Запах лёгкого загара (гет)

Тело точно сковала легкая судорога. Гарри не мог заставить себя поднять голову, вновь встретиться с Гермионой взглядом, и не только из опасения, что она прочтёт его мысли.

Её прикушенные губы, мокрые от слёз щеки, наполненные влагой глаза — всё это вдруг обрело странную силу — необъяснимую, но вполне ощутимую, — которая и тронула его, и смутила, и, помимо его воли, потянула за собой в водоворот: ненадежный, опасный и разрушительный.

Он слышал, как Гермиона поднялась на ноги и отошла к окну. Стало немного легче: расслабились мышцы, выровнялось дыхание, отступила немота.

— Можно? — спросил он, потянувшись к оставленному на полу переплету.

Гермиона не подала голоса, но он расценил её молчание как знак согласия, взял в руки альбом и, немного повозившись с застёжкой, отвернул твёрдую корочку обложки.

Сначала фото из фамильного архива Грейнджеров напоминали Гарри об истории собственной семьи: жених во фраке, невеста в белом платье, толстощекий карапуз. Только Джеймс и Лили умерли двадцатилетними, а родители Гермионы от страницы к странице становились и старше, и старее.

А карапуз рос, превращался в серьёзную, чуточку сердитую и потому несколько забавную девочку. Крупные передние зубы явно достались ей от отца. «Настоящий бурундучок», — подумал Гарри, увидев на одном из снимков именинный пирог с пятью свечами, смеющуюся девчушку и родителей, стоящих за её спиной со счастливыми улыбками на лицах.

Потом появилась та Гермиона, которую он узнал и одновременно не узнал: тоненькая девочка-подросток с острыми коленками танцевала с отцом какой-то зажигательный танец. Фото сохранило летний вечер, тихий песчаный пляж, босые ступни и коротенькую юбочку, всколыхнувшуюся в такт движению.

Были фотографии из походной жизни. Склонившаяся над кипящим котелком женщина; мужчина, увлеченно перебирающий струны гитары; семья из трех человек, расположившаяся на отдых возле огромного пня, и полная корзина грибов на переднем плане.

Перевернув последний лист и заглянув под обложку, Гарри обнаружил ещё пару снимков. Места в альбоме им не хватило. Любопытство распирало, и, рассудив, что «сейчас или никогда», он вытащил припрятанные там фото.

Верхнее оказалось небольшим семейным портретом, явно сделанным профессионалом. Мистеру и миссис Грейнджер Гарри дал бы лет по сорок пять, не меньше. Взрослая уже дочь сидела в центре. По её причёске было ясно, когда сделан снимок: шестой курс, скорее всего зимние каникулы. Именно тогда Гермиона окончательно рассталась с чёлкой и стала зачёсывать волосы набок и назад.

Второе фото, судя по качеству, сделали тогда же, только на этот раз Гермиона была одна.

Гарри подумал, что, как ни странно, иногда хорошие маггловские фотографии выглядят значительно эффектнее многих колдографий. Коричневато-бежевые тона и неподвижность кадра не превращали изображение в нечто блеклое или застывшее. Напротив, чем дольше он всматривался в лицо девушки на снимке, тем более ярким и живым оно казалось.

Возможно, у Гермионы было одно из тех особенных лиц, привлекательность которых сильно зависит от игры света, поворота, наклона и угла зрения, и тогда стоило отдать должное мастерству фотографа. Гарри вернулся на минутку к семейному портрету и, рассмотрев его внимательнее, понял, что беспокоился зря. Просто масштаб снимка был мельче, и потому часть очарования терялась.

Ну а сольный портрет был великолепен. Конечно, приглядевшись, можно было обнаружить несовершенства, но глаз на них не задерживался, а отмечал высокий чистый лоб, твёрдый взгляд, гордый, чётко очерченный подбородок. И беспредельно выразительные глаза. Колдовские, пленительные, наполненные умом и внутренним светом, спокойствием и решимостью.

«Я приняла решение, — казалось, говорил её взгляд, — дело за тобой».

Дело за тобой, Гарри...

Или он, как обычно, принимает желаемое за действительное?..

Скрип входной двери вырвал его из наваждения. Повинуясь безотчетному порыву, Гарри захлопнул альбом, а разворачиваясь, намеренно подвинул локтем стопку книг. Башня обвалилась, похоронив под собой семейный архив Грейнджеров.

В дверном проёме показался Рон.

— Вот вы где... уединились! — начал он прямо с порога.

Да уж... Как там у них? И вечно этот удивленный тон! Вернее, «разоблачающий». Если так пойдёт и дальше, то, глядишь, со временем они с Гермионой вовсе перестанут разговаривать. Во избежание, так сказать. В присутствии Рона уж точно.

Гарри понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.

— Вообще-то, здесь моя раскладушка стоит, — напомнил он тоном «живу я здесь».

— И там спит мой кот, — добавила Гермиона.

Говорила она серьёзно, а вышло как-то шутливо. Гарри тихо усмехнулся, а Рон, заметно подобрев, прикрыл за собой дверь и прошёл в комнату.

— Чем заняты? — спросил он, оглядевшись.

— Разборками, — ответила Гермиона довольно сухо.

— Книжки вот читаем... — добавил Гарри, подавив смешок.

Ситуация становилась забавной. И суетливость Рона, и хладнокровие Гермионы казались преувеличенными, надуманными. До комичного. А он, Гарри, торчал меж ними, как между дьяволом и морской пучиной.

Примерно так себя и ощущал. Точно как в поговорке.

«Противоположности сходятся», — прошипело откуда-то изнутри, но возразить самому себе, а вернее, посетовать на свою незавидную долю ещё разок, Гарри не успел.

Прямо под ухом прогремел гулкий бас Рона:

— А это что?

— Что? — переспросил Гарри, отгоняя прочь голоса и видения.

— В руке у тебя что?

Рон стоял, низко наклонившись, смотрел на фото Гермионы и, надо думать, уже догадался, что на снимке именно она, а не рыжая Пег с повозки.

— Фотография, — честно признался Гарри, не видя иного выхода. — Обыкновенная, маггловская.

— Откуда?

Это уже смахивало на допрос.

— Нашёл, — ответил Гарри уклончиво, бросил взгляд на Гермиону, стоящую у окна с напряженно поджатыми губами и решил врать дальше. — Из книжки выпало.

— Посмотреть дашь? — Рон протянул руку раньше, чем закончил говорить.

— Если только посмотреть, — предупредил Гарри, передавая снимок.

Последнее слово было сказано с весьма недвусмысленным нажимом, и Рон это не пропустил.

— Между прочим, это моя де... — начал он, но, столкнувшись взглядом с Гермионой, смешался, прикрыл рот и договаривать не стал. Уставился на фотографию и сделал вид, что занят исключительно ею.

И то ли короткое замешательство Рона так подействовало, то ли, напротив, его обычная бесцеремонность, только Гарри вдруг почувствовал прилив наглости — непривычный для себя и потому до неловкости неприличный, — но, тем не менее, душить в себе новорожденного эгоиста не спешил. Не далее как на днях друг просветил, что все мужчины — собственники, и что это — нормально. Так что сам виноват.

— Девушка твоя, а фотография — моя, — отрезал Гарри и сам же удивился категоричности своего голоса.

— Потому что нашёл?

— Потому что мне её подарили.

Гарри старался говорить как можно непринужденнее, но про себя решил твёрдо: фото он не отдаст. По меньшей мере, пока не закажет себе копию. Он так захотел, имел на это право. Потому что четверть часа назад дошло, что у него фактически нет школьных фотографий. А Хогвартс, считай, почти закончен.

Что до Рона, то здесь и совесть не мучила, но перед Гермионой было неудобно. Всё-таки вероломство есть вероломство.

Почему она, кстати, до сих пор молчит?

Он повернулся к ней в поисках ответа и возможной поддержки. И Гермиона — умница! — не пропустила его молящий о пощаде взгляд.

— Это всего лишь фотография, Рон, — начала она примирительным тоном. — Гарри попросил, я разрешила. Хочешь, завтра все вместе сфотографируемся? Если, конечно, ты не против маггловских технологий.

— Я?.. — Рон округлил глаза. — Почему я вдруг против? Я очень даже люблю магглов!

Гарри подумал, что в чём-чём, а в простодушии другу не откажешь.

Решив и дальше учиться здравому рационализму, он поднялся на ноги, забрал у Рона фотографию, отыскал в углу рюкзак и, выудив оттуда подаренный Хагридом альбом, оставил фото Гермионы среди альбомных страниц, в компании самых дорогих ему людей.

Какое-то время все молчали. Рон прошёлся туда-сюда, нарушая тишину скрипом рассохшихся половиц. Гермиона смотрела в окно.

Почувствовав себя третьим лишним, Гарри направился к выходу. Но, находясь в полушаге от цели, вынужден был отпрянуть назад, дабы сохранить в целости лоб. Дверь резко распахнулась, и в комнату ворвалась Джинни.

— Что так долго, Рон? — с ходу возмутилась она. — Ты же пошёл звать Гарри к обеду!

— Да я... это... отвлёкся, — мрачно сообщил Рон.

— Настолько, что забыл про еду? Взрослеешь, братец, на глазах...

Джинни разглядывала всех троих, стоя в дверях и не скрывая любопытства.

Рон подал голос:

— Гермиона подарила Гарри свою фотографию.

— А-а-а... Правда?

Джинни так пристально посмотрела на Гарри, что он невольно почувствовал себя едва ли не изменником.

Рассудив, что хуже не будет, Гарри собрал в кулак всё своё нахальство и заговорил, стараясь придать голосу основательность:

— Мне скоро восемнадцать, а у меня нет не то что школьных фотографий, но даже и альбома. Чувствую себя обделённым.

Гермиона первая одобрила его новаторский порыв.

— Правильно, Гарри! — воскликнула она, хлопнув в ладоши.

— Тебе тоже стоит подарить Гарри свою фотографию, — сказал Рон, обращаясь к Джинни.

— Непременно, — пообещала та. — Но сначала я бы хотела взглянуть на гермионину.

— Убрал уже, — ответил Гарри, но, поразмыслив, развернулся к рюкзаку.

Нетерпеливый крик Молли, ворвавшийся в комнату через распахнутую дверь, остановил его, не дав ступить и шагу.

— Вы там что, заснули? Живо все за стол!

Первым зашевелился Живоглот. Лениво потянувшись, он спрыгнул на пол. Цепляясь когтями за неровности пола, потянулся ещё раз, поднял хвост трубой и вышел на лестницу.

— Полагаю, не стоит испытывать терпение вашей матушки, — сказал Гарри, взял Джинни за руку и последовал за котом.

Мысленно он благодарил миссис Уизли за своевременное вмешательство. Как-то оно всё складывалось... напряженно.

Сидя за столом, Гарри делал вид, что занят исключительно едой, а когда тарелка опустела, уставился на противоположную стену.

Там висел довольно большой и красочный календарь с гиппогрифом. Изображение двигалось. Время от времени гиппогриф вытягивал переднюю лапу и, распустив когти, сгребал в кучу ушедшие в небытие июньские дни, обозначенные скупыми цифрами от единицы до тридцати.

Июль оставался нетронутым.