Вперед, за мечтой (гет)

У всех них было что-то, с чем они пришли в этот Город. Что-то, что забрало Министерство, чтобы спрятать в одну из ячеек Отдела Памяти. Этот момент Эрика помнила — раньше он приходил во снах как череда кадров, подернутая туманом. Огромная комната, ослепляет свет белоснежной лампы. Женщина лет тридцати пяти с морщинками-лучиками в уголках глаз наклоняется к ней, чтобы «это» забрать. Она думала, что это лишь навязчивый образ, паранойя, следствие лечения в Санатории, а может, то, что каким-то образом из памяти не стерли, но «это» было на самом деле, как и лампа, и женщина. Это какой-то филиал Министерства, не в этом Городе. Что-то вроде приемной Отдела Памяти, — рассказал Лем.

Эрике казалось, что кроме Города в этом мире ничего нет, но это было не так. Просто холодные выжженные поля вокруг него казались бесконечными — жухлая трава и оплетающие ее сухие корни заполняли все до самого горизонта, стелились, словно полотно, и убегали вдаль, били в нос запахом плесени и сырости. Все там казалось заброшенным, полумертвым. Чем-то, по чему ни разу не ступала нога человека. «Мы, наверное, выжившие?» — спрашивала она почти шепотом, а Лем смеялся. Можно было сравнить город с Дубаем. Он тоже спрятан в песках так глубоко, что о нем бы и не узнали, не изобрети человечество телевизор.

«Это» можно было забрать — прийти в Министерство и заполнить бланки. С иголочки одетая работница переспросила бы несколько раз: «Вы уверены, что этого хотите?» — «Не знаю», — ответила бы Эрика. Если ответ был другим, «это» отдавали, но непременно следили за каждым шагом, а потом — стоило лишь вспомнить — перехватывали на разговор и стирали память. Добровольно, потому что на бумажке стояла твоя подпись. Правда, видимо, настолько не нравилась, что ей предпочитали операцию. Что же такое «это»? — мысль, словно приставучая муха, жужжала в голове и не отпускала ровно до тех пор, пока Виктор не вышел из ворот Министерства и не сел в свой бронированный кроссовер прямо перед Эрикой. Как выглядит «это»? — сейчас мысль уже не была навязчивой — ее заменил портрет. Что там, в Отделе Памяти?

Она помнила лишь ощущение, с которым «это» покоилось в ее руке, а потом — холодную пустоту, когда «это» забрала женщина. Темное размытое пятно, продолговатое и пузатое, твердое и теплое в ладони и лишь на мгновение кажущееся сплетениями черного и белого. «Это» проплыло совсем рядом — казалось, сощурься, присмотрись, протяни руку и возьми, — но потом отдалилось и исчезло за белоснежной дверью. Ее так и не закрыли до конца, поэтому было слышно и видно, как «это» упаковывают в коробку и отдают человеку в костюме, напоминающему нынешних сотрудников Министерства. Дальше — темнота и снова вереница черного и белого. Потом квартира на окраине Города и вид из окна — обвитый плющом балкон на стене соседнего здания. Все это удалось вспомнить, благодаря Лему. Клеить память дальше он считал нецелесообразным.

Приближалось семь утра, поэтому Эрика накинула пальто и спустилась на улицу. Подъезд выходил во двор, а не к Министерству, но стоило поднять голову и посмотреть наверх, как фасад голубого небоскреба настигал, смотрел в душу кристально-голубыми глазами Виктора. Серые тротуары петляли, путались между домами, и заспанные дворники лениво смахивали с них желтые осенние листья. Все они тоже работали по желанию — вставали так рано только потому, что знали: они нужны жителям. Листья запорошат тротуары, ноги будут тонуть в них и переступать медленно, как в нетронутом человеком лесу. «Без вас всем будет плохо» — говорил им Город, и они верили. Только эта мысль была способна поднять в такую рань, чтобы орудовать метлой и ежиться под мокрым холодным ветром.

Заворачивая за угол, Эрика все же обернулась и подняла голову. Надпись на Министерстве оказалась обрезанной. — Мир не станет лучше, — вздохнула она и тут же вздрогнула, покосилась по сторонам, не подслушали ли ее, не потянулись ли за телефоном. В таких случаях Министерство не медлило. Депрессию нужно было скрывать, иначе через каких-нибудь пару дней вокруг будут не улицы Города, а стены Санатория. Каково там — никто не знал, потому что воспоминаний об этом месте не оставалось. Она не боялась Санатория — только потерять память. Забыть о том, что нужно нарисовать на холсте. Забыть о крошечной коричневой родинке на виске Виктора.

— Если вы несчастны, — она добавила это чуть громче и вновь покосилась по сторонам. Никого не было.

До галереи нужно было идти минут двадцать, но показалось, что прошел час. Услужливый автомат на входе выплюнул бумажный стаканчик с горячим капучино. Кто-то говорил, будто он считывает лица и заранее знает, какой именно кофе выберет человек. Эрике действительно хотелось чего-нибудь горячего, с молочной пенкой, тающей на губах. Она благодарно улыбнулась, кивая автомату. Ей казалось, что внутри пластиковой коробки сидит живая женщина, но живая женщина сидела на обитом бархатом диване, курила сигарету и качала ногой. У нее были короткие гофрированные волосы — по плечи — и тонкая шубка леопардового цвета.

— Получилось? — спросила Салли.

Эрика сняла пальто и мотнула головой. В этом месяце она уже сдала три картины. Беспокоиться было не о чем.

Салли не знала, что она рисует, даже не догадывалась — начни она давить, Эрика нарисовала бы что угодно за пару часов. Это было легко — закрыть глаза и собрать несколько абстракций в одну. Она не понимала тех, кто утверждал, что для искусства нужно вдохновение. «Вдохновение» было отговоркой для Министерства, чтобы те думали, что художники за месяц могут нарисовать картин пять, не больше. На самом деле нужно было лишь заставить себя встать за холст. Все остальное само получалось.

Она прошла в гардероб и повесила пальто на вешалку. Другой одежды там не было — для клиентов было слишком рано, а свою шубку Салли не снимала, даже если включали отопление. Словно показывала всем видом, что может уйти когда и куда угодно, и плевать на Министерство и их белоснежные глянцевые бланки.

— Близ бастиона в Севилье друг мой живёт, Лильяс Пастья, — пропели у Эрики за спиной, и она обернулась, чтобы увидеть, как Салли стоит в дверном проеме, облокотившись на стену, и держит в пальцах задранную вверх сигарету. В воздухе потянуло сладковатым запахом — даже мятным, с кислинкой лимона, пропитанной дымом табака.

— Я там пропляшу сегидилью, выпью там манзанилью, в старом доме друга Лильяс Пастья.

— Замечательно, — улыбнулась Эрика.

— Мне кажется, что в прошлой жизни я была певицей, — Салли стряхнула пепел на пол и затянулась медленно, а потом закрыла глаза, как если бы курила в первый раз, и снова напела — уже увереннее. Ей нужно было одобрение, она его получала. Эрика улыбалась изо всех сил — не потому, что так рекомендовало Министерство, просто Салли пела действительно хорошо, хоть и немного грубо и вальяжно. Стоило лишь записаться на курсы, чтобы это исправить, или послушать, как эту сегидилью исполняют настоящие мастера.

— Знаешь, я эту галерею ненавижу, — призналась она, допев куплет. — Здесь все такое белое, чистое, и большинство картин — твои, а они для меня слишком непонятные. Будь моя воля, я бы повесила их в одном зале для тех, кому это интересно, а все остальное забила бы пейзажами и натюрмортами.

— У меня тоже есть пейзаж, — напомнила Эрика.

— Ага, — кивнула Салли и снова затянулась. — Он мне понравился.

Это была «Зима», и она не провисела в галерее и пары часов. Первый вошедший клиент купил ее и предложил цену в десять раз больше, чем предполагалось. Эрика не хотела ее продавать, даже не думала, что ею заинтересуются. Хотелось не продать ее, а показать, чтобы огромные прозрачные льдины, запорошенные голубоватым снегом, увидел еще кто-то, помимо стен студии напротив Министерства. Она вышла на улицу лишь на пять минут, а когда вернулась — картины не было. «Это не зима» — хотелось кричать в лицо довольной Салли, пересчитывающей деньги. Это были не льдины и не снег, отсвечивающий голубоватым сиянием, не зима, не ледники, не Антарктида.

Ей просто хотелось перенести на образы кристально-голубые холодные глаза Виктора.

Кроме «Зимы» пейзажей Эрика не рисовала, даже если нужно было сделать что-нибудь «по-быстрому». Для других она набрасывала первое, что придет в голову — соединенные воедино абстракции. Их любили и покупали, как и то, что было нарисовано для себя. Вторые Салли не нравились. Слишком сложно. Непонятно. Мрачно.

Салли снова замычала себе под нос куплет, а потом разочарованно вздохнула и стряхнула пепел.

— Черт бы побрал эту галерею.

— Ты можешь стать певицей в любую минуту, — возразила Эрика. Достаточно было прийти в Министерство, написать заявление, приложить бумажку об окончании курсов и выступать, не бесплатно перед Эрикой — за деньги! — но ответ Салли на ее возражение был известен, так она отвечала, хоть и всякий раз подтасовывала слова по-другому.

— Чего их плодить?

«И так развелось тут певичек, пока нормальную найдешь, тысячи раз одно и то же подряд переслушаешь», — Эрика едва не засмеялась, но Салли выдохнула дым прямо в ее сторону, и запах мяты и лимона ударил в нос так четко и явно, что ее глаза стали узкими сами по себе. Она шагнула вперед — запах стал почти невыносим.

— Что это?

— Новая наркота, — Салли улыбнулась, вертя сигарету перед носом. — Штырит так, что едва на ногах стою, думаю, нужно закупиться, а то прибежит Министерство, накроет конторку…

Эрика стояла, хватала ртом воздух. Возмущение клубами подступало к горлу, но вся гневная готовящаяся тирада отчего-то вылилась в один злобный выдох:

— Тебя отправят в Санаторий!

— А кто меня сдаст? Ты? От горшка два вершка, божий одуванчик. Тебя отправят в Санаторий, — передразнила Салли, гримасничая, — а может, я и хочу в Санаторий? Люди после него сразу такие счастливые. В Санаторий меня отправят. Плевать я хотела на Санаторий.

Она вышла обратно в прихожую, а Эрика все стояла, обдумывая, стоит ли вытаскивать из кармана телефон и звонить в Министерство. Виктору это не нравится, — подумала она, но потом вспомнила, что и ей самой есть что скрывать. Она представила, как мужчины в костюмах заходят в галерею, как подходят к ней, расступаются, пропуская Виктора. «Тебе нужно в Санаторий», — говорит он и смотрит по-отечески, глубоко и печально. Тянущаяся к карману рука опустилась вниз. Ноги стали ватными.

Салли была вспыльчивой, но отходила быстро. Уже откуда-то издалека снова летели мотивы сегидильи. Эрика отхлебнула капучино, прошла дальше, в галерею, и посмотрела на стены. Картины висели там в ряд, каждая вторая была ее.

Ей подумалось, что любой человек из Министерства сразу найдет в них общие детали. Вот листья рыжеватой лилии сливаются с пустотой, пожираются ею — покрываются черными пятнами. Каждое пятно на самом деле существовало — повторяло «это», неведомое нечто из Отдела Памяти. Вот снова темнота, рассекаемая изломанными линиями — кадр из сна.

Такие сны приходили редко, но после них Эрика просыпалась в холодном поту. Линий было много — все они торчали, ломались, росли вверх, тянулись из темноты к свету. После таких снов все тело ныло, по крови разливался страх. «Мир не станет лучше, если вы несчастны» — она смотрела в окно, и Виктор успокаивал ее с фасада небоскреба, а потом, уже струясь по зданию, готовый смениться знакомой фразой, на долю секунды смотрел особенно грустно. На этот случай Министерство давно придумало таблетки. «Сны могут испугать вас», — говорило оно и предлагало лекарство от них в каждой аптеке, на первых полках. «Но ведь тогда я перестану рисовать?» — оправдывалась Эрика.

«Это только кошмар, сон», — думала она и морщилась под кристально-голубым взглядом Виктора, потому что понимала — врет. Это был не сон — воспоминание. Оно тянулось сквозь всю память и вело много дальше, чем огромная комната, свет белоснежной лампы и уносящая размытое «это» женщина.