Вперед, за мечтой (гет)

— Вам не кажется, что здесь слишком много гуманитариев? — спрашивала Салли. — Все какие-то художники, музыканты, дизайнеры, графоманы и философы с бутылкой в одной руке, с блокнотом в другой. Вот ни одного строителя не видела, или программиста — все из Министерства приходят, когда починить что-то надо, а когда построить — на самолетах людей присылают. Как ты думаешь, Герби? — тот пожал плечами — просто, непонимающе. В уши навязчивой струйкой вновь потекло мычание — сегидилья.

Эрике вспоминалась Севилья — узкие улочки и огромные площади, черные фонари из окрашенной стали и башни из камня и песка, тонкие, растущие в небо — повелительные башни. Ночью все заливает желтым, фонари освещают камень сияющим светом — отнюдь не неоновым, а желтым, родным, успокаивающим; толстячки с обрамляющей лицо кромкой черной бородки; дворцы-здания. Эрика не помнила, была ли она в Севилье, но видела все это своими глазами так точно — трогала камень рукой; его нагретые под солнцем неровности ладонь помнит даже сейчас.

— Итальянское, — шумел зал. Это розыгрыш, — думала Эрика. Чья-то личная к ней неприязнь; провернуть все это — денег не хватит, да и зачем; кусочек Виктора на тридцать четвертой; и подозрение тонкими нитями потянулось к Салли. Конечно, она что-то сделала ей — слишком часто рядом; чем-то задела и не заметила этого, даже не поняла; может, картины раздражали, говорила ведь, что они очень странные, и она хочет убрать их с глаз; бронированный кроссовер, залитый неоном бульвар. Невозможно знать, нравишься ли ты человеку, или он каждое утро тебе улыбается, а на деле думает только о том, как подловить тебя на депрессии, вытащить телефон, набрать номер и сдать. Это делает Салли, — упрямилась Эрика, — нет никого ближе нее, только Лем. Ну конечно, точно она, — и хотелось тенью ускользнуть под барную стойку, просочиться в щели и спрятаться, переждать, но вокруг был зал, а перед глазами тонкие бледные пальцы; Герберт; портрет; неплохо получилось — экран телефона, тридцать четвертая; нет, — Эрика закусила губу. Это чья-то глупая месть, фальшь.

Она морщилась, окуналась в шум и крутила по столешнице стопку, оставленную Лемом. Назойливой мухой бармен посылал в ее сторону вопросительный взгляд.

— Итальянское, — шумел зал, и кровь приливала к вискам — будто кожа дышала льдом и тошнота разливалась в венах. Да нет, слишком много людей замешаны в этом, разве хватит денег у Салли всех подкупить, ведь нет? Падающая на лоб русая прядь; две расстегнутые пуговицы рубашки; немыслимо, просто невероятно, — Эрика спиной падала в бездонную пустоту, ледяные линии трогали тело, оплетали, пронзали, росли сквозь него, глубже и глубже затягивали. Взмах ресницами — зал, сотни людей — нет, тысячи — не смотрят на нее, прямо как Лем избегают; фальшь — что-то сделала; Виктор; насолила всем им, вот и избегают.

Испания, — она улыбалась, назло, и безумно хотелось моргнуть и оказаться в Севилье — дышать морем и чувствовать сквозь тонкую подошву сандалий огромные площади — неприлично старую, комками лежащую брусчатку. Она делала вдох — морской ветер трогал ее лицо.

— Испанское, — перебила Эрика. Совсем рядом Ханна в своем серебристом платье скосила глаза, но не сказала ни слова — только губы чуть побелели и сжались, а лицо переливалось белизной и румянцем; наверное, и Ханне насолила, вот только память отказывает; бронированный кроссовер на залитым неоном бульваре; что случилось, что было не так? Салли сидела на столе, гордая и осанистая, и кто-то подливал ей еще вина прямо в пустую бутылку.

— Ла Скала, — прошептали в толпе, но голос долетел и до стойки, и вспыхнул в памяти город — Милан, залитый желтым светом, с узкими улочками и классическими строгими зданиями. Там это было — в Милане; девушка, швыряющая пустой бокал и осколки, отлетающие от стены серебристо-стального зала; Ла Скала. Вот, что делает Салли — сводит ее с ума, с ног на голову переворачивает реальность; да, не только она — все, все! — Эрика косилась на них и видела белые рубашки — одна, вторая; чего стоит переодеть брюки, где-то спрятать пиджак? Похоронным звоном стучали бокалы, медь царапала легкие. Сотни людей обступали, спиной повернулись и медленными шажками приближались — шарк, шарк — не розыгрыш, а ловушка, не знакомые лица — сотрудники Министерства. Вот, что сделала Салли — сдала. Должно быть, когда-то задумалась и мысли летели вслух, а она подслушала и сдала; теперь заберут в Санаторий — не страшно; столько сотрудников для нее одной — много чести; снова розыгрыш, фальшь. Взгляд зацепился за Герберта — тот сидел, сгорбившись, казалось, смотрел в зал, вот только глаза — маленькие, как у поросенка, — порой дергались в сторону стойки, почти незаметно. Раз, — дернулись; тридцать секунд; два. С маниакальным удовлетворением Эрика смотрела на него. Следит, — понимала она; это розыгрыш; бронированный кроссовер, кусочек Виктора на тридцать четвертой, — хватит себя обманывать.

— Ну же, вспоминайте! — она вскочила со стула и крикнула громко — заложило уши от этого звука, и все обернулись разом, услышали. — Там это было — в Милане, в сезон итальянской оперы в Ла Скала ставили Кармен. Это раз за разом стирают в Санатории, но вы все еще помните! Задумайтесь, не обманывайтесь! — и в обращенных на нее стеклянных глазах не сияло ничего, кроме ненависти, непробиваемости. — Может, и не все помните, потому, что физически не могли быть там все, но кто-то ведь помнит и молчит, потому, что думает — скажи он хоть слово, сразу упекут в Санаторий. Вы не сошли с ума, вы помните это!

Герберт зашевелился — медленно потянулась к карману толстая, похожая на сардельку рука, и в толпе явно вперед потянулись люди, непохожие на других; не в расстегнутых белых рубашках, а почти серые, одинаковые, но спокойные, будто наблюдающие.

— Стоять! — оборвала Эрика, и они действительно замерли, можно подумать испугались; случайность — не фальшь; Виктор на тридцать четвертой — реальность. — Только позвоните и сразу пожалеете, обещаю, — ее трясло от страха, но злость придавала уверенности, подхватывала; времени мало — успеет; дать зацепку, заставить понять. Она обводила глазами зал, сжимала кулаки. Молилась — так мало времени до того, как об этом услышит Виктор, должно быть услышал уже сейчас; заставить стоять на месте тех сотрудников, что находятся здесь, действовать — времени мало, но никто не поддерживал, никто не загорался. В обращенных на нее взглядах, словно лед в морозильной камере, застывала ненависть.

— Америка, Франция, — говорила она, — залитый неоном Нью-Йорк, не Город, растянутая сквозь Лондон широкая Темза и море в Италии. Ну же, вспоминайте, что за чертой — это чья-то прихоть, вы не должны быть здесь. Чей-то эксперимент — кто-то смотрит, как быстро вы здесь сойдете с ума — неужели вы так и будете ему следовать, трястись и бояться? Вас много — действительно много — оглянитесь вокруг. Пять сотрудников Министерства на всех вас в этом зале — неужели вы думаете, что они сильнее? Давайте, вспоминайте, — но никто не оборачивался, только сжимались. Салли сползла со стола — медленно, сделала шаг, но и тут вылетело пока еще всемогущее слово, — стоять! Тоже служишь на Министерство? Оглянитесь — шесть сотрудников на всех вас, одна женщина. Какая покорность, какой еще страх?

— Мороженое, — пискнули в толпе, и сотни стеклянных ненавидящих глаз тут же отыскали источник этого голоса. Девушка в тонкой кожаной курточке смотрела на Эрику неуверенно, странно. — Храм из красного кирпича с зеленой крышей и купола, похожие на мороженое. Москва, — и прокатилась волна по залу, будто дракон дыхнул пламенем, все смешал. Салли шагнула вперед, но ее тут же толкнули назад.

— Ты это ему тоже сказала? — спросила Ханна. Мягкая и застенчивая, хрупкая — божий одуванчик — сейчас она смотрела уверенно, так, словно хотела сравнять все с землей одним только взглядом. — Сказала, когда стояла на бульваре и смотрела прямо ему в глаза? Может, воспользовалась случаем и попыталась хоть что-нибудь сделать? Убить, например?

— Или тебя подослали сюда, чтобы всех нас запихнуть в Санаторий? — перебил кто-то. — Время от времени нужно разгружать население — в таких маленьких городах всего на всех не хватает, ведь так? — и снова прокатилась по залу волна, другая — ненавидящая, сметающая. Эрика открывала рот — не могла возразить, слов не знала. Она маленькая, — вспомнилось ей; портрет; бульвар; другая Эрика в панорамных витринах — беспомощная и маленькая; кто угодно, только не Эрика — кусочек, лишь часть. Виктор на тридцать четвертой — не розыгрыш — чудовищная случайность; тоже неполный, ненастоящий. Песчинка, даже не часть.

— Ее с самого начала сюда заслали! — крикнул кто-то и снова смешалось, завертелось и понеслось; теснота, духота, шум, хаос. — Подбросили, всю такую добрую и незаметную, чтобы стучать в Министерство обо всем, что в центре Города происходит. Поди, догадайся, что это так!

— Заслали, — поддакнули еще, — мелкая, сразу и не поймешь, ошивается повсюду, все замечает, — и страх ударил под дых, черной паникой застилал глаза, забирал зрение, слух — онемели пальцы. Она отступила назад — некуда, только стойка ударилась в спину, — Герберт снова потянулся за телефоном; Салли вырывалась, но ее оттягивали назад; бармен что-то повторял про трансляцию.

— Сейчас своя трансляция будет, — подхватил кто-то и мощной лавиной все двинулось к стойке; дерево впивается в спину — некуда отступать. Пять человек — одна женщина; что они сделают, в самом-то деле — позвонят, но не остановят; успеют — времени хватит, на куски разорвут. Плевать, — она закрывала глаза, но паника сжимала горло ледяными когтями. Плевать, что будет — здесь не Виктор, лишь часть, — плевать.

— Трансляция, — крикнул бармен — уже увереннее, указывал пальцем вверх — на висящий в углу старый маленький телевизор. Эрика подняла голову — взорвалась, задохнулась — смешалась. Трансляция, — не шумели в толпе, застыли, смотрели — не отрывались; умерло все, даже воздух; в конце встретимся, — вспомнилось и давило на голову, оглушало. Нужно было бежать на тридцать четвертую; глупое животное — Эрика; засосало под ложечкой — нужно было бежать.

Лем стоял там, в экране, на пустынной площади — мертвой, залитой неоном и мраком; невероятно четкое цветное изображение; стоял ровно, уверенно — вертел в пальцах испещренную царапинами квадратную железную зажигалку. Виктор стоял чуть поодаль, не смотрел в камеру — только на Лема, вопросительно, выжидающе, и казалось — нет человека спокойнее, но это было не так. Тень и неон играли на его лице, все скрывали. Ожидание — вот, что там было; быть может, надежда; не Виктор — подумалось Эрике — лишь его часть; ни величия в нем, ни опасности. Лем поднял голову и в его глазах засветилось столько решимости, счастья, сколько не было еще никогда. Он улыбнулся — щелкнул зажигалкой, бросил ее под ноги. Огонь сделал круг, тронул его брюки, рубашку. Виктор шагнул назад — остановил кадр. Уверенный, счастливый, полный надежды, Лем застыл на площади, охваченный пламенем.