Соловей и брусничная фея (джен)

Всякое время удивительно. У позднего зимнего утра — свои, особенные ощущения. Вспоминается детство, когда в такой же легкий морозец собирались на прогулку, и в ожидании гувернантки можно было полюбоваться блеском инея и прозрачно-голубым, отчаянно свежим небом.

Ариэлла, пожалуй, с точностью могла бы сказать, кто из ее учениц что испытывает в такой день. Кто погружается в мечтательную задумчивость, кому не терпится погулять, а есть и такие, кто не привык видеть что-то вокруг. Бесконечное число характеров — еще бесконечнее множество дорог, которыми ее девочки могут пойти. Например, за Хильду Оулинг можно не волноваться: спокойная девушка, умеет постоять за себя. Правда, рискует утратить всякий интерес к жизни, не касающейся душного мира контор. Нешуточная ведь опасность. А с Линни Парсонс все гораздо проще: она кокетлива, рискованно кокетлива.

Или взять самых младших. Фредерика Кьюзак — очень запущенный случай. Тяжело постоянно держать ее под жестким контролем, но иначе вряд ли приучишь ее хотя бы к внешнему соблюдению приличий. Конечно, Ариэлла старается говорить с ней при каждом удобном случае, и в последний раз девочка слушала внимательнее... Но обнадеживать себя рано.

А вот с тем, чтобы вытащить наконец нормального, живого, веселого ребенка из Клары Уолли, Луиза Эрдли обещала справиться сама. Хотелось бы поверить ей, Луиза определенно делает успехи. Однако она зря пытается придать себе выдержки и терпения с помощью успокоительных. Не хотелось бы пока думать о перспективах расставания с ней — возможно, успехи с Кларой добавят ей уверенности в себе.

Ариэлла присела за письменный стол. Рука потянулась к небольшому ящичку с левого края. "Не теперь, — одернула она себя, — нужно проверить почту".

Поздравительные открытки от бывших учениц и пары дальних родственников. Каталог новейшей живописи: заказала перед самыми праздниками, а пришел, кажется, уже давно. Что-что, а почта в стране работает исправно. А это что?

"Откуда: Розфильд... От кого: Ханна Хэмиш..." Пришлось немного напрячь память, чтобы вспомнить: кажется, у Джорджианы Хэмиш есть старшая сестра. Что-то случилось у них в семье? Джорджиана вернулась бы в пансион только завтра. Ариэлла вскрыла конверт. Почерк мелкий, аккуратный, но нервный. Написано карандашом: видимо, то ли под рукой у девочки не было чернил, то ли она боялась испортить лист. "Достопочтенная мадам А. Айсви! Пишу Вам о моей сестре, Джорджиане Хэмиш. Ее с большим трудом и большими затратами для нашей семьи устроили в Вашу школу, и я не знаю, как она себя ведет у Вас. Дома она всячески издевается надо мной. Например, в это Рождество она посыпала еду у меня на тарелке перцем и намазала острым соусом так, что я не могла есть, а потом уложила в мою постель младших кузенов. У нас небольшой дом, и так как приехали гости, мне негде было ночевать. Я вынуждена была отправиться ночевать к дяде. Вся наша семья игнорирует выходки Джорджианы. А я не могу больше терпеть. Может быть, Вы сможете повлиять на нее. С уважением, Ханна Хэмиш".

Ариэлла откинулась на спинку стула и задумалась. У нее перед глазами встала сначала сама Джорджиана — одновременно цельная и противоречивая девочка, как, наверное, все люди в какой-то мере. Пожалуй, самое интересное противоречие в Джорджиане — сочетание развитого абстрактного мышления, безупречной логики на уроках математики и следования сиюминутным, импульсивным желаниям в жизни. Нравственные правила ей прививали вряд ли. Она могла тянуться к справедливости инстинктивно, но проявляла на удивление мало эмпатии. Ей слишком интересно было узнавать, проверять, экспериментировать, чтобы она обращала внимание и на окружающих. И вот теперь со старшей сестрой, возможно, она и перешла черту. Хотя не исключены зависть и клевета со стороны старшей девочки. Во всяком случае, взрослые восприняли жалобы Ханны, возможно, именно так — или посчитали, что она слишком много значения придает невинным шуткам.

Кстати, о взрослых. Родители в разводе, отец проживает не в Розфильде. однако оба живы и здоровы. При этом по крайней мере Джорджианой занимается дядя-священник. "Мать пьет? Нет, Джорджиана не похожа на детей из пьющих семей. Что до дяди — похож ли он на человека, который чего-то стыдится?" У нее перед глазами встал этот человек, еще молодой, безусловно красивый, приятный в общении и начитанный. Она согласилась обсудить с ним вопрос о возможности Джорджианы учиться в ее школе по просьбе епископа Коррингского. Тот охарактеризовал отца Эдварда как... если вспомнить... "Человека талантливого и притом совершенно лишенного тщеславия".

Пожалуй, для себя Ариэлла уточнила бы — не любящего конфликты. Может быть, в определенном смысле отцу Эдварду нравилось, когда о нем хорошо говорят или думают, но вряд ли в этом состояла цель его жизни. А племянницу он любил, это бросалось в глаза — очень старался,уговорить, чтобы ее приняли, волновался, на собрании перед каникулами всячески искал ей оправдания. "Только ли передо мной он оправдывал Джорджиану или это его давняя привычка?"

Собственно, близкие люди — это тесно связанный организм. Поведение каждого влияет на поведение остальных.

"Значит, послезавтра едем в Розфильд".

...На следующий день школа наполнилась звуком шагов, звуками голосов, детских и девичьих, смехом и скрипов дверей. Замелькали лица — смуглые, румяные, бледные — макушки, от иссиня-черных до белесых, зеленые форменные платья. В музыкальном классе зазвучало фортепьяно: очевидно, какая-то из учениц так боялась утратить навык, что бросилась заниматься сразу, как приехала. Наверняка не Клара Уолли: Луиза Эрдли упоминала, что хотя Клара разучивает ноты и несложные пьесы прилежно, увлеченной ее не назовешь. Странный человек, все принимающий и ничему не отдающийся вполне. В каком-то смысле противоположность Джорджиане.

Вот и она сама, кажется. На лестнице раздался знакомый напев. Ариэлла прокралась из кабинета в коридор: она знала, как наблюдать за ученицами, оставаясь незамеченной. Джорджиана шагала через ступеньку, а рядом грациозно шла, повернув красиво причесанную голову, Карен Гольд. Тоже любопытная натура: в отличие от Джорджианы отлично умеет подчинять свои желания и чувства, но не всегда считает нужным.

Что ж, со вчерашнего дня Ариэлла успела найти по карте Розфильда улицу и дом семьи Хэмиш, церковь, где служит отец Эдвард, и школу, где может учиться Ханна. Быт и дисциплина в ее собственной школе налажены в достаточной степени, чтобы Ариэлла могла отлучиться на несколько дней. С Джорджианой, пожалуй, стоит поговорить уже по возвращении: возможно, Ариэлла тогда будет смотреть на нее уже другими глазами.

Выехала она еще затемно. Провожала ее Луиза Эрдли, причем выглядела на сей раз выспавшейся и спокойной. В поезде невольно вспомнилось, как менялся Розфильд за последние десятилетия: ведь Ариэлла лет с восьми регулярно его навещала. Сначала девочкой она приезжала с матерью, восстанавливавшейся после пневмонии, потом отец привозил их летом, чтобы немного порадовать, здесь же они провели чудесную неделю с Жеромом сразу после свадьбы. Да, менялись моды, улицы наполнились автомобилями, газовое освещение сменилось электрическим. Но зеленые волны и крупная галька, ракушки и солоноватый ветер — они всегда напоминали, что Розфильд по сути своей оставался прежним. Многолюдный город, где так легко остаться вдвоем, наедине друг с другом.

Ханну Ариэлла решила подождать неподалеку от дома. Было около полудня, улицы почти пустовали, да Розфильд и привык к чужакам. Из дома Хэмишей за это время вышла и спокойно миновала Ариэллу невысокая, плотная женщина. Четкий профиль и красивые черные глаза показались Ариэлле очень знакомыми, она даже сразу вспомнила, у кого видела такие. Но если глаза Джорджи искрились любопытством и жаждой жизни, взгляд ее дяди будто бы согревал, то эту женщину можно было бы принять за слепую, если бы не столь уверенная походка и движения. Такой пустоты, такого молчания выжженной земли Ариэлла прежде не встречала — разве что... Нет, тогда тоже все было иначе.

Потом представилось, каково жить рядом с таким выжженным, опустошенным человеком. Что у нее может быть общего с солнечной и ветреной Джорджианой? Ариэлла почти ничего пока не знала про Ханну, но подозревала, что та могла быть близка к отчаянию, не найдя в матери сочувствия.

Но вот высокая девочка лет двенадцати прошла мимо, взбежала по ступенькам дома Хэмишей и стала открывать дверь своим ключом. Ариэлла спешно подошла к ней.

— Здравствуйте! Простите, вы Ханна Хэмиш?

— Да, это я, — девочка обернулась в полном недоумении. Ростом почти с саму Ариэллу, худая, нескладная, некрасивая: узкие голубоватые глаза, широкие скулы, светлые брови. Из-под берета выбиваются золотистые косички, уложенные баранками.

— Меня зовут мадам Ариэлла Айсви, я директриса школы, где учится ваша сестра, Джорджиана. Я получила письмо, где вы жалуетесь на нее.

Недоверие на лице Ханны сменилось удивлением, она покраснела. Кивнула на дверь:

— Проходите. Мамы не будет часов до шести.

Проведя Ариэллу в гостиную, Ханна вполне любезно усадила ее в явно лучшее кресло и предложила чаю. Ариээла согласилась, так как в самом деле слегка продрогла, и попутно бросила быстрый взгляд на комнату. Чистота удивляла — и не скажешь, что здесь живет кто-то вроде Джорджианы. Небогато, но они с Жеромом жили примерно так же. "Все-таки мать не пьет".

— Пока чайник кипятится... — Ханна повела плечами. — Можно, я присяду рядом с вами? Устала немного.

— Конечно.

Ариэлла ждала: что-то ей подсказывало, что девочка заговорит сама. Так и вышло.

— Я... Я-то думала, письмо затеряется, — Ханна нервно разгладила синюю юбку. — Такая глупость вышла. Я.. просто сгоряча, от обиды это сделала. Не стоило вас вмешивать. И да... Я знаю, это низко, нехорошо и вообще... Порядочные люди так не поступают.

— Надеюсь, вы в самом деле так думаете, а не пытаетесь произвести хорошее впечатление.

Ханна дернула плечом:

— Не любите людей, которые пытаются произвести хорошее впечатление?

— Кто я такая, что не любить их? Но чем больше они стараются, тем худшее впечатление производят: вы не замечали этого?

Ханна фыркнула, отвела глаза, хрустнула переплетенными пальцами. Дурная привычка, но сейчас это мелочь.

— Так, думаете, с ними в этом все дело? В старании? Чем больше хочется, тем меньше дано — так?

— В определенном смысле — да. Хотя это не значит, что надо путать человеческое общество с хлевом.

Кривая усмешка. Задумалась. Взгляд в сторону.

— Если вы подумали о Джорджиане, то я не намекала на нее. Хотя, не спорю, поступила она некрасиво. Ведь в самом деле поступила — иначе вы не стали бы мне писать? Без повода? Или из зависти?

Ханна закатила глаза.

— Почему все думают, что я ей завидую? Ну да, она красивее, умнее, дядя любит ее, а меня не любит. Ну и что? В письме к вам я написала правду. И я не завидую Джорджи, просто... не знаю, — ее глаза стали влажными. — Я пришла к дяде тогда. Он не прогнал, но снова сказал, что я... слишком серьезно воспринимаю шутки. И что вместо обид надо просто наконец полюбить Джорджи, как сестру. Будто она любит меня. Будто он сам меня любит. Хорошо еще, про бревно и сучок ничего не услышала. Или про фарисеев. Дядя мне любит о них рассказывать.

— Понимаю, вам было больно это слышать, — признала Ариэлла. — Вы хотели другого, правда?

Ханна сглотнула.

— Какая разница? Вы его не заставите.

Она прикусила губу, словно сдерживая новые слезы.

— Вы ничего не говорите о своей матери. И я не видела ее у себя в школе. Наверное, неделикатно спрашивать, почему...

— Можно и спросить, — Ханна судорожно вздохнула. — Когда ушел отец, у мамы случилось нервное расстройство. Я немного помню, я была старше, а Джорджи — совсем маленькая... Мне было пять, ей — три. Мама лежала на кровати, не могла пошевелиться. Тетя Микаэла ухаживала за ней, и дядя почти не выходил от нас. Потом ее забрали в больницу. На время. И дядя тогда в первый раз попросил нас с Джорджи никогда не тревожить маму и не расстраивать ее... И ни о чем не просить. Иначе ее снова заберут. Я старалась с самого начала. А Джорджи было, наверное, наплевать.

— Если я накажу ее за поведение в Рождество, вы останетесь довольна? Или все же... Вы хотите чего-то большего?

— Не надо ее наказывать, — поморщилась Ханна. — Это же семейные дела, не школьные. И это ничего не изменит.

— Вы слишком привыкли за этим прятаться, цепляться за эту ложь. Из одного действия рождается другое. Вы написали — я приехала.

— Да, уж на это я не рассчитывала, — улыбнулась Ханна. Увы, даже искренняя улыбка не украшала ее. И вдруг она нагнула голову и вдохнула.

— Тогда... В Рождество.. К нам приехали все родственники... Тетя Реджина и бабушка расстроили дядю Эдварда, он пил капли на кухне, с ним была тетя Микаэла. И он рассказал ей, что деньги на образование Джорджи дает наш отец. Дядя нашел его и потребовал, чтобы тот заботился о ней хотя бы так. Он.. Он перед кошкой извиняется, если запнется об нее, а тут... И это ради Джорджи! А она...

Кажется, подслушивать в этой семье — норма жизни, равно как и жестоко колоть друг друга. Слезы капали с кончика носа Ханны; она то и дело их вытирала. Ариэлла обняла ее за плечи.

— Вы всего лишь хотите быть такой же любимой, как Джорджи, верно? Не отбирая у нее, всего лишь получить столько же тепла и заботы? От того, кто рядом и кто в силах их дать?

Ханна молчала, отдыхиваясь, вытирая лицо. Ариэлла сжала руки.

— Я не знаю, смогу ли помочь вам. Я постараюсь. Но никто не может выбрать за человека, понимаете? В любом случае, вы можете мне писать, если станет тяжело.

— Спасибо, — улыбнулась Ханна сквозь слезы. — Я постараюсь больше не ябедничать.

Они выпили чаю и поговорили еще немного: Ариэлла на всякий случай расспросила, чем Ханна хочет заниматься, когда вырастет. Не всегда мечты, появившиеся в этом возрасте, меняются. Девочка пока не определилась. Ей нравилось писать сочинения и обсуждать книги, но она не собиралась становиться учительницей. Она, в сущности, в самом деле часто притворялась, причем даже не с какой-то целью, а ради искусства (уж в этом они с Джорджианой оказались походи) — но и актрисой быть категорически не собиралась. "Это несерьезно". И как же она рада была наконец с кем-то поговорить по душам.

Однако Ариэлле предстоял и еще один разговор.

Отец Эдвард, как она узнала у Ханны, жил неподалеку от Морской церкви. Многоквартирный дом недавней постройки из тех, что Ариэлла ненавидела — кирпичные коробки без лица, напоминающие корпуса заводов. Он положительно изуродовал набережную, нелепым массивом разделяя ее пополам Так же пуста и убога, безлика оказалась и квартира — распятие на стене, койка, письменный стол — и книги, сложенные в углу высокими стопками.

Отец Эдвард, увидев ее, испугался.

— Джорджиана?

— В некотором роде. Не бойтесь, она сама жива и здорова. И все-таки у нее большие проблемы.

В свете бледной лампы Ариэлла заметила, что отец Эдвард побледнел, красивые черные глаза расширились. Она подала ему письмо Ханны, он живо пробежал лист глазами. Было видно, что он одновременно и успокоился, и помрачнел.

— Простите, — покачал он головой, вернув письмо. — Вас не должны касаться наши семейные неприятности — мне жаль, что вы оторвались от работы.

— Я так поняла, Ханна просила у меня защиты. Было бы странно отказать ей.

— Защиты от младшей сестры? — он нервно рассмеялся и развел руками. — Право, это я виноват. Я понимаю. Так бывает, что одна из девочек красива, умна и обладает искренним характером, а другая — дурнушка без особенных способностей, зато умеет хорошо притворяться. Это вина взрослых, если вторая начинает завидовать первой и тем более строить козни. У нас в семье, к сожалению, вышло именно так. Повторюсь: мне жаль, что мы вас невольно побеспокоили. Я поговорю с Ханной очень серьезно буквально завтра.

— Я уже с ней поговорила.

Он немного удивился, но не обеспокоился.

— Что же нового она вам сказала? Прошу вас иметь в виду, она большая притворщица и лицемерка.

— Отец Эдвард, — тихо спросила Ариэлла, — скажите мне, как назвать человека, который на словах признает вину, но на деле продолжает с наслаждением придаваться дурным привычкам?

— Хм, — отец Эдвард в упор посмотрел на нее. — Право, я не могу подобрать точного слова. А зачем вам это?

— Вы не можете подобрать точного слова для себя самого. Однако для старшей из племянниц у вас уже нашлось не одно определение. Вы, я смотрю, уже давно произвели некий суд в своей собственной семье и отделили пшеницу от плевел?

Отец Эдвард прерывисто вздохнул.

— Да, мне не стоило выносить однозначных определений. Ханна — сложный, сложный ребенок.

— Я ни про одну свою ученицу не могу сказать, что она ребенок простой. Разве не все мы сложны?

Отец Эдвард поколебался.

— Разрешите не согласиться с вами. Джорджиана — все-таки совершенно открытый маленький человек. Она вся как на ладони. Этого у нее не отнять.

— А разве характерно для человека, который весь как на ладони, травить одноклассницу скопом или устраивать неприятности другим тайком? Как вы считаете, Ханне было приятно остаться в праздник голодной, а потом усталой брести по холоду к не любящему ее человеку, от которого она не может дождаться сочувствия? Это то Рождество, которое она заслужила? Я даже не буду уточнять, провела ли она Сочельник в играх, в молитвах или же, как часто бывает со старшими девочками, помогала взрослым. Это уже не имеет особенного значения.

Отец Эдвард хрустнул пальцами — понятно, откуда Ханна научилась этому.

— Да, — признал он. — Я боюсь, наша семья злоупотребляет ее помощью. И конечно, у нее были причины обидеться. Хотя, признаюсь, мое поколение воспитывали куда более жестко, и иногда мне кажется, что причины для обиды у нынешних детей очень мелки. Но ведь вы согласны, что нельзя позволять ребенку сосредотачиваться на обидах? Я и как опекун, и как священник обязан научить Ханну прежде всего смирению, терпению и прощению.

— Не спорю, это прямая ваша обязанность. Хотя, признаюсь, я считала, вы по крайней мере Джорджиану любите и осознаете, что по отношению к ней у вас ровно такой же долг.

— Должен отметить один нюанс: Джорджиана никогда не обижается на сестру. А я не раз случайно слышал, как грубо Ханна говорит с ней, когда никого нет рядом.

— Грубо говорит? Или портит праздники, выставляет на посмешище? Ответьте честно: Ханна когда-нибудь платила сестре той же монетой?

— Никогда, — признал отец Эдвард. — Она слишком старается казаться хорошей.

— Я вижу, это ужасное преступление в ваших глазах.

— Я не могу закрывать глаза на лицемерие.

— Я не прошу вас этого делать. Но вы хоть раз представляли себе, что думает Ханна, что она на самом деле чувствует? Или вас это не интересовало?

Отец Эдвард не ответил, но слегка опустил глаза.

— Пять лет, — сказала Ариэлла очень тихо. — Ей было пять лет, когда папа бросил ее, а мама заболела и на какое-то время оставила детей. А после вернулась к ним... Совсем другая. Уже будто не она, чужой человек. В пять лет еще не понимаешь чужих трудностей. Осознаешь только одно: тебя разлюбили, ты больше не нужен, ты остался один.

"Как же страшно детям в одиночестве..." Где-то в памяти испугано захныкала маленькая девочка. Ариэлла отвернулась к окну.

— Сестра мала и любить еще не может. Вы пришли к ним тогда и стали заботиться, но любить их обеих вам почему-то показалось слишком много, и вы выбрали Джорджиану — не нарочно, всего лишь почувствовали в ней родственную душу, кто вас упрекнет? А Ханна так и оставалась одна, не любимая никем, никому не нужная. Я не знаю, что она встречала на пути, знаю только, что в каждый такой момент она оставалась одна, верно? Она научилась выживать. Этому чаще всего и учатся нелюбимые и одинокие. И все-таки она не оставляла надежды, наверное, привлечь ваше внимание. Не оставляла надежды, что вы однажды полюбите ее. И каждый раз вы ее отвергали, потому что способ, благодаря которому она научилась выживать, вас не устраивал. Вами двигали, может быть, благие намерения, но ни капли не согретые любовью к ней. Или вы заранее, с пяти лет, признали Ханну недостойной вашей любви? Безоговорочно недостойной? Вы осознаете высоту, на которой находитесь по сравнению с жалкой двенадцатилетней лицемеркой, не так ли? Куда там — снизойти до нее...

Молчание на сей раз было долгим. Отец Эдвард застыл посреди комнаты, как будто весь уйдя в свои мысли. Наконец ответил слабым, дрожащим голосом.

— Нет, вы несправедливы. Это неправда, — он даже мотнул головой. — Я люблю Ханну так же, как и Джорджиану. Наверное, я слишком много видел в ней недостатков, слишком привык осуждать ее, забыл, что она ребенок... Это неправильно, и это нужно исправить.

— Вы весь разговор соглашались со мной, как я понимаю, лишь бы не спорить. Могу ли я надеяться, что сейчас вы наконец согласились искренне? Точнее — что вы наконец чувствуете, о чем говорите?

Когда он ответил, то уже гораздо тверже — почти официально.

— Я очень благодарен вам, мадам Айсви. В двух шагах отсюда есть место, где вы можете остановиться на ночь. А сейчас, прошу прощения, я мог бы побыть один?

— Конечно.

Ариэлла вышла, улыбаясь. Что ж, если Ханна будет ей писать, она сможет понять, насколько помог сегодняшний разговор. И по Джорджиане что— то, да будет видно.

Давно уже спустилась темнота, но город еще не уснул. Озарялись одно за другим окна в уродливом доме, зажигались огни на набережной, мелькали фары автомобилей. Бледно-голубым светилось окно гостиничного ресторана — в самом деле, очень близко. Ариэлла шла, прислушиваясь к шуму моря, и вспоминала, как давно — как же давно! — они шли здесь с Жеромом. Только ночь была теплая, и ее рука лежала в его руке, а газовые фонари отражались в стеклах очков. Ее ноги были тогда такие легкие, улыбка Жерома — мальчишеская, он поправлял ее косынку, гладил волосы, а потом они на пляже ходили босиком, радуясь теплой воде... Но о берег бились теперь уже холодные волны, где-то плакал ребенок, и ветви на ветру скрипели, заставляя думать о скрипе веревки под тяжестью висящего тела.