Вперед, за мечтой (гет)

Утро выдалось солнечным и теплым, словно и не было на календаре никакого промозглого октября, а когда стрелки перевалили за полдень так и вовсе приходилось морщиться, чтобы слезы не потекли от света. Они вышли на улицу и зажмурились обе — Салли прикрыла ладонью опухшие глаза. Солнце ослепляло, резало, как наждачная бумага, шкурящая стенку. Эрика почти не различала дороги, но не торопилась надевать темные очки. Если прячешь лицо, значит, тебе плохо? Значит, есть, что скрывать?

Соль минор, — думала она. — Четырехдольный. Начинают кларнеты — четко и обрывисто, и замирают, когда вступает рояль. Ритм, как Салли стучит ногтем по столу, одна нота — три доли, другая — одна. Отчего я все это знаю? Начиталась книг в магазине Ностальгии, наслушалась старика?

Выходных на неделе было два — для половины Города один день, для другой половины другой, и оба они начинались с чистки. По серым тротуарам тянулся едва различимый след шин — дворники уберут его через пару часов, но сейчас он казался чем-то сильным и фундаментальным — чем-то, что не сломать и не уничтожить, не растоптать, как холст, испорченный больным воображением и кощунственным контрастом. След тянулся вперед, огибал газоны и прятался за деревьями. Маленький автобус. Чистый. Блестящий.

— Стервятники, — прошептала Салли, но не так тихо, чтобы не услышала Эрика, а ветер не подхватил и не донес до ушей человека в костюме, курящего у машины Министерства. Он смотрел на них обеих, оценивал. Стало невыносимо стыдно за то, что на ногах у Салли туфли леопардового цвета, под тон шубки, а на лице слишком яркий для полудня макияж.

— Как вы? — спросил мужчина.

— Лучше всех, — улыбнулась Эрика.

Она посмотрела на Салли и ужаснулась. Веки опухшие, под глазами круги — консилер висит на них безобразными бежевыми мешками. Кожа высохшая, как потрескавшийся от времени пергамент. Ничто не вымыло ночь — даже сорок минут, проведенные под струей ледяного душа. В полумраке подъезда все это не было заметно, но сейчас, под солнцем, под взглядом сотрудника Министерства, под ветром, треплющим едва высохшие гофрированные волосы — с плойкой Салли не расставалась, она и сейчас торчала из ее сумки — говорило обо всех выпитых напитках и выкуренных не-сигаретах.

— Как котенок, — сказала Салли.

— Котенок, который не спал? — мужчина казался серьезным, но было заметно, как дрогнули уголки его губ. Эрика похолодела. Не было паузы между вопросом и ответом — только доля секунды, миг.

— Котенок, который всю ночь пищал под дверью, — Салли фыркнула и засеменила вперед, застучала каблуками по тротуару.

Было в ее лжи что-то непринужденное и уверенное, обезоруживающее даже Министерство и их блестящие автобусы, собирающие по городу грязь. Эрика пожалела, что не прихватила мусорный пакет из ведра — до второго автобуса придется ждать почти четыре дня — хотя, мусора там не набралось и половины. Странно было готовить дома и есть перед окнами. Она сделала вид, что выронила какую-то найденную в кармане бумажку и нагнулась за ней, покосилась назад. Мужчина провожал их взглядом, но все подозрение оттуда словно исчезло, испарилось. Теперь он смотрел завистливо, будто жалея, что выходной не у него и кататься ему по Городу в этом автобусе еще несколько часов, задыхаться в железной печи на колесах.

Звонкий пунктир, опевание тоники, затем субдоминанта — плавная, как волны бьющего в экран океана, — улыбнулась она.

За дворами стоял еще один автобус, а за ним еще один курсировал по шоссе — ехал медленно и бесшумно, скользил по дороге, как призрак. По тротуарам рассыпались мужчины в костюмах, жались к домам, прятались в тени раскидистых деревьев. Открывались двери ресторанов и баров, чья-то незадачливая голова выглядывала оттуда осторожно, осматривала улицу — нет никого! — и выползал растрепанный человек наружу, морщился от солнца. От стены дома отделялись две черные тени, подбирались ближе.

— У вас все хорошо? — оглушал вопрос. Эрика смеялась.

Шагнули на аллею и повеяло выпечкой — теплым сладким запахом яблока и корицы, печенья, жареного миндаля. «Мир не станет лучше, если вы несчастны», — кричала вывеска и действительно казалось, что для счастья нужно всего ничего — кофе и что-нибудь горячее и хрустящее. Салли посмотрела на булочную печально, будто говоря — нет денег, все вчера прогуляла. Захотелось вломить ей пощечину, а потом стало горько, жалко. Что-то внутри — маленькое и неуверенное, — говорило: «Не хочет она выглядеть так, просто ведет себя отчего-то нагло, вызывающе». Может, привлекает внимание, может просто человек такой — всюду ищет что-то, на что можно посетовать, сделать вид, что не будет соблюдать никакие законы и порядки, но на деле — стоит только мужчине в костюме посмотреть в лицо — спрячет голову в песок, будет вести себя тихо, как невидимка.

Эрика купила два хрустящих круассана и два капучино в бумажных стаканчиках. Не Копи Лювак, конечно, но глаза у Салли голодные — не откажется.

— В пятницу прием, — напомнила Салли, надкусывая круассан. — Уже знаешь, что будешь рисовать?

Нужно было нарисовать что-то быстрое, но эффектное — первое, что придет в голову. Эрика не продумывала, что будет рисовать на приемах в галерее — оно приходило само, как вспышка, стоило только посмотреть в окно и попытаться выцепить над рядами крыш уголок фасада Министерства. Не нужно было беспокоиться и сейчас. Еще немного, — она закусила губу. Соль минор, пунктир. Плавная субдоминанта.

По аллее рассыпались группы людей, нормальных, в отличие от тех, кто выползал из баров с гудящей головой и отвратительным запахом похмелья, прямо как у Салли. На мгновение накатили уважение и гордость — в самом деле, как вообще возможно пробраться утром выходного дня в таком состоянии до дома на площади перед Министерством? — потом отступили. Виктор ненавидит пьянство. Эрика тоже ненавидит. За чистку после ночи перед выходным она голосовала почти первой.

— Джим, Мэтт, Амир, Ханна, — перечисляла Салли, кивая на аллею. Все эти люди действительно шли там, шли тесным клубком, словно скрывая кого-то своими телами. В пятницу они будут в галерее, может, наведается и тот странный толстячок в серых брюках и пузом под жилеткой. Отчего-то кажется, что он из Министерства, хоть и определить это с виду нельзя. Веет от него чем-то строгим и важным.

— Все хорошо, — перебила Эрика.

Она тоже надкусила круассан и вновь посмотрела на аллею. Мужчина в костюме вынырнул из-за кустов, подошел к компании — те не стали прятаться, сразу расступились.

— Хорошо, — их голоса были слышны даже с такого расстояния. Мужчина кивнул — они ушли.

Снова отворилась дверь бара через дорогу и выглянуло лицо — молодое, женское и опухшее, даже больше, чем у Салли. Девушка посмотрела вперед, на шоссе, потом по сторонам, выбежала на улицу. Тень отделилась от тени.

— У вас все хорошо? — вопрос мужчины в костюме можно было прочитать по губам. Девушка дернулась назад, хотела захлопнуть дверь — он вытянул ее наружу, успел ухватить за запястье.

— Да все хорошо! — взвизгнула она. — Как вам этого не понять, просто задержалась, задумалась, не следила за временем — боже, мне не нужно в Санаторий, вы чего? — ее подхватили под руки и унесли в автобус, к пакетам собранного по Городу мусора.

— Стервятники, — прошептала Салли.

Да нет, нужно, — Эрика смеялась. Одно дело, как Лем, выпить один Б-52, или один Том Коллинз, как Эрика, а совсем другое — пить их всю ночь напролет и не из-за того, что сочетание апельсинового сока и джина очень приятное. Если тебе не важна ни выпивка, ни количество — добро пожаловать в Санаторий. Это правильно — выбивать эту дурь раньше, чем она швырнет общество в бездонную вонючую грязь. Она посмотрела на Салли — та, прикрыв капучино сумкой, что-то быстро подливала туда из крошечной железной фляжки. Когда ее занесло в эту бездну? Как угораздило Эрику с ней связаться и отчего так невыносимо жалко смотреть на нее и набирать номер Министерства?

Не только кларнеты начинают, — вспомнила Эрика. — Струнные, под сурдиной. Откуда я все это знаю? Когда успела?

Ноги понесли ее дальше — на аллею, вынудили лавировать между мужчинами в костюмах и смотреть задумчиво и сосредоточенно. Кажется, что-то спросили — она ответила. Потом остановили, придержали за плечо. Что-то случилось? Да нет, просто спешит на бульвар. Хочет быстрее разобраться с магазинами.

— Потому что что-то случилось?

Нужно рисовать, только отчего-то без этого концерта руки становятся вялыми, опускаются. Хочется услышать его вновь, до боли в зубах. Не признаться в этом сотруднику Министерства — все признаки безумия налицо. Соль минор, пунктир, сухой аккомпанемент, стаккатированный. Не музыка это — пустота на грани музыкального фола, и отчего-то в голову лезут эти термины, которых, кажется, Эрика прежде не слышала. Она чувствует их интуитивно, но не сможет перевести, не вспомнит, не озвучит.

— Эй, я на каблуках! — возмутилась Салли и было слышно, как неровно ее туфли стучат по асфальту, заплетаются.

Прежде между ними были бесконечные сцены, недопонимание, но сейчас все стало ясно, почти прозрачно — вот оно, это чувство, когда слышишь музыку и не можешь ее описать. Вот эта надоевшая сегидилья — начни Эрика мычать себе под нос главную тему этого концерта, что бы сказала Салли, сорвалась? Тема делится на фрагменты, проводится между всеми инструментами оркестра, почти исчезает — вспыхивают интонации, словно неоновые переливы фасада Министерства, переходит из двухдольного размера в трехдольный и обратно, обрывается каденцией, доходит до кульминации — трубы ревут ее, словно ветер, закладывает уши.

Вспомнит старичок, — думала Эрика, — или старушка, или кто там сейчас работает. Они всегда вспоминают, стоит только напеть, — но отчего-то уверенность пропала, сменилась странным тянущим ощущением в районе груди, отчаянием. Все это отвратительно, нехорошо — стоит только пустить в себя неправильные мысли, они облепляют внутренности и прорастают, словно грибы, мутят сознание, как споры ядовитой плесени. Нужно было позвонить врачам раньше, еще тогда, когда пришла в голову мысль поселиться перед Министерством, но признаться невероятно сложно, даже мысль об этом невыносима. Найду концерт, нарисую портрет и сдамся, — подумала она. — А то, кто знает, куда понесет после портрета?