Вперед, за мечтой (гет)

Эрике снился сон. Длинные изломанные линии.

Она бродила среди них, терялась в них, раздвигала руками, но казалось, что не движется вовсе — стоит на месте, колеблется, словно медуза барахтается в опутанной водорослями реке. Далеко впереди был тусклый холодный свет, и линии тянулись к нему, проходили сквозь тело, как ладонь рассекает дым, росли вверх, тянули назад.

Не было в этой пустоте страха, лишь злость, и не на квадрат, что серел впереди и отдалялся все дальше и дальше. Что-то было там, за этим квадратом, незримое, важное, и хотелось закричать во весь голос, позвать, но не было звука — только рот открывался и булькало в горле, как если бы воспалились легкие. Не дотянуться до этого, не выпутаться из линий. Эрика делает шаг и снова не движется — что-то крепко держит, цепляется за спину.

Вода, — думала она и барахталась, но не было воды — только пустота, пахнущая медью и потом, а вместо движения лишь онемевшая кровь бегала по телу. Эрика рассыпалась в пустоте, расползалась по ней, струилась по линиям, вместе с линиями, только они — вперед, а она — назад, будто чьи-то цепкие пальцы впивались в тело и оттягивали закостенелую кожу. Снова дернулась и в ушах зазвенело, но движения не было. Еще — и булькнуло совсем рядом, хрустнуло, но ни одна конечность не зашевелилась. Полилась музыка из серого квадрата — далекая, печальная — и захотелось схватить ее руками, можно подумать, клавиши стучали чем-то материальным. Попыталась вдохнуть — тяжесть заполнила легкие, взорвалась внутри, брызнула из ушей, из глаз.

Эрика проснулась задолго до рассвета. Часть волос осталась на подушке.

Это не кошмар, — думала она. Будь это кошмар, было бы страшно, но страх заменила злость, будто было что-то, а потом отняли. Не «это» — к предмету из Отдела Памяти Эрика не чувствовала ничего, разве толику интереса поначалу, и было странно смотреть, как Лем «это» невидимое подбрасывает на ладони и силится вспомнить его очертания. Раз отняли — значит, так решил Виктор. Значит, «это» неправильное, зачем его искать? В голове стучало, казалось, что вся кровь собралась в одной точке — в темени. Длинные изломанные линии все еще шевелились где-то под матрасом.

А ведь не были они черными — эти линии, разрезали пустоту холодно, как промерзшие насквозь сталагмиты в подземной пещере, тянулись вверх прочными темными тростинками и обрывались, не доходя до света, но черными не были. На картинах выходили такими только потому, что Эрика цвет подобрать не могла. В самом деле — что это за цвет? Там, в пустоте, глаза словно подернуты белесоватой дымкой и слезятся, потому что злость ударяет в переносицу, сжимает горло ледяными когтями. Странная она — злость, отчаянная, бессильная, стучит в висках, кричит в голове пронзительно, хочет, чтобы Эрика двигалась к серому квадрату, но она не может — хочет, но не может. Не страшно ей там, только немного больно — сильно тянут кожу линии-пальцы. Почему злость, не страх? В жизни ее нет, такой животной и жгучей, жалкое подобие вспыхивает лишь иногда — когда Салли открывает рот и затягивает свою сегидилью.

Эрика посмотрела в окно и Виктор заструился по фасаду небоскреба. Будто ушел, убежал.

Посмотрите, — молила она, потому что взгляд был нужен сейчас, именно в эту секунду, но посмотрели только через десять, и так глубоко и печально, что захотелось взвыть от нахлынувшей обиды и разочарования. Не в фасаде — в себе, в тридцать четвертой.

— Что там такое, Лем? — передразнила она и рассмеялась дико, почти безумно. Ничего. Улица пуста.

Не только пуста — еще и насмехнулась, показала то, чего там быть не должно. Горько было, противно, потому, что от шага спасла лишь Салли, стучащая костяшками пальцев по невидимой стенке. Ну да ладно, — оправдывалась Эрика, — шагнула бы ты туда, и что, подошла бы? Нет, потому что нечего сказать. «Вечер добрый, я Эрика», — и все, потому что нет в тебе ничего, нечем похвастать. Будь на твоем месте кто угодно другой, завязал бы разговор, а ты — нет.

Снова накатила злость — не такая, как в пустоте — мрачная, упрямая. Вот, что на тридцать четвертой — то, что хочется видеть. Оно не уйдет вместе с тобой, — вспомнился Лем, и вмиг все стало ясно, осознание навалилось, вылилось на голову ведром ледяной воды и в то же время затянуло, заныло, бросило обратно туда — на несуществующий угол и ударило об невидимую стенку, тянуло до тех пор, пока не стало искрой, стремлением, сутью. Вот, что на тридцать четвертой — нечто, исполняющее желания, и ведет оно к опрокинутому на ладонь стаканчику кофе-кипятка и изношенной протертой сангхе. Что там видит Лем, чем его заманила улица? Он с кем-то говорит там, вот только с кем? Не может же, в самом то деле, с Виктором, там что-то другое, более странное, — Эрика кусала губы, размышляла.

Виктор снова смотрел, и смотрел уже по-другому, успокаивал, но так же глубоко и печально. Где в этом взгляде насмешка, о которой говорит Салли? Разве что немного, чуть чуть, и то потому, что он выше всех них, вместе взятых. «Действуй», — шепчет он с каждой вывески и ценника, с каждого угла, подбадривает, а когда не выходит — утешает. Он бог — Виктор — бог этого мира, и настоящее кощунство показывать его сидящим на парковке, на тридцать четвертой, будто и не бог он вовсе, а человек. Эрика снова закусила губу, потом ударила себя по лицу — отгоняла желание это нарисовать, вскочила с кровати — пискнула кофеварка.

Рисовать, — думала она, пока тянула на середину комнаты мольберт и искала среди набросков нетронутый холст. Руки действовали сами, выдавливали из тюбика краску, смешивали цвета на палитре. Нужно было рисовать, потому что за всю неделю она не сдала ни одной картины, хоть в этом месяце уже и выполнила самой себе поставленный план. Эрика пыталась — закрывала глаза и творила наугад, потому что пальцы знали, как держать кисть и куда вести. Вот кто она — художница, а никакая не музыкантша, разве пальцы вели бы так, не умей она рисовать?

Она нарисовала Город, который привиделся ей на днях — рисовала быстро, крупными размашистыми штрихами. Потом и побитую кружку, оплетенную корнями с мертвого пустыря. Хотелось приплести туда изломанные линии, разбросать их по картинам, но так уже было, давно, началось с самого первого холста и тянулось сквозь проведенную в Городе вечность. Сколько она здесь, сколько прошло лет? Время летело и быстро, и медленно, пищало кофеваркой и отсчитывало время от трансляции до трансляции, от выходного до чистки.

Эрика закончила рисовать, когда за окном задымило белым, и почти валилась с ног от усталости. Тихое свежее утро, гудящее под колесами машин и шелестящее по асфальту метлами заспанных дворников. Доброе утро, овеваемое кристально-холодными голубыми глазами и запахом горячей кофеварки. Обыкновенное октябрьское утро, разве что теплее, чем должно быть, и, кажется, что даже Виктор смотрит по-другому, теплее.

— Я — существую, — она улыбнулась. Так говорил Лем, и неважно, что после этих слов следовала какая-то страшная муть из Бхагавата-пураны. — Я смотрю на холст, трогаю кисть — существую, значит, должна делать все, чтобы это существование было прекрасным. Я нарисую еще тысячи картин, все они понравятся Виктору — он их никогда не увидит, даже не узнает о них, но они понравятся, иначе, стала бы я их рисовать? — Хотя, что она говорит, — узнает, если рисовать очень много и хорошо, работать, а не слоняться по улицам, маясь от безделья. — Я — существую, трогаю кисть. Значит, у меня будет все, что душа пожелает.

Так уже говорил не Лем — Салли, а после и он проникся этой идеей — убеждать себя в чем-то по утрам — и пошел с ней по жизни бодро, шагал, рука об руку. Чтобы существовать нужна была зацепка — что угодно, что заставляло бы тебя утром вставать с кровати и эта зацепка обязана быть серьезней, чем звон будильника и писк кофеварки. Ты моя зацепка, — когда Лем повторял это, то улыбался, шутил, наверное, и хотелось улыбнуться ему в ответ чуть искреннее, чем это было на самом деле, но не стал он зацепкой, как бы Эрика поставить его на это место не пыталась. Зацепка смотрела с фасада Министерства, смотрела прямо в душу, а, может, и не зацепка вовсе, потому что была нелогичной, неправильной.

Из-за усталости, что ли, лезли в голову нехорошие мысли, и рассыпались по ней, въедались в кору головного мозга, присасывались к ней, как пиявки, и росли быстро, словно заледенелые сталагмиты из набившей оскомину пустоты. Эрика считала минуты, сидела на подоконнике, мотала головой и тонула в кружке горячего кофе. Вот он — Виктор, на фасаде, настоящий, пусть и отретушированный, и стремиться нужно к нему, а не на мертвую улицу на окраине Города. На тридцать четвертой не он, а призрак, фантом, силуэт — что угодно, только не он, настоящий. Она не пойдет на тридцать четвертую за тем, чего нет, а, может, и пойдет, посмотрит еще раз, одним глазком, пойдет ночью, тихо, когда рядом не будет вездесущих сотрудников Министерства. Нет, не пойдет, потому что после забудет и вернется домой с белоснежной глянцевой бумажкой, зачем подвергать себя пытке в Санатории, оправдываться перед врачами, Министерством — что она им скажет, что видела на тридцать четвертой? Конечно, захочет скрыть, но не удастся, вытянут все и будут смотреть широко открытыми непонимающими глазами — одна мысль об этом шевелит волосы. Нет, — казалось, что по губам течет кровь, там раны от укусов, следы от зубов.

Она не пойдет на тридцать четвертую.

Пискнул будильник, затем телефон — загорелся на столе ярким квадратиком глянцевого экрана, и стало страшно, казалось, что это нечто с тридцать четвертой прицепилось — стоило лишь бросить на него взгляд — следит за ней, слушает мысли, смеется, на них отвечает. Эрика вжалась в подоконник, застыла, обняла колени. Виктор с фасада голубого небоскреба прожигал ее спину глубоким печальным взглядом.

Чушь, — подумалось ей, — какая же это чушь, думать, что нечто с тридцать четвертой может оттуда выбраться. Разве не говорили, что оно не пойдет за тобой, разве не тянет Лема туда именно потому, что это неведомое нечто сидит там, за ним не идет? Что за поразительная сила у этой улицы — еще шаг на нее не сделан, а она уже стелется по телу, проводит сквозь поры паранойю, страх, добирается до мозга и съедает его подчистую, что это за неведомое нечто, после встречи с которым людям стирают память? Эрика спрыгнула с подоконника и едва не упала — ноги были ватными. Телефон почти выскальзывал из ладоней — они онемели.

Она посмотрела на экран и ужаснулась — неизвестный номер, восемьдесят четыре пропущенных. Сколько жизни высосала из нее тридцать четвертая, как нужно спать, чтобы столько звонков не услышать? Поверх этого кошмара прилетела смска — маленькая, жалкая, неприкаянная, и лаконичная настолько, что страх тут же отступил, сменился судорожным вздохом и смешком себе под нос — едким, критичным. У Лема не было телефона — он существовал в каждом атоме и клеточке бесконечной вселенной, следовательно был повсюду, а, значит, и в телефоне не нуждался, но, похоже, сейчас отнял его у несчастного прохожего, чтобы донести до Эрики суть. «Я — существую», — убеждала смска, даже настаивала, жаль, только несла в себе не зацепку и отчаянное стремление жить, а страшную муть из Бхагавата-пураны.