало удивилось тому, что мой сон оказался вещим. Кроме того, ещё много вопросов оставались невыясненными, но для длинного разговора нужны были силы, в то время как мне уже стало ясно, что я не смогу долго просидеть без опоры, поэтому я попросила Снейпа:

— Сядь рядом со мной, и возьми меня на ручки. Теперь ты знаешь, что это значит.

Пожалуй, в тот день мне впервые довелось попросить его о чём-то без смущения, так доверчиво, как только возможно попросить другого человека, зная, что он стал тебе по-настоящему родным, и на любую просьбу откликнется без неправильной снисходительности, так же спокойно и радостно, как ты его просишь.

— Теперь знаю, — ответил Снейп, помогая мне устроиться поудобнее. — И как ты могла перепутать меня с мисс Мейси?

— Запах лаванды сбил меня с толку. Из всех духов Хельга больше всего любила лавандовую воду. Это сейчас я понимаю, что пахло зельем, стимулирующим кроветворение. А тогда мне почему-то показалось, что это она рядом со мной, она ведь всегда была рядом.

Кровать протяжно заскрипела под весом ещё одного человека — Северус сел рядом со мной.

— Теперь я должен тебя обнять? — спросил он, по-видимому, серьезно, но уголки его губ слегка дрогнули.

— Ну, разумеется!

На какое-то время мы оба замолчали, прижавшись друг к другу. Есть ли на свете звуки слаще, чем биение любимого сердца? Если пение райских птиц (а папа говорил, что их пение невыразимо прекрасно) похоже на эту дивную музыку, то я хочу быть достойной райских селений! А ещё лучше прийти туда вместе с Северусом после многих и многих лет жизни. Никогда, ни в том и ни в этом мире я не хотела бы расстаться с ним. Мы оба молоды, и могли бы увидеть много светлых дней, если… Только если он сам этого захочет! А пока можно, замерев, затаившись, слушать и слушать, как бьется его сердце.

— Ты спасла мне жизнь, Джоанна, — тихо произнёс Северус.

— Могла ли я поступить иначе? Твоя жизнь для меня дороже моей.

— После моей матери ты — первая, кому моя жизнь действительно дорога.

От этих слов всё во мне перевернулось. Я знала, что он говорит правду, но эта правда была настолько возмутительна, настолько невыносима, несправедлива, ни с чем не сообразна, что мне захотелось немедленно сделать хоть что-нибудь, чтобы дать ему понять, что я готова любить его за всех, кто его не любил; отдать последнюю каплю крови, последний вздох за то, чтобы он был счастлив. Поэтому я взяла его левую руку — правой он обнимал меня — и сказала так торжественно, как обычно произносят клятвы:

— Солнце. Сердце. Счастье моё. Вся моя жизнь принадлежит тебе.

Удивительное чудо: дождь, шумевший за окном, стих, и мои слова прозвучали в полной тишине. Я хотела поцеловать руку Северуса, но он не позволил мне этого сделать, а, напротив, поцеловал мою, как будто принимая клятву. Тогда я положила голову ему на грудь и замерла, боясь лишним словом нарушить тишину, в которой ещё витали мои высказанные слова и его — невысказанные.

Северус первым прервал молчание, спросив:

— Храбрая моя девочка, откуда же ты узнала заклинание подмены?

— Мама научила, — ответила я, покраснев. — Она у меня — кладезь самых неожиданных знаний. И я прекрасно помню, что всё сделала правильно, но дальше? Что же было дальше?

— Дальше, Джоанна, моя рана закрылась, а ты упала почти что замертво. Я подобрал твою волшебную палочку, потому что моя сломалась при падении, и успел остановить кровь. Я перенёс тебя в свой дом. Около суток ты провела в беспамятстве, и часто рассказывала про видение у озера, про подвеску, про свой полёт. Говоря «рассказывала», я подразумеваю не слова, а мыслеобразы, которые роились вокруг тебя в таком изобилии, что было бы трудно не понять, как всё произошло.

— Но я до сих пор не знаю, кто ранил тебя!

— И я не знаю, но могу со всей определенностью сказать, что он не был волшебником из числа моих старых знакомых. Полагаю, что мне довелось испытать на себе кое-что из «прелестей» криминального магловского Лондона. Этот человек поджидал свою жертву за дверью лавки, которая, как ты помнишь, открывается от себя; и когда я толкнул дверь, я успел рассмотреть только абсолютно безумные глаза с расширенными зрачками и блеск ножа. Удар ножом в каком-то смысле не хуже «авады», особенно если объект нападения ни о чём не подозревает и не считает визит в книжную лавку потенциально опасным мероприятием.

— А как же мистер Уэйн, продавец? Почему он не попытался помочь тебе? Не вызвал скорую помощь?

— В лавке не было покупателей, кроме меня, и, вероятно, поэтому, после разговора со мной он ушел в подсобное помещение и ничего не видел и не слышал. Я бы с весьма высокой долей вероятности истек кровью, если бы не появилась ты, моя белая чайка.

— Не могу понять, как мне удалось это превращение, — задумчиво сказала я. — Все-таки полная трансформация — не для простых смертных. Неужели дело в подвеске?

Я схватилась за грудь, внезапно испугавшись, что чайка потерялась, но тут же вздохнула с облегчением. На месте. Как хорошо.

— Ты носишь на себе не просто украшение, а мощный артефакт, — сказал Северус. — С твоего позволения я взгляну.

Я сняла подвеску и протянула ему. Он принял её на ладонь, словно взвешивая.

— Что там тебе говорили в магазине? Середина девятнадцатого века? Какое непростительное невежество. Эта вещица намного старше. Ты можешь оставить её мне хотя бы на пару дней?

Вместо ответа я пригнула его пальцы к ладони.

— Можно, я спрошу ещё кое о чём?

— Спрашивай.

— Зачем ты вообще пошёл в ту книжную лавку?

— Чтобы купить тебе подарок. Ты столько говоришь о книгах, что просто не оставила мне возможности иного выбора. Честно говоря, выбирая тебе книгу, я понимал, что задерживаюсь, но не переживал — я знал, что ты меня дождешься.

Я не стала спрашивать, что это была за книга, потому что другой вопрос казался намного более важным.

— Ты помнишь, во сколько ты вышел из книжной лавки?

— Помню. В три с четвертью.

— Невероятно.

— Что именно?

— Получается, я долетела из Хогвартса до Лондона за несколько минут. Настоящие чайки так не летают.

Северус помедлил, прежде чем что-то сказать, а потом произнес негромко и мягко:

— Один мой давний знакомый сейчас сказал бы много правильных слов о той силе, которой доступны любые чудеса. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да. О любви, — еле слышно выдохнула я.

— И ты любишь меня?

— Люблю. А ты?

Его губы снова приникли к моим, и мне показалось, что бескрайнее море любви несет надо мной свои волны. Какое счастье — жить, какое счастье — быть рядом с любимым!

* * *

Дни, проведенные в доме Северуса, были самыми счастливыми днями в моей жизни. Как я жалела, что придется вернуться в Хогвартс! Моим однокурсникам объяснили, что на берегу озера меня укусила змея, и потребовалось длительное лечение в Мунго. Подруги «весьма предсказуемо» решили, что в Лондоне состоялась помолвка с моим мифическим женихом, и досаждали вопросами о свадьбе. А я продолжала украдкой видеться с Северусом, которого любила день ото дня все больше и больше.

Счастье мое закончилось в тот день, когда по школе разнеслась весть — в следующем году в Хогвартсе будет учиться Гарри Поттер. Рассказывали, что и отец его, и мать тоже учились здесь. Преподаватели гадали — будет ли он похож на них лицом, а главное — способностями. Гриффиндорф ликовал, ожидая своего нового студента.

В тот злосчастный день Северус прислал мне записку:

«Джоанна, ты должна забыть меня. Быть с тобой я не имею права».

Вы думаете, я не пыталась выяснить, почему? Я написала ему несколько писем, оставшихся без ответа, я пыталась заговорить с ним, но натыкалась на ледяное молчание. Один раз я даже пришла к знакомой двери. Снейп не открыл мне. У Шеффилдов и Мэев тоже есть своя гордость, и я решила больше не досаждать ему. Он вправе любить или не любить, помнить меня или забыть обо мне. Но я никогда не забуду и не разлюблю его. Мой дар остался при мне, и я верю: если Северусу будет грозить смертельная опасность, я сумею почувствовать это, сумею узнать, где мой любимый. А потому я не опускаю головы, не ропщу на жизнь — я должна сохранить её, чтобы иметь возможность, если понадобится, прийти к нему на помощь.

Трудно тосковать, когда за окном — цветущий май, и я не тоскую, вернее — стараюсь. Как и в прежние годы, часто гуляю за стенами Хогвартса, подолгу сижу с книгой на берегу озера, следя за игрой солнечных бликов на воде, утыкаюсь лицом в роскошные клубы сирени и целыми охапками приношу её на могилу Хельги, осыпаю себя лепестками яблонь и пускаю по траве солнечных зайчиков. Однажды, ещё в прошлом году, папа взял меня с собою в церковь, и там я услышала удивительные слова: «жизнь жительствует». И жизнь действительно жительствует. Земля прорастает травой и цветами, расцветают яблони, и цветы на них поют свои, неслышные человеческому уху, бесхитростные и радостные песенки, деревья протягивают ветви к животворным лучам весеннего солнца. Всё цветет, все ликует, жизнь продолжается…

Самая прекрасная и самая горькая весна в моей жизни подходит к концу. Календарь неумолимо отсчитывает день за днем. Десять дней до конца мая, неделя, три дня… Знаю, весна снова придет, но весна души — вернется ли она когда-нибудь? Мне хочется верить, что вернется.

А потому я вовремя сажусь за стол и вовремя отхожу ко сну, продолжаю писать статьи и не сторонюсь общества подруг, регулярно отчитываюсь маме о своих успехах в учебе — преподаватели очень довольны мной.

Но, Боже мой! Как больно жить, как трудно жить. Да и кто я теперь?.. Чайка с перебитыми крыльями…

Первый вариант фанфика заканчивался пятнадцатой главой и, таким образом, не вступал в противоречие с каноном. Но в середине февраля, в особенно снежный день, на голову автору с дерева упал целый сугроб — я не шучу! — и вдохновленный автор «увидел» ещё одну картину.

Прошло лето, миновала и осень. С согласия всей семьи после выпуска я осталась дома, чтобы подготовиться к экзаменам в Королевский колледж. Магический мир практически не знает художественной литературы. Со временем стать для него новой Астрид Линдгрен — что может быть лучше?

Что же касается Снейпа… В этот раз — не то, что с Хельгой! — я не искала никаких внешних перемен, не пыталась закрыться от воспоминаний, не стала прятать книги, которые читала той весной — просто привыкла жить со своим горем, как люди живут с неизлечимой болезнью.

В отношениях с мамой воцарилась такая гармония, о которой прежде нельзя было и мечтать. Получив собственный опыт страдания, я научилась применяться к ее болезни почти так же хорошо, как папа. Я чувствовала (порой, словно по наитию), когда нужно развлечь ее беседой, а когда лучше помолчать, старалась предугадывать ее желания, и если ей хотелось чему-то меня научить, я старалась, как никогда в жизни.

Поэтому однажды в пасмурный декабрьский день, когда Джулия прибежала в сад, чтобы позвать меня к маме, я сразу же пошла к ней, хотя и намеревалась провести в саду не менее часа. В тот день выпал снег — редкий гость в наших краях, и весело мне было бежать за Джулией в дом, оставляя цепочку следов, переплетавшихся со следами сестренки.

— Бегу, мама! — крикнула я, взлетая вверх по лестнице.

— Слышу, — отозвалась мама, — входи.

В ее голосе мне послышались незнакомые нотки, и я побежала ещё быстрее.

— У тебя все в порядке? — встревоженно спросила я, едва переступив порог гостиной.

— Не хуже, чем обычно, — ответила мама.

Она теребила прядку волос, то накручивая ее на палец, то снова отпуская. Увидев этот фамильный, свидетельствующий о волнении, жест, я встревожилась еще сильнее.

— Подойди ко мне, — сказала мама, и я встала перед ее креслом на колени, взяла мамину руку и прижала к губам, стремясь заглянуть маме в лицо и уловить, что же ее беспокоит.

— Джоанна, у меня есть для тебя небольшое поручение.

— Я готова, мамочка.

— Завтра ты поедешь в Хогвартс и передашь директору вот это.

Она указала на толстый конверт из плотной бумаги, лежащий на столе.

— Что? — я не поверила своим ушам.

— Поедешь в Хогвартс и передашь директору этот конверт, — терпеливо повторила мама. — Только ему, лично в руки.

— Хорошо, — сказала я упавшим голосом. — Я всё исполню. Но можно мне узнать — зачем?

— Чтобы ты смогла его увидеть.

— Кого — его?

— Профессора Снейпа, разумеется, — спокойно ответила мама. — Неужели ты и вправду думаешь, что я ни о чем не догадываюсь?

— Да… Нет… Не знаю, — в смятении ответила я.

— Я больше не могу смотреть, как ты бледнеешь, худеешь…

— Я потолстею, честное слово, — перебила я.

— Ты съездишь, увидишь его, — начала было мама, но я снова не выдержала.

— Мам! А будет ли это разумно? Может, с глаз долой — из сердца вон, а?

— Ты не видела его несколько месяцев. Много ли это тебе помогло?

— Нет, — призналась я.

Мама собиралась еще что-то сказать, но за дверью послышался голос Джулии:

— Мамочка, пришел дядя Генри!

Не прошло и полминуты, как мой сдержанный, солидный дядя ворвался в гостиную подобно урагану. Он легко, точно перышко, подхватил маму с кресла и закружил в танце, да так задорно и весело, что я едва не захлопала в ладоши.

— Что случилось, Генри? — спросила мама, когда дядя, наконец, отпустил её, и ей удалось немного отдышаться.

-Ты только прочти вот это! — и дядя жестом фокусника выхватил из внутреннего кармана пиджака сложенную газету, в которой я опознала «Вестник зельевара».

— Где именно?

— Сейчас-сейчас! — дядя Генри торопливо зашуршал страницами. — Вот здесь. Читай скорее!

Мама опустилась в кресло, а я, хоть это было и нескромно, пристроилась за ее плечом. Статья называлась «Новейшая разработка в области исцеляющих зелий». Едва я разглядела заголовок, голова закружилась от волнения. Я совершенно не могла как следует сосредоточиться на тексте, взгляд выхватывал лишь отдельные фразы: «ликвидирует последствия проклятий класса А пролонгированного действия», «разработка предоставлена анонимно, за подписью «Знахарь из Кельна», «присутствие в составе такого редкостного ингредиента, как цветы папоротника, к сожалению, делает новинку недоступной для большинства пациентов с подобного рода диагнозом».

Меня замутило от волнения. Цветы папоротника! Сказка, которая была известна только троим! Невозможно, чтобы это было простым совпадением. И только Снейп, да еще Хельга точно знали, чем именно больна моя мама.

— Генри, то, что я сейчас прочитала, правда? — изменившись в лице, спросила мама.

— Чистая правда, Джейн!

— Я просто не могу поверить.

— Скоро сможешь! Контрольный образец находится в Министерстве, и я думаю, ты догадываешься, кто из отдела здравоохранения достаточно мне обязан, чтобы…

Дядя осекся, посмотрев на меня.

— Джоанна, могу я попросить тебя ненадолго выйти?

— Конечно, дядя Генри.

Мне захотелось поскорее вернуться в сад, чтобы в одиночестве обдумать то, что я сейчас узнала. Быстрым шагом, едва не переходя на бег, я прошла весь коридор второго этажа, спустилась по лестнице, но тут меня остановила сестренка.

— Джоанна, я хотела тебе сказать…

— Не надо, сестрёныш! Мне срочно нужно побыть одной.

— Но Джоанна! — воскликнула Джулия, обвив меня своими маленькими пухлыми ручками. — Я только…

— Джулия, пожалуйста! — взмолилась я, осторожно высвобождаясь. — Дай мне полчаса, ну, ладно, десять минут. Потом я приду, и остаток дня мы проведем вместе, но сейчас — отпусти.

— Как хочешь, — сказала сестренка немного обиженно, и я, без пальто и теплой обуви, наконец-то выбежала в сад, спряталась за своей любимой яблоней и сжала холодными пальцами пылающие виски.

«Что он хотел этим сказать?! То, что все-таки не забыл меня? Или… Или он намекает, что теперь, когда он помог маме, мы, что называется, в расчете? Я же помню, он не любит делать долгов. Или это такой великодушный жест, мол, я помогу тебе, девочка, раз уж любви не осталось? А может…»

— А может он просто хочет сказать, что любит и желает быть прощенным? — произнес знакомый голос.

Я резко обернулась и увидела, что из-за старого вяза ко мне выходит Северус. У меня подкосились ноги. Благо, мне было на что опереться. Прислонившись спиной к яблоне, я молча смотрела на него, не веря ни глазам своим, ни ушам.

— Ты снова слишком громко думаешь, Джоанна. Создается впечатление, что весь сад говорит твоим голосом, — сказал Снейп, подойдя.

Отросшие черные волосы, бледное лицо и длинная черная мантия, трепетавшая на ветру, делали его похожим на Дух Северного ветра, недавно виденный мной на иллюстрации к книге. Мерлин мой! Уж не призрак ли это? Заметив, что я дрожу от холода, Снейп окутал меня согревающими чарами. Нет, определенно не призрак.

— Вы пришли сюда вместе с дядей? — спросила я, еле шевеля губами.

Он кивнул.

— Вы разве знакомы?

— Да, с недавних пор.

— Это Вы показали ему статью?

— Да.

— И это, конечно же, Ваша разработка?

Снейп снова кивнул.

— Джоанна, я хотел примирения. И не знал, как это сделать другим путем.

— Слишком сложно, сэр, — сказала я с горечью. — Слишком сложно и слишком долго. Прошло уже семь месяцев. Один Бог знает, какие это были месяцы! Ведь можно было просто написать. Или прийти.

— В свете событий полугодичной давности я не был уверен, что окажусь в этом доме желанным гостем. Кроме того, мне нужно было время, чтобы понять…

Тут он споткнулся на полуслове.

— Что понять, профессор?

— То, что хотя я не могу презреть долги, накопленные мною в прошлом, я уже никогда не смогу забыть тебя и ту встречу у озера.

Перед моим внутренним взором само собою соткалось неожиданное видение: я видела себя — счастливую, раскрасневшуюся от волнения. Губы мои не шевелились, и все же я ясно слышала благоговейно произносимые слова: «Скажи, для твоего лица, каким шелкам завесой быть? Оно как солнце, для него лишь облакам завесой быть». Но в эти стихотворные строчки внезапно вплелись совсем иные слова, произносимые голосом Снейпа:

«Сокровища души моей — не те же, что и были,

Истоки счастья и скорбей — не те же, что и были».

— Вы ошиблись, профессор, — сказала я, когда сознание освободилось от пришедшего извне образа. — У Ширази другой рефрен — «всё те же, что и были».

— Я не ошибся, — серьезно ответил Северус.

И тогда я закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Нет! Нет! Я не верю!— повторяла я сквозь слезы. — Ты здесь. Ты говоришь, что любишь. Не может быть! Этого просто не может быть!

Снейп мягко отвел мои руки от мокрых щек.

— Взгляни сюда, Джоанна. Я все-таки попытаюсь убедить тебя.

Он встал на колени, приложил ладонь к земле, слегка припорошенной снегом, и закрыл глаза. Несколько мгновений прошли в молчании, а когда Снейп выпрямился и отнял руку, из земли поднялась белая стайка подснежников.

— Хм, странно, — задумчиво сказал он. — Я надеялся, что это будет роза. Но так, пожалуй, даже лучше.

— Как Вы это сделали? — пролепетала я, уже в который раз за этот день не смея верить своим глазам.

Снейп поднялся с колен и снова подошел ко мне.

— Я предполагал, что ты можешь не поверить мне на слово. Пришлось запастись еще одним аргументом.

— Подснежники среди зимы, — шептала я сквозь слёзы. — Весна вернулась. Ты же говорил тогда, что она вернется, а я — не верила.

Он осторожно приподнял мой подбородок, чтобы заглянуть в глаза.

— Но теперь-то ты веришь?

— Верю.

— И что же? Казнить, нельзя помиловать? — он посмотрел на меня так, что у меня зашлось дыхание.

— Как ты можешь спрашивать? — я уткнулась лицом ему в грудь. — Конечно же, помиловать.

— И мне можно тебя обнять?

— Попробуй, — рассмеялась я сквозь слезы, вспомнив давний разговор. — И то, что ты сейчас подумал, тоже.

В доме хлопнуло окно, и я услышала звонкий голосок Джулии:

— Джоанна, десять минут прошло! Может, ты уже пригласишь своего принца войти?