Вперед, за мечтой (гет)

Из динамиков телевизора лилась музыка. В окна смотрел Виктор, изящный и величественный. Он возвышался над тротуарами, домами, площадью и неоновыми вывесками магазинов и ресторанов. Раз в минуту его портрет струился по фасаду небоскреба и сменялся голубой витиеватой надписью:

«Мир не станет лучше, если вы несчастны».

В студии было пусто и чисто. Единственная лампа освещала мольберт и холст с размытыми очертаниями человеческой фигуры. Эрика пыталась рисовать. Выходило ужасно.

Она знала, что не сможет, как бы ни старалась, что наутро снова возьмет мокрую тряпку и уничтожит нарисованное. Портрет стоял перед глазами живо, словно удачный кадр, пойманный умелым фотографом, но страх сбивал все штрихи и смешивал цвета. В воображении Виктор смотрел насмешливо и печально, глубоко, казалось, в самую душу.

На холсте выходило иначе.

Не то чтобы эта картина была важна — заплатят в любом случае, даже если за весь месяц она не нарисует ничего. «Мир не станет лучше, если вы несчастны», — убеждал Виктор или Министерство. Эта фраза смотрела с каждой вывески, с каждого ценника, с каждого плаката социальной рекламы. От любого опоздания или недоработки можно было отписаться — написать правду на глянцевом бланке, чтобы привлечь к себе внимание и, в конце концов, привыкнуть к безделью и отправиться в «Санаторий» на реабилитацию.

Работали по желанию — лечились принудительно.

Эрика кусала губы и не останавливалась. Она знала, что не нарисует, даже если из ее рук выйдет еще тысяча картин. В голове все было идеально — там воображение дорисовывало недостающие детали. Непослушная русая прядь красиво опускалась на лоб, а не торчала во все стороны, словно склеенная дешевым лаком. Ветер выбил эту прядь лишь раз и тут же заправил обратно, но Эрика успела запомнить каждую деталь. Потом ей захотелось перенести прядь на холст, расстегнуть всегда застегнутую рубашку на три-четыре пуговицы, расслабить осанку, взъерошить волосы.

Превратить картину в запретную фотографию.

Общество не запрещало ничего. Неодобрение искореняли — ловили и «преступника», и жертву и отправляли в Министерство, подчистить и одному и другому память. «Вы можете все!» — убеждала социальная реклама. Косноязычный и безграмотный способен написать книгу. Человек без ног может танцевать.

Виктор струился по стене небоскреба Министерства, сменялся голубой витиеватой надписью в такт приглушенному звуку телевизора. Под переливы фортепьянного концерта на экране пенились волны далекого океана. Музыка была знакомой, почти вызубренной наизусть, но не удовлетворяла. Играли слишком быстро и резко. «Тише», — умоляла Эрика.

Она мочила тряпку и стирала холст за холстом. Смазывала краски так, чтобы нельзя было разобрать, чей это портрет.

В этом районе квартиры продавали в три раза дешевле. «Он так смотрит, что не по себе», — отшутилась предыдущая владелица и вынудила повторять, что жить рядом с Министерством Эрика не против, ей нечего скрывать. Она мечтала об этом с самого начала. Можно было попросить о переводе само Министерство — оно не отказывало, но лгать им было невыносимо. Написать на бланке правду она не могла.

Холст придется убрать меньше, чем через час. Не потому, что рисовать-что-угодно было запрещено. Просто картина была невозможной. Неправильной.

Иногда на экране телевизора поверх океана всплывала фраза:

«Вы можете все!»

Эрика косилась на холст, затем на портрет Виктора, мигающий на окнах Министерства. «Все» было понятием абстрактным и ограниченным. Однажды она сказала об этом в баре. Ей возразили, развязали дискуссию. Через пятнадцать минут в дверь вошли четверо мужчин в костюмах и долго допрашивали спорящих прямо за столом, перед всеми. Тогда ей казалось, что сотрудники Министерства лишь делают вид, что работают на аудиторию. Их каменные лица смотрели прямо на нее и видели, как ее сердце колотится так, что почти рвет артерии.

Кристально-холодные голубые глаза наблюдали за ее окнами и видели, что она творит на холсте, хоть картина так и не приняла четкие очертания. Раз в десять секунд портрет сменялся знакомой фразой: «Мир не станет лучше, если вы несчастны». Эти слова были повсюду, но только на окнах голубого небоскреба они больше смущали, чем подбадривали. Здесь они не были обезличенными — их говорил Виктор. Его взгляд, казалось, был способен подтолкнуть к действию даже самого нерешительного человека.

Эрика вздохнула, взяла тряпку и размазала картину. Не получалось.

Раньше ей казалось, что она нарисует эту картину за несколько часов и повесит напротив кровати. Насмешливый и взъерошенный Виктор будет смотреть на нее часами и заставлять вытягиваться под одеялом от бьющих в кровь адреналина и эндорфинов. Тот Виктор, смотрящий в ее окна, был ненастоящим, глянцевым и отретушированным. В жизни Эрика видела его лишь раз, и этого оказалось достаточно, чтобы запомнить и настоящий цвет кожи, ровный и матовый, и крошечную коричневую родинку на виске.

— Пожалуйста, — она сложила ладошки.

Телевизор умолк. Виктор снова заструился по фасаду небоскреба Министерства и перенесся в экран. Там были стены маленькой комнаты, какую часто можно встретить в средних отелях. Он сидел на кровати, в профиль. Его лицо было привычно невозмутимо, а взгляд направлен не в камеру.

Эрика впилась глазами в изображение. Рядом с Виктором сидела угловатая девушка. Ее возраст определить было невозможно, разве что голова была вытянутая и отнюдь не подростковая. Волосы рассыпались, шевелились, словно живые, и падали ей на плечи. Он что-то тихо спросил — она кивнула быстро и четко, потом чуть наклонила и повернула голову.

То, что открылось камере, дышало уверенностью. На лице девушки светились решимость и надежда — много сильнее, чем может испытывать человек. Виктор вложил в ее руку длинный темный предмет, она откинулась назад и улыбнулась — особой улыбкой, будто оценивающей, лишенной и тени страха.

В одно мгновение квартиру окутала тишина, пискнула кофеварка. Эрике казалось, что, если бы сейчас на фоне трансляции играл тот самый фортепианный концерт, это была бы кульминация, смазанная, разрываемая аккордами-ударами. Эту кульминацию нужно было играть по-другому — звонко и четко, но записи не было, композитора она не помнила. Удары клавиш сливались с оркестром — тот выл, словно разбушевавшаяся стихия.

«Кто из Министерства придумал передавать этот концерт под океан?» — подумала она.

Виктор тронул руку девушки, подался к ней, как если бы хотел подбодрить, но это не было нужно. Она распрямилась, улыбнулась еще сильнее, увереннее. Нож блеснул в воздухе только на долю секунды и вонзился в шею, прямо туда, где должна была быть артерия. Оседая на кровать, девушка все еще сжимала рукоять в кулаке.

Такие трансляции пускали в эфир нечасто. Ходил слух, будто Они — завсегдатаи Санатория, опасные преступники или предатели Города. На способ самоубийства делали ставки и ждали Их с таким энтузиазмом, что нельзя было понять, упиваются ли зрители либо просто сошли с ума. Никто не интересовался, кто они на самом деле и откуда пришли. В баре раз упомянули тридцать четвертую улицу, но только потому, что Лем, посетив ее, внезапно стал одеваться как буддийский монах — в сангху, окрашенную шафраном.

Трансляция снова сменилась океаном и ударами клавиш. Виктор с небоскреба смотрел на холст и, казалось, прожигал его взглядом насквозь, видел то, что стыдно и неправильно.

«Мир не станет лучше, если вы несчастны», — сказал он.

«Вы можете все!» — поддакнул экран телевизора.

Эрика взяла тряпку и размазала наброски.

Ей подумалось, что правду знали лишь старики, отдавшие Городу больше пятидесяти лет жизни, но они молчали, как и Министерство. Любопытствующая молодежь исчезала меньше, чем через полгода после первого вопроса. Потом они возвращались — счастливые и беспамятные. Непременно с бумажкой, подтверждающей, что на операцию согласились добровольно.

— Если добровольно, значит, не понравилось, что узнали, — отмахивались они и проживали жизнь, обходя стороной и Министерство, и тридцать четвертую улицу. Правило было одно: будь счастлив. Для этого Город изобрел тысячи способов и непременно напоминал об этом с каждого угла. Он подбадривал — Город. «Вы можете все», — говорил он и порой шептал после очередной маленькой победы:

«Мы любим вас».

Эрика засматривалась на листовки медицинского центра. Она чувствовала, что все неправильно — и этот холст, и студия напротив Министерства. Ей нужно туда, к врачу, но от больных шарахались, как от прокаженных, потому что все они заканчивали Санаторием и реабилитацией. Они непременно возвращались — счастливые и беспамятные, но потерять память казалось худшим, чем переговорить с Виктором по душам. Эрика думала, что она уже побывала в этом Санатории, и искала бумажку со своей подписью как одержимая. Она боялась — не задавала вопросов, но искала свои следы по всему Городу, пока не поняла: она действительно ничего не помнит.

Потом она все же решилась и доверилась Лему. Оказалось, не только она ничего не помнит.

Никто не помнит.