Вперед, за мечтой (гет)

Он показал ей подвал — вниз по расшатанной лестнице, нагибая голову, чтобы не задеть потолок, слоящийся паутиной и клочками пыли. Там мерцала единственная лампа и по стенам рассыпались стеллажи, доверху заставленные бумагами, книгами и дисками. Прямо на полу стоял патефон и нечто, едва напоминающее проигрыватель из квартиры Эрики. Она шла нерешительно, пыталась слиться с воздухом, быть продолжением, тенью, и хотелось впиться зубами в запястье, потому, что больше не получалось.

— То, чего не должно здесь быть, — говорил Виктор. — Целый мир, погребенный в подвале. Тебе понравится, — и в любой другой день Эрика бы извелась от любопытства, но сейчас отчаяние вязало рот, царапало внутренности тонкими острыми когтями. Больше не получалось, потому, что теперь нечто даже не старалось быть похожим на Виктора, искромсало его настолько, что не помогала даже коричневая родинка на виске и две расстегнутые верхние пуговицы рубашки. Можно было все, — думала Эрика. — Все, а теперь это «все» заберет Санаторий, ни единого шанса не оставит. Она закрывала глаза, и вереницы врачей обступали ее, задавали один и тот же вопрос, от которого шевелились волосы и по хребту стекала струйка холодного пота. Зачем она пришла на тридцать четвертую? Виктор вытянул диск — потянул за корешок, смотрел на нее странно, неуверенно — никогда бы настоящий Виктор так не смотрел — поставил его и смех вновь защипал в носу, потому, что музыка была знакомой, от нее сводило зубы и в голове будто рвались невидимые натянутые ниточки. «Ах! Кто со мной здесь говорит?» — лился из динамика женский взволнованный голос — кристально чистое, звенящее сопрано, и мягким тенором вскрикивали на фоне «Маргарита!», но даже смех выходил будто бы скомканным, давящим и отчаянным, хлестал изнутри безнадежностью так, что Эрика и смеялась и слезы застывали на щеках, липкими струйками стекали по шее и делали воротник холодным и мокрым, словно и не воротник это, а тяжелый свинцовый ошейник.

— Апофеоз. Фауст, — смеялась она, тихо, не предположила, а прочитала на обложке, и вслушалась потому, что мелодия казалась знакомой, а вот голоса — нет. Вопрос застыл на губах — на него ответили тут же, даже подтолкнули, потянули вперед, к книгам и дискам.

— Знаешь, сколько усилий нужно, чтобы все это с ваших слов воспроизвести? Думаешь, ты действительно слушала Перри Комо? Его-то подделать можно, а вот классику — нет, почти невозможно поймать те голоса, протянуть их оттуда — сюда, и не потерять по дороге те самые тембры и мегагерцы. Но у нас хотя бы есть шанс представить, как оно было там. Может даже вспомнить, как оно было там. Давай же, я не верю, что тебе все это неинтересно, — и замелькали перед глазами обложки, заурчал проигрыватель, засвистел и залился краской, потому, что другое сопрано скакало по ля бемоль мажору, извивалось в желании быть свободной и беспечной. Все казалось далеким — и музыка и язык, но картинка вспыхивала в памяти детальная и живая; девушка, швыряющая в стенку пустой бокал, осколки, отлетающие от белоснежной декорации на фоне серебристо-стального зала. Травиата, — смеялась Эрика. Она бросилась к дискам, поставила наугад и снова засмеялась потому, что в динамике застучал оркестр, отбивал на фоне струнных двухдольный, или четырехдольный ритм, отдаленно напоминающий тот, с которым Салли начинала свой день, разбавляла сигаретами набившую оскомину Сегидилью. Нашлась и она, стоило прощелкать на диске треки. Кармен, — Эрика тряслась. Салли не сошла с ума, Сегидилья существует. Кармен, — она смеялась, смотрела на Виктора и хотелось расцарапать ему лицо ногтями. Настоящий Виктор так растерянно и довольно не улыбается.

— Вас за это отстреливали раньше, как бешеных собак, — сказал он. — Вы могли спокойно сидеть, и в момент загореться, схватить бумажку, и строчить на ней текст, набросать картину или расчертить нотный стан и воспроизвести кусок партитуры, вырвать его из памяти. Я знал человека, который за час четыре главы из какой-то книги расписал, правда, потом его скрутили и эти же листы затолкали ему в рот и заставили съесть. Смутное было время, но я никого не обвиняю. То, что тянется за вами, — оно должно было оборваться, стереться само по себе, но оно только спряталось глубоко внутри, осталось, поэтому все боятся вас, ненавидят и избегают. Не будь Города — вы бы так же дрожали по углам и в конце концов выдавали себя, потому, что эти озарения скрыть невозможно. Как правило, они приходят в самый неподходящий момент, и бедный человек не знает, что делает, но уже не может остановиться.

Он загрузил в проигрыватель целую стопку дисков, и листал трек за треком, сменял сопрано на баритон, клавиши на оркестр. Эрике казалось, что теперь она действительно не уйдет отсюда — нечто доверило ей секрет. Быть может ненадолго, быть может со временем тридцать четвертая разнесет ее на тысячи кусочков, протянет по полу и потолку душными дорожками серой пыли, но это казалось лучшим, нежели угодить в Санаторий. Лучшим, нежели признаться настоящему Виктору и врачам, что именно привело ее на страшную мертвую улицу. Все похоронено здесь, — думала она; все закончено здесь. Можно было рисовать все лучше и лучше, получить благодарность, попасть в телевизор, а теперь ничего этого не будет, все останется здесь. Нечто забрало все, исказило желания до неузнаваемости. Эрике было все равно, читает ли нечто мысли, сочтет ли ее сумасшедшей — сама улица эта сумасшедшая, отвратительная, неправильная. Тридцать четвертая убивает, — вспомнился Лем. Она рыдала, тряслась и смеялась.

— Был еще океан, — спохватилась Эрика, едва заставляя скулы повиноваться, и нечто с тридцать четвертой вновь обернулось — казалось, если собрать тысячи людей, все они не выдадут такой уставший, болью пропитанный взгляд. — Утром, океан в телевизоре. Фортепьянный концерт, соль минор, лидийский, или мажорная субдоминанта. Футуризм, — вспомнился старичок из магазина Ностальгии и его неуверенная речь, но Виктор покачал головой.

— В Океане нет музыки. Вы слышите то, что хотите слышать. Наши программисты шалят, каким-то чудесным образом ловят волну мыслей и строят из них свою уникальную музыку. Но если учесть, что ты в Городе, может, эта музыка существует на самом деле. Хочешь, на следующей неделе вместе пересмотрим все диски?

Все рассыпалось вмиг, когда стрелка часов перевалила за без четверти пять. Пискнул его телефон, но, впервые, Виктор не вздрогнул от звука, не заставил ждать еще полчаса, — сам вывел ее из дома, довел до невидимой стенки. Эрика не чувствовала ног, задыхалась. Казалось: стоит показаться в реальности и мужчины в костюмах тут же схватят и увезут в Санаторий.

— Я не уйду отсюда, — сопротивлялась она, но все же подчинилась, прошла через стенку. Нечто с тридцать четвертой смеялось. Не увезли в Санаторий ни в этот день, ни в следующий, зато вновь застучал в памяти навязчивый концерт, и старичок из магазина Ностальгии разводил руками — не может вспомнить, не знает.

— Алистер Крюз, Димитрий Женевский, Лиан Сац, — выбрасывал он на стол бесчисленное количество нот и дисков, и все они были похожими друг на друга, похожими на этот концерт — будто музыку растащили по темам и каждой подарили отдельное, замечательное произведение, но от этого все так же сводило зубы и ломало локти и пальцы. Это не оно, — морщилась Эрика, хоть и понимала, что те ноты тоже были замечательными, но другими; знакомыми, но не теми. Будто в бреду, утром пятницы, она нарисовала черную пустоту, искореженный нотный стан и рассыпанные по нему ноты — кляксы. Вечером Виктор качал головой и светил ей картиной с экрана своего телефона.

— Ты можешь хоть одну неделю побыть умной девочкой? — спрашивал он. Эрика молчала.

Потом они снова сидели в подвале и перебирали диски — загружали в проигрыватель один за другим, пытались поймать стилистику, отыскать хотя бы век, в котором это произведение могло быть написано, и терялись оба потому, что в ушах стучал и стойкий уверенный классицизм, и нет — искореженные кварты, словно краб по пляжу шагал вразвалочку, перекликались с классическими гармониями и мотивами. Мажорно-минорная тональность, но минор не в разработке, не загнан в форму — он стелился по теме, одно сливалось с другим и превращало мелодию в один огромный, пустотой пропитанный хаос. Виктор сдался в четыре утра — взял ее за руку и повел по домам. В одном из них, застеленное слоями паутины, высилось старое, почти разбитое фортепиано.

— Наиграй, — сказал он, подтолкнул вперед и смахнул паутину, приподнял крышку. Эрика терялась, качала головой. Она не умеет играть на фортепиано, никогда не пыталась, даже не задумывалась об этом.

— Я не умею, — оправдывалась она.

— Не говори о том, чего не знаешь, — ободрил Виктор, и подтолкнул сильнее, сам опустил ее руки на шершавые, треснувшие от времени клавиши. Эрика не понимала, что делать — она не знала ни нот, ни октав. Раз нажала пальцем — осторожно, неуверенно, и поморщилась — ударило в голову фальшью, свело уши. Фортепиано отозвалось гулким расстроенным звуком.

— Соль ре ля, соль до ре, си до соль, — подталкивал Виктор. — Давай, я уверен — ты знаешь, — и она мгновение подбирала, пыталась сориентироваться, запомнить расположение гулких басов и визжащих, как потревоженная сирена, режущих верхних клавиш, и вздрогнула, когда руки заиграли сами, не повиновались, действовали отдельно от тела, проживали собственную жизнь — сумбурную и фальшивую, неуклюжую и печальную. От этого звука лопались барабанные перепонки — настолько было фальшиво, и клавиши хрустели под пальцами. В висках застучал черно-белый страх и сквозь всю эту безумную какофонию было слышно, как тихо смеется нечто с тридцать четвертой, или Виктор.

— Я знал, — сказал он, и вновь запищал телефон — встряхивал застывшее время, но Виктор не спешил уходить — смотрел на нее, а Эрика едва сдерживалась — дрожали плечи — тихо, почти беззвучно вздрагивала и плакала. Все умерло здесь, все закончено на тридцать четвертой. Можно было все, а теперь только Санаторий остался. Она потерялась, должно быть, сошла с ума — теперь даже врачи не помогут. Одно дело нарисовать дома портрет, тайно, спрятать его и никому не показывать, а другое — скопировать настоящего Виктора. Натянуть его на пустышку, украсть.

— Эй, не вешай нос, — подбадривало нечто с тридцать четвертой, но как-то растерянно, неуверенно, в слова не верилось от начала и до конца, — ты и представить не можешь, какие мы с тобой замечательные. Все могут «все», а мы — вообще все. Можем даже на самолет сесть и полетать — другие не могут, а мы — можем. Эрика? — он подошел ближе, пытался приобнять, но она отстранилась, беззвучно плакала. — Хочешь на самолете полетать?

— Вы — ненастоящий Виктор, — оборвала Эрика, пыталась поставить точку, расставить все по местам, чтобы забыть про тридцать четвертую и никогда больше не возвращаться. — Вы — ненастоящий. А я… — она тронула его руку в последний раз — может, запомнить это тепло, унести с собой кусочек желания, искореженного улицей, но сильного, невозможного, настоящего; и отступила к двери. Впервые уходила сама, сбитая с толку, раздраженная диссонансом. Процедила напоследок: — Мы ничего не можем.