Вперед, за мечтой (гет)

В половине четвертого пришел Лем. Автомат выплюнул ему кофе — крошечную бумажную стопку. Он посмотрел на нее мутно, подбросил на ладони. Та опрокинулась и обожгла ему руку.

— Не то, — сказал он.

Эрика не понимала, что ей делать — оказать ли первую помощь или вызвать врачей. Не было похоже, что ему больно — когда стаканчик перевернулся, на его лице не дрогнул ни один мускул.

— Должно быть тяжелее. Маленький выпуклый квадрат. Твердый. Тяжелый.

— Камень? — предположила Эрика. Лем на мгновение задумался, наклонил голову.

— Нет, не то.

На вид ему было лет тридцать, хотя на деле — меньше. За последние три месяца Лем осунулся и похудел. Раньше в его глазах бурлила жизнь, пусть и спокойная, но сейчас они потускнели и будто бы потемнели, рассеялись. Были красивые волосы — всегда блестящие и уложенные, зачесанные назад, и подстриженные виски, вытягивающие лицо. Теперь — лысина.

Он проплыл мимо нее, шурша по паркету подолом сангхи, и невозможно было понять, почему привычная повседневная одежда превратилась в бесформенную рыже-желтую простыню, пахнущую молью и нафталином. В один вечер — самый обыкновенный, ничем не примечательный вечер, — он ушел из бара до девяти, а наутро его видели на улице, завернутого в эту старую тряпку. Зачем? — Эрика пугалась. Где он ее взял? Можно было подумать, что кроме нее этим вопросом не задавался никто — даже Салли. Впрочем, одеваться можно было как угодно — лишь бы прилично, потому что желание показать свое тело больше, чем требуется обществом, вело в Санаторий. Она прошла за ним в галерею. Лем бродил между картинами и скользил по ним странным сосредоточенным взглядом.

— А ты? — спросил он. — Что помнишь?

— Длинное, — задумалась Эрика. — Объемное и рельефное.

— Теплое?

— К краям выпуклости идут на спад и превращаются в тонкие палочки — как соломинки, которые бармен опускает в коктейли. Да, теплое. Гладкое.

— А вот у меня — в царапинах. Я помню, как щупал это ладонью, вот так, — Лем снова провел пальцами по чему-то невидимому и на мгновение замер, а затем дернулся и мотнул головой. — Казалось бы, проще, чем у тебя, а вспомнить почти невозможно. Я перебрал тысячи маленьких предметов, и квадратиков тоже, — хмыкнул он.

Эрика не перебирала все подряд в поисках отобранной Министерством неизвестности. Какое-то странное внутреннее чутье ей подсказывало, что ничего подобного не найти, что нельзя вспомнить предмет по ощущению, с которым он лежал в руке. Очертания, мелькнувшие рядом, слишком нечетки и размыты, как если бы человек очень сильно ударился головой, а потом посмотрел на предмет. Зачем думать об «этом» до тех пор, пока от напряжения не вылезут волосы? Можно просто прийти в Министерство и забрать.

— Почему ты просто не заберешь это, Лем? — она не удержалась. Долгий измученный вздох был ответом.

Салли наблюдала за ними, стоя в дверном проеме, смотрела настороженно, как лягушка, готовая выпрыгнуть из воды в любую секунду. В ее пальцах качалась задранная вверх сигарета и все так же дымила в потолок, только уже другим запахом — не мятным с кислинкой лимона, удушливым, табачным.

— Убрала бы ты отсюда своего полоумного, — сказала она, и Лем кинул на нее взгляд — мутный, несфокусированный, потом снова вернулся к картинам, даже протянул к одной руку. Эрика сделала вид, что не расслышала просьбу. Ей хотелось понять, вдуматься.

— Я помню щелчки, — он продолжил. — Странные неприятные щелчки, что-то лопается, совсем рядом. Звук приходит ко мне во сне, а когда уходит, то во рту очень много слюны. Как будто эти щелчки — очень вкусные, а я не ел неделю подряд.

— Автомат. Попкорн.

— Не то.

На картине, заинтересовавшей его, была серая стена и окно, смотрящее на кроваво-пурпурный закат. С краев холста к раме ползли черные изломанные линии.

— Помню ощущение, оно очень далекое и размытое, но сидит где-то в груди чем-то воздушным и тяжелым. Будто ощущение — личинка, бабочка, пытающаяся раскрошить цепкими лапками стенки своего кокона.

— Говорю, убирай его, — Салли повысила голос. Ее можно было понять — все эти разговоры вели в тупик, мутили сознание. Министерство не рекомендовало их. «Не ждите, пока они сами поймут, что им плохо» — говорило оно. — «Помогите им первыми», но Салли не помогала, только огрызалась. Эрика подошла, взяла его за руку. Лем поддавался, шевелил ногами, словно ведомая мастером марионетка, а потом снова вздохнул и пошел — уже сам.

Они вышли на улицу. Там было пусто, только люди за панорамными витринами сразу обернулись и провожали их недоуменным, настороженным взглядом. Редкие прохожие тоже замирали на мгновение, всматривались. Если ты ушел с работы раньше — значит, что-то случилось, значит, плохо либо тебе, либо твоим близким. Физически или морально — значения не имеет, нужно звонить врачам в любом случае, ведь сложно понять, когда именно боль превращается в сигнал. «Не нужно ждать» — убеждало Министерство, и люди смотрели, пытались определить, есть ли эта боль вообще или нет. Эрика чувствовала себя неуютно, косилась на Лема. Его лицо ничего не выражало.

— Тебе лучше? — спросила она так тихо, чтобы ветер не донес эти слова до прохожих, и вздрогнула, когда его голос прорезал окутавшую улицу звенящую тишину. В последние три месяца так случалось все чаще и чаще, но замечала только она, никто другой не стал бы наблюдать за Лемом, разбираться в причине и следствии. Он будто уходил в себя, разговаривал с невидимым собеседником, а потом возвращался в реальность и смотрел прямо, как сейчас — удивленно, смущенно и немного разочарованно. Но говорил впервые.

— Боже, я думал, что все еще там. Когда уходишь оттуда, не сразу понимаешь, что оно не ушло вместе с тобой. Ты цепляешься, тянешь это на себя, но оно скользкое, как подтаявшая сосулька. Кажется, будто оно все еще идет рядом, а потом — Щелк! — и ты один, здесь. Почему я здесь?

Он говорил о тридцать-четвертой и говорил горько, словно оправдывался. «Я — нормальный» — убеждал его взгляд. «Ненормально — тридцать-четвертая». Так зачем ты туда ходишь? — думала Эрика.

— Ты говорил про щелчки и ощущение, — напомнила она.

— Щелчки, ощущение… Всех этих ощущений так много, что уже и не отличишь, что из них правда, а что нет. Хочешь совет? Решишь вспомнить — не копайся в себе, а сразу иди в Министерство. Забудешь потом — пусть! Зато в Санаторий не отправишься. А мне осталась одна дорога — туда, и кто знает, буду ли я помнить тебя после этого.

Он не был «ее», как думала Салли. Просто друг, с которым можно было поговорить о чем угодно, даже спросить про тридцать четвертую, не боясь, что с этого мгновения за тобой будут наблюдать. Когда-то давно они условились, что будут часто ночевать друг у друга, чтобы отвлечь от себя внимание. Если у тебя нет пары, и ты еще не обратился за ней в Министерство — значит, чувствуешь себя не таким, как все. Значит, любишь быть один. Значит, тебе плохо?

— Рука болит, — вздохнул Лем.

Из угла соседней улицы выехал велосипедист. Он просигналил, резко и звонко, направился прямо к ним, и они оба замерли на месте, послушные, как хорошие дети. Переплетенные ладони стали мокрыми, прохожие отвернулись и уткнулись в экраны телефонов. «Мир не станет лучше, если вы несчастны» — крутилась голограмма на колесах. Быть может, под шлемом скрывается сотрудник Министерства, и ему нельзя объяснить, что Салли отпустила, что она не послала их в магазин или перекусить в кафе, а действительно отпустила, даже выгнала на эту улицу. Это осознание успокоило Эрику, и она чуть сжала ладонь Лема, тоже успокаивая. Если все так — значит, плохо не им, а Салли, ее нужно отправить в Санаторий. Они стояли — велосипедист поравнялся с ними и затормозил.

— У вас все хорошо?

— Все, — улыбнулись и ответили одновременно. Когда велосипедист отъехал, стала заметна водруженная на его багажник черная сумка с логотипом пиццерии. Лем выругался.

— Это только у нас. Все нормальные реагируют адекватно, а мы прячемся по углам, словно нам есть, что скрывать. Ладно мне, но тебе-то что?

— Нечего.

— Вот и гони меня в шею, когда я оттуда возвращаюсь.

С кем поведешься… — подумалось Эрике, а Лем не договорил, только выдернул руку и пошел — быстро. Хотелось догнать и спросить, выпытать, что там, на тридцать четвертой, но ответ уже был известен. Взгляд, полный недоумения, словно подобрать слова чертовски сложно, и знакомая фраза. Сказали ее и сейчас, так громко, что прохожие снова потянулись за телефонами, а люди, наблюдающие за рядом панорамных витрин, резко отвернулись.

— Не ходи туда.